Кудеяров дуб

ГЛАВА 39

Спать эту последнюю в городе ночь Брянцевым не пришлось. С вечера — приход Миры, ее сбивчивый, прерываемый всхлипываниями рассказ о происшедшем на квартире доктора, потом разговор с самим доктором проводившего девушку до дома Брянцева, все это взволновало их и разогнало сон.

— Сильно он ранен? — был первый вопрос Ольги к возвратившемуся домой Брянцеву.

— Нет, пустяки. Кажется, только кожа со лба содрана. Под повязкой не видно. Но ведь он старик, много ли ему надо? Бедняга так потрясен, что заговаривается. Плел какую-то чушь о врачебной этике, об этике вообще, гуманизме и всем таком прочем, имеющем, увы, очень малое отношение к окружающему нас. Нет, Ольга! Окончательно вышло в тираж это, предшествовавшее нашему поколение! Нет ему места в современности. В лучшем случае — архивные ценности и только.

— А мы? — не отрываясь от чемодана, в который она складывала белье, спросила Ольга.

— Мы еще поживем немного. Но тоже не все, а лишь те, кто… кто… — не находил нужного слова Брянцев, — кто забить гвоздь умеет.

— Какой гвоздь? Причем гвоздь? Не понимаю.

— Это так… Образное выражение. Знаешь, вот я сам в молодости чему только ни учился. И университет, и археологический институт, и за границей … Какую бездну идей, систем, учений, понятий я воспринял, впитал в себя, а гвоздя, самого обыкновенного гвоздя забить совсем не умел! Как стукну молотком, обязательно себе по пальцу попаду и до крови! Потом прыгаю на одной ножке, — засмеялся Брянцев. — Только при большевиках эту премудрость постиг — научили!

— Значит, по-твоему, опроститься надо! — вскочила с колен Ольга. Вернуться к примитиву? На четвереньки стать? Нет уж, прости, пожалуйста!

— Ну, зачем же обязательно на четвереньки, — примирительно сказал Брянцев. — Но нужно научиться реализировать идеи, претворять их в жизнь, а не выращивать их в оранжерейной изоляции…

— Летнюю шляпу возьмешь? — спросила Ольга, резко меняя тему.

— Ну ее к черту! До лета еще далеко, а таскать лишний груз не стоит. Вообще бери с собой поменьше.

— Без тебя знаю, что взять. Не беспокойся, тяжело не будет. Мы с тобой пролетарии. Примус и чайник сую в мешок, в вагоне чаю попьем.

Она оглядела ставшую теперь совсем неприглядной комнату, оголенный, подпертый поленом стол, раскиданные вокруг него стулья, какие-то тряпки и рваную бумагу на полу.

— Ничего, ничего мне бросать не жалко. Всё это мизерное, нищенское. Халтура советская проклятая! Всё к черту! А вот ее захвачу, в чемодан суну, — сняла она с голой стены репродукцию «Царевны-Лебеди» Врубеля, Бог знает как попавшую сюда. — Пусть плывет с нами, она ведь не советская, своя, родная.

Ровно в шесть утра перед окнами заворчал большой военный автомобиль. Вышедший к нему Брянцев заглянул в кабину и увидел сидевшего рядом с шофером Шольте.

— И вы, Эрнест Теодорович? Вы же предполагали уехать лишь завтра, на авто?

— Я только провожаю, — протянул ему руку в серой заношенной перчатке немец.

— Нам придется заехать еще за доктором Дашкевичем. Вчера его дочь приходила и просила об этом.

— Прекрасно. Но ведь он не хотел, кажется, уезжать? У старика немножко, кажется, не в порядке вот здесь, — покрутил пальцем перед своим лбом Шольте.

— Теперь захотел. Ну, нам грузиться недолго, — закинул на верх машины вынесенный Ольгой чемодан Брянцев. Ящик оказался тяжелее, и пришлось прибегнуть к помощи шофера. Вслед за ним соколом взлетел мешок.

— Там тарелки! — всплеснула руками Ольгунка. Мешок в ответ жалобно звякнул.

— К счастью, — улыбнулся Брянцев.

— К черту и тарелки! — махнула рукой Ольга. — Поехали, — влезла она в кабину.

— И это всё? — удивленно спросил доктор Шольте.

— Omnia mea mecum porto, — ответил формулой Диогена Брянцев.

— Хорошо было этому Диогену в своей Элладе голым в бочке сидеть, а вот сюда бы его! Не то бы заговорил, — пожималась в своем драповом пальто Ольга.

Все ставни дома доктора Дашкевича были открыты и все окна светились. Увидев входившего Брянцева, докторша жалобно заклохотала:

— Уже ехать? А у меня ничего еще не готово. Как же это? Хоть полчасика бы подождать.

— Не будет же поезд из-за нас задерживаться. Едем, едем, едем, — нервничала похудевшая за ночь Мира.

— Едем, конечно, едем. Тебе, матушка, волю дать, так ты весь дом за собой потянешь, — ворчал и топтался, мешая старушке, доктор со сбитым набок бинтом на лбу. — Поможете нам, Всеволод Сергеевич? Ах, как это ужасно! — хватался старик за голову, все выше сдвигая повязку.

Помощи Брянцева оказалось недостаточно. Он позвал шофера и с ним вместе вытянул три тяжелых сундука с докторским добром. Но поднять их на верх машины они не смогли. Помогли два проходивших немецких солдата. За сундуками беспрерывным потоком хлынули чемоданы, корзины, баулы…

— Кухонную посудуто я еще не сложила, — кудахтала в дверях докторша, — как же ее, нельзя же бросить?

— В кабину ее, навалом! Время, время! Времени терять нельзя, Анна Семеновна! — нервничал теперь и Брянцев.

Сковородки, кастрюли, сотейники таскали все, даже доктор, пока его не усадили самого в глубь кабины и не засыпали выше колен той же посудой.

Машина фыркнула. Докторша, плача, крестила покидаемый домик.

— Тридцать один годик в нем прожили! Тридцать один. Мирочка в нем родилась, — хныкала она. — Заперетьто, запереть его позабыла! Скажите шоферу, чтобы он на минутку вернулся! — упрашивала она Брянцева.

— Ну, что ж, неужели думаете, что большевики к нему ключей не подберут? — жестко ответил тот.

Старушка притихла и, сдерживая слезы, поглаживала рукав Мирочки.

— А твое приданое, доченька, в сундуках, — шепнула она ей на ухо.

Когда проезжали мимо станции, доктор Шольте указал Брянцеву на четыре стройно тянувшихся к ее дверям очереди отъезжающих. Между ними медленно и самоуверенно ходил немецкий патруль.

— Смотрите, как население уже привыкло к порядку, — сказал он.

— Погодите, это входных дверей еще не открыли, а вот когда их отопрут, — тогда посмотрим, какой будет порядок, и сможет ли поддерживать его ваш ефрейтор, — ответил Брянцев.

Типографские вагоны были ночью переведены на другой путь, но Шольте их быстро разыскал и привел с собой оттуда двух молодых цинкографов. С ними прибежала и Женя.

От автомашины к вагонам потянулось целое шествие.

Впереди энергично шагала Женя с торчащей из-под мышки, как рыцарское копье, половой щеткой, за ней Шольте вежливо поддерживал под руку цеплявшего ногами за шпалы доктора, далее Брянцев с двумя перекинутыми на ремне чемоданами — своим и докторским, — а за ним стайкой докторша, Ольга и Мира, брезгливо держащая за ручки кастрюлю и лохань. Она старалась отставить их подальше, чтобы не испачкать своей шубки. В конце шествия цинкографы с трудом волокли тяжелый старинный, окованный жестяными полосами сундук Им очень хотелось «выразиться» по адресу его владельцев, но боялись шедшего впереди начальства.

Котов встретил процессию перед вагоном. Его запрятанное в поднятый воротник, еще отекшее со сна лицо разом окисло.

— Куда? — развел он руками. — Людей еще кое-как размещу, сделав некоторое уплотнение, но багаж, багаж?

— Там еще два таких сундука на машине остались, да чемоданов десяток — заговорили разом оба цинкографа.

— К Шершукову, в армянский вагон? — предложил Брянцев.

— Вчера взят штурмом третьим эшелоном одаренных кретинов, — мрачно доложил Котов, — все потомство Карапета Великолепного загнано в один угол и осаждено в нем. Единственная возможность погрузить сундуки вон на ту ближайшую к нам платформу. Ведь маршрут для всего поезда один.

— Украдут! В Ростове обязательно украдут! — всполошилась докторша.

— Больной тот вор будет, какой на этот сундук польстится, проворчал старший цинкограф и скомандовал младшему: — Собирай подмогу, одни мы разве этого черта на платформу подымем?

Доктора кое-как протащили сквозь густо забитый мешками, ящиками и чемоданами проход, всунули в купе Брянцева и усадили в уголке. Рядом с ним села Мира, откинула голову и закрыла глаза. В тепло вагона ей невыносимо захотелось спать. Ольга, став на сидение, распределяла вещи в сетке.

Вагон рвануло, встряхнуло на стрелке и мимо окон проплыли обгоревшие стены элеватора.

— Назад едем, к перрону должно быть подают, — сказал Брянцев, — но и отход скоро, — посмотрел он на часы, — без восьми восемь уже.

На перроне в серой мути раннего зимнего утра темнела густая, колышущаяся людская масса. Разобрать в ней отдельные фигуры было невозможно. Прыгая по мешкам, мимо двери купе пронесся Шершуков.

— У этой двери сам стану, а у той двух немецких солдат установил. Им недалеко, только до Кавказской, — бодро и даже весело, словно радуясь предстоящей схватке, крикнул он Брянцеву на ходу.

Лязгнули буфера, и поезд стал. Вдоль него тотчас же побежали горбатые под мешками люди. Они заглядывали в окно вагона и, увидев серую шинель Шольте, бежали дальше.

— Вот вам и порядок, — подтолкнул Брянцев локтем немца. Нет, с русской стихией вашему ефрейтору не справиться!

Шольте пожал плечами и отдал общий поклон.

— Я вас встречу в Мелитополе. Счастливого пути, господа!

Ровно в восемь, без звонков и гудка, поезд тронулся с места. Стоявший снаружи против окна Шольте прощально помахал перчаткой. Позади него из поредевшего уже зимнего морозного тумана выплыла, словно призрак, борода отца Ивана. Он широко перекрестил уезжающих.

Докторша плакала, вытирая морщинистые глазки сбившимся в жгут мокрым платком. Ольга, расчистив место перед окном, стала на нем и поманила рукой Миру.

Перрон и последние толпившиеся на нем люди отползли в серую муть, снова промелькнул обгоревший остов элеватора, но когда поезд вышел в степь, яркий луч взошедшего солнца пробил облачный настил и заиграл на льдистым, накатанном шоссе.

— Смотри, смотри, Всеволод, — крикнула Ольга от окна. — Кладовщик учхоза катит. И лошади учхозные. Я их помню. Мешков-то, мешков сколько на воз навалил! Всю кладовую, наверное, очистил…

Заинтересованный Брянцев тоже пробрался к окну, стал позади Ольги и обнял ее за плечо. Он узнал и другую подводу, двигавшуюся шагом сзади кладовщика. Там, на возу, хозяйственно восседал «подземельный человек», Андрей Иванович рядом с укутанной с головой в серую шаль супругой. В задке тачанки, из-под плетеных корзин, вероятно, вмещавших в себе кур, торчало свиное рыло, а меж задними колесами мотала головой сытая, с увесистым выменем корова.

— Великий исход народа-богоносца, — саркастически пел пробившийся к окну Пошел-Вон и серьезно добавил несвойственным ему тоном: — Признаюсь, этого я не ожидал.

Поезд набирал скорость, обгонял другие двигавшиеся подводы, запряженные лошадьми, быками, коровами.

— Это что такое? — воскликнул Брянцев.

Теперь по шоссе тянулась колонна всадников.

Впереди нее на худоватом, но рослом коне, с откинутыми в сторону полами бурки и развевающимися по ветру крыльями белого башлыка, лихо избоченившись, бодрил коня шенкелями Середа. Солнце играло на серебряных газырях выставленной напоказ красной конвойской черкески, на серебре кинжала и шашки.

— Эх, любит форс наш экс-комбайнер! — засмеялся Брянцев. — Смотрите, мороз, а он в одной черкеске перед немцами задается. Но что за всадники? Кто они? Откуда они?

Вслед за Середой на тоже рослом коне ехал казак в черном просмоленном кожухе с рыжим бараньим воротником. Он держал в руке развевающийся по ветру треугольный значок, прибитый к неошкуренному бузиновому древку. Непомерно длинное полотнище значка состояло из неравных по ширине трех вертикальных полос. Синяя была очень узка, белая — раз в пять шире ее, а узкий длинный красный хвостик значка вился по ветру и захлестывался за древко.

Дальше, по три в ряд, ехали разномастные, разнокалиберные всадники в кожухах, в бушлатах, в шинелях. Одни из них были на седлах, другие сидели на подвязанных к спинам лошадей мешках или просто на подкинутых тряпках. Но винтовки были у всех. Шашка же только у Середы.

— А знамя, знамя трехцветное, наше, русское! — как девочка, захлопала в ладоши Ольгунка.

— Не знамя, а значок, да и того Середе не полагается, — поправил ее муж.

— Всё равно русское.

— И не русское. Видишь, полосы идут поперек.

— Всё равно, цвета те же. Я ему перешью, когда встречусь, — не сдавалась Ольга.

— Миша! Миша! — вдруг радостно закричала Мира. — Вон он едет, я вижу!

Ольга торопливо потерла рукавом запотевшее оконное стекло, но стало видно еще хуже. Она задергала опускные ремни, рама поползла вниз и провалилась с глухим стуком.

В духоту вагона, вместе со свежим морозным ветром, влился мотив прорвавшейся сквозь шум поезда песни.

Миша ехал с песенниками, в первой тройке. Седла под ним не было, но через плечо висел короткий кавалерийский карабин.

— Миша, Миша, Мишенька! — махала платком Ольга, но он не видел.

— донесся выделившийся из хора его звонкий голос.

— Удивительно! Поразительно! Необычайно! — восклицал Пошел-Вон. — Изменение одного слова, только одного слова, влечет за собой диаметральную перемену всей политической программы и даже более того — всего мировоззрения.

— повторил, как припев, хор.

— Сбережет? — тихо прошептала Ольга на ухо Мирочке, обняв ее?

— Сбережет, — громко и уверенно ответила девушка.