Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков

Глава 10 Образ Мамаева побоища в общественном сознании России ХVIII–ХХ вв.

В России в годы реформ Петра I Великого произошел серьезный перелом в историческом сознании ее населения. Даже летоисчисление претерпело изменения: начало года было перенесено с 1 сентября на 1 января, а счет лет стал вестись не от сотворения мира, а по-европейски, от Рождества Христова. Не случайно сама эпоха получила наименование «века Петрова». Пафос петровских преобразований зиждился на разрыве с традицией, на отталкивании от прошлого. Россия входила в новый этап своего развития. Осмысление реформ требовало ответа на несколько вопросов: что есть Россия? С чего она началась? Каков ее путь? К чему она пришла? Каковы ее перспективы? Ответить же на эти вопросы без определения места России в мире было уже невозможно.

Желание ввести Россию в западноевропейское сообщество подталкивало к активному изучению всемирной истории, повседневному использованию ее образов. Не случайно Петр I Великий украшал свои дворцы и сады статуями, изображавшими античных богов, раскапывал стоянки первобытного человека в с. Костенки и надеялся найти здесь лагерь Александра Македонского[1241].

В 1703 г. во время торжественного въезда в Москву царь Петр I сравнивался с Геркулесом и, подспудно, с Александром Македонским, а его отец Алексей Михайлович — с Филиппом Македонским[1242]. Поиск примеров и героев из библейской и отечественной истории переместился в Античность. При этом в школах петровского времени господствовали прагматизм и утилитаризм и истории как учебного предмета не было, молодежь учили прежде всего «сколько до инженерства и шкиперства принадлежит»[1243].

Петр I Великий понимал значение отечественной истории в формировании государственной идеологии. Он старался использовать ее в деле утверждения своих преобразований. Однако в петровское время издавались и получали одобрение лишь книги по истории современности («Гистория Свейской войны», «История императора Петра Великого»). Дело в том, что Новое время, властно вторгавшееся в Россию, требовало иного подхода к прошлому. Государь пытался постичь светскую и рационалистическую картину европейской истории. Не случайно он внимательно следил за переводом сочинения крупного немецкого философа, правоведа и историка Самуила Пуффендорфа «Введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями»[1244].

В отечественной истории такого подхода к материалу еще не было выработано, и первая печатная книга по истории России — «Синопсис» Иннокентия Гизеля — не могла удовлетворить потребность в распространении нового мироощущения через историю. Царь-реформатор считал необходимым составить новое учебное пособие по истории России[1245]. Но написанные по его повелению труды А. И. Манкиева и Ф. П. Поликарпова не удовлетворили царя, они не были изданы и распространялись в рукописной традиции. Правда, отдельные, очень выгодные в пропагандистской кампании образы русской истории (сражавшийся со шведами святой великий князь Александр Невский) и были востребованы Петром I (организовано перенесение мощей святого князя в Петербург, учрежден в его честь орден), чаще царь пытался соперничать с Александром Македонским[1246].

Петр I Великий любил читать летописи, но из всех героев русской истории более всего ему импонировал Иван IV Грозный, в котором он видел объединителя русских земель[1247]. Куликовская битва, очевидно, не столь сильно занимала государя, хотя в первые годы своего единоличного правления он начал борьбу за Азов как войну за веру (о чем, например, свидетельствует собственноручный офорт Петра I «Победа христианства над исламом», ставший основой для медали в память взятия Азова[1248]). Это сближало его действия с образом русско-ордынского противостояния, который представлен в «Сказании о Мамаевом побоище».

И. Ф. Афремовым, правда без ссылки на источник, сохранено известие о том, что Петр I Великий во время своих многочисленных посещений места строительства Ивановского канала, призванного соединить две крупнейшие водные системы Дона и Волги, посещал и Куликово поле. Канал был расположен у Иван-озера в верховьях рек Шата, Упы и Дона, и один из его шлюзов находился поблизости от «знаменитой в истории зеленой дубравы, где при Куликовской битве скрывался засадный полк». Государь «повелел заклеймить все дубы приснопамятной дубравы этой»[1249]. Приблизительно такая же информация есть в трудах Н. И. Троицкого и П. В. Нарциссова[1250].

Как установил И. Н. Юркин, Петр I Великий, скорее всего, посещал Куликово поле в 1702 г. Неизвестно, какой лес царю показали как остатки Зеленой дубравы, но наиболее вероятно, что в качестве достопримечательности он рассматривал дубраву, расположенную на берегу р. Смолки недалеко от Татинского шлюза (шлюз № 31 Ивановского канала). Показательно, что среди множества забот царь нашел время осмотреть место Куликовской битвы. Верно оценив воспитательный потенциал этого места, он приказал заклеймить оставшиеся дубы, чтобы их не рубили, заложив фактическое начало музеефикации поля русской славы. Таким образом, Петр I Великий стал первым экскурсантом, посетившим Куликово поле[1251].

В 1715 г. А. И. Манкиев, написавший по распоряжению царя «Ядро Российской истории», посчитал, что причиной Куликовской битвы стало стремление великого князя свергнуть ордынское иго — Дмитрий Иванович, «не хотев в омерзелом Татарском подданстве быть… иго… с себя сшибить умыслил»[1252]. Тем самым было положено начало новому восприятию победы на Куликовом поле. Вместо ликующего сообщения о победе, представленного в «Задонщине» и кратких летописных рассказах, эсхатологической оценки сражения (предотвратившего конец света), как это представлял автор «Летописной повести о Куликовской битве», вместо восприятия победы над Мамаем, как подтверждения особого статуса Руси, наиболее ярко выраженного в «Сказании о Мамаевом побоище»[1253], возникает абсолютно светское объяснение событий. Оно надолго закрепилось в исторической литературе.

Вплоть до середины XVIII в. Куликовская битва не привлекает особого внимания русского общества. И это не случайно. Историческое образование первые свои шаги начало делать лишь в 1750-х гг.[1254], причем первоначально основное внимание уделялось зарубежной истории. Так, на историко-филологическом факультете Московского университета более изучали «греков, римлян, других народов, их законы, религию, нравы, внутренние учреждения, междоусобные несогласия, раздоры, войны… как и от чего эти колоссы и потрясались и падали». Знакомство же с русской историей, по признанию студента этого учебного заведения Ф. П. Лубяновского, было «так мало, поверхностно, что, если бы велели нам тогда описать битву русских с татарами на Куликовом поле, я охотнее согласился бы описать Пунические войны»[1255]. Кадеты Сухопутного корпуса знакомились с Тацитом и Плутархом, Ганнибалом и Юлием Цезарем, но не с Куликовской битвой и Иваном IV Грозным[1256].

Однако во второй половине XVIII в. обучение русских людей в области отечественной истории постепенно стало лучше. В 1760 г. тремя изданиями вышел учебник М. В. Ломоносова и А. И. Богданова «Краткий российский летописец с родословием». В 1767 г. вышел первый том беллетризированной книги Ф. Эмина «Российская история», а в 1768 г. — первый том исследования В. Н. Татищева «История Российская». Читательский интерес к прошлому России в это время был велик. Учебник М. В. Ломоносова и А. И. Богданова вышел огромным для того времени тиражом в 4000 экз.

В этих условиях роста интереса к отечественной истории Куликовская битва не могла не привлечь к себе внимание исследователей. Так, В. Н. Татищев уделил ей много места в своей «Истории Российской»[1257]. В основу его рассказа было положено популярное в рукописной традиции XVII–XVIII вв. «Сказание о Мамаевом побоище»[1258]. Историк удалил из его текста все фрагменты, показывающие битву в контексте вселенской истории борьбы за веру: нет описаний чудесных явлений, рассуждений о значении происходящего, воспроизведения молитв, сравнений с персонажами древней истории (Навуходоносором, Александром Македонским, Дарием, Пором, Антиохом и др.). Битва показана как одно из важных событий в истории Руси, но, во-первых, именно государства, а не Святой Руси, а во-вторых, одним из многих в ряду битв, наполнявших русскую историю. Ради этого введения в ряд известных ему сражений В. Н. Татищев десятикратно уменьшил, по сравнению с источником, численность русских войск. Лишая события их священного значения, историк дал им рационалистические объяснения.

Большое значение Куликовской битве придавал М. В. Ломоносов. Среди заслуг Дмитрия Донского он отмечал победу над Мамаем, которого великий князь «дважды в Россию с воинством не допустил и в другой раз победил совершенно». «Началу сражения с Мамаем» (т. е. поединку Пересвета с ордынским богатырем) М. В. Ломоносов хотел посвятить одну из «живописных картин из Российской истории». Куликовская битва стала центральной темой и в трагедии М. В. Ломоносова «Тамира и Селим». При ее создании он опирался на довольно широкий круг источников. Трагедия вышла двумя изданиями 1750 г. по 600 экз. каждое и дважды (1 декабря 1750 г. и 9 января 1751 г.[1259]) была сыграна кадетами Сухопутного шляхетского корпуса. В «Кратком изъяснении» содержания этой трагедии М. В. Ломоносов писал: «В сей трагедии изображается стихотворческим вымыслом позорная гибель гордого Мамая…», который после Куликовской битвы бежал в Кафу и «там убит от своих». События Куликовской битвы стали фоном для любовной истории вымышленного багдадского царевича Селима и дочери крымского царя Тамиры. Увидев Селима с крепостной стены, Тамира влюбляется в него. Но отец обещал ее в жены Мамаю, который обманывает крымского царя, говоря, что победил Дмитрия. Но правда выясняется, и участник битвы Нарсим в своем большом монологе рассказывает о Куликовской битве: «…Сила росская поднявшие из засады с внезапным мужеством пустилась против нас;…во сретенье своим росияне вскричали, великой воспылала в сердцах унывших жар. Мамаевы полки увидев встрепетали, и ужас к бегствию принудил всех татар…»[1260] Мамай погибает в схватке с Селимом и его другом. Отец Тамиры соглашается на ее брак с Селимом. Любопытно, что татары Мамаевой Орды в тексте трагедии и иллюстрации на ее обложке более напоминали современных автору турок. Это свидетельствует об актуальности темы противостояния мусульманской угрозе между русско-турецкими войнами 1736–1739 и 1768–1774 гг.

Устойчивый интерес к Куликовской битве сохранялся и позднее. Князь М. М. Щербатов в своей «Истории Российской» подробно рассмотрел события 1380 г., также опираясь на «Сказание о Мамаевом побоище»[1261]. Генерал И. Н. Болтин в своих «Примечаниях» на «Историю» Леклерка стремился несколько уменьшить численность участвовавших в битве войск и размеры их потерь. Однако не потому, что хотел принизить значение Мамаева побоища, а лишь не принимая «привязанность к чудесному и огромному», существовавшую, по его мнению, у древних повествователей. Более того, И. Н. Болтин, утверждая, что «о количестве татарских войск на сражении бывших также достовернаго известия не обретается, а чаятельно, что их было больше Русских»[1262], косвенно подчеркивал величие победы над превосходящим противником.

В конце XVIII — начале XIX в. события 1380 г. устойчиво интересуют читателей. В это время было издано несколько популярных повествований о Куликовской битве. Два сочинения о Дмитрии Донском, описывающих в числе событий его княжение и поход за р. Дон в 1380 г., вышли еще в царствование Екатерины II — в 1791 г.[1263] При императоре Павле I также наблюдался устойчивый интерес к теме русско-ордынского противостояния в 1370–1380-х гг. Куликовской битве специально была посвящена книга И. Михайлова «Низверженный Мамай». Она была издана трижды, в 1798, 1810 и 1827 гг.[1264] В 1798 г. вышел в свет «Новый Синопсис» П. М. Захарьина. На его страницах разгром Мамая рассматривался как одно из центральных событий Российской истории[1265]. Всего за XVIII в. вышло не менее 10 работ, содержащих описание Куликовской битвы[1266].

Во второй половине XVIII в. появляется интерес и к созданию зрительного образа, связанного с победой русского оружия на Куликовом поле. Так, в 70-х гг. XVIII в. архангельский мастер, вероятно О. Дудин, создает резной портрет на кости «Великий князь Дмитрий Иоаннович», а в конце XVIII в. на Санкт-Петербургском монетном дворе была изготовлена памятная бронзовая медаль в честь Дмитрия Донского. К сожалению, ее автор неизвестен. Медаль входила в серию медалей, посвященных русским великим князьям и царям[1267]. Показательно и любопытство к памятникам старины, проявляемое путешественниками конца XVIII — начала XIX в. при посещении окрестностей Куликова поля.

Этот общественный интерес не мог не найти своего воплощения в новых попытках осмысления событий 1380 г. В этом отношении примечательна изданная в 1801 г. «Истории Российского государства» И. Г. Стриттера. В ней Куликовской битве посвящено более 170 страниц[1268]. Автор не только рационалистически толковал отдельные известия средневековых источников, но и по-новому оценил значение самой битвы. Он обратил внимание на то, что победа, достигнутая большой кровью, ослабила не только Орду, но и Москву. Избавив Россию «от великой и близкой опасности», она не привела к свержению татарского ига, «да еще подала случай к ужасному опустошению» (т. е. нашествию Тохтамыша в 1382 г.). Обращая внимание на пропускаемый предшественниками объективный факт сохранения господства Орды, И. Г. Стриттер нуждался в обосновании того особого значения битвы, которое оно приобрело в общественном сознании России. Поэтому он первым из исследователей поставил вопрос о моральном значении победы в 1380 г. И. Г. Стриттер отметил, что «память оной победы… воспламенила» россиян «при последующих войнах с татарами мужеством и научила их знать собственные силы. По сему татары с того времени не могли уже, как прежде, употреблять над Россией беспредельно свою власть».

В XIX в. постепенно уходит в прошлое традиция создания рукописных книг, включавших в себя тексты, посвященные Куликовской битве, и прежде всего «Сказания о Мамаевом побоище». Если не считать копий с известных списков и списков Синопсиса, то от этого столетия исследователям пока известно лишь четыре старообрядческие рукописи: три списка упоминаются в археографическом обзоре Л. А. Дмитриева[1269]; еще один список в научный оборот ввел В. К. Зиборов[1270].

На смену рукописной традиции приходят сочинения писателей нового времени. Так, в самом начале XIX в. увидел свет ряд книг, описывающих славное прошлое России, в том числе подвиг на Куликовом поле. В сочинении Г. Геракова «Герои русские за 400 лет» (1801 г.) в достаточно лаконичной форме рассказано о сражении. Причем автор от себя добавил несколько выразительных деталей, свидетельствующих о нахождении князя Дмитрия в самой гуще схватки: «Великого князя татары с коня збили, он сел на другого, татары и с сего збили и ранили его жестоко»[1271]. П. Ю. Львов в сочинении «Храм славы российских героев от времен Гостомысла до царствования Романовых» также уделил много внимания прямому участию князя в бою: «Вот и страшное Мамаево побоище, толико знаменитое в преданиях! Тут пали люди, как трава под косою…Димитрий посреди самой сечи разит врагов. Его отважностию ободренные рати неустрашимо сражаются…»[1272]. Эта традиция просветительских книг о русской истории была продолжена и в последующие десятилетия[1273]. К началу XIX в. относится и печатная «История о походе великого князя Дмитрия… против Мамая, царя татарского»[1274].

В 1805 г. художник О. А. Кипренский пишет картину на историческую тему «Дмитрий Донской на Куликовом поле». Вступление России в чреду Наполеоновских войн активнее заставляло искать моральную опору в событиях отечественной истории, и Куликовская битва в тот момент как нельзя лучше подходила для этого. Мамай, надвигавшийся в 1380 г. на Русскую землю, в 1805 г. ассоциировался с Наполеоном I, а поход русских полков к Дону навстречу грозному врагу мог быть сопоставлен с выдвижением русской армии в земли Австрийской империи. Возможно, под влиянием этих аналогий художник и выбрал сюжет для своей картины. О. А. Кипренский изобразил момент обнаружения раненого князя его соратниками, сообщающими Дмитрию Донскому о победе русского оружия над Мамаем. Облаченный художником в античные одежды князь изображен сидящим под деревом. Поза откинувшегося на ствол Дмитрия Ивановича свидетельствует о его физической слабости. Однако, окруженный несколькими склонившимися перед ним воинами, он, устремив взгляд в небо, возносит молитву Богу. Несколько воинов поддерживают его воздетые руки. Спешащий к молящимся воин указывает на великого князя воеводе, всматривающемуся из-под руки в лицо Дмитрию Ивановичу. Хорошо организованная композиция и безупречно четкий рисунок, скульптурность форм и театральность поз, локальность цветовых пятен и идеальность образов — все это делает картину О. А. Кипренского прекрасным образцом русского классицизма в живописи[1275].

Повествовательность картины очевидна. Действия на полотне показаны в их последовательности, начиная свое развитие с правого края картины: воевода как бы ищет великого князя, воин указывает его местонахождение, воины склоняются перед Дмитрием, а он воздает хвалу Богу. Художник стремился передать свое видение событий 1380 г. Главную роль в них О. А. Кипренский приписывал великому князю, не случайно именно ему на полотне воздается всеобщая честь. Большое значение для победы имела православная вера: великий князь и помогающие ему воины изображены в молитве. Использование элементов русской народной одежды подчеркивало роль народа в достижении победы. Художник уделил внимание и роли полководцев, поместив на картине одного из воевод. Но такая повествовательность приводит к некоторой искусственности образов. Сочетание античных одежд и доспехов с русскими реалиями вызывает ощущение надуманности; свойственный античным изображениям обнаженный торс человека не сочетается с характерными русскими рубахами и штанами, древнерусский шлем и обрывки кольчуги не подходят древнеримским шлемам и доспехам. Даже в изображении античных предметов допущены неточности. Так, удлиненный гиматий никогда не носился с доспехами, под которые обычно надевали тунику. В целом же эта картина представляет собой попытку передать с помощью античных образов взгляд на Куликовскую битву, близкий авторам популярных брошюр XVIII в. В начале XIX в. неизвестным художником также создается гравюра «Дмитрий Донской»[1276].

Аустерлицкая катастрофа лишь обострила в обществе чувство патриотизма. В 1806 г. Владиславом Александровичем Озеровым (1769–1816) была написана трагедия «Дмитрий Донской». В качестве исторической основы для ее написания автор использовал сведения из «Истории Российского государства» И. Г. Стриттера[1277]. Обращение к теме борьбы с иноземным захватчиком, наступавшим на Русскую землю, было особенно актуально, ибо Россия в этот момент продолжала войну с Наполеоном I. Поэтому не случайно, что В. А. Озеров посвятил свой труд императору Александру I Павловичу.

Но в основе сюжета трагедии лежит вымышленная интрига — соперничество московского и тверского великих князей из-за нижегородской княжны. Само русско-ордынское столкновение выступает лишь фоном, на котором развиваются темы долга, самопожертвования, благородства. Действие в трагедии разворачивается следующим образом: татары угрожают Руси, идут совещания русских князей и переговоры с татарами; просватанная за тверского князя, но любящая Дмитрия Московского нижегородская княжна Ксения приезжает в стан русского войска, между ними происходит выяснение отношений; тверской князь решает покинуть войско Дмитрия и тем обречь его на поражение; чтобы спасти любимого и Русскую землю, Ксения соглашается стать женой тверского князя, но после победы он уступает и отдает княжну князю Дмитрию. Этот выдуманный сюжет нарушает многие стороны исторической обстановки, сложившейся к 1380 г., и противоречит данным письменных источников: московский князь был уже давно женат на дочери нижегородского князя, тверской князь не соперничал за ее руку с Дмитрием Московским и не был на Куликовом поле. Несмотря на это, пьеса имела много исторических подробностей: совет перед переправой за Дон, обмен одежд между Дмитрием и Бренком, уряжение полков, упоминание о благословении Сергия Радонежского, поединок Пересвета (который, правда, В. А. Озеров дублирует еще и поединком самого Дмитрия), удар засадного полка, измена Олега Рязанского, обнаружение после победы раненого великого князя под деревом. Слухи о премьере пьесы быстро взбудоражили Санкт-Петербург[1278]. Первое представление состоялось 14 января 1807 г. и имело огромный успех. «Ни одна пьеса не производила такого удивительного восторга, как "Дмитрий Донской"», — писал в «Летописи русского театра» П. Арапов. Роль Дмитрия играл А. С. Яковлев, Ксении — Е. Семенова. Как отмечал П. Арапов, Яковлев «был величественен, превосходен, Семенова идеально прелестна…»[1279]. Новое представление 23 мая вызвало еще больший восторг публики[1280].

Но не все одинаково отнеслись к пьесе. Она вызвала разговоры в гостиных и споры за столом «для сварения желудка», оды автору, подражания и пародии[1281]. И если И. А. Дмитриевский считал, «что, конечно, верности исторической нет, но она написана прекрасно и произвела удивительный эффект», то Г. Р. Державин возмущался тем, что В. А. Озеров вывел «Дмитрия влюбленным в небывалую княжну, которая одна-одинехонька прибыла в стан и, вопреки всех обычаев тогдашнего времени, шатается по шатрам княжеским да рассказывает о своей любви к Димитрию»[1282]. По мнению М. А. Гордина, такой взгляд был обусловлен неприятием романтического построения сюжета, когда исход Куликовской битвы и само освобождение от ига ставилось в зависимость от любовной истории[1283]. Но публику, очевидно, волновали не столько поэтические достоинства (или недостатки) пьесы, а ее патриотическое звучание. По свидетельству С. П. Жихарева, особый восторг публики вызывали фразы: «Беды платить врагам настало нынче время…», «Ах! Лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!»[1284].

Грозный 1812 г. оказался очень важным для развития национального самосознания России. Подъем патриотических чувств не только позволил одолеть Наполеона, чья армия объединила вооруженные силы почти всех европейских государств, но и оживил интерес к прошлому Отечества[1285]. В то время русские люди неоднократно вспоминали о Куликовской битве как о великой странице своей истории. В 1812 г. была возобновлена на сцене трагедия В. А. Озерова «Дмитрий Донской». Спустя годы А. С. Пушкин помнил восторженный прием пьесы, хотя к ее автору он относился скептически[1286]. В XVIII строфе I главы «Евгения Онегина» есть строки: «Там Озеров невольны дани / Народных слез, рукоплесканий / С младой Семеновой делил»[1287].

Обращение к славной победе над Мамаем встречается в текстах, написанных многими участниками Отечественной войны, как в момент свершения событий, так и в произведениях, созданных по их следам. Так, хорошо известно письмо главнокомандующего русской армией М. И. Кутузова к хозяйке села Тарутино А. Н. Нарышкиной, в котором, говоря о ее селе, ставшем местом расположения лагеря русской армии, главнокомандующий писал: «Отныне имя его должно сиять в наших летописях наряду с Полтавою, и река Нара будет для нас так же знаменита, как и Непрядва, на берегах которой погибли бесчисленные ополчения Мамая»[1288]. В проникнутом пафосом народной войны против вражеских полчищ стихотворении В. А. Жуковского «Певец во стане русских воинов» Дмитрий Донской представлен в ряду славных полководцев Древней Руси, чьи тени мчатся в высоте на рать иноплеменных[1289]. Показательно, что поэт писал свое стихотворение в расположении армии накануне боя у Тарутино[1290]. Он обратился к образам Куликовской битвы в то же самое время и в том же месте, что и М. И. Кутузов. В стихотворении «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества» Г. Р. Державин пишет: «Доколь Москва, Непрядва и Полтава течь будут, их не умрет слава». В стихах А. Ф. Воейкова «К Отечеству» есть строки: «Мамай с ордой татар, как волк на верный лов, зубами скрежеща бежит из нырищ, гладный…»[1291]. С. Н. Глинка публикует свои стихи «Речь Дмитрия Донского к войску перед сражением на Куликовом поле»[1292]. После вступления русской армии в Париж Н. М. Карамзин написал стихотворение «Освобождение Европы и слава Александра I», в котором есть строки, позволяющие видеть сопоставление автором нашествия Наполеона с татарским разорением Руси. Поэт славит русский народ, который «главы под иго не склонял».

Сравнение героических событий 1812 г. с отражением Мамаева нашествия сохранилось и в мемуарах их участников. Так, например, в 1815–1816 гг. член Союза спасения поэт-декабрист Ф. Н. Глинка, вспоминая Бородинскую битву, писал: «Сама собою, по влечению сердца, 100-тысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую была готова поить до сытости своей кровью, это живо напоминало приготовления к битве Куликовской»[1293]. К образам «Сказания о Мамаевом побоище» прибегал в своих «Исторических записках» и безвестный, хотя и талантливый артиллерийский капитан Г. П. Мешетич. Работая над ними в 1818 г., он неоднократно прибегал к героическим и воинским образам этого памятника древнерусской литературы[1294]. Однако большинство мемуаристов либо избегали архаики, либо прибегали в исторической ретроспективе к античным образам[1295]. Вскоре после изгнания войск Наполеона из России (в 1813 г.) была написана и книжка Ф. Покровского, изданная в 1823 г. в Туле[1296].

В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, вышедшей в 1816–1817 г. и ставшей ярким явлением в развитии общественного сознания России, Куликовская битва была показана как важнейшее событие в истории Отечества[1297]. Историк поставил ее в один ряд с Ледовым побоищем и Полтавской битвой. Одновременно он отмечал, что окончательно ликвидировать иго не удалось. Н. М. Карамзин в своих представлениях об итогах Куликовской битвы исходил из своеобразного сочетания геополитического понимания вопроса (он указывал, что Дмитрий Донской не мог развить успеха «и разгромить Орду в ее Волжских улусах», поскольку она была еще очень сильна) и чисто военного подхода (утверждал, что поход в степи Орды осенью представлял огромные трудности для русского войска, понесшего большие потери и имевшего много раненых).

Историк много внимания уделил критическому разбору исторических источников о событиях 1380 г. Труд Н. М. Карамзина оказался настолько популярен, что имя, данное им сражению (Куликовская битва), широко распространилось и закрепилось в общественном сознании.

Куликовская битва привлекала внимание не только русской аристократии, но и «крепостной интеллигенции», т. е. представителей простого народа. В 1823 г. крепостной юноша А. В. Лоцманов опубликовал свое сочинение «Задонская битва». В нем, опираясь на изданные к тому времени литературу и летописи, он воспевает подвиг народа[1298]. В том же году увидела свет и анонимная «Повесть о нашествии Мамая»[1299]. Еще одна брошюра, посвященная Куликовской битве, была напечатана в 1825 г.[1300]

В атмосфере патриотического подъема, охватившего общество после разгрома наполеоновских войск и вступления русской армии в Париж, родилось увлечение строительства монументальных памятников историческим лицам и событиям. В июне 1820 г. тульский гражданский губернатор граф Владимир Федорович Васильев (1782–1839) предложил местному дворянству принять участие в сооружении на месте Донской победы «столба или часовни, или богадельни для изувеченных воинов»[1301].

Под влиянием этого помещик Дмитрий Степанович Нечаев (1742–1820), владевший землями Куликова поля, известил, что он «почтет за щастливейшим случаем в жизни его, ежели сей драгоценный для каждого русского памятник… сооружен будет в дачах его поместья…»[1302]. Это желание через генерал-губернатора Рязанской, Тульской, Орловской, Воронежской и Тамбовской губерний Александра Дмитриевича Балашева (1770–1837) было доведено до императора Александра I Павловича. В январе 1821 г. крупнейшему скульптору-монументалисту того времени И. П. Мартосу (1754–1835) было поручено «сделать памятник Дмитрию Донскому из меди и поставить на Куликовом поле»[1303]. При составлении программы памятника скульптор опирался на те повествования о Куликовской битве, где особо подчеркивалось личное участие князя в рукопашной схватке с противником. Скорее всего, этими текстами могли быть сочинения П. Ю. Львова, Н. М. Карамзина и В. А. Озерова. Однако из-за отсутствия средств проект «заснул у графа Кочубея». Судя по подготовленным материалам, памятник планировался в духе классицизма, причем в нем хорошо чувствовалось влияние знаменитых медальонов Ф. Толстого, посвященных событиям 1812–1814 гг.[1304]

Подготовка сооружения памятника на Куликовом поле способствовала росту научного интереса к самому месту сражения и его реликвиям. В рамках работ по проектированию монумента И. А. Витовтов проводил землемерные работы, в результате которых был осуществлен некоторый сбор находок на месте сражения. Его деятельность подтолкнула помещиков, владевших землями в районе Куликова поля, к составлению своих коллекций русских древностей. Одно из таких собраний связано с именем С. Д. Нечаева — директора училищ Тульской губернии и члена Императорского общества истории и древностей Российских в Москве. Интерес С. Д. Нечаева к данной теме был стимулирован инициативой его отца, который предложил соорудить в их поместье памятник русским воинам[1305]. Коллекция С. Д. Нечаева включала в себя «панцири, кольчуги, шлемы, мечи, копья, наперсные кресты, складни и т. п.»[1306]. Владелец неоднократно дарил вещи из своего собрания своим друзьям и знакомым (например, А. А. Бестужеву-Марлинскому)[1307].

С. Д. Нечаев вел и научно-исследовательскую деятельность[1308]. Активным собирателем был также граф Василий Алексеевич Бобринский (1804–1874)[1309]. Управляющий его имением Бергольц большую часть находок подарил тульскому губернатору В. Ф. Васильеву[1310]. Другая часть находок с Куликова поля (несколько бердышей, стрел, копий, крестов и складней) находилась в собрании тульского губернатора Василия Алексеевича Левшина (1746–1826)[1311]. Курганы и городища Ефремовского уезда, в том числе и на Куликовом поле, обследовал местный помещик Андрей Гаврилович Глаголев (1793–1844), также бывший членом Императорского общества истории и древностей Российских в Москве и корреспондентом по Тульской губернии известного исследователя славянских древностей 3. Я. Доленги–Ходаковского[1312].

Интерес к месту сражения проявляли и путешественники. Так, в 1825 г. поле битвы посетили известный собиратель древностей и издатель «Отечественных записок» П. П. Свиньин (1787–1839), рязанский помещик и литератор М. Н. Макаров (1785–1847)[1313].

Этот интерес к месту Мамаева побоища, проявляемый со стороны тульских помещиков и заезжих дворян, пробудил и у крестьян, живших на Куликовом поле и в его ближайшей округе, стремление приобщиться к героическому прошлому своего Отечества. Освоение исторического богатства края они осуществляли через создаваемые ими легенды и предания. Так, в первой четверти XIX в. появились предания о связи карстовых провалов с погребениями павших в битве воинов и бытовала легенда о том, что церковь села Монастырщины (старейшего из ныне существующих на Куликовом поле), основанного в 80-х гг. XVII в., возведена на месте дубовой часовни, поставленной над могилами русских воинов. Иконостас этого храма был объявлен подарком преподобного Сергия Радонежского. Не случайно, что алтарь этой церкви был освящен во имя Рождества Пресвятой Богородицы, т. е. в честь того праздника, на который и произошла Куликовская битва. Эти предания обратили внимание не только С. Д. Нечаева, но и писателя и путешественника М. Н. Макарова[1314].

Осваивали события 1380 г. и художники. В 20-х гг. XIX в. неизвестным автором была создана еще одна гравюра, передающая зрителям образ Дмитрия Донского[1315].

Образ подвига в освободительной борьбе против врагов Отечества вдохновил и русских поэтов. Так, в 1822 г. К. Ф. Рылеев написал думу «Дмитрий Донской», которая была сначала опубликована в журнале «Сын Отечества», а затем вышла в составе сборника поэтических дум декабриста[1316]. Поэт ставит перед собой цель — напомнить о подвигах предков, воссоздать эпохи народной истории, возбуждать любовь к отечеству, славить подвиги добродетельных или славных героев русских[1317] — и достаточно полно передает все события русско-татарского противостояния 1380 г., отраженные в «Сказании о Мамаевом побоище», «Синопсисе» и «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Национально-освободительные мотивы в этой думе звучат как призыв к освобождению и от социального гнета («Летим — и возвратим народу… / Святую праотцев свободу / И древние права граждан», «За вольность, правду и закон!»)[1318].

В том же духе написаны два стихотворения Н. М. Языкова: «Песнь барда» и «Боян к русскому воину при Дмитрии Донском»[1319]. Вольнолюбивые декларации вкладывались в уста древних героев и служили намеками на современность[1320]: «Сокрылися века полночной славы, / Побед и вольностей века». В 1825 г. К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев публикуют в своем альманахе «Полярная звезда» на 1825 г. стихотворение Василия Никифоровича Григорьева (1803–1876) «Нашествие Мамая (песнь Баяна)»[1321]. Оно явно носит тираноборческий характер. В это время в «Украинском журнале» увидело свет и стихотворение В. Розальон-Сошальского «Баян на Куликовом поле». В нем также мы услышим близкие декабристам, но далекие от нравов и идей XIV в. слова, воспевающие свободу: «Проснулся грозный глас свободы. / Восстаньте предки из гробов / Зреть торжество своих сынов, / Постыдный бег презренного тирана!» Стихотворение завершается славословием Дмитрию, пробудившему свой народ и заслужившему благодарность потомков[1322].

Однако после разгрома декабристского движения атмосфера в стране меняется. Это не могло не найти отражение в восприятии событий Мамаева побоища. Историки продолжали заниматься Куликовской битвой, но в их взглядах на события 1380 г. происходит смещение акцентов. Так, Н. С. Арцыбашев в 1827 г. выпустил в свет статью «Дмитрий Донской»[1323], написанную в духе «скептического» направления историографии. Критически разобрав показания источников (летописей, актов, историко-географических материалов, родословцев и сообщений иностранцев), а также труды предшественников, Н. С. Арцыбашев пришел к выводу, что «обстоятельства сей войны так искажены витийством и разноречием летописцев, что во множестве переиначек и прибавок весьма трудно усмотреть настоящее»[1324]. Однако при изложении событий с 1361 по 1389 г. его рассказ фактически повторяет труд Н. М. Карамзина[1325]. Н. А. Полевой считал, что «Куликовская битва — первая победная песня Руссов»[1326]. Он восхваляет вдохновителей и руководителей борьбы с Ордой, осуждает князей, которые уклонились от похода против Мамая[1327].

В 1820–1840-х гг. продолжалась публикация популярных книг и статей о Куликовской битве и Дмитрии Донском, но они уже носили иной характер. Основную массу исторической литературы о событиях 1380 г. составляли популярные сочинения, основанные главным образом на сочинениях И. Г. Стриттера и Н. М. Карамзина. Они прославляли власть монарха[1328]. Бросается в глаза «нарочитость» используемых авторами художественных средств. Часто герои этих книг «со страстной откровенностью, "декоративно" выражают свои чувства»[1329]. Такие книжки стоят на грани исторического повествования и лубочной литературы.

В 1827 г. Александр Орлов издал в Москве в университетской типографии героическую поэму «Дмитрий Донской или начало российского величия». Основной ее идеей было напоминание о подвиге предков. В предисловии к ней поэт признается, что ему хотелось бы рассказать о более современных событиях, но, не чувствуя в себе достаточного умения и таланта, он вынужден обратиться к давно минувшим. героическим событиям. Таким образом, вновь подчеркивается актуализация памяти о Куликовской битве, которая служит аналогом событий 1812 г. Однако автор относится к Мамаеву побоищу именно как к событию давно ушедших времен. Несмотря на то что во второй четверти XIX в. в русской литературе давно уже господствовал романтизм, поэт написал свое произведение в стиле классицизма, воспринимая его как архаический и, следовательно, более подходящий к XIV в.

Художественные приемы А. Орлов заимствовал из «Россияды» Хераскова, фактический материал для поэмы — из «Синопсиса». Часть подробностей он опускал, излагал многое по-своему и домысливал. В текст вводятся рассказ об унынии, воцарившемся в Москве после получения известий о походе Мамая; описание чудесного видения Бессмертия, Правды и Славы; видения святых русских князей Владимира, Александра Невского и Михаила Черниговского; рассказ о стихийных бедствиях и безумце, смущающем народ страшными предсказаниям и; видение небесного воинства переносится из описания окончания сражения в сцену ночного гадания князя[1330]. При этом А. Орлов, в нарушение реалий XIV в., считает, что московский великий князь был самодержавным правителем (Дмитрий Донской приказывает послу Мамая: «Скажи ему, что я России властелин, и повелитель мой Небесный царь один») и вел борьбу за укрепление величия Русского государства (святые князя обращаются к нему: «Спасай отечество, крепи его державу, / России возврати утраченную славу»).

Еще одно поэтическое обращение к теме Куликовской битвы связано с Василием Ивановичем Красовым (1810–1854). Пылкий поэт, чуткий филолог, член кружка Н. В. Станкевича, В. И. Красов был выходцем из семьи священников и, в силу этого обстоятельства, отражал взгляды разночинцев на славную страницу отечественной истории. Летом 1832 г. по пути в имение Станкевичей он посетил место битвы и посвятил Куликову полю стихи[1331]. В этом лиро-эпическом произведении плач о былой погибели Руси переплетается с прославлением победы русского оружия. Куликово поле становится местом объединения трагедии и славы, символом бесконечных пространств России. Автор воздает хвалу великому князю Дмитрию Донскому. Его образ превращается в образ русского духа. В стихотворении сочетаются удачное мелодическое построение, яркие образы с порой примитивными рифмами и сбивчивыми ритмами. Возможно, поэтому оно не стало популярным.

В 1832 г. в Москве в Университетской типографии вышел в свет исторический роман XIV в. «Сокольники или поколебание владычества татар над Россиею. Эпизод из княжения Димитрия Донского». Хотя, судя по заглавию, его автор — Сергей …кий — хотел раскрыть одну из ярчайших страниц русской истории. Однако центром его повествования стал любовный сюжет. Автор посвятил роман приключениям двух пар: боярина Всеслава и простой девушки Марии, а также разбойника Владимира и боярышни Елены. Лишь в третьей части поднята тема Мамаева побоища. Чувствуется, что автор ориентируется на читателя, которого в большей степени интересует судьба двух неравных пар. Подобно В. А. Озерову, он пытается показать развитие личных судеб героев на фоне судьбы страны. Но, признавая закономерность хода событий, автор строит любовный сюжет уже не с князем, а с вымышленными героями. В 1870 г. этот роман, привлекший невзыскательные вкусы публики, был переиздан в несколько сокращенном виде.

В 1837 г. в типографии А. Ф. Смирдина печатается еще один исторический роман, посвященный событиям русской истории второй половины XIV в. Это сочинение, подписанное М. Д., представляет собой образец запоздалого сентиментализма. Автор, абсолютно незнакомый с русским и татарским бытом эпохи начала национального возрождения Руси, заставляет своих героев говорить языком начала XIX в., подчиняет их действия логике дворян первой половины своего столетия. Возвеличивание самодержавной России, свойственное эпохе императора Николая I Павловича, породило в этом произведении патетику и восторженность. Автор пытался показать идеального государя, постоянное народное ликование при его появлении. Помня о судьбе декабристов, автор на историческом примере оправдывает суровое наказание заговорщиков. Желая развлечь публику, М. Д. вводит ненужные для развития сюжета романа романтические истории (встречи заговорщиков с волшебником, спасение заточенной в башне пленницы ее женихом, которому помогает друг-татарин, поставление сельского священника в епископы и др.)[1332].

В том же 1837 г. увидела свет работа Н. В. Савельева-Ростиславича «Историческое значение и личный характер Дмитрия Донского», изданная сразу в двух журналах и в виде отдельной книжки[1333]. Написанная в консервативно-романтическом духе, она была направлена на доказательство самобытности русского исторического пути. Автор не скрывал горького негодования, возникающего при чтении книг, «в которых для вида, прикрываясь личиною мнимого космополитизма» «стараются исказить истину, выставить на позор и посмеяние то, что составляет драгоценнейшее достоинство народа — славу его собственную и славу тех лиц, которых он единодушно, единогласно будет признавать представителями этой славы»[1334]. Он был уверен, что «уважение и слава предков есть уважение самих себя, залог будущего величия, источник самостоятельности, единства и возвышенности народного духа». Восхваляя великого князя Дмитрия, Н. В. Савельев-Ростиславич писал, что «борьба с монголами и свержение ига их были не действиями одного человека, но целого народа»[1335]. Однако в целом его сочинение было апологетикой монархического строя. Книга Н. В. Савельева-Ростиславича и другие работы на эту тему вызвали полемику. В ней приняли участие В. Г. Белинский и Н. А. Полевой. Эта полемика — пример того, каким образом интерпретация и оценка в историографии дел «давно минувших дней» могли приобрести остроту звучания в общественной борьбе в России XIX в.[1336]

Большинство работ второй четверти XIX в., посвященных Куликовской битве, не выходило за рамки того материала, который был осмыслен И. Г. Стриттером и Н. М. Карамзиным, лишь изредка дополняясь некоторыми соображениями. Ни серьезного анализа причин победы на Куликовом поле, ни понимания эпохи, ни раскрытия роли народных масс и отдельных личностей в событиях 1380 г. авторы этих работ не представили. Все сводилось к прославлению Дмитрия Донского (иногда с другими героями) и декларированию приверженности авторов интересам народа. Но именно такое освещение Куликовской битвы устраивало власти и поощрялось ими. Сочинения о Куликовской битве и Дмитрии Донском, отвечавшие официальной идеологии, широко пропагандировались. Многократно были изданы соответствующие тексты из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, очерк «О святых митрополитах Петре и Алексии и о славном Мамаевом побоище» А. Майкова выдержал 5 изданий, сочинение К. Н. Бестужева-Рюмина «О злых временах татарщины и о страшном Мамаевом побоище» — 7 изданий, сочинение Н. В. Савельева-Ростиславича было опубликовано при поддержке Министерства народного просвещения, отмечено наградой и перепечатано в «Журнале для чтения воспитанников военно-учебных заведений» и издано отдельной брошюрой, а сам автор был избран «соревнователем» Общества истории и древностей Российских[1337].

В контексте этого историко-литературного процесса произошло и важное научное открытие — введение в широкий оборот, художественное и научное осмысление памятников литературы Древней Руси. Известные и ранее в составе летописей, они не воспринимались как памятники общественной и эстетической мысли. Их значение недооценивал и Н. М. Карамзин[1338]. Двукратная публикация «Сказания о Мамаевом побоище» И. М. Снегиревым не изменила ситуации[1339]. Ссылка на эти издания встречается лишь в написанной в 1832 г. книге Н. С. Арцыбашева, рецензиях Н. А. Полевого и В. Г. Белинского. После этого «Сказание о Мамаевом побоище» на длительное время вновь пропадает из поля зрения исследователей[1340]. Больший отклик имело издание нескольких редакций памятника, осуществленное И. М. Снегиревым спустя 10 лет[1341]. Вскоре памятник вошел в новый сборник произведений древнерусской литературы, осуществленный И. П. Сахаровым[1342].

В этот период времени, когда идет увлечение древнерусскими преданиями и фольклором, было осуществлено издание преданий о Мамаевом побоище, существовавших у крестьян Куликова поля[1343]. Большую роль в сохранении памяти о Куликовской битве сыграл помещик Тульской губернии И. Ф. Афремов (1794–1866)[1344].

В царствование Николая I Павловича, когда Российская империя достигла своего наивысшего могущества, вопросы сохранения и изучения главных событий в русской истории стали частью государственной политики. После нереализованных проектов архитекторов И. П. Мартоса (1754–1835) и А. П. Мельникова (1784–1854), длительных споров о месте памятника по воле императора на Куликовом поле был установлен памятник-обелиск Дмитрию Донскому. Авторами монумента стали А. П. Брюллов (1798–1877) и инженер А. А. Фуллон. Для каждого из них это оказалось самой грандиозной работой. В колонне сочетались черты позднего классицизма и тогда еще нового русско-византийского стиля. Местом ее установки был избран Красный холм на юго-восточной окраине поля, поскольку С. Д. Нечаевым и И. Ф. Афремовым, благодаря найденным археологическим артефактам, было доказано, что битва разыгралась на землях между селом Монастырщина и Красным холмом. Будучи воспитанником Н. М. Карамзина, Николай I Павлович понимал роль исторической памяти в осуществлении государственной политики. Подготовка к открытию памятника озвучила многие ныне известные формы мемориализации события на месте его свершения: охрана элементов ландшафта, установка памятников, строительство храмов, ежегодные праздничные торжества и создание музея. Вся дальнейшая история увековечения памяти Куликовской битвы фактически развивалась в русле реализации этих проектов. Колонна на Красном Холме была открыта 8 сентября 1850 г. — в 470-ю годовщину знаменитого сражения и в 500-летний юбилей со дня рождения великого князя Дмитрия Ивановича Донского. Торжества, свершаемые по этому поводу, стали первым праздничным мероприятием, связанным с годовщиной битвы. Уже тогда сложился церемониал всех последующих торжеств на Куликовом поле: народные гулянья, участие гражданских, военных и духовных властей, праздничный молебен по убиенным в битве[1345].

Сооружение памятника и его торжественное открытие оживили общественный интерес к событиям 1380 г. В середине XIX г. были изданы гравюры «Дмитрий Донской» (по рисунку Вернье) и «Дмитрий Донской, сопровождаемый князьями и боярами, объезжает Куликово поле после битвы». В 1850 г. А. Г. Рубенштейн написал оперу «Куликовская битва»[1346]. И. П. Сахаров подготовил книгу, посвященную памятникам Тульской губернии[1347]. В 1852 г. В. М. Ундольским и И. Д. Беляевым было осуществлено издание самого раннего из сохранившихся поэтических откликов на победу над Мамаем — «Задонщины» (по списку В. Ундольского)[1348]. Именно с публикации этого произведения начался новый этап в изучении как памятников Куликовского цикла, так и в развитии науки о литературе Древней Руси[1349]. Но высказанное И. Ф. Афремовым пожелание видеть при памятнике на Красном холме музей и восстановить историческую Зеленую Дубраву остались тогда нереализованными[1350].

Однако превращение воспоминаний о Куликовской битве в прославление монархического строя в России вызвало у либерально-демократических деятелей скептицизм. С. М. Соловьев, повествуя о событиях, связанных с Куликовской битвой, ведет изложение сдержанно, точно следуя показаниям источников. Историк рассматривал Куликовскую битву как величайшее сражение мировой истории, сравнивая ее значение с битвой на Каталаунских полях и Турским сражением, которые спасли Западную Европу от гуннов и «аравитян». Куликовская битва, по мнению С. М. Соловьева, «носит одинаковый с ними характер… отчаянного столкновения Европы с Азией». По его мнению, победа на Куликовом поле граничила с тяжким поражением из-за больших людских потерь, понесенных русским воинством[1351].

У представителей революционно-демократического лагеря во второй-третьей четверти XIX в. отчетливо проявилось желание оспорить не только понимание самого Мамаева побоища, но и поставить под сомнение сам ход события. Писатели его круга всячески старались подчеркнуть роль народа в победе на Куликовом поле. «Дух народный, — писал в 1841 г. В. Г. Белинский, — всегда был велик и могущ: это и показывает и быстрая централизация Московского царства, и Мамаевское побоище, и свержение татарского ига… Это же доказывает и обилие в таких характерах и умах государственных и ратных, каковы были — Александр Невский, Иоанн Калита, Симеон Гордый, Дмитрий Донской»[1352]. Полемизируя со славянофилами и М. П. Погодиным, утверждавшими, что русский народный характер всегда был смиренным и кротким, В. Г. Белинский напоминал, что «Димитрий Донской мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью»[1353]. Но В. Г. Белинский, считая «Сказание о Мамаевом побоище» «драгоценным материалом древней русской литературы», «не мог принять слишком, по его мнению, яркую религиозную окраску "Сказания о Мамаевом побоище", тот дух смирения, которым оно проникнуто».

А. И. Герцен, будучи западником, подчеркивал, что в годы татарского ига все стороны жизни понесли существенный урон, а сам русский национальный характер потерпел существенные искажения. Он отмечал выдающуюся роль Москвы в деле освобождения от «варварского ига» и связывал осознание и реализацию идеи централизации с процессом борьбы против иноземных врагов. При этом А. И. Герцен, черными красками рисуя положение народа, принижал значение сражения на Куликовом поле, считая, что «русские князья, бояре, воеводы, пришедшие за Дон отыскивать свободы» сами стали «истыми монгольскими татарами» Византийской Орды[1354].

Подобно В. Г. Белинскому и А. И. Герцену, с точки зрения извлечения уроков из истории национально-освободительной борьбы, Куликовской битвой интересовались Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов. Они высоко оценивали Куликовскую битву как выдающееся событие русской истории и отводили народным массам решающую роль в победе Руси. Н. Г. Чернышевский был согласен с взглядами В. Г. Белинского на способность русского народа к борьбе за свою свободу и с высокой оценкой деятельности Дмитрия Донского[1355]. При этом Н. А. Добролюбов критиковал церковно-религиозную окраску «Сказания о Мамаевом побоище»[1356].

Несколько раз к теме Куликовской битвы обращался известный русский историк Николай Иванович Костомаров (1817–1885). В 1864 г. он написал о ней свою первую статью, которую издал отдельной брошюрой[1357]. Историк в беллетристической форме изложил свое видение событий 1380 г. В своей постоянной полемике с предшествующей историографией он стремился принизить роль великого князя Дмитрия Ивановича в борьбе с Мамаем, а традиционно осуждаемую позицию великого князя Олега Рязанского, наоборот, оправдывал. При этом Н. И. Костомаров для подтверждения своих выводов был вынужден «передергивать» сведения источников.

Задачи, которые Н. И. Костомаров поставил перед собой, были уже очевидны его современникам. По мнению С. А. Венгерова, Костомаров «написал статью, имеющую целью доказать, что окруженный ореолом геройской славы Димитрий Донской на самом деле всего менее был героем и что освободил Россию не он, а исключительно благоприятно сложившиеся обстоятельства»[1358]. Те же мысли есть и в его более ранней статье 1862 г.[1359]

Неуважительное отношение Н. И. Костомарова к одному из знаковых событий в истории Отечества вызвало протест со стороны молодого литератора Дмитрия Васильевича Аверкиева (1836–1905). Вместе с писателем Виктором Ипатьевичем Аскоченским (1813–1879) и крупным историком и литератором Михаилом Петровичем Погодиным он вступил в горячую полемику[1360]. Н. И. Костомаров не менее запальчиво отвечал своим оппонентам[1361]. Против его скептицизма оппоненты использовали апологетическое прославление великого князя Дмитрия Ивановича Донского.

В этих условиях Д. В. Аверкиев решил еще раз напомнить читателям об эпическом звучании событий русско-ордынского противостояния конца XIV в. В октябре 1864 г. в журнале «Эпоха» вышла его пьеса «Мамаево побоище — летописное сказание (Картины русской жизни XIV века)». Это было первое крупное литературное произведение Д. В. Аверкиева. Оно сразу же вызвало споры среди публицистов и историков[1362]. В полемике хорошо проявилось восприятие Куликовской битвы русском обществом второй половины XIX в.

Д. В. Аверкиев происходил из патриархальной купеческой семьи. Его дед, бывший старообрядец, был влюблен в русскую старину. Атмосфера почтительного отношения к прошлому царила в его семье. Несмотря на дыхание новой эпохи, учебу в коммерческом училище, университете и дружбу с Н. А. Добролюбовым, Д. В. Аверкиев не поддерживал ни либералов, ни нигилистов. Большая часть его пьес и повестей написана на сюжеты из русской истории. Свои сочинения автор публиковал в журнале «Эпоха», издаваемом братьями Ф. М. и М. М. Достоевскими. Это издание ориентировалось на ценности, принятые почвенниками, критиковало революционно-нигилистическую идеологию, материализм и утилитарный подход к искусству. С особым вниманием редакторы «Эпохи» относились к истории. В ней они замечали основы русской самобытности. Свой эстетический и философский идеал издатели искали у А. С. Пушкина[1363].

Хорошо знавший памятники Куликовского цикла Д. В. Аверкиев был возмущен тем, что Н. И. Костомаров пытался поставить под сомнение священные имена русской истории, а освобождение Руси оценить как результат сложившихся обстоятельств. Поэтому драматург решил в пьесе «изобразить в картинах прошлую жизнь с возможно большего числа сторон».

Взяв за основу «Сказание о Мамаевом побоище», Д. В. Аверкиев переделал его текст в драматические сцены, построив пьесу по образцу трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». События, представленные в 19 сценах и эпилоге, охватывали время с весны 1380 до зимы 1381 г. По ходу пьесы место действия постоянно менялось: Рязань, Москва, Троицкая обитель, опять Москва, Девичье поле под Москвой, Коломна, Березуй, вторично Рязань, Куликово поле и снова Москва. В пьесе действовало 52 персонажа. Одна их часть была историческими лицами, другая — выдуманными. Автор стремился не только вывести на сцену те или иные социальные типы, но и показать людей с индивидуальными характерами. Д. В. Аверкиев пытался сделать свой рассказ о событиях 1380 г. понятным своим современникам, а действующие лица пьесы должны были быть и легко узнаваемыми, и эпическими одновременно. Так, великий князь Дмитрий Иванович не выглядел легендарным героем, но одновременно был показан человеком глубоко верующим и сознающим всю свою ответственность за страну и народ. Поэтому не случайно, что он был изображен действующим в согласии с людьми. Лишь там, где речь шла о его личной судьбе, он принимал самостоятельное решение.

В предисловии Д. В. Аверкиев дает указание, что народные сцены в пьесе должны исполняться не статистами, а опытными артистами, тем самым показывая, что он воспринимает события 1380 г. не как героическое деяние князя, а как народную драму. Эпилог пьесы, в котором говорилось о тревожных предзнаменованиях, моровой язве и возможном нашествии хана Токтамыша, призван был показать, что победа над Мамаем стала лишь началом долгого и трудного пути национального возрождения страны. Д. В. Аверкиев скрыто противопоставил сильных, но способных к смирению людей XIV в. своим современникам, с их «мятежным духом», «сердечным гладом» и «греховным недовольством».

Стремясь к исторической достоверности, Д. В. Аверкиев не во всем следовал версии «Сказания о Мамаевом побоище», которое, по мнению О. А. Державиной, было известно автору по ее изданию в «Русском историческом сборнике»[1364]. Так, из упомянутых в источнике лиц в пьесе нет ни митрополита Киприана, отсутствовавшего в 1380 г. в Москве, ни 3. Тютчева, чье посольство к Мамаю было всего лишь поздним легендарным преданием, ни новгородцев, которые не имели физической возможности быстро собраться и прийти на помощь. Вместо них в действие были введены дети и сестра московского великого князя, семья, бояре и воеводы рязанского князя.

Поставленная Д. В. Аверкиевым цель — в деталях показать развитие событий 1380 г. — привела к некоторой растянутости и перегруженности пьесы, лишенной к тому же острого конфликта, необходимого в драматическом произведении. Некоторые действующие лица (как, например, Симеон Васильевич), сцены (12-я и 14-я) и явления (1-е и 2-е в 4-й сцене, 1-е в 18-й сцене) критиками оцениваются как избыточные[1365]. Однако они позволяют увидеть различные типы людей, живших на Руси в это опасное и героическое время. В пьесе показаны знать и народ, мужчины и женщины, мужья и жены, отцы и дети. Действие пьесы построено не столько на развитии событий, сколько на их тревожном ожидании. Благодаря этому драматург смог показать жизнестойкость, патриотизм и веру русского народа.

Д. В. Аверкиеву удалось достаточно убедительно реконструировать дух эпохи, показать ее живые образы. Пьеса была написана им без излишней архаизации с использованием живой русской речи, множеством народных выражений, пословиц и поговорок. В подражание «Борису Годунову» использовался пятистопный ямб и белый стих. Герои лишь изредка в репликах и монологах произносят речи, которые могут быть восприняты как избыточные и искусственные. Тем не менее это утяжеление пьесы дало зрителю необходимый ему исторический комментарий.

Произведение Д. В. Аверкиева обратило на себя внимание его современников. Драма с огромным количеством действующих лиц и постоянно меняющимся местом действия была сложна для постановки. Несмотря на это, она была поставлена в Александрийском театре в Санкт-Петербурге (шла 13, 20 и 31 декабря 1865 г.) и Малом театре в Москве в 1865–1881 гг.[1366] Это, безусловно, говорит об оценке пьесы, которую ей дали власти.

В свою очередь, из революционно-демократического лагеря на Д. В. Аверкиева обрушилась ожесточенная критика. Известный литературный критик-нигилист Д. И. Писарев бранил автора как за содержание пьесы, так и за ее литературные качества. По его мнению, Д. В. Аверкиев недостаточно показал роль народа в борьбе с Мамаем. Несправедливость этого утверждения осталась на совести Д. И. Писарева, который признавался, что сам русских летописей не читал и читать не станет, не замечая, что тем самым демонстрировал всем свою ограниченность. Критик также упрекал драматурга в неоправданном многословии. По мнению Д. И. Писарева, оно было вызвано желанием получить большой гонорар. Желая любой ценой уничтожить драматурга, критик без всяких объяснений и совершенно незаслуженно обвинил его в «мракобесии и сикофанстве»[1367]. Эти неизвестно откуда взявшиеся обвинения были убийственны в глазах как революционно настроенных демократов, так и либералов. Злоба, с которой Д. И. Писарев обрушился на Д. В. Аверкиева, говорит об абсолютном неприятии критиком благоговейного отношения драматурга к такому знаковому событию, как Куликовская битва. Особое раздражение у Д. И. Писарева вызывала сцена, где подчеркивалась роль преподобного Сергия Радонежского как духовного вождя Руси.

Не оставил своих попыток переоценки русской истории и Н. И. Костомаров. В своей новой работе им была дана еще более жесткая оценка как политике Дмитрия Ивановича, так и его личным качествам[1368]. По мнению историка, «он не только не умел достигать своих целей, но даже упускал из рук то, что ему доставляли обстоятельства; он… раздражал Орду, но не воспользовался ее временным разорением, не предпринял мер к обороне против опасности; и последствием всей его деятельности было то, что разоренная Русь опять должна была ползать и унижаться перед издыхающей Ордой»[1369]. Передача княжеских доспехов воеводе Михаилу Бренку получила у Н. И. Костомарова негативное истолкование: «Такое переряжение могло быть только из трусости»[1370]. С удовольствием Н. И. Костомаров описывал бегство москвичей в битве, не замечая того факта, что летописец относил этот эпизод ко времени до начала битвы. Критикуя «Сказание о Мамаевом побоище» за недостоверность, Н. И. Костомаров признавал правдоподобными его важные известия (удар засадного полка) и не отрицал большое влияние Куликовской победы на дальнейшее развитие борьбы за освобождение от ига.

Своеобразным ответом Н. И. Костомарову стало исследование о Куликовской битве князя Н. С. Голицына в его «Русской военной истории»[1371]. Оно заложило начало изучению военного искусства великого князя Дмитрия Донского. За исключением общеизвестных к тому времени сведений источников, работа князя Н. С. Голицына имела подробную военно-тактическую характеристику поля боя, анализ маршрутов движения противников к Куликову полю и сам ход битвы. Военный историк доказал продуманность действий великого князя.

Скепсис Н. И. Костомарова утонул в юбилейных торжествах, посвященных трем событиям, расположенным рядом друг с другом во времени. Речь идет о 500-летии Куликовской битвы (1880 г.), 500-летии кончины великого князя Дмитрия Донского (1889 г.) и 500-летии преставления преподобного Сергия Радонежского (1892 г.). Эти даты вызвали новый всплеск внимания к Куликовской битве. Инициаторами организации торжеств были общественные деятели, ученые и тульское земство. Программа празднования 500-летия сражения, составленная известным историком Д. И. Иловайским (1832–1920), предполагала мероприятия по пропаганде значения Куликовской битвы среди общественности, организацию торжеств на Куликовом поле и в Москве, строительство храма-памятника рядом с колонной Дмитрию Донскому на Красном холме, создание музея события, проведение изысканий на поле битвы[1372]. Д. И. Иловайский написал исследование, посвященное событиям Мамаева побоища. Его брошюра «Куликовская победа Дмитрия Ивановича Донского» была издана к 500-летию Куликовской битвы. В ней автор в несколько беллетризованной манере подробно рассказал о причинах столкновения с Мамаем, обстановке накануне Куликовской битвы, о самом сражении, его итогах и значении. В примечаниях и объяснениях к тексту Д. И. Иловайский дал характеристику использованным источникам и трудам своих предшественников. Вновь разгорелась полемика с Н. И. Костомаровым. Уже само название брошюры подчеркивало особую роль Дмитрия Донского в событиях 1380 г., которую стремился принизить Н. И. Костомаров. Вопреки его мнению, Д. И. Иловайский пришел к выводу о разумности действий московского великого князя. Историк подчеркивал его личную храбрость, отметил большое значение Куликовской победы для активизации борьбы против Орды и для укрепления авторитета Москвы на Руси[1373]. Данной оценки Д. И. Иловайский придерживался и позднее[1374].

В рамках подготовки и празднования 500-летнего юбилея Куликовской битвы в 1865–1884 гг. была построена каменная церковь во имя Рождества Богородицы в селе Монастырщина. В числе лиц, осуществивших пожертвования на строительство храма, были император Александр III Александрович, Троице-Сергиева лавра, Тульская губернская земская управа, помещик села Красные Буйцы граф А. В. Олсуфьев[1375].

8 сентября 1880 г. праздник, организованный тульским земством на Красном Холме, состоял из панихиды по погибшим в 1380 г. воинам, военного парада с артиллерийским салютом и крестного хода из села Монастырщина к Красному холму. В торжественных речах они призывали русских воинов быть достойными памяти их далеких предков. На праздничных мероприятиях присутствовали местные власти, духовенство и много местных жителей. Это событие широко освещали «Тульские губернские ведомости»[1376]. Оно было отражено в фотографиях и рисунках М. Е. Малышева. Д. Рыжов тогда же создал свой рисунок памятника. К празднику на Санкт-Петербургском монетном дворе была выпущена памятная бронзовая медаль работы Л. Штейнмана и А. Грилихеса. Торжественные мероприятия прошли и в Коломне[1377].

Итогом юбилея стало возобновление интереса к событиям Мамаева побоища и Куликову полю. Куликовская битва стала восприниматься уже не просто как яркий эпизод в непростой истории взаимоотношений с Ордой, а как символ борьбы за независимость и знаковое событие. В 1881 г. на месте битвы были проведены рекогносцировочные работы офицеров Генерального штаба[1378]. Тульский исследователь Н. И. Троицкий (1851–1920) совершил свои историко-археологические поездки на Куликово поле[1379]. Крестный ход от села Монастырщина к Красному холму стал традиционным. Активизируются научные исследования по истории сражения[1380]. Тем не менее имели место и примеры безразличия к реликвиям Мамаева побоища (уничтожение в 1886 г. Зеленой Дубравы)[1381], Куликовская битва прочно вошла в патриотическое сознание Российской империи последних десятилетий ее существования. Представление о значении Куликовской битвы афористично определил В. О. Ключевский, сказавший, что Московское государство «родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты»[1382].

Особенно ярко внимание общественности к событиям и личностям, связанным с Куликовской битвой, прослеживается в период сербо-турецкой войны 1876 г. и русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

Если обращение к образу Дмитрия Донского в период войн России с Турцией вполне закономерный факт, то возникновение в русском общественном сознании конца XIX в. Куликовской битвы как символа освобождения от иноземного врага является сложной и многоплановой проблемой. В период сербо-турецкой войны 1876 г. правительство России не санкционировало военную помощь Сербии и пыталось разрешить возникшие противоречия между конфликтующими сторонами мирным путем. Тем не менее в этой войне участвовало 5 тыс. русских добровольцев, которые освобождение Сербии от турецкого ига отождествляли с победой Руси над Ордой в 1380 г. Так, например, в августе 1876 г. в Москве было изготовлено знамя — копия знамени Московской великокняжеской дружины Дмитрия Донского со следующей надписью: «…От такого же ига избавилась и Россия в 1380 г. на Куликовом поле победою, одержанной под таковым же знаменем бывшем в Московской великокняжеской дружине и на которое в последние минуты перед битвою в лице своих князей, вождей и рати молилась вся Россия»[1383]. Известно, что, когда добровольцы из России прибыли в Сербию, сербский князь Милан был очень тронут этим фактом и прислал в Москву ответное обращение[1384].

Подобное знамя было создано и в 1887 г. в подарок известному русскому генералу М. Г. Черняеву, который командовал военными силами Сербии во время сербо-турецкой войны 1876 г.

Связь освобождения Руси от ордынского ига с освобождением Балкан от османского ига в русском общественном сознании также отчетливо прослеживается в периодических изданиях конца XIX в. Их анализ показывает, что в контексте борьбы православной Сербии и мусульманской Турции русское общество обращалась к Дмитрию Донскому, как символу освобождения народа, в данном случае сербского, от иноземного ига[1385].

Имена героев Куликовской битвы присваивались военным кораблям и воинским подразделениям. В XVIII — начале XX в. в составе русского военного флота находилось шесть кораблей, носивших имена героев Куликовской битвы. Во второй половине 90-х гг. XIX в. были спущены на воду крейсер 1-го ранга «Дмитрий Донской», броненосцы «Ослябя» и «Пересвет». В 1904–1905 гг. эти корабли принимали участие в неудачных морских сражениях Русско-японской войны. Во время Первой мировой войны на Румынском фронте действовал русский полк, носивший название Куликовского[1386].

В начале XX в. правительство, церковь и дворянство в условиях нарастающих противоречий в обществе пытались сплотить его вокруг царя при помощи обращения к героическому прошлому России. Это время превратилось в эпоху празднования многочисленных юбилеев: основание Петербурга, Полтавская баталия, победа у Гангута, изгнание Наполеона из России, 300-летие избрания на царство династии Романовых. На этом фоне становится особенно показательным, что в качестве знакового из событий предшествовавшего воцарению Романовых периода была избрана и Куликовская битва.

Тульское духовенство предложило возвести на Куликовом поле возле «мертвого безгласного монумента» храм. Помещики граф А. В. Олсуфьев (1843–1907) и князь М. В. Голицын (1873–1942) обратились к епископу Тульскому и Белевскому Питириму (1858–1919) с инициативой создания такого храма-памятника во имя преподобного Сергия Радонежского. Генерал-адъютант граф А. В. Олсуфьев сумел придать строительству почти государственное значение. Инициатива была поддержана Синодом. Возведение храма-памятника контролировал Строительный комитет. Его возглавлял граф А. В. Олсуфьев, а после его смерти — его сын, известный исследователь истории и материальной культуры Троице-Сергиевой лавры граф Ю. А. Олсуфьев (1879–1938). Для строительства храма их семья пожертвовала 36 десятин земли на Красном холме. Знаменитый русский архитектор А. В. Щусев (1873–1949), ставший основоположником особого стиля, сочетающего традиции древнерусского зодчества и архитектуры модерна, был приглашен для его сооружения. Забраковав свой проект 1906 г., А. В. Щусев продолжил работу и в 1911 г. создал новый вариант храма. Это был необычный проект. Мемориальность храма должна была подчеркнуть музейная экспозиция, рассказывающая о битве. Башни, с двух сторон прикрывающие вход в церковь, напоминали древний город, их элементы — шлемы воинов, в 1380 г. преградивших врагам дорогу на Русь. Символично, что в 1913–1918 гг., когда в Европе шла Первая мировая война, на Куликовом поле возводился храм-памятник во имя преподобного Сергия Радонежского. Его освящение состоялось уже при советской власти в 1918 г., но работы по отделке храма, убранству его интерьера и оформлению иконостаса так и не были закончены[1387].

В эти годы к теме Куликовской битвы обратился и поэт А. А. Блок. Он иначе, чем представители официальной идеологии, смотрел на события 1380 г. В его стихотворном цикле «На поле Куликовом» звучит не гордость победой, а предчувствие великих испытаний. Накануне грандиозных потрясений мировой войны и революций начала XX в. великий русский поэт А. А. Блок писал: «…Я в страшной тревоге, как перед подвигом!.. Сердце горит и ждет чего-то, о чем-то плачет, но уже торжествует, заранее торжествуя победу». «А я — здесь как воин в засаде, не смею биться, не знаю, что делать, не должен, не настал мой час! — вот зачем я не сплю ночей, я жду всем сердцем того, кто придет и скажет: "Пробил твой час! Пора!"» Поэт остро чувствовал грядущие столкновения народов. Он понимал: для мира в целом предстоит война цивилизаций («рас»), которая для России может стать войной гражданской, в огне которой решится вопрос — быть или не быть стране. Вот почему в 1912 г. А. А. Блок в примечании к циклу «На поле Куликовом» писал: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди»[1388].

Искренность чувств, переживаемых поэтом, помогла А. А. Блоку создать произведение, передающее, несмотря на символизм образов, дух народа в канун великих потрясений. Это хорошо почувствовал Г. Иванов, который в своей рецензии, вышедшей в 1915 г., отмечал, что в стихах цикла «нет ни одного былинного образа, никаких молодечеств и "гой еси" Но в них Россия былин и татарского владычества, Россия Лермонтова и Некрасова, волжских скитов и 1905 г.»[1389]. Но далеко не все современники поняли поэта. Так, критик И. Голов писал: «Мы не имеем права сетовать на рыцаря "Прекрасной Дамы" за его превращение в модернизированного "народника", темно и вяло толкующего о народной стихии, но грустно и больно, когда истинный поэт начинает подменять свое стихийное творчество какой-то придуманной теоретической стихией… В стихотворениях "На поле Куликовом" не замечается внутренней необходимости, которая оправдывала бы их появление, и, по-видимому, само Куликово поле послужило лишь внешним предлогом к написанию цикла хороших, но ненужных, каких-то беспредметных стихов»[1390]. На наш взгляд, критик был не прав. Стихотворения А. А. Блока пронизаны единой темой готовности к тяжелой борьбе для освобождения себя от всего, что сковывает силы и волю к активному действию[1391].

Это чувствовали и другие писатели и художники. Так, В. А. Гиляровский составил, возможно, под влиянием самого факта появления стихов А. А. Блока, сборник «Грозный год», в котором звучали мотивы и образы, связанные с событиями Куликовской битвы[1392]. Еще в конце XIX в. С. А. Коровин стал готовить картину «Куликовская битва» и написал несколько эскизов к ней.

Но неразрешаемые противоречия в жизни Российской империи подчас порождали в общественном сознании тягу к пересмотру и профанации многих образов, используемых официальной идеологией. К их числу относилась и Куликовская битва. В начале XX в. в собрании сочинений Н. И. Костомарова были переизданы работы, в которых он пытался принизить образ победителя Мамая и значение победы русского оружия на Дону[1393].

В диссертации, написанной и защищенной в предреволюционные годы и увидевшей свет уже в 1918 г., А. Е. Пресняков рассматривая политическую борьбу на Руси в канун Куликовской битвы, особо обращает внимание на то, что «Дмитрию не удалось собрать всю великорусскую ратную силу для выступления на Куликовом поле». По мнению исследователя, «победа русских войск на Куликовом поле сгубила Мамая, но не создала какого-либо перелома в русско-татарских отношениях; не связан с ее последствиями и какой-либо перелом во внутренних отношениях Великороссии»[1394].

В начале XX в. научное изучение Куликовской битвы ознаменовалось большими достижениями. В этот период вышли труды, подводящие итог предшествующему источниковедческому анализу памятников Куликовского цикла. Они имеют большое значение для источниковедческих исследований событий 1380 г. Речь идет о капитальном труде С. К. Шамбинаго о памятниках Куликовского цикла и фундаментальной рецензии на него А. А. Шахматова[1395]. К сожалению, наметившийся подъем научного изучения Куликовской битвы был прерван революционными событиями 1917 г. и последовавшей за ними Гражданской войной.

В первые годы советской власти ее идеологи исходили из представления о приоритете классового начала перед всеми другими — государственным, национальным и религиозным. Поэтому положительная или отрицательная оценка того или иного исторического деятеля определялась его классовой принадлежностью, а значение события — его местом в ходе подготовки будущей пролетарской революции. В этих условиях Куликовская битва не могла привлечь к себе внимание исследователей, поскольку ее итоги не имели значения для борьбы классов.

Кроме того, постоянно давал о себе знать спор с дореволюционной историографической традицией. Россия была объявлена «тюрьмой народов», поэтому ее история как история одного государства (Руси, Московского царства, Российской империи), одного народа (русского) и одной веры (православия) вызывала неприятие историков-марксистов. Под видом пролетарского интернационализма лидеры советской власти развивали национализм народов, не достигших в социально-политических отношениях уровня государственности или давно утративших политическую самостоятельность, устроили гонение на русскую интеллигенцию. В этих условиях победа в 1380 г. могла получить скорее негативную, чем положительную оценку.

Примечательно, что в обширном труде ученика В. О. Ключевского и ведущего историка-марксиста 1920–1930-х гг. академика М. Н. Покровского не нашлось места Куликовской битве. Она упоминается в качестве исторической отсылки при описании событий 1382 г., а также в летописной цитате о походе великого князя Ивана III Васильевича на Новгородскую землю в 1471 г.[1396] В «Русской истории в самом сжатом очерке» нет и этого. Между тем М. Н. Покровский с удовольствием подчеркивал те моменты в биографии героя битвы на Дону, которые можно было трактовать как проявление узости взглядов, эгоизма или трусости: «Недавний победитель на Куликовом поле великий князь Дмитрий Иванович бежал сначала в Переяславль, а потом, найдя и это место недостаточно безопасным, в Кострому…». Описывая разорение Москвы Тохтамышем, М. Н. Покровский отметил, что князья, предавшие москвичей, были зятьями Дмитрия Ивановича[1397]. Исследователь допустил неточность, так как на самом деле нижегородские князья были его шурьями, а Дмитрий приходился им зятем. Отмечая события 1384 г., исследователь подчеркивал узость промосковских взглядов великого князя, грабительский характер его действий и негативный результат его политических акций: «Дмитрий Иванович попытался перевалить на Новгород часть (быть может, большую) татарской контрибуции, обложив новгородцев так называемым "черным бором" — поголовной податью… Два года спустя, оправившись от татарского разорения, москвичи пришли ратью под самый Новгород. Теперь Дмитрию Ивановичу удалось получить 8 тыс…. рублей. Эта контрибуция послужила исходным пунктом для дальнейшей распри…»[1398]

Следует согласиться с мнением А. А. Горского о том, что «в работах крупнейшего советского историка М. Н. Покровского чувствуется явная недооценка значения национально-освободительной борьбы русского народа против иноземных захватчиков». О Куликовской битве почти не писали. Самого князя Дмитрия, даже в весьма крупных и серьезных сочинениях, не упоминали или упоминали вскользь. Личность Дмитрия Донского выглядела в исследованиях 1920-х гг. непривлекательной. Со страниц марксистской литературы этого времени он представал как крупный феодал, нерешительный и безвольный, сильно зависимый от бояр и духовенства[1399].

Такое отношение к великому событию русской истории привело к тому, что в 1920–1930-х гг. сформировавшиеся в предшествующее время архитектурно-мемориальные комплексы Куликова поля приходят в упадок. Несмотря на декрет СНК РСФСР 1918 г. «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений» и постановление ВЦИК и СНК 1933 г. «Об охране исторических памятников», храм Сергия Радонежского и памятник Дмитрию Донскому на Красном холме, взятые под государственную охрану, приходили в упадок. Уже в 1926 г. у колонны Дмитрию Донскому «большие чугунные тумбы вытаскиваются из земли местным населением, цепей вокруг памятника нет, окружающие памятник деревья (тополя) порублены…»[1400].

Казалось бы, под идеологическим прессингом советские граждане должны были бы напрочь забыть о Куликовской битве. Однако память об этом событии жила в сознании людей, что привело к неизбежному возвращению образа великого побоища на Дону, открывшего путь к национальному освобождению Руси. Показательно, что в 1933 г. крестьяне местных колхозов по собственному почину посадили деревья на месте бывшей Зеленой Дубравы — тогда уже давно безлесного одноименного оврага. Правда, вместо дубов жители Куликова поля посадили березы и ели, но само это событие является ярким свидетельством мощного потенциала народной памяти[1401].

В обращении советской исторической науки к изучению героической национально-освободительной борьбы русского народа в далеком прошлом, в частности Куликовской битвы, огромную роль сыграли Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 16 мая 1934 г. и другие руководящие материалы, нацеленные на улучшение исторического образования и развитие исторической науки в стране[1402].

В 30-х гг. XX в. в идеологии Советского государства происходят серьезные изменения. На смену идее мировой революции приходит доктрина построения социализма в СССР в условиях капиталистического окружения. К тому же в условиях роста военной угрозы со стороны нацистской Германии Коммунистическая партия и советское правительство должны были обратить внимание на военно-патриотическое воспитание граждан, которое стало ключевым в пропаганде тех лет. Вслед за провозглашением этой доктрины советская идеология начинает активно ассимилировать национальные и имперские элементы дореволюционного идеологического наследия[1403]. Оценки деятельности Дмитрия Донского и Куликовской битвы меняются на диаметрально противоположные. Дмитрий Донской в советской историографии становится уже однозначно положительным персонажем, более того, «крупнейшим историческим деятелем»[1404].

В 1937 г. вышел в свет учебник по истории СССР для учащихся 3-го и 4-го классов под редакцией профессора А. В. Шестакова. Эта книга получила одобрение Всесоюзной правительственной комиссии, что позволяет рассматривать идеи, высказанные в учебнике, как официальную позицию. Деятельность князя Дмитрия Ивановича была оценена двояко: с одной стороны, князь был внуком Ивана Калиты, показанного беспринципным политиком, который «собирал» русские земли, невзирая на методы, причем специально подчеркнуто, что и потомки Ивана Калиты были такими же «собирателями». Но, с другой стороны, князь Дмитрий показан борцом с татарским игом, хотя его успехи в этой борьбе, по мнению авторов учебника, были невелики (специально подчеркнуто, что спустя два года после Мамаева побоища татары взяли и разорили Москву, заставив Русь снова платить дань)[1405].

Несмотря на эти оговорки, подчеркивающие негативную сторону политики Дмитрия Ивановича, с изданием этого учебника, свидетельствовавшего об изменении официальных идеологических установок в оценке прошлого, появилась возможность комплексного изучения Куликовской битвы. Так, в вышедшей книге Б. Д. Грекова и А. Ю. Якубовского, наряду с очерком истории улуса Джучи в ХIII–ХIV вв., рассказывалось о борьбе Руси против ордынского ига и Куликовской битве как важнейшем событии[1406]. В 1941 г. вышло второе издание этой книги[1407]. В 1937 г. была опубликована и посвященная Куликовской битве статья К. Осипова в газете «Красная Звезда»[1408].

История Куликовской битвы затронула и творческую интеллигенцию. В феврале 1936 г. А. А. Ахматова, находясь с 5 по 11 февраля в Воронеже, обращалась мыслью к событиям Куликовской битвы. Возможно, к этому поэтессу подтолкнуло пребывание в тех местах, где перед походом на Русь в 1380 г. кочевал Мамай. Для А. А. Ахматовой это время было драматическим: сын поэтессы (Л. Н. Гумилев) был арестован. Однако у нее хватало сил не замыкаться на личном горе и вспомнить о событиях, происходивших на этой земле. После посещения Воронежа она оставила такие строки:

Тогда же над музыкальным произведением, посвященным Мамаеву побоищу, трудился один из классиков ораториального жанра Ю. Шапорин. Мысль о кантате на стихи А. А. Блока «На поле Куликовом» пришла к композитору еще в 1918 г. Для кантаты поэт, по просьбе композитора, написал текст хора татар и почти полностью переработал одно из своих ранних стихотворений, ставшее каватиной Невесты. Работа над кантатой затянулась, перебиваясь другими сочинениями, замысел разрастался, и Ю. Шапорин в начале 1930-х гг. обратился с предложением принять участие в составлении либретто огромного по масштабам произведения к поэту и переводчику М. Лозинскому, который написал недостающий текст и внес некоторые изменения в стихотворения А. А. Блока. В 1939 г. симфония-кантата «На поле Куликовом» была впервые исполнена, и почти сразу это сочинение было определено музыковедами как эпическое произведение.

Как и поэт, автор симфонии-кантаты не ставил перед собой задачи художественного воспроизведения исторических событий. Отказываясь от пересказа бытовой обстановки, Ю. Шапорин сосредоточился на создании образов людей Куликовской эпохи, на передачу их мыслей и чувств. Прежде всего, композитор говорил о великом чувстве любви к Родине. В 1939 г. современники услышали в ней предчувствие новых грозных испытаний. Многозначителен один из эпизодов партитуры: «Русские, остановив нашествие монголов, спасли европейскую цивилизацию». Тогда еще не знали о том, что всего через несколько лет европейская цивилизация будет спасена вновь, в огне невиданных битв XX в.

Несмотря на то что М. Лозинский стремился бережно обращаться с текстом А. А. Блока, его стихи все-таки отличались от оригинала. Это отличие было существенным и глубоким. Ю. Шапорин признался, что ему не близка символика ряда блоковских образов: она была заменена отчасти самим А. А. Блоком, но в основном М. Лозинским. Любопытно сопоставить их тексты.

У А. А. Блока:

У М. Лозинского:

Текст М. Лозинского лишен возвышенной символической интонации и обобщенности. Ясное воспроизведение последовательности исторических событий, динамичное развитие конфликта позволяют говорить об огромной роли в кантате Ю. Шапорина сюжетно-драматического начала. У А. А. Блока нет картины битвы; у Ю. Шапорина она — центр всего повествования. Конфликт перенесен из духовно-символической сферы в сферу реальную. Это сказалось и в трактовке образов кантаты. Герой поэта «един в двух лицах», у композитора персонажи отчетливо воспринимаются в контексте места и времени. Введено и главное историческое лицо — Дмитрий Донской.

Построение сюжета кантаты необычно, действие совершается одновременно в разных местах. Так, во второй части сопоставляются два хора: русские воины и женщины на Руси. В пятой, кульминационной части в хор татар включаются реплики Витязя и женский хор. Подобный прием встречается и у А. А. Блока:

Довольно широко в СССР развернулась и просветительская работа. Так, в предвоенные годы в различных научно-популярных, просветительских и пропагандистских изданиях вышло более полтора десятка работ, в которых была освещена победа над Мамаем. Особенно интенсивно эти работы выходили накануне 560-летия Куликовской битвы и в юбилейный год[1409] Массовое издание брошюр и статей (в журналах и газетах) о Куликовской битве, Дмитрии Донском и Куликовом поле началось за год до юбилея. Это свидетельствует о том, что не его празднование вызвало интерес к событию, а именно обращение к этой странице отечественной истории привело к организации торжеств по поводу годовщины Мамаева побоища, тем более что в 1940 г. отмечалась не самая круглая дата этого события.

Не отличаясь новизной фактического материала, авторы данных заметок по-новому рассказывали о героическом прошлом русского народа, его борьбе против иноземных захватчиков. Освещая события 1380 г. с позиций исторического материализма, они исходили из решающей роли народных масс (и прежде всего — трудящихся) в свержении ордынского ига и полностью игнорировали роль православной церкви. По мнению А. Д. Горского, эти брошюры и статьи, «несомненно, сыграли важную роль в военно-патриотическом воспитании советского народа в предвоенные годы»[1410].

В конце 1930-х гг. изменилось отношение и к князю Дмитрию Ивановичу: он становится положительным персонажем русской истории, более того, крупнейшим историческим деятелем. Дмитрий Донской предстает, безусловно, выдающейся личностью, которая сумела поднять и организовать народ на борьбу с ордынским игом[1411]. Так, Б. Д. Греков в статье, посвященной установлению татарского ига, давая оценку событиям 1370–1380-х гг., отметил, что уже в 1370-х гг. московский великий князь довольно четко сформулировал планы противодействия ханской власти, одновременно подчиняя своей воле политических соперников[1412].

В 1930–1940-х гг. С. Б. Веселовский провел исследование по истории служилых землевладельцев ХIV–ХVI вв.; им были собраны и обобщены биографические и генеалогические сведения о боярах — сподвижниках Дмитрия Донского, в их числе было немало участников Куликовской битвы[1413].

Важной вехой для изучения взаимоотношений Руси с Золотой Ордой и героической борьбы русского народа против иноземного ига стало исследование А. Н. Насонова[1414]. В ней автору удалось показать ту политику, которую проводила ордынская знать в отношении Руси, предпосылки столкновения Руси с Мамаевой ордой и значение Куликовской победы. Хотя ученый достаточно внимательно исследовал борьбу русского народа против ордынского гнета, Куликовская битва подробно им не рассматривалась. Подчеркивая решающую роль народных масс, А. Н. Насонов писал, что «подъем, охвативший массы, объясняет нам успех в подготовке и проведении операции, завершившейся полным разгромом войск Мамая».

При таком радикальном пересмотре исторической концепции русско-ордынского противостояния взгляды М. Н. Покровского выглядели уже не просто устаревшими — они оказались вредными. Его оценки Дмитрия Донского стали справедливо трактоваться как «очернительство» и подверглись жесткой критике. В 1940 г. вышел в свет коллективный труд советских историков «Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского». В нем среди многих статей была помещена и статья А. Н. Насонова «Татарское иго на Руси в освещении М. Н. Покровского». Оценивая деятельность московского князя, ее автор писал: «Объединение Руси вокруг Москвы началось при Дмитрии Донском… Население оказало поддержку Дмитрию Донскому в его борьбе за объединение Руси»[1415].

В 1941 г. вышел в свет роман Сергея Бородина «Дмитрий Донской», который приобрел большую популярность благодаря созвучию заложенных в нем идей тому патриотическому построению, что царило в советском обществе. Но ставшая популярной книга часто опиралась на «Сказание о Мамаевом побоище» и таким образом внедряла в сознание читателей легенды из самого мифологичного источника о Куликовской битве.

После переоценки сражения стало возможным и проведение празднования 560-летия Куликовской битвы. Большой праздник с митингом и первой музейной выставкой на Куликовом поле состоялся на Красном холме у храма Сергия Радонежского и памятника Дмитрию Донскому. Однако тогда же постарались отделить религиозное содержание события (защита православной веры) от его государственного содержания (борьба за независимость страны). Храм Сергия Радонежского в 1940 г. был закрыт, остался бесхозным и подвергся сильному разрушению в годы войны[1416].

В годы Великой Отечественной войны воспоминания о победе русских воинов на Куликовом поле активно использовались в воспитательной работе среди солдат Красной армии. Между событиями XIV и XX вв. усматривалась прямая аналогия, в рамках которой гитлеровская Германия сопоставлялась с Мамаевой Ордой. Большую роль в этом сыграло выступление И. В. Сталина 7 ноября 1941 г. Обращаясь к красноармейцам, участвовавшим в параде на Красной площади, он сказал: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»[1417] Тем самым имя московского князя и его победа на Куликовом поле были поставлены в один ряд с выдающимися полководцами России[1418].

В 1942 г. появляется специальный указатель литературы, имевший целью «помочь читателю подобрать литературу и материалы о народных героях, отмеченных т. Сталиным в его исторической речи на Красной площади в день 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции»[1419] и содержавший библиографию изданий, посвященных в том числе и Дмитрию Донскому. Одной из первых попыток связать героическое настоящее с героическим прошлым стала брошюра «Мужественные образы наших великих предков». Она вышла в 1941 г. с грифом «Политуправление Северо-Западного фронта», включала материалы о Куликовской битве и Дмитрии Донском[1420].

Усиление национально-патриотических тенденций в советской идеологии того времени сделало из князя Дмитрия национального героя. Особенно это стало ясно для политработников после известного выступления И. В. Сталина. Поэтому не случайно, что Н. Яковлеву удалось опубликовать панегирический портрет Дмитрия Донского и подчеркнуть его приоритет в применении важных военных приемов: «Он отличался силой воли, решительностью и смелостью в своих боевых действиях, мужеством и храбростью в боях с врагами. Дмитрий и внешне выглядел очень сильным и крепко сложенным человеком…» Н. Яковлев отметил, что князь «впервые в истории русских сражений применил оставление засадного резерва». Его деятельность по централизации Руси, сопровождавшаяся расправами с непокорными, «была глубоко прогрессивной»[1421].

Хотя подобный портрет был достаточно далеко от реального московского князя, в условиях борьбы с внешним врагом не на жизнь, а на смерть только гак и можно было подавать это историческое лицо. Показательно, что в пособии, изданном в 1943 г. в помощь агитатору и пропагандисту, обвиняя школу М. И. Покровского в том, что она «намеренно замалчивала патриотизм наших предков», ее членам вменялось в вину и то, что они «сознательно подводили историческую базу под преступные планы расчленения и уничтожения Советского Союза, разработанные Гитлером и его приспешниками»[1422].

Во время войны статьи о Дмитрии Донском как полководце входили в состав сборников «Наши великие предки», изданных в Москве, Архангельске, Сталинграде, Фрунзе, Чкалове, Кирове, Новосибирске, Хабаровске. Авторами брошюр и статей о Дмитрии Донском, вышедших в годы войны, были М. Андреев, С. В. Бахрушин, С. К. Бушуев, В. В. Мавродии, И. Е. Матвиевский, А. Михайлова, К. Осипов, А. П. Пьянков, Л. И. Ташчиян, В. Тихомиров, М. Н. Тихомиров, Р. Терновая, Э. П. Ярошевский и др.[1423] Так, профессор В. В. Данилевский подготовил брошюру, отпечатанную в типографии Управления Воениздата НКО имени Тимошенко в 1944 г. Ее автор провел прямые аналогии между ордами Мамая и войсками гитлеровской Германии: «Недалеко то время, когда наша героическая Красная Армия окончательно уничтожит грабительские орды гитлеровцев, как в свое время храбрая, русская рать князя Дмитрия Донского уничтожила орды хана Мамая, посягавшего па землю Русскую»[1424]. Как уже было сказано, князь Дмитрий фигурирует и в упомянутом пособии в помощь агитатору и пропагандисту[1425].

По мнению А. Д. Горского, «трудно переоценить значение этих, более чем скромных по оформлению, напечатанных на газетной бумаге тоненьких книжечек, звавших к борьбе, к подвигам, к победе»[1426].

Серьезные изменения в оценке Куликовской битвы и деятельности князя Дмитрия произошли и в школе. Так, один из официальных лидеров советской исторической науки А. Панкратова писала о необходимости подчеркивать на уроках истории смелый и решительный характер действий Дмитрия Донского как талантливого полководца, обстоятельно и конкретно разбирать с учениками военно-тактические вопросы Куликовской битвы[1427].

На тему Мамаева побоища в годы Великой Отечественной войны выпускались плакаты, в которых проводились прямые аналогии между ордами гитлеровцев и ордынцев (например, плакат В. Иванова. М., 1942)[1428].

В это же время создаются две замечательные картины, посвященные Куликовской битве: полотно Михаила Ивановича Авилова «Поединок Пересвета с Челубеем» (1943, ГТГ) и работа Александра Павловича Бубнова «Утро на Куликовом поле» (1943–1947, ГТГ)[1429]. Эти произведения, задуманные и начатые в дни коренного перелома в ходе Великой Отечественной войны, отличаются необычайной искренностью и силой образов. Картина М. И. Авилова передает великую победу через былинное обобщение всего русского народа в одном герое — Пересвете. Он и его соперник изображены на яростно вздыбленных конях в схватке, положившей начало великой победе. Готовящиеся к бою полки отодвинуты на задний план. Таким образом, написанные крупным планом два воина, в поединке, превосходят ростом остальных людей, а вздыбленные кони усиливают это впечатление. Только Пересвет и Челу бей на картине показаны в порывистом движении, остальные воины нарисованы спокойно наблюдающими за этой схваткой. Это выделяет поединщиков из общей массы людей, изображенных М. И. Авиловым. Однако Пересвет и Челубей показаны на фоне своих боевых товарищей, что делает их поединок олицетворением предстоящего сражения.

Вторая картина — А. П. Бубнова — показывает Куликовскую битву как общенациональное движение. Работа над этим величественным полотном (более чем 5 метров в ширину и почти 3 метра в высоту) заняла более четырех лет, произведение было представлено зрителям в Третьяковской галерее на Всесоюзной художественной выставке лишь в ноябре 1947 г. Художник по-иному, нежели М. И. Авилов, представил знаменательное событие. Изобразив множество разных человеческих типов, объединенных напряженным ожиданием в единую массу, А. П. Бубнов передал битву именно как всенародный подвиг.

Недаром фигура предводительствующего полками великого князя Дмитрия Ивановича отодвинута на задний план.

Немалую роль в сохранении памяти о победе Дмитрия Донского над Мамаем сыграла православная церковь. Особенно деятельным в этом отношении был ленинградский архиепископ Алексий, взывавший в осажденном городе к патриотизму его жителей. В его проповедях часто приводились исторические параллели, в которых подчеркивалось, что Дмитрий Донской и Александр Невский одержали победы не просто благодаря своему патриотизму, но благодаря «глубокой вере русского парода, что Бог поможет в правом деле… так и теперь мы верим поэтому, что все небесные силы с нами»[1430].

Церковные пожертвования, отправлявшиеся на самые различные нужды, в том числе и на оснащение частей Красной армии техникой и оружием, позволили оснастить танковую колонну, названную «Дмитрий Донской». Созданная на средства Русской православной церкви, верующих и священнослужителей, она стала основой 516-го танкового полка. Только ленинградцы в условиях блокады собрали для строительства этих танков 3,182 миллиона руб. 7 марта 1944 г. у деревни Горелки под Тулой 40 танков Т-34 с надписями на башнях «Дмитрий Донской» были переданы частям Красной армии. В благодарственном письме командования 516-го танкового полка на имя митрополита Николая было написано: «Выполняя Ваш наказ, рядовые, сержанты и офицеры нашей части на врученных Вами танках, полные любви к своей Матери-Родине, к своему народу, успешно громят заклятого врага, изгоняя его из нашей земли… Имя великого русского полководца Дмитрия Донского как немеркнущую славу русского оружия мы пронесем на броне наших танков вперед на запад, к полной и окончательной победе». Танки с надписью на броне «Дмитрий Донской» закончили войну в Берлине[1431]. Но все же следует признать, что более актуален для тех лет был образ другого русского князя — Александра Невского.

В первое послевоенное десятилетие продолжали выходить научно-популярные и просветительские брошюры и статьи о Куликовской битве (особенно обильно в связи с 575-летием знаменитого сражения)[1432]. В общих трудах этого периода также, как правило, отсутствовали историографический и источниковедческий анализ темы, а круг источников был весьма ограничен[1433]. По наблюдениям А. Д. Горского, эти издания были весьма полезны, они знакомили читателей с одним из крупнейших событий героического прошлого русского народа и отражали уровень научной разработки темы в то время[1434]. Преодолению популяризаторского подхода к изучению истории Куликовской битвы также способствовали работы М. Н. Тихомирова[1435] и Л. В. Черепнина[1436].

Этапное значение в изучении событий Мамаева побоища имело издание памятников Куликовского цикла, в котором вместе с произведениями древнерусской литературы были помещены исследовательские статьи его составителей как о самих произведениях, так и о событии, послужившем основой для них[1437].

Большую роль в изучении памятников Куликовского цикла сыграла и полемика, возникшая вокруг гипотезы А. А. Зимина о подражательном характере «Слова о полку Игореве». Противовесом мнению исследователя стала публикация сборника «"Слово о полку Игореве" и памятники Куликовского цикла», опубликованного в 1966 г. В книге были помещены статьи ведущих ученых-филологов Ю. К. Бегунова, Н. С. Демковой, Л. А. Дмитриева, Р. П. Дмитриевой, М. А. Салминой, О. В. Творогова, посвященные сравнению особенностей грамматического строя «Задонщины» и «Слова о полку Игореве», сопоставлению памятников Куликовского цикла между собой и с другими источниками, анализу исторической основы «Сказания о Мамаевом побоище» и т. д.[1438]

Юбилейные торжества 1980 г. стали важнейшим рубежом в формировании современной идеологии Куликовской битвы. К празднованию была подготовлена серия статей в массовых изданиях, научно-популярные книги и брошюры, а также научные статьи и сборники. Ряд статей о памятниках Куликовского цикла был опубликован в 1979 г. в «Трудах Отдела древнерусской литературы» Пушкинского Дома. В 1980 г. вышло еще два сборника. По итогам научной конференции 1980 г. в МГУ в 1983 г. вышел еще один сборник статей[1439]. Было сделано много интересных открытий и наблюдений, но именно в дни празднования юбилея стала ясна степень неизученности знаменитого сражения и спорность целого ряда проблем, связанных с эпохой Куликовской битвы. Именно тогда впервые па повестку дня был поставлен вопрос о необходимости комплексного изучения Куликова поля.

Одновременно стало ясно, что в массовом сознании распространено традиционное изображение событий с осторожным и запоздалым обновлением данных. Куликовская битва представлялась как одно из величайших событий российской истории, первый шаг к освобождению русских земель от ордынской зависимости. Представляется, что в сражении участвовали большие массы людей с обеих сторон, которые понесли значительные потери. Однако количество войск и потерь постоянно подвергалось сомнению и корректировалось в сторону уменьшения. Из «Сказания о Мамаевом побоище» принимались эпизоды о благословении Сергия Радонежского, о поединке Пересвета с Челубеем перед сражением и об атаке засадного полка. Эта версия битвы представлена в основной массе учебников, энциклопедий и юбилейных изданий.

В 1980 г. в Третьяковской галерее прошла юбилейная выставка «600 лет Куликовской битвы». На ней были представлены картины, скульптуры, мозаики, гравюры и рисунки, как хорошо известные, так и вновь созданные[1440]. Эта выставка позволила увидеть, насколько штампованные образы укрепились в сознании наших современников.

Так, художник Илья Глазунов создал серию картин, объединенных темой Куликовской битвы. Идеальные, слегка иконописные образы его героев были не способны передать все напряжение и суть происходивших событий. Московский художник Юрий Михайлович Ракша (1937–1980) посвятил Куликовской битве триптих «Куликово поле», созданный для юбилейной выставки «600 лет Куликовской битвы». Давая ему характеристику, он подчеркивал: «Эта работа для меня самая главная и самая современная. Вот уже несколько лет я живу во власти Куликова поля, и время битвы приблизилось настолько… что я стал ощущать себя среди тех, кто вышел тогда на битву. А рядом с собой будто увидел своих ровесников, своих сегодняшних сограждан». Однако работу Ю. Ракши нельзя считать удачной. Скорее это такой же кич, как и картины И. Глазунова. Ходульность образов, искусственность поз не могли быть заменены мастерством отделки. Так же безжизненны и статичны образы воинов на картине Н. С. Присекина «Куликовская битва». Несколько большей живописью отличается картон Константина Васильева «Поединок Пересвета и Челубея», хотя эта работа была написана не к юбилейным торжествам, а в 1974 г. Однако примечательно, что в ней более живым персонажем представлен именно Челубей[1441]. Традиции более теплого и одухотворенного восприятия героев мы встречаем на картинах В. П. Криворучко (1919–1994).

Но неуклюжие методы идеологической работы дали о себе знать. Советская пропагандистская риторика, излишняя помпезность преподнесения официальной концепции вызывали чувство отторжения. Показательно, что именно в это время создается насмешливо-пародийная песня «Как на поле Куликовом засвистали кулики…».

В годы перестройки некоторые специалисты предприняли попытку переоценки истории Куликовской битвы. Так, Ю. Афанасьев в «Общей газете» поставил под сомнение тот факт, что Дмитрий Донской предпринял попытку освобождения от татар. Ю. Пивоваров и А. Фурсов в очерках о Русской системе подчеркивали татарское происхождение царской власти в России. В данных случаях речь идет не просто о недовольстве ограниченностью традиционного восприятия Куликовской битвы, а, скорее, о попытке деструктивного переосмысления события знакового для нашей культуры. Наиболее ярко это стремление пересмотреть все основы исторического сознания проявилось в работах А. Фоменко, А. Носовского, Г. Каспарова и их последователей.

Менее радикально, но более распространено простое недоверие к концепциям, содержащимся в учебниках и справочниках. Этот скептицизм часто опирается на тот факт, что в дни празднования 600-летнего юбилея Куликовской битвы широкой общественности стали ясны степень неизученности истории сражения и спорность целого ряда проблем.

В эпоху постсоветского религиозного возрождения как ответ скептикам и нигилистам новый импульс получил православно-патриотический ракурс восприятия Мамаева побоища. Знаковой стала канонизация князя Дмитрия Донского за любовь к ближним, служение Отечеству, благотворительность и храмоздательство[1442]. При этом замалчивались неоднозначные отношения московского князя с иерархами русской церкви, размолвка с преподобным Сергием Радонежским. Базирующаяся в основном на вере, эта версия событий нечувствительна к вполне обоснованной критике, даже когда речь идет о явных противоречиях с решением Вселенского собора в Халкидоне, запрещающего иноку вступать на военную службу[1443]. Православные писатели и публицисты болезненно реагируют на попытки переосмысления той схемы развития событий, которая показывает единство светских властей и русской церкви в событиях 1380 г.

Еще один миф, связанный с Куликовской битвой, получил распространение в общественно-политическом сознании в начале 1990-х гг., когда в Российской Федерации наблюдался так называемый «парад суверенитетов». Масса националистической литературы, ставящей под сомнение Куликовскую битву, появилась во всех регионах Поволжья, Предуралья и юга России. Часто их авторы опираются на труды Л. Н. Гумилева, заложившего основы «неоевразийства», по сути дела ставшего теоретической основой национализма тюркоязычных народов России.

Все ключевые положения исторической концепции Куликовской битвы Л. Н. Гумилев изложил в юбилейном номере журнала «Огонек» за 1980 г. Он отмечал, что успех завоевателей-кочевников был предопределен и политикой русских князей; что Александр Невский в противостоянии латинскому Западу положил начало симбиозу Руси и Орды; что войско Мамая представляло собой «механическую смесь разнообразных этносов, чуждых друг другу»; что Москва к тому времени стала местом концентрации татар, «не желавших принимать ислам под угрозой казни, и литовцев, не симпатизировавших католицизму, и крещеных половцев, и мерян, и муромы, и мордвы»[1444]. Эта теория привлекла внимание читателей, поскольку она была естественной реакцией на царившее в обществе разочарование в прежних системах ценностей. За изящным языком, интересными рассуждениями о биосфере и пассионарности, за немарксистским характером концепции отходили на второй план все несоответствия и противоречия теории Л. Н. Гумилева. Его взгляды были развиты многочисленными последователями, среди которых были такие известные люди, как писатель и фольклорист Д. Балашов, филолог и публицист В. В. Кожинов[1445].

Эта концепция оказалась востребованной в полунезависимом Татарстане 1990-х гг. Развенчание Куликовской битвы как события, от которого берет свое начало современная Россия, и как одного из знаковых образов русского исторического сознания заставляло националистически настроенных татарских историков попытаться развить тезисы Л. Н. Гумилева[1446].

В качестве краткого итога можно привести слова А. Е. Петрова о том, что Куликовская битва «в связи со своей значимостью, как правило, занимает четко отведенное ей место в историософской картине мира человека или группы, причем в системе аксиоматических посылов». Вследствие чего «переоценка этого события существенно подрывает весь строй исторических воззрений»[1447].

Однако развитие общественного сознания и исторической науки невозможно без периодической переоценки событий прошлого. И несомненно, что на современном этапе данное переосмысление должно быть взвешено и обосновано. Здесь немаловажно отметить, что в условиях всеобщей переоценки ценностей продолжается именно научное изучение событий Куликовской битвы[1448]. Данные исследования показывают, что необдуманные или конъюнктурные, ангажированные соображения о русской средневековой истории[1449] не выдерживают ни малейшей критики.

В то же время неизменный интерес к событиям Мамаева побоища свидетельствует не только о значительности Куликовской битвы для истории России, но и существенном месте их осмысления в общественном сознании современников и потомков. Данную, весьма важную роль в ценностных категориях национального и государственного самосознания победа па Куликовом поле занимала и занимает на протяжении вот уже более шести веков.