Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков

Какие же силы мог собрать Мамай для похода на Русь? Русские книжники середины ХV–ХVI вв. называют огромные для того времени цифры — от 150 тыс. до 200 тыс., 300 030 или 400 тыс., а Устюжский летописный свод — даже 900 тыс. человек[530]. Сообщаемое в «Сказании о Мамаевом побоище» число ордынских потерь в 1380 г. намного превышает данные цифры — 1 млн 012 тыс. человек[531]. Они явно фантастичны. Максимальное число войск, которое когда-либо выставляла Орда, зафиксировано в источниках при описании войны 1265 г. Тогда, во время войны против своего двоюродного брата ильхана Ирана Хулагу, хану Берке удалось собрать до 300 тыс. человек[532]. Причем, чтобы мобилизовать такую массу людей, Берке пришлось сделать «воззвание к войску своему, чтобы садился на коня всякий, кому десять лет (и более) от роду»[533]. Как правило, монголы выставляли не более 150 тыс. воинов, а в конце XIV в. Орда переживала не лучшие времена, и ее войско не могло сравниться по силе с армиями Батыя, Берке, Узбека или Джанибека.

Если же согласиться с такой огромной численностью армии Мамая, то придется столкнуться с рядом неразрешимых вопросов. Как можно было прокормить такое войско, пока оно три недели кочевало вдоль реки Воронеж? Где такая масса людей могла развернуться на Куликовом поле? Невольно бросается в глаза, что данные о многочисленности врага приводятся поздними источниками, причем цифры в рассказах книжников постепенно нарастали — чем позднее жил летописец, тем большими казались ему силы крымского темника.

§ 1. Силы Мамаевой Орды

Для похода на Русь Мамай собрал огромные силы. Принято считать, что по численности ордынцы многократно превосходили русских. Но не следует забывать, что в это время Орда была расколота по крайней мере на две части. Войска Мамая понесли серьезные потери в битве на реке Воже в 1378 г. Это было одно из первых поражений, нанесенных русскими войсками захватчикам во второй половине XIV в. Оно было болезненно воспринято темником, который «разгнева же ся зело… и възъярися злобою»[534]. Однако Северо-Восточная Русь к 1380 г. вновь была готова помериться силой с Мамаем. Поддерживать свое господство над ней с помощью набегов на ограниченную территорию (как правило, одного княжества или даже города), как это было в конце XIII — середине XIV в., он уже не мог. Для масштабного похода Мамай попробовал собрать все свои силы.

За период 1379–1380 гг. Мамай смог установить контроль надо всеми территориями Орды к западу от реки Волги. В течение 1360–1370-х гг. подконтрольные ему кочевья увеличились в 1,5 раза. Имя Мамая грозой прокатилось по землям Восточной Европы, отразившись в названиях разных мест и урочищ по границам его владений. Мамай-луг, Мамай-гора и Мамай-сурка у Днепровских порогов, Мамай-луг в верховьях Дона, Мамаев курган у излучины Волги[535], руины крепости Мамай-кале на берегу Черного моря напоминали соседям о его могуществе. Границы владений Мамая хорошо отмечены этими топонимами. Так, на Днепре ниже устья реки Псел и выше Конских вод в XVI в. упоминается урочище Мамай-луг. Возможно, с ним связаны и расположенная в районе Днепровских порогов Мамай-гора у села В. Знаменка Каменко-Днепровского района Запорожской области и в 1 км от нее — Мамай-сурка[536]. Известен Мамаев луг и в верховьях Дона — так в начале XVI в. называлось позднейшее Куликово поле[537]. На Волге, в самом центре Волгограда, расположен знаменитый Мамаев курган. На Черноморском побережье Кавказа сохранились развалины крепости, называемые Мамай-кале. На месте руин стояла генуэзская крепость Губа. В последний раз на итальянских картах она отмечена в 1375 г.[538] Таким образом, данные топонимики подтверждают, что земли, подчиненные Мамаю, раскинулись от Днепра до Волги и Каспия, от мордовских лесов до Крыма и Кавказа.

Данные источников позволяют утверждать, что Мамаю подчинялось 9 улусов. Во-первых, это собственный улус Мамая — Крым. Во-вторых, улусы Мауци, Картана и Сартака. Они были выделены Батыем при образовании Орды своим ближайшим родственникам. В 1380 г. они были владениями темников, признавших власть Мамая. В-третьих, пограничные с русскими землями улусы с зависимым от Орды населением — Червленый Яр и Мордовский улус. В-четвертых, Мамай распоряжался тремя вновь присоединенными улусами, примыкавшими с юго-востока к его владениям: Северный Кавказ, Дербент и Астрахань. Каждый улус находился под властью царевича-Чингисида или старейшего эмира (великого князя), командовавшего в походе туменом («тьмой») — отрядом до 10 тыс. воинов. Следовательно, теоретически Мамай мог выставить рать до 90 тыс. человек[539].

Приблизительно о таком же размере войска Мамая говорит и наиболее раннее произведение, посвященное победе на Куликовом поле, — «Задонщина». Ее автор пишет о том, как «…пришел князь Мамай, на Русскую землю с многими силами, с девятью ордами, с 70 князьями»[540]. Эти сведения подтверждают, что Мамаю были подчинены девять улусов-орд. Однако со всех девяти подчиненных ему «орд» Мамаю удалось собрать лишь 70 тыс. человек. Ведь командовали ими 70 князей, а на Руси татарскими князьями называли нойонов или эмиров, которые в походах обычно возглавляли отряд численностью 1000 человек. Сказались и усобица в Орде, и гибель на берегах реки Вожи основной части войска эмира Бегича.

У нас есть и еще одна возможность уточнить численность войск, шедших под командованием Мамая на покорение Руси. В «Сказании о Мамаевом побоище» приводится сообщение о том, что, столкнувшись с русскими полками, передовые ордынские всадники сообщили темнику о четырехкратном превосходстве войск Дмитрия Ивановича над его ратью[541]. Вспомним, что автор «Сказания о Мамаевом побоище» определил численность русской рати в 303 тыс. человек[542]. Итак, по его мнению, получается, что численность ордынцев была 77 тыс. человек. Эти цифры близки результатам подсчетов статиста и палеодемографа Б. Ц. Урланиса, полагавшего, что ордынская рать в 1380 г. насчитывала около 60 тыс. человек[543]. Это была огромная рать. В это время на полях сражений, определявших судьбы европейских стран, встречались до 20 тыс. воинов.

Показательно, что в 1408 г. эмир Идигу (Едигей) во время похода на Москву смог собрать, по всей видимости, не более 50–70 тыс. человек[544]. При этом под его контролем находилась вся орда, а не половина, как у Мамая.

Мамай провел тотальную мобилизацию, «собрав рати многие и всю землю Половецкую и Татарскую»[545]. Однако и этих сил темнику казалось недостаточно. К воинам, набранным в подконтрольных ему улусах, Мамай добавил войска, нанятые им у соседних народов[546].

Какие же народы дополнительно вошли в состав многонациональной армии Мамая? Фряги — итальянцы. Их торговые фактории стали появляться на берегах Черного моря начиная с XII в., но особенно много венецианских торговых центров возникло после разгрома Византийской империи крестоносцами в 1204 г. Со второй половины XIII в. свое присутствие в Причерноморье стали наращивать генуэзцы. Именно из итальянских колоний Крыма и Кавказа Мамай мог получить фряжских воинов. Крымскому темнику удалось нанять и отряды непокорных горцев. Подчинив жителей предгорий Северного Кавказа, он большими дарами смог привлечь на свою сторону черкесов («Черкасов») и осетин («Ясов»).

В первой четверти XV в. русские летописцы значительно увеличили военные силы Мамая, включив в состав его войска бесермян, армян и буртасов[547]. Однако они едва ли могли прийти на помощь Мамаю. Земли бесермян и буртасов могли выставить до 10 тыс. человек; но после поражения под Булгаром зимой 1377/78 г. они едва ли отважились выступить в дальний поход, оставив беззащитными свои земли. К тому же в это время они, вероятно, контролировались господствовавшим в Заволжье ханом Токтамышем — главным соперником Мамая. Армения входила в состав государства Джелаиридов и также не могла поставить ему воинов. Нанять воинов из армянской колонии в Волжской Булгарии он не мог, по той же причине, которая препятствовала набору воинов среди буртасов и бесермян. Армянские же колонии Крыма не были многочисленны. По крайней мере, в 1365 г. в Солхате Мамаю удалось поставить в строй 2 тыс. воинов, причем из свидетельств источника не вполне понятно, были ли это только армяне или же представители других диаспор[548].

Тем не менее следует признать, что Мамай подготовил для похода на Русь огромное войско. Недаром автор «Сказания о Мамаевом побоище» вложил в уста темника такую оценку собранных им ратей: «Таковы силы мои, и если не одолею русских князей, то как возвращусь восвояси?» Понимая значение предстоящей войны, Мамай мог провести всеобщую мобилизацию.

Справедливое наблюдение[549] Р. Ю. Почекаева о том, что улусы-тумены никогда не выставляли положенные 10 тыс. всадников[550], находит прямое подтверждение в свидетельстве китайского сановника Сюй Тина: «В некоторых туменах неполный состав». Но он делает важную оговорку: «Однако это войска из родни [правителя черных татар]… которые не входят в число темников»[551]. Таким образом, мы можем говорить о том, что боеспособные части монголов были комплектны. В условиях «великой замятии», начавшейся после эпидемии чумы, людские ресурсы Орды могли сильно сократиться.

Таким образом, зная число войск, больше которого Мамай не мог собрать, — не более 90 тыс. человек, тем не менее, более близкой к реальности необходимо признать цифру, определяющую количество войск, не меньше которого Мамай мог посадить в седло.

Рассматривая свидетельства источников, надо учитывать тот факт, что монголы для стратегических походов выделяли только часть своих войск. Данная часть составляла от ⅕ до ⅓ мобилизационных возможностей государства[552]. В этом случае необходимо признать, что войско Мамая составило от 18 до 30 000 всадников (мобилизованных в собственно подчиненных темнику улусах). При этом надо помнить, что, сбежав с поля битвы, Мамай смог вновь мобилизовать достаточные для противостояния Токтамышу силы. Данный факт косвенно подтверждает, что Мамаем был произведен не тотальный призыв в армию, а только частичный. Остальные всадники остались в резерве, и именно их он попытался использовать в своем противостоянии с Токтамышем.

Безусловно, Мамай для похода на Русь собрал значительные силы. Однако принципы комплектования войск в Монгольской империи и Джучиевом улусе позволяют говорить о том, что вряд ли крымский темник бросил на Русь все имеющиеся у него в распоряжении военные ресурсы. Надо полагать, что армия Мамая, направленная летом-осенью 1380 г. к границам Московского княжества, составляла порядка 20–30 тыс. всадников.

Кроме того, Мамай рассчитывал на свой союз с ВКЛ, которое возглавлял Ягайло. По всей вероятности, темник делал ставку и на отсутствие единства Руси. Каждый великий князь и ряд удельных могли вести самостоятельную политику в отношении Орды. Соответственно, любой самостоятельный князь мог стать потенциальным союзником Мамая. Источники сохранили известия о намерении участвовать в войне на его стороне рязанского великого князя Олега Ивановича.

§ 2. Силы русских княжеств

Для сопротивления войскам Мамаевой Орды великому князю Дмитрию Ивановичу было необходимо собрать большие силы, что требовало значительных усилий. Как великий князь Владимирский и Московский он мог рассчитывать на воинов из Москвы, Владимира, Коломны, Звенигорода, Можайска, Костромы, Галича, Дмитрова, Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского, Углича Поле, Волока Дамского, Бежецкого Верха и других городов. Его двоюродный брат Владимир Андреевич должен был привести воинов из своего Боровско-Серпуховского удела[553]. В обычных условиях эти земли могли выставить около 25–30 тыс. человек[554]. Предстоящая схватка должна была стать решающей в судьбе многих земель Руси. «Летописная повесть о Куликовской битве» сообщает, что князь Дмитрий «собрал воинов своих сто тысяч и сто»[555]. И хотя эта цифра явно преувеличена, у нас нет оснований сомневаться в проведении большой мобилизации. Косвенно об этом упоминают Новгородская I летопись младшего извода и «Сказание о Мамаевом побоище», когда говорят об участии «небывальцев», т. е. людей, которые еще ни разу не участвовали в бою)[556].

Дмитрий Иванович также рассчитывал на войска князей-участников съезда 1374 г. в Переяславле-Залесском, когда был заключен военный союз против Мамаевой Орды. В 1375 г. они уже оказали серьезную помощь великому князю, участвуя в его походе против Тверской земли, правитель которой пытался при поддержке Мамая стать великим князем Владимирским. Самыми верными союзниками Дмитрия Ивановича были его родственники — белозерские князья Федор Романович и его сын Иван[557]. Несмотря на удаленность владений, они успели прийти в Москву еще до выступления в поход первых отрядов объединенных русских войск. Дмитрий Иванович настолько доверял им, что поручил белозерским князьям командовать одной из колонн на марше из Москвы до Боровского перевоза[558]. Он поставил их дружину в центре войск на Куликовом поле[559]. Вместе с ними на помощь Дмитрию Ивановичу должны были прийти ростовские и ярославские князья, также состоявшие в родстве с московскими Калитовичами. Прибыли дружины и из более мелких княжеств — Моложского, Кашинского и Стародубского. Подошли отряды и из Вяземского и Дорогобужского уделов Смоленского княжества. Во главе их стоял великий князь Иван Васильевич, племянник смоленского великого князя Святослава Ивановича. Из верхнеокских княжеств в общерусской борьбе против Орды приняли участие князья Семен Константинович Оболенский и его брат Иван Тарусский, а также их младшие родственники, чьи земли находились вблизи от владений Орды и ВКЛ[560].

Московский великий князь также мог рассчитывать на дружины служивших ему князей — Романа Михайловича Брянского, Андрея и Дмитрия Ольгердовичей. Их вотчины находились в составе ВКЛ. До 1375 г. из-за конфликта с Ольгердом в Москву вместе со своим двором бежал брянский князь[561]. Осенью 1377 г. великий князь Андрей Полоцкий оставил из-за споров со сводным братом Ягайло свое княжество и был принят на княжение в Пскове, а в 1378 г. отъехал на службу в Москву. Спустя два года здесь же вместе со своими боярами и служилым двором оказался и его младший брат Дмитрий, княживший ранее в Брянске (до 1377) и Трубчевске (до 1379). Готовясь к борьбе против Мамая, великий князь Дмитрий Иванович организовал поход против входивших в состав ВКЛ Брянского, Трубчевского и Стародубского княжеств. Удар был нанесен объединенными силами союзников. В походе их возглавляли князья Владимир Андреевич Серпуховской, Андрей Ольгердович Полоцкий и Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский. Вняв советам старшего брата, Дмитрий Ольгердович не стал оказывать сопротивления и перешел на службу в Москву. Вместе со своими людьми он получил в кормление Переяславль-Залесский со всеми пошлинами. Эти князья могли привести в Москву только свои служилые дворы. По «Задонщине» — фантастические 70 тыс. человек. Другие источники утверждают, что на помощь московскому великому князю из Великого Новгорода прибыло столько же новгородцев с посадниками[562].

Новгородский синодик церкви Бориса и Глеба на Торговой стороне (основная часть переписана с более древнего оригинала в середине XVI в.) содержит память воинам, погибшим в битве на Дону[563]. Некоторые исследователи расценивают ее как подтверждение участия в битве новгородцев, хотя в памяти об этом прямо не говорится[564]. Говорить об участии Новгорода в Куликовской битве серьезных оснований нет.

Однако собрать военные силы из всех городов и земель Северо-Восточной Руси великому князю Дмитрию Ивановичу не удалось. Неизвестно об участии в событиях 1380 г. воинов из Нижнего Новгорода, Суздаля и Городца. Великий князь Дмитрий Константинович, его дети Василий Кирдяпа и Семен, братья — Борис Константинович Городецкий и Дмитрий Константинович Ноготь остались охранять княжество, сильно пострадавшее в 1377–1378 гг. от изгонной рати Мамая. На помощь Москве приехал один из ярославских князей. Не было рядом с Дмитрием Ивановичем новосильского князя Романа Семеновича. По-видимому, он остался защищать свои владения от шедшего к верховьям Дона войска ВКЛ[565].

Сегодня трудно сказать, сколько русских воинов собралось на Куликовом поле[566]. «Летописная повесть о Куликовской битве» сообщает, что «было всей силы и всех ратей числом с полтораста тысяч или с двести»[567], из коих «сто тысяч и сто» пришли Московского и Владимирского великих княжений[568]. Более позднее «Сказание о Мамаевом побоище» приводит еще более фантастические цифры. Только убитых русских воинов, согласно данному источнику, было 253 тыс., а еще 50 тыс. человек уцелело в бою[569]. Встречаются и другие цифры — 400 тыс.[570], 428 тыс. человек[571].

Число собравшихся воинов, очевидно, не было известно даже современникам событий 1380 г. (тогда силы сторон учитывались не по количеству людей, а по городам, их приславшим), но ясно, что даже весьма условные цифры дают общее представление о размере войска. Ведь под знамена великого князя Владимирского и Московского пришло много купцов и простых людей из земель и городов Северо-Восточной Руси[572]. Однако войско, выступившее за ее пределы, в большинстве своем было конным.

В глазах современников и потомков это была воинская сила всей Русской земли. И чем дальше от времени Куликовской битвы жил книжник, тем шире становился составляемый им список городов, приславших ополчения на помощь Москве[573]. С 400 до 600 возросло и количество бояр, погибших в бою на Куликовом поле[574]. Увеличение списка участников побоища на Дону отражает постепенный территориальный рост Русского государства в конце ХV–ХVI в. Куликовская битва стала знаковым событием в его истории, моментом, определившим возможность независимого существования страны. Каждый присоединенный позднее к России город хотел зафиксировать свою сопричастность к судьбоносному моменту в жизни Отечества и не мог представить, что действительность была возможно иной. Однако все это произошло позднее. В 1380 г. великий князь Дмитрий Иванович понимал, что в первую очередь он может рассчитывать лишь на те военные силы, которые подчинялись ему и на войска союзников[575].

Определенные данные о количестве войск могут дать, на наш взгляд, данные о погибших военачальниках. Такие сведения сохранились в синодиках. Их текст был включен уже в краткую летописную повесть о Куликовской битве (рассказ Рогожского летописца и Симеоновской летописи), а в середине XV в. — «Летописную повесть» Новгородско-Софийского свода. В них попали имена князей и воевод, которые тесным образом были связаны вассальными или служебными отношениями с домом Калитовичей. Первоначально в нем было около 10 человек. Затем список павших стал расширяться за счет включения в него военачальников из других земель Руси, что, по всей вероятности, было вызвано чувством регионального патриотизма. Так, например, в «Летописной повести» упоминается уже 18 человек. Данные факты сделали вполне правомерным заключение А. А. Булычева о том, что главные командные должности в 1380 г. преимущественно достались московским воеводам, а Куликовская победа рассматривалась как сугубо московское дело[576]. Однако она стала приобретать общерусское значение.

Для решения вопроса о численности войск важны свидетельства «Летописной повести». В ее перечень погибших включены имена, которые «писана въ книгах животных» и тот факт, что «зде же не все писаны избиеных имена, но токмо князи и воеводы нарочиты и воеводы и старишихъ бояръ, а прочихъ бояръ и слугъ оставихъ имена и не писах множьства ради именъ»[577]. Это свидетельствует о том, что автор использовал несколько помянников («книгживотных»), а перечислены им как раз павшие из высшего командного состава — «князи и воеводы нарочиты, воеводы и старшие бояре». Вероятно, по такому же принципу был сделан подбор и ранее — во Вселенском синодике Большого Успенского собора Московского Кремля и кратком летописном рассказе. Персональный состав перечисленных в списке лиц в данном случае играет второстепенную роль — важно именно их количество[578]. Однако не менее важен и тот факт, что упомянутые в нем имена достаточно достоверны[579].

Как установил Б. Ц. Урланис, для данного периода потери высшего командного состава к рядовому соотносится как 1 к 500[580]. При этом соотношение потерь к общему количеству войск составляет около 30 %[581].

Поэтому за основу следует брать потери высшего командного состава исключительно Московского великого княжества. Это наиболее достоверные свидетельства, сохранившиеся во Вселенском синодике. В число московских воевод включены и князья Белозерские. Однако для расчета именно московской рати их необходимо исключить, поскольку Белозерское княжество было частью великокняжеского Владимирского владения, а не Москвы. Об этом красноречиво свидетельствует включение владений князя Федора Романовича в состав Владимирского великого, а не Московского как выморочного в 1384 г. Таким образом, московское войско должно было составить 12 тыс. человек (восемь военачальников умножить на 500 и, затем, на три). Однако данное число превышает больше чем в два раза предельные мобилизационные возможности Московского великого княжества. По всей вероятности, под командованием московских воевод также находились и владимирские полки.

Если же рассматривать расширенный список павших военачальников в «Летописной повести», то общее количество войск должно быть определено в 27 тыс. человек (18 умножить на 500 и на 3). Причем включение в перечень погибших князей и «нарочитых воевод» не только князей Белозерских, но и Тарусских, Дорогобужского, бывшего брянского боярина Александра Пересвета позволяет рассматривать данный показатель как близкий к общей численности русских войск на Куликовом поле, а не только владимиро-московской рати. Показательно, что данное число несколько превышает предельные мобилизационные возможности Московского и Владимирского великих княжеств, которые определяются в 25 тыс. человек[582].

Надо полагать, что ядро войск составила владимиро-московская рать, численность которой, видимо, необходимо определять в 15 тыс. человек (10 имен Вселенского синодика умножить на 500 и на 3). Остальные 10–15 тыс. человек должны были составить дружины и служилые дворы союзных и служилых князей: Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Андрея Федоровича Ростовского, Андрея Федоровича Стародубского, одного из ярославских князей, Федора Михайловича Моложского, Семена Константиновича Оболенского, Ивана Константиновича Тарусского, князя Романа Михайловича Брянского, Василия Михайловича Кашинского и др.[583] В таком случае на упомянутых выше князей приходилось в среднем по 900–1400 человек.

Таким образом, число воинов, которое великому князю Дмитрию Ивановичу удалось собрать, по всей вероятности, несильно превышало предельный мобилизационный потенциал Владимирского и Московского великих княжеств и могло составить около 30 тыс. человек. В то же время нельзя не учитывать, что на поле могло выйти меньшее число воинов. По крайней мере, А. А. Булычев и А. В. Кузьмин определяют возможную численность сражавшихся на Куликовом поле от 10 до 20 тыс. человек с обеих сторон[584].

§ 3. Вооружение сторон накануне Куликовской битвы[585]

Вопросы изучения истории ордынского вооружения конца ХIII–ХIV вв., так или иначе, поднимались в трудах отечественных и зарубежных историков. В работах таких авторов, как Г. А. Федоров-Давыдов, Ю. С. Худяков, М. В. Горелик, В. Ф. Немеров, Б. Тордеман, X. Р. Робинсон и ряд других, на широком археологическом материале освещен ряд аспектов вооружения воинов Орды[586].

Необходимо подчеркнуть, что основной силой завоевателей была конница. Знать при этом была обеспечена различными видами наступательного оружия и надежно защищена доспехами. Большинство же рядовых воинов довольствовалось, как правило, лишь луками и копьями.

Наступательное оружие дальнего боя. Основным оружием дистанционного боя ордынцев были лук и стрелы. Массированный обстрел из луков позиций противника в начале боя был излюбленным тактическим приемом ордынских воинов. Луки кочевников, в том числе ордынские, были композитными, т. е. собранными из отдельных деталей и усиленные костяными накладками. Среди них было распространено два вида луков: «восточно-центральноазиатский» — большой (до 1,4 м), с четко выделенными и отогнутыми друг от друга рукоятью, «плечами» и длинными «рогами», — и «ближне-средневосточный» — малый (до 90 см), со слабо выделенной рукоятью и небольшими изогнутыми «рогами». Оба вида луков отличались исключительной мощью — сила натяжения достигала 60–80 кг, а иногда и более. Стрелы, пущенные из таких луков, летели почти на 1 км, а на расстоянии 100 м пронизывали человека насквозь. К концу XIV в. луки восточно-центральноазиатского типа были почти полностью вытеснены луками ближне-средневосточного типа[587].

Сами стрелы имели разные наконечники, которые предназначались для строго определенных боевых ситуаций. Крупные наконечники наносили огромные рваные раны не защищенным кольчугами бойцам противника, узкие граненые и долотовидные наконечники пробивали тонкие пластины доспехов, а кольчуга вообще служила от них очень слабой защитой. Древки стрел обычно красили в красный цвет. Для предохранения руки лучника от повреждений при стрельбе из лука использовались щитки для запястья левой руки и костяные (роговые) кольца для натягивания тетивы указательным пальцем правой руки.

Воины Орды носили стрелы в колчанах двух типов. Колчаны первого из них представляли собой длинный узкий берестяной короб, богато украшенный тиснением или костяными пластинами со сложными резными узорами. Стрелы вставлялись в него остриями вверх. Второй тип колчана — длинная кожаная плоская сумка, в которой стрелы хранились остриями вниз, а оперением вверх. Вне боевой обстановки лук со спущенной тетивой хранился в налучье, также украшенном вышивкой, кожаными аппликациями, металлическими и костяными накладками[588]. Колчан и налучье подвешивались к поясу на специальный крюк и составляли саадак (комплект для стрельбы).

Стрел в колчанах степняков находят мало — не более десяти. О характере сражений того времени дают представление устойчивые выражения при описании битв русскими книжниками: «идти дождю стрелами», «быть треску копий». Из этого можно сделать вывод, что, выпустив по рядам противника несколько стрел в первом ударе («суиме»), ордынские лучники уступали для второго «суима» — удара средней и тяжеловооруженной конницы, оснащенной копьями.

Наступательное оружие ближнего боя. Наконечники ордынских копий были в основном узкие, граненые, но применялись и более широкие, листовидные и уплощенные. Иногда ниже копейного лезвия делали крюк, с помощью которого цепляли противника и стаскивали его с коня. Древко ниже наконечника часто украшали коротким бунчуком из конского волоса или узким флажком с одним или тремя языками.

В конце XIV в. основным клинковым оружием ордынцев были сабли (по-монгольски «хэлмэ»). Их упоминает «Задонщина»: «А уже диво кличеть под саблями татарскыми»[589]. Палаши, которые ранее были в основном на вооружении знати, выходят из употребления. Основным оружием рядовых воинов были сабли. В период господства Орды они стали длиннее, их клинки — шире и более изогнутыми, хотя сохранились и узкие, слабоизогнутые сабли. Клинки иногда имели дол, иногда — ромбическое сеченир. Встречается расширение клинка в нижней трети — «елмань». Северокавказские клинки часто имеют «штыковидный» граненый конец.

Общим признаком сабель ордынских воинов была наваренная под перекрестьем обойма с языком, охватывающим часть лезвия. Характерным признаком ордынских сабель было перекрестье с опущенными вниз и расплющенными концами. Рукоять сабли увенчивалась навершием в виде уплощенного наперстка. Ножны имели обоймы с кольцами, сквозь них продевались ремни и наконечник в виде наперстка, похожий на навершие сабельной рукояти. Кожа ножен часто вышивалась золотыми нитками, пояса для клинков богато украшались металлическими накладками. Сабли имели гравировку резным или чеканным металлом, реже украшались драгоценными камнями.

Очень популярным у воинов Орды было ударно-дробящее оружие — булавы, шестоперы, чеканы, клевцы и кистени. Со второй половины XIV в., как правило, булавы имели форму шестопера, но часто встречались и в виде многогранника. Воины Булгарского улуса применяли боевые топоры, богато украшенные узорами.

Защитное вооружение. В «Задонщине» упоминаются «доспехы татарскыа», которые в конце XIV в. отличались большим разнообразием. Кольчуга появилась у ордынцев в XIII в. в период завоевания Средней Азии. Во второй половине XIV в. кольчатый тип защиты продолжает активно использоваться как самостоятельно, так и в сочетании с панцирем другого типа. Кольчуги известны в золотоордынских погребениях на Кубани, Кавказе, Среднем Дону и других территориях. В «Задонщине» (Пространная редакция по списку ГИМ) упоминаются «баиданы [в других редакциях — боданы, боеданы, бонады] бесерменьскыя»[590] т. е. кольчуги из плоских, рубленых из стального листа колец. В последней трети XIV в., судя по персидским миниатюрам XIV в., бытуют и короткие с фестончатым подолом, и длинные распашные, и кольчужные[591]. Большая длина этого типа защиты подтверждается и археологическими находками. Так, кольчуга из погребения ХIII–ХIV вв. близ Цозаровки достигает в длину 115 см[592]. Кольчуги знатных воинов золотились, что видно по кольчуге из кургана № 7 могильника «Олень-Колодезь»[593]. В сечении кольца могли быть круглые или овальные. Так, у кольчуги из «Олень-Колодезь» овальные в сечении кольца имеют диаметр 12 мм, а из кургана «Высокая гора» № 2 — круглое сечение, диаметр 8 мм толщины 2,0 мм, вес — 18 кг[594].

Накануне Куликовской битвы у ордынцев распространяется комбинированный кольчато-пластинчатый доспех типа калантаря, бахтерца, юшмана. Бехтерец набирался из расположенных вертикальными рядами продолговатых пластин, соединенных кольцами с двух коротких боковых сторон[595]. Для изготовления такого доспеха использовалось около 1,5 тыс. небольших пластин, которые находили одна на другую. Пластины юшмана, в отличие от бахтерца, были более крупными, и на изготовление доспеха их использовалось значительно меньше — 100–150 штук. Ряды пластин юшмана не находили друг на друга, а вплетались в переднюю и заднюю части доспеха только до уровня солнечного сплетения, а грудь и плечи покрывала кольчатая защита. Пластины, как правило, украшались надписями из Корана, орнаментами и гравировкой. По своему покрою юшман представлял собой доспех в виде распашной посередине рубашки, часто с длинным подолом. Он весил 12–15 кг[596].

Кольчато-пластинчатые доспехи попадают к монголам с Ближнего Востока. В ХIV–ХV вв. они широко распространяются в государствах бывшей империи Чингисхана. Ранние изображения доспеха такого типа есть на тебризских и багдадских миниатюрах конца ХIV в. Остатки кольчато-пластинчатого доспеха были найдены в кургане конца XIV — начала XV в. у станицы Усть-Лабинская Краснодарского края и в настоящее время хранятся в ГИМе (оп. 341). Обломки и целые пластины этого панциря соединены кольчужными кольцами, имеют прямоугольную форму и размер 7×4 см[597].

В последней трети XIV в. ордынцы продолжают использовать самый древний тип монголо-татарского защитного доспеха — ламеллярный панцирь. Его делали из продолговатых металлических пластин; они укладывались длинными краями внахлест друг на друга и ремешками прикреплялись к продольным кожаным полосам. Полученные пластинчатые ленты связывались между собой, перекрывая друг друга длинными сторонами.

Применялся также ламинарный панцирь из широких кожаных или металлических полос; они располагались горизонтально и связывались между собой через отверстия ремешками, заклепками или петельками. Папский посол Джованни дель Плано Карпини был в Монгольской империи в 1246–1247 гг. и оставил подробное описание этого типа доспеха. По его словам, он изготавливался так: пакет из 3–4 поперечных кожаных лент заливали смолой и давали высохнуть. Затем эти полосы соединяли между собой при помощи шнуров или ремешков, пропущенных в отверстия вдоль нижней кромки полосы и посередине ее[598]. В XIV в. также использовались и комбинированные — ламеллярно-ламинарные панцири[599].

Ламеллярные и ламинарные панцири назывались у монголов «хуяг» или «худесу хуяг», что переводится как «пронизанный, прошитый (ремнями) панцирь»[600]. Самый распространенный тип панциря — «корсет-кираса» — имел четыре отдельные части — нагрудник и наспинник, наплечники и набедренники. На иранских миниатюрах наплечник закрывает руку воина до локтя или заканчивается несколько выше его. Набедренники закрывают ноги воина до середины голени. Панцирь типа «халат» был распашным посередине и застегивался на груди. Для того чтобы воину было удобно сидеть верхом на лошади, сзади тоже делался разрез от крестца до подола, который также достигал середины голени. Такие панцири представлены на тебризских и ширазских миниатюрах первой половины XIV в. По покрою «хуяги» были двух основных типов — «корсет-кираса» и «халат».

К концу XIV в. панцирь типа «халат» практически прекращает свое бытование в западных улусах, находившихся под властью Чингисидов. Изменения происходят и с панцирем типа «кираса». Наряду со старыми, широкими ламинарными и ламеллярными наплечниками распространяется новая, более совершенная форма защиты плеч и предплечья. На смену больших прямоугольных или листовидных по форме и ламинарных или ламеллярных по конструкции оплечьям приходит система, где плечо прикрывает выпуклая кованая пластина прямоугольной, подтреугольной или округлой формы. Предплечье защищает связанная с оплечьем полоса из узких горизонтальных пластинок, набранных на вертикальные ремни. В это же время распространяется новая форма защиты бедер в виде состоящего из сплошных или набранных из пластинок полос маленького прямоугольника, прикреплявшегося спереди к середине подола кирасы, и большой трапеции, прикреплявшейся к подолу кирасы сзади[601].

Тогда же особенно широко распространяются панцири другого типа — «хатангу-дегель», что в переводе с монгольского означает «прочный, как сталь халат или кафтан»[602]. Позже этот доспех появился и на Руси, где получил название «тегиляй». По покрою он действительно напоминал халат с прямоугольными или фигурно вырезанными листовидными оплечьями. По изображениям и археологическим находкам известны «хатангу-дегель» в форме «корсета-кирасы», но с удлиненной нагрудной и наспинной частями. Изначально такой доспех изготавливали из многослойной плотной ткани, мягкой кожи, войлока. В силу его определенной дешевизны использовали такой доспех в первую очередь небогатые воины. Если к изнаночной части мягкой основы панциря нашивались или наклепывались усиливающие металлические пластины, то такой доспех назывался «усиленный хатангу-дегель». Он являлся аналогом европейской бригантины и носился богатыми воинами. У этого панциря были прямоугольные или вырезанные листовидные оплечья-лопасти, металлические заклепки от пластин по всей поверхности, покрытой тканью сиреневого, фиалкового, фиолетового или голубого цвета. В конце XIV в. «хатангу-дегель», по мнению М. В. Горелика, носили не сам по себе, а надевали под «хуяг»[603]. Судя по миниатюрам, такие панцири покрывались красной тканью, не имели рукавов, а их подол едва доходил до колен, редко — ниже колен. Спереди под горлом и сзади на спине к нему прикреплялись металлические круглые диски, еще по одному диску крепили на каждом боку под мышками.

В 1241 г. император Священной Римской империи Фридрих Гогенштауфен упоминает в своем послании к английскому королю монгольские доспехи в виде панциря из кожи быков, ослов и лошадей, с внутренней стороны которых есть железные пластины. Изображения такого доспеха известны по ближневосточным миниатюрам конца XIV в. — иллюстрациям к сборнику летописей Рашид-ад-Дина (Джами ат-таварих) и поэме «Шахнаме», а также в японском свитке-картине 1292 г. «Сказание о монгольском нашествии». Археологические находки пластин от такого панциря конца ХIII–ХIV в. известны от Тихого океана до Балтийского и Черного морей[604]. Это были довольно крупные (6-10×4-6 см) пластины, слегка изогнутые по вертикальной и горизонтальной оси. Они имеют систему отверстий для прошивки или клепки. Часто прошивка и клепка совмещались.

В конце ХIII–XIV в. для защиты рук и локтей в Орде широко распространяются двустворчатые наручи, так называемые «базубанты», из двух неравной длины стальных половин, соединенных петлями и ремнями. Они известны по археологическим находкам на Северном Кавказе, в Краснодарском крае, Херсонской области и другим местам[605]. Судя по изобразительным данным, в конце XIV в. наручи могли дополняться пластинчато-кольчатыми перчатками, защищавшими кисти[606]. О применении ордынскими воинами двустворчатых поножей-наголенников до середины 80-х гг. XIV в. было известно только по персидским миниатюрам конца XIV — начала XV в.[607] Однако в 1981–1984 гг. в одном из половецких погребений курганной группы «Дмитриевская 1–82» были найдены двустворчатые железные поножи, в коленях соединенные с округлыми наколенниками при помощи кольчужной полоски[608]. Крепились подобные поножи таким образом: их створки пристегивались друг к другу, а от наколенника к специальному поясу шел ремень, который удерживал всю систему. Иногда стопу защищали набегающие одна на другую узкие стальные пластинки, связанные кольцами или набранные на мягкую основу или на ремнях. Полную защиту рук и ног могли позволить себе только очень состоятельные воины.

Вполне закономерно, что в конце XIV в. важным элементом защитного вооружения ордынцев был щит. Самым распространенным типом их щитов оставался «калкан» («халха») — небольшой (диаметром 50–70 см) легкий щит, сплетенный из ивовых прутьев. Он имел круглую форму и был несколько выпуклым. При его изготовлении прутья укладывались в виде спирали и обматывались разноцветными — шерстяными или шелковыми — нитями. Гораздо реже применялись небольшие щиты из дерева, покрытые твердой кожей. В некоторых случаях прутяные и деревянные щиты усиливались четырьмя маленькими умбонами или же стольким же количеством радиально расходящихся от центра металлических полос. Могли применяться и маленькие (диаметром около 40 см) щиты из нескольких слоев твердой кожи или одной стальной пластины. Известны и крупные (диаметром более 70 см) круглые щиты, склепанные из трапециевидных металлических секторов, с розетковидным умбоном и оковкой по краю[609]. При осаде крепостей и создании полевых передвижных укреплений применялись «чапары» — большие (до середины груди) прямоугольные станковые щиты, сшитые из досок или на деревянном каркасе, оплетенные прутьями или тростником. Видимо, такой щит изображен на картине японского художника Тоса Нагатака «Сказание о монгольском нашествии» 1292 г. На одной из тебризских миниатюр конца XIII в. изображен миндалевидный щит, аналогичный русским щитам той же эпохи[610].

В XIV в. продолжали бытовать шлемы из 2–8 частей, соединенных с помощью ряда массивных железных заклепок и горячей ковки. Большее распространение получают цельнокованые шлемы. В основном это были сфероконические и цилиндроконические, реже — полусферические шлемы. Внизу их лобной части могли быть полукруглые глазные вырезы и дополнительные усиливающие элементы — козырек, накладные кованые «брови», налобная пластина в виде изогнутой горизонтальной трапеции с чуть выгнутым наружи верхним краем, обоймица с вставленным в нее узким наносником с расширенной нижней частью. К куполу крепился узкий или широкий венец-окантовка. Его верхняя кромка была ровной или фигурно вырезанной. На макушечной части укреплялись навершия, имеющие следующие основные виды: шарика или низкой шишечки; конусовидной втулки для крепления султана из конского волоса или перьев; высокого шпиля, утончающегося кверху (около 17 см), с шарообразным подвершием; отогнутого назад конического рога. Иногда к навершию прикреплялось колечко с привязанной парой матерчатых или кожаных лопастей.

В конце XIII — начале XIV в. широко распространяются простые по форме сфероконические и цилиндроконические шлемы, похожие на древнерусские, но с козырьками и из двух частей — верхней конической и нижней цилиндрической. Нижние края некоторых шлемов несколько отогнуты наружу для усиления защитных свойств. Такие шлемы были найдены в могильнике Олень-Колодезь[611], кургане «Высокая гора»[612] (Воронежская область), кургане с. Ковалевка (Поволжье)[613], кургане у хутора Пролетарского[614] и хутора Малаи (Краснодарский край)[615]. Небогатые воины могли носить кожаные шлемы с коническими железными навершиями и медными пластинами, пришитыми ремешками к нижнему краю наголовья. Именно такой шлем был обнаружен в погребении в. Пески 17 (№ 464)[616].

В XIV в. выделяется конструктивно новый тип шлема, т. н. «хулагуидский». Он будет господствующим на Ближнем и Среднем Востоке вплоть до XVI в.[617] Основные признаки этих шлемов — это довольно низкий цельнокованый купол яйцеобразной или полусферической формы. Его верхнюю часть покрывали радиально расходящиеся ребра. Эти ребра как бы делили поверхность на секторы и имитировали старинную клепаную конструкцию, но на самом деле придавали шлему большую жесткость. К куполу приклепан широкий, реже — узкий — короноподобный венец с фигурными зубцами по верхнему краю. Внизу лобной части — глазные вырезы, над ними прикреплялись стальные надбровники и обоймица с подвижным наносником-стрелкой. В королевском дворце Вавель в Кракове имеется вариант такого шлема, датируемый концом XIV — началом XV в., а в Оружейной палате есть более поздние образцы конца XV — начала XVI в.

Производство шлемов было очень развито на территории Орды, Кавказа и Ирана, о чем свидетельствуют выражения из «Задонщины». Так, русские воины гремят мечами о «шеломы хиновские [в разных редакциях — хыновския, хыновскыа, хыновскые]»[618] или «шеломы бесуренския». Князья Ольгердовичи собираются испытать свои мечи «а шоломов татарских»[619] или «избить» свои мечи о татарские «шоломы»[620]. Некоторые московские воины по упоминанию в «Задонщине» носят «шеломы черкаские»[621], т. е. произведенные в Прикубанье, на земле улуса Мамаевой Орды. Это свидетельствует о высоком качестве изделий ордынских оружейников, если на Руси не считали зазорным приобретать такие шлемы и использовать их в бою. О внешнем виде «шеломов черкасских» можно судить по многочисленным находкам шлемов в Прикубанье[622].

К ордынским шлемам с помощью узких металлических полос с трубчатыми петлями или кованого прута с заклепками крепились бармицы. Они были разного вида — кольчужными, чешуйчатыми, ламеллярными, ламинарными (из кожаных или металлических полос). Иногда использовались бармицы из толстой мягкой кожи или войлока. По внешним очертаниям бармицы были открытыми, полузакрытыми и закрытыми. Первые защищали лишь затылок и боковую поверхность головы и обычно выкраивались в виде прямоугольника или трапеции. Они часто имели закругленные углы. Полузакрытые бармицы защищали затылок, шею и голову воина, оставляя его лицо открытым; закрытые же предохраняли все лицо до самых глаз и верхнюю часть груди. Бармицы закрытого типа обычно сочетались с наносниками, иногда — с забралами. Изредка бармицы дополнялись назатыльниками или двумя-тремя дисковидными наушами. С помощью ремешков они подвешивались к шлему. Для защиты лица иногда использовался подбородник маньчжурского типа или железная маска-личина среднеазиатского типа — «тумага».

Кони тяжеловооруженных ордынских латников также защищались доспехом. Сохранилось подробное описание монгольского конного доспеха — ламеллярного и ламинарного, стального и кожаного. Оно сделано Плано Карпини в 1246–1247 гг., который отметил следующее: «Прикрытие лошади они делят на пять частей: с одной стороны (т. е. с одного бока. — Авт.) одну, а с другой стороны — другую, которые простираются от хвоста до головы (конской шеи. — Авт.) и связываются у седла и позади седла на спине и также на шее; также на крестце (крупе. — Авт.) они кладут другую сторону там, где соединяются связи двух (упомянутых выше. — Авт.) сторон; в этом куске они делают отверстие, через которое вставляют хвост, и на грудь также кладут другую сторону. Все части простираются до колен или связок голеней; и перед лбом они кладут железную полосу, которая с обеих сторон шеи связывает с вышеназванными сторонами»[623].

На иранских миниатюрах XIII в. часто встречаются изображения коней в доспехах[624]. На протяжении ХIII–ХIV вв. он мало изменился, состоял из стальной маски и нашейной части, передника и попоны, прикрывавшей корпус животного до колен. Как указывает М. В. Горелик, принципиальным было появление в конце XIV в. кольчато-пластинчатого конского панциря. Его пластины могли украшаться позолотой и гравировкой[625]. Украшались и стальные конские наголовья, составлявшие с панцирем единый защитный комплект. Как и раньше, по конструкции они были трехчастными, а теперь нередко имели поперечный гребень на лбу. Известны археологические находки таких наголовников. Одна из них была сделана на территории Руси[626]. М. В. Горелик предполагает его восточное происхождение[627].

Вопросы русского вооружения конца XIII — начала XIV в. рассматривались в трудах видных отечественных исследователей — А. В. Висковатова, Э. Э. Ленца, А. В. Арциховского, М. Г. Рабиновича, М. Ф. Медведева, А. Н. Кирпичникова. Исследование вооружения данного периода в настоящее время продолжается в работах О. В. Двуреченского, М. В. Горелика, К. А. Жукова, А. Е. Мусина, П. Васина, Ю. Ю. Петрова и др.[628]

Изучение предметов русского вооружения XIV в. осложнено тем обстоятельством, что уже к концу XIII в. количество памятников воинской материальной культуры значительно снижается. В результате до нашего времени дошло значительно меньшее количество вещественного материала в сравнении с более ранним периодом. В этой ситуации важные свидетельства о вооружении дают изобразительные источники — иконы, фрески, миниатюры и печати.

Необходимо отметить, что к этому времени завершается сложение комплекса кавалерийского вооружения, включающего в себя развитые «дощатые» и кольчужные формы защитного снаряжения. Но в целом качества наступательного и оборонительного оружия у русских и ордынских воинов были схожими. Вооружение московских ратников оставалось традиционным. В основном оно было унаследовано от домонгольского времени. Комплекс воинского вооружения на Руси во второй половине XIV в. развивается в соответствии со старой восточноевропейской традицией, не испытывая значительных внешних воздействий. А. Н. Кирпичников в своих работах убедительно доказал, что некоторые заимствования предметов вооружения соседних регионов — Востока и Запада — перерабатывались под влиянием устоявшихся национальных традиций[629].

Несмотря на ордынское господство над Русью, его влияние на военное дело здесь не было значительным, а местные традиции в его развитии не прервались.

При реконструкции вооружения противников важное значение имеет публикация археологических находок на Куликовом поле[630].

Наступательное оружие дальнего боя. Основным оружием такого рода на Руси XIV в. продолжает оставаться лук. В отличие от западноевропейского лука древнерусский имел более сложное устройство. Каждая изогнутая половина (рог или плечо) лука состояла из двух хорошо подогнанных и склеенных деревянных планок из можжевельника, березы, реже — другого дерева. Спинку лука — сторону, обращенную во время стрельбы к цели, — обматывали сухожилиями, промазывали рыбьим клеем, а затем покрывали полосами проваренной в олифе бересты. Для усиления упругости бересты иногда заменяли костяными или роговыми накладками. Концы лука стягивала тетива. Ее изготавливали из волокнистых растений, шелковых нитей, жил и сыромятной кожи животных[631].

Лук хранили в плоском кожаном футляре (налучье). Он закрывал только половину лука и имел деревянный каркас, обшитый кожей или тканью. Судя по более поздним образцам ХVI–ХVII в. из Оружейной палаты Московского Кремля, налучья часто украшали резными костяными пластинами, позолоченными бляшками, бархатом, шитьем и даже драгоценными камнями. Носили налучье с луком, как правило, на левом боку на подвесе к поясу или на перекинутом через плечо ремне. Русские воины (стрельцы) умело использовали луки при осаде и штурме городов, при преследовании поверженного противника или отступлении.

Стрелы, выпускаемые из луков, состояли из древка, наконечника и оперенья в два или четыре пера. Древко стрелы делали из дерева (сосны, ели и др.) или тростника и иногда снабжали тыльником — костяным или иным ушком для накладывания на тетиву. Длина стрел колебалась в основном от 75 до 90 см (редко больше), а толщина — от 7 до 10 мм. Наконечники стрел насаживались на древко двумя способами в зависимости от формы наконечника — втульчатой или черешковой. В связи с утяжелением защитного доспеха в XIV в. господствовали различные типы бронебойных наконечников с пирамидальными, пулевидными, ромбическими, долотовидными очертаниями пера и длинным черенком.

Черенок вставляли в торец древка стрелы и закрепляли обмоткой на клею, чтобы дерево не раскололось. В это время также широко были распространены различные типы широколопастных наконечников стрел и срезней, предназначенных для нанесения широкой раны, по не защищенному броней противнику или его коню. Срезни — наконечники в виде плоской лопаточки — попали на Русь во время монгольского нашествия и продолжали употребляться во второй половине XIV в. На предполагаемом месте Донского побоища было найдено 5 наконечников стрел, характерных для этого периода[632]. Показательно, что «Задонщина» свидетельствует о широком применении стрел в Куликовской битве, отмечая, что «многая иноя дружина лежит у великом Дону побита и постреляна (курсив мой. — Авт.)»[633].

Стрелы хранили и носили в колчане — берестяном, кожаном или деревянном футляре в виде узкого длинного короба[634]. Вместимость древнерусских колчанов XIV в. редко превышала 20 стрел. На Руси колчан назвали «тулом», а мастеров, их изготовлявших, — «тульниками». У древнерусских и ордынских воинов XIV в. в употреблении были два типа колчанов. Основу первого — цилиндрического, с расширением у дна — составляло деревянное дно круглой формы с прикрепленной к нему вертикальной планкой (или двумя планками). Длина планок определяла длину колчана. Обычно она была чуть больше длины стрел. К основе крепились берестяной цилиндрический корпус, петли для подвешивания колчана и ремешок с крючком для закрепления колчана от тряски при верховой езде. Для предохранения стрел от повреждений и непогоды у колчанов имелись крышки, которые перед боем откидывали. Так, в памятнике более раннего времени — «Слове о полку Игореве» — при описании воинственных курян, всегда готовых вступить в бой, говорится, что у их колчанов «тулии отворении».

Другой тип колчана — полуцилиндрический — также имел расширение у дна. Однако, в отличие от первого типа, оно имело полукруглую форму, а стенка (иногда в виде двух вертикальных планок) была плоской. С помощью железных фигурных оковок у дна и горловины колчана крепился корпус из толстой кожи или бересты, покрытый кожей. К стенке или вертикальным планкам прибивалось по две железные фигурные петли для ношения колчана. Если это был колчан конного воина, то ко дну прикреплялся ремешок с железным крючком для закрепления во время езды. Часто берестяные колчаны украшались тонкими костяными пластинами с резными, иногда раскрашенными узорами, изображениями животных или богатой кожаной аппликацией. Длина колчанов с крышкой соответствовала длине стрел (60–80 см).

Еще в домонгольский период на Руси появился арбалет (самострел). Начиная с XIII в. он широко использовался в Юго-Западной Руси[635]. В XIV в. самострел уже активно использовался в Московской Руси во время обороны крепостей. Самострел уступал луку по скорострельности, но превосходил его по силе удара стрелы и кучности боя. Для стрельбы из самострела применяли короткие (30–40 см) толстые стрелы или «болты самострельные» — цельножелезные стержни круглого сечения с пирамидальной головкой. Стрелы имели оперение в два-три пера, но ушко для тетивы, как правило, у них отсутствовало.

Наконечники арбалетных стрел были массивными бронебойными, квадратного или ромбического сечения, реже — треугольного или круглого. В полевых условиях, в том числе Куликовской битве, применение самострела маловероятно, так как во время перезарядки арбалета воин представлял собой удобную мишень. Он должен был действовать из-за укрытия — щита или стены[636].

Наступательное оружие ближнего боя. Копье — древковое колющее оружие — использовалось в бою воинами для поражающего удара, что согласуется с данными летописей о действиях копьем: «удари», «прободе», «насунути». В памятниках Куликовского цикла копья упоминаются неоднократно. В «Задонщине» упоминаются «кофыи фрязския»[637], состоящие на вооружении воинов Дмитрия Донского, а начало битвы начинается с копейного столкновения: «грянуша копья харалужные…»[638] С. К. Шамбинаго возводит слово «харалуг» к арабскому «хараба» («гибель»)[639], а Б. А. Рыбаков переводит «харалужный» как «пламенный» «раскаленный» клинок, закаленный в воздушной струе на скаку[640].

О воинах сторожевых полков Андрея и Дмитрия Ольгердовичей говорится, что они с «конець копия вскормлены»[641], а в Софийской I летописи старшего извода подчеркивается, как во время боя «ини на копиа взимаеми»[642]. «Сказание о Мамаевом побоище» отмечает, что великий князь Дмитрий Иванович, собираясь на битву, «абие приемъ копие свое…»[643], а во время битвы «велик стук бысть и звукъ от копейного ломлениа яко не мощно бѣ слышати»[644].

Об активном применении копий в битве свидетельствуют и находки семи наконечников копий, копейной втулки и втока в районе Куликова поля. В его центре, вблизи от деревни Хворостянки были найдены два наконечника: один — в 1956 г., другой — в 1983 г. Другие наконечники были найдены в 1977 г. на левом берегу реки Дон, вблизи от лощины реки Себенки, в 1979 г. — в верховьях реки Верхний Дубик, в конце 1980-х гг. — в районе Куликова поля[645]. В 2005–2006 гг. обнаружен еще один наконечник копья, копейные втулка и вток[646].

Ко времени Куликовской битвы доминирующими становятся бронебойные наконечники копий, предназначенные для пробивания пластинчатой брони. Их характерные черты — крупная по размеру и пропорциям втулка и тяжелое клиновидное перо с ярко выраженным ребром жесткости. Для этого они обычно делались узкими, массивными и вытянутыми, особенно четырехгранными. Второй по распространенности тип наконечников — шиловидные наконечники с характерной четырехгранной в сечении формой пера, приспособленные в основном для поражения противника в кольчатой броне. Древки (ратовище, осклепище) копий изготавливали из цельного дерева (ясеня, дуба и др.) и нередко укрепляли обручами. Противоположный наконечнику конец древка укреплялся железной оковкой — втоком. Длина копейного древка могла достигать два с лишним метра. Копье могло украшаться ярким флажком — прапорцем.

Уже с XIII в. русские книжники фиксируют распространение сулиц — небольших (около 1 м) метательных дротиков. Небольшие наконечники сулиц насаживались на древко при помощи втулки или черешка. Метательные копья употреблялись в индивидуальной схватке и при случае могли быть противопоставлены ордынскому луку и стрелам. В летописях отмечены случаи, когда сулицу не только метали, но и наносили ей укол, по всей видимости не выпуская из рук[647]. Об использовании сулиц в Куликовской битве говорят письменные и археологические источники. В «Летописной повести» о Куликовской битве отмечается, что во время битвы гибнущие воины «иние сулицами прободаеми»[648]. В «Задонщине» упоминаются сулицы «немецкие»[649] и «ординские»[650] как принадлежность вооружения воинов князей Ольгердовичей. В августе 2005 г. в районе Куликова поля были сделаны находки двух наконечников сулиц[651]. Это подтверждает их использование во время Донского побоища.

Узкоспециальным видом пехотного оружия таранного типа являлась рогатина (рожон, рогатич) — разновидность копья с более широким и массивным ромбовидным, листовидным или миндалевидным наконечником[652]. Длина наконечника доходила до 60 см, а длина древка — до 175 см. Рогатина могла использоваться как боевое, так и охотничье оружие. Об употреблении такого типа наступательного вооружения в Куликовской битве говорить сложно по причине отсутствия как письменных, так и археологических данных. Однако находки в других регионах говорят о широком распространении рогатины на протяжении всего позднего Средневековья[653]. Так, в Великом Новгороде и Москве в слоях 1300–1400 гг. найдено три рогатины[654]. Одно копье обнаружено в 1979 г. в верховьях Верхнего Дубовика. По форме оно напоминает рогатину. Ярким образцом такого оружия более позднего периода является подписная рогатина тверского великого князя Бориса Александровича (1425–1461)[655].

В конце XIV в. основными типами наступательного вооружения были меч или сабля. Эти дорогие виды клинкового оружия из железа и сварочного булата были принадлежностью дружинной среды, где часто передавались от отца к сыну. Меч носили в ножнах, подвешивая к поясной портупее на перевязи. Деревянные створки ножен сначала обтягивали кожей или материей, после чего оковывали устье (отверстие ножен) и прикрепляли наконечник. Усиление в конце XIII в. наборных пластинчатых доспехов приводит к некоторому изменению функций меча: к его прежнему исключительно рубящему действию прибавляется колющее. Распространяются типичные колющие клинки с характерной клиновидной формой клинка и ромбическим сечением. Меняется вес и формы меча: распространяются более тяжелые (около 2 кг) и более длинные (достигающие 120–140 см) клинки. Значительно удлиняется рукоять мечей, появляются «полутораручные» мечи с рукоятями, рассчитанные на две ладони и способные наносить более мощные удары. Длина перекрестий значительно возрастает, навершия на рукоятках, как правило, имеют дисковидную форму.

Мечи как принадлежность русских воинов очень часто упоминаются в памятниках Куликовского цикла. В Софийской I летописи старшего извода: «Ини бо мечемь пресѣкаеми бываху»[656]. В Новгородской IV летописи: «Ини бо мечемь пресекаеми»[657]. В «Задонщине» воины князей Ольгердовичей «с востраго меча поены», а один князь предлагает другому: «испытаем мечов своих литовских а шоломов татарских»; там же упоминаются «мечи булатные»[658], рассказывается, как «гремѣли князи русские мечьми булатными о шеломы хиновские»[659] и показан исход битвы: «У поганыхъ оружие свое поверѣгоша, главы своя подклониша подъ мечи руския»[660]. В «Сказании о Мамаевом побоище» говорится, что во время битвы «блистание мечное, трепеташася, аки молнии»[661].

Другое клинковое оружие — сабля — имело полифункциональное назначение — колющее, рубящее и режущее. На Руси сабля появляется в IХ–Х вв. как заимствование из кочевнического воинского арсенала и к ХII–ХIII вв. распространяется во многих областях Руси. К концу XIV в. под монгольским влиянием зона применения сабли отодвигается значительно севернее и уже включает территорию Пскова и Великого Новгорода, однако продолжает быть наиболее характерной для южных регионов Руси. В Москве находки этого времени неизвестны, но со второй половины XIV в. мы встречаем в летописях и актовом материале упоминания о «золотых сабелях», хранившихся в сокровищнице московских Калитовичей[662].

Соотношение употребления меча и сабли в XIV в. можно проследить по известным миниатюрам Радзивилловской (Кенигсбергской) летописи, которая дошла до нас в списке второй половины XV в., но восходит к более раннему списку. По подсчетам А. В. Арциховского, в ней меч изображен 220 раз, а сабля — 144[663]. При этом необходимо делать поправку на условность в восприятии меча в древнерусском сознании как символа княжеской власти. В памятниках Куликовского цикла сабля упоминается как принадлежность ордынских воинов и противопоставлена мечу: «Блискают шаблѣ булатный около голов богатырских» (например, в «Сказании о Мамаевом побоище»[664]).

Характерными отличиями сабли от меча были изогнутость лезвия и расположение центра тяжести на значительном удалении от эфеса (чаще на уровне границы первой и второй трети от острия клинка). Это сочетание прибавляло дополнительное режущее действие и увеличивало силу удара и площадь поражаемого пространства. Применение этого вида оружия предоставляло конному воину большую маневренность в движениях[665]. В XIV в. эволюция сабли шла в сторону удлинения, большего изгиба полосы и некоторого увеличения веса самого оружия для усиления рубящего удара. В этих же целях сабля снабжается елманью — утолщением на конце клинка. Эфес сабли имел рукоять с перекрестьем. Оно имело несколько опушенные и расширенные концы, переходящие в дисковидные или овальные увенчания. Навершие сабли, как правило, было уплощенно-цилиндрической формы с отверстием или скобой для крепления темляка.

Топор — ударно-дробящее и рубящее оружие — исследователи характеризуют как оружие пешего ополчения и отмечают широкое распространение в конце XIV в.[666] Древнерусский боевой топор состоял из рукояти (топорища), на нее насаживался сам топор, имевший лезвийную часть и с противоположной стороны обух. Рукояти для топоров имели разную длину в зависимости от охвата их воином одной или двумя руками. Часть топоров для усиления крепления к рукояти имела боковые парные выступы, прилегавшие к топорищу, — т. н. щекавицы. Нередко топоры служили парадным княжеским оружием. Тогда их поверхности украшались инкрустацией и высечкой из благородных металлов[667].

В последней трети XIV в. топоры были представлены двумя типами: небольшими легкими топорами-чеканами и т. н. топорами-булавами, находки которых известны на территории Северо-Западной Руси. Чеканы представляли собой некое подобие кирки с узким вытянутым лезвием, предназначенным для пробивания доспехов за счет малой площади ударной поверхности. Топоры-булавы имели толстое короткое лезвие и массивную втулку и обух, иногда имевшие грани. В отличие от чеканов этот вид топоров был предназначен для рассечения тяжелых доспехов и нанесения дробящих ударов. Использовались и топоры-секиры, похожие на рабочие топоры, но меньше. Они имели полукруглое лезвие и вытянутый молотковидный обух. Такие топоры могли использоваться и как оружие, и как универсальный инструмент в условиях похода. «Топори легкие» московских воинов упоминаются в «Задонщине»[668]. На Куликовом поле обнаружено два обломка боевых топоров эпохи Куликовской битвы[669].

Бронзовые булавы домонгольского периода выходят из употребления. Видимо, это связано с тем, что указанные виды оружия стали превращаться в символ командного представительства и военоначалия. На смену им приходят шестоперы, которые появляются на Руси еще в конце XIII в., а наибольшее распространение приобретают в XIV в.[670] Шестопер имел ударную головку (шарообразную или грушевидную) с веерообразными «перьями»-ребрами числом больше или меньше шести. Они насаживались на деревянную или металлическую рукоять (стержень). Помимо ударно-дробящего воздействия на противника ребра шестопера могли наносить и рубящий удар. Видимо, шестопер — разновидность булавы (палицы) в ее развитом варианте — взял великий князь Дмитрий Иванович в бой вместе с копьем: «Абие приемъ копие свое и взем свою палицу железную, подвижеся ис полку»[671]. Фрагмент шестопера был найден в районе Куликова поля на поселении ХII–ХIV вв. Грязновка-2[672].

Другим традиционным видом ударного холодного оружия был кистень — костяная или металлическая гирька весом 200–300 г. Ее подвешивали на кожаном ремешке к короткой деревянной рукоятке. Переходным к формам XIV в. были железные кистени биконической формы с прямоугольным ушком[673]. Насколько данный вид вооружения мог использоваться в качестве боевого оружия в эпоху Куликовской битвы, остается вопросом. Возможно, кистени — эффективное средство самозащиты, а не предмет вооружения.

Для пробивания кольчатой и пластинчатой брони в XIV в. также использовался кинжал — холодное оружие с рукояткой и клинком. Как правило, он представляет собой миниатюрную копию меча[674]. Кинжал предназначался для колющих ударов. Кроме того, он мог обладать режущими и рубящими свойствами или их сочетанием. Тонкий клинок кинжала легко проникал в щель между пластинами и наносил глубокие колотые раны. Как и нож, он мог использоваться в боевых или охотничьих целях, но в отличие от первого кинжал имел два лезвия. Его носили за поясом и изредка прятали в рукав. Среднеклинковые кинжалы — корды — обычно имели длину клинка 40–50 см, короткоклинковые — 10–40 см. Клинок кинжала, найденного в Великом Новгороде в слое XIV в., — четырехгранный желобчатый (с каннелюрами). По форме он напоминает классический русский штык[675]. В «Задонщине» упоминаются «кинжалы мисурские»[676], «кинжалы фряские»[677] и «чары франкские»[678]. «Чары», предположительно, — это часть слова «кончары» (колющее прямое оружие с трехгранным или четырехгранным клинком). Таким образом, русские воины могли быть вооружены как прямыми (европейскими), так и кривыми (восточными) кинжалами.

Защитное вооружение. Начиная с X в., в условиях постоянных конфликтов с маневренной легкой конницей кочевников, доспех из металлических колец — кольчуга — становится оптимальным доспехом для русского воина. Кольчатая броня позволяла ему сохранять свою подвижность и обеспечивала достаточную защиту от рубящих ударов, однако слабо защищала от колющих ударов. По способу скрепления колец кольчуги были нескольких типов: клепаная (концы заклепывались маленьким шипом или гвоздиком), сводная (незакрепленное соединение колец), сварная (концы соединялись кузнечной сваркой).

Кольчуги плели начиная с ворота и заканчивая подолом. При этом существовало два вида плетения: одинарное, при котором каждое склепываемое кольцо захватывало четыре соседних, и двойное, более частое, при котором захватывалось шесть соседних колец. В целях экономии кольчужные мастера применяли комбинированный способ плетения, при котором клепаные кольца через ряд вплетались в цельносеченые кольца. Для усиления свойств кольчуги в наиболее опасных для воина местах могли накладываться два ряда колец (броня двойного плетения)[679]. С конца XIII в. кольчугу могли усиливать на груди дисковидной бляхой — прообразом позднесредневекового зерцала. Несмотря на то что в XIV в. кольчуга на Руси временно уступает место различным по конструкции пластинчатым доспехам, она продолжает бытовать.

В XIII в. возникает, а в эпоху Куликовской битвы получает широкое распространение другой тип кольчатого доспеха — байдана (бадана, бадан)[680]. От кольчуги она отличалась лишь тем, что ее кольца были большими и плоско раскованными. Крепились кольца либо внакладку, либо на гвоздь или шип. «Боданы [в другой редакции — баиданы] бесерменьскыя» упоминаются в «Задонщине» среди доспехов русских воинов во время Куликовской битвы[681].

В 2002 г. на Куликовом поле был обнаружен фрагмент оторочки кольчуги из 9 бронзовых колец. Кольца деформированы, диаметр варьируется от 1,27 до 1,32 см. Сечение дрота круглое, 1,3 см. Проволока, из которой собирались кольца, имеет следы шва от волочения. Кольца скреплялись без использования клепок, возможно, пайкой или сваркой[682]. Кроме этого, в фондах ГИМ хранится кольчуга, найденная на Куликовом поле (№ 11501 в Отделе оружия). По целому ряду признаков — это большой запах ворота (подполок), расширенный к низу подол и большой вес (10,3 кг) этот кольчатый доспех относится к ХVI–ХVII вв.[683] Но поскольку о кольчугах XIV в. у нас имеются предварительные представления (в силу фрагментарности археологических данных), эта кольчуга может быть отнесена и к XIV в.[684] Этот доспех был сплетен из круглой проволоки толщиной от 1,5 до

2,5 мм. Он имеет вид рубашки с короткими рукавами. Плетение простое: одно кольцо соединялось с четырьмя на гвоздь попеременно просечным — штампованным способом.

В XIV в. на территории Руси продолжают бытовать пластинчатые доспехи, в которых защита состояла из набранных в определенной системе металлических пластин разнообразной формы — квадратных, полукруглых, широких прямоугольных (примерно 5 (4) см на 6 (7) см) или узких продолговатых, толщиной от 0,5 до 2,0 мм. Панцирная защита («броня дощатая») известна на Руси еще с X в., но именно в эпоху Куликовской битвы доспехи этого типа широко применяются для надежной защиты тела воина от таранного копейного удара, бронебойных стрел, арбалетных болтов, колющих ударов меча. В рассказах Софийской I и Новгородской IV летописей отмечается состояние великого князя Дмитрия Ивановича после битвы: «…доспех его бить и язвенъ, но на телеси его не бысть раны никоеа же, а бился с татары в лице, став напереди, на первом суимѣ»[685].

По-видимому, Дмитрий Иванович во время Куликовской битвы имел крепкую пластинчатую защиту. Кольчуга вряд ли спасла бы князя, участвовавшего в первой, самой ожесточенной сече с ордынцами.

Самыми распространенными в эпоху Куликовской битвы были так называемые чешуйчатые доспехи. Их довольно крупные выпуклые прямоугольные или квадратные пластины набирались на мягкую кожаную или матерчатую основу и надвигались одна на другую, наподобие черепицы, что удваивало толщину брони. Пластины чешуйчатых доспехов крепились к основе только с одной стороны, а в некоторых случаях, для придания панцирю большей монолитности, ставили заклепку еще и в центре пластины. Поэтому этот тип брони иногда называют клепано-пришивной. Многочисленные археологические находки таких пластин сделаны в Великом Новгороде, Пскове, Торжке, Москве. Воины в чешуйчатых панцирях часто встречаются в изобразительных источниках XIV в. — на миниатюрах Хлудовской Псалтири, Тверского списка «Хроники» Георгия Амартола, Сильвестровского списка «Сказания» о Борисе и Глебе и др.[686]

В панцирях с ламеллярной конструкцией (ременного крепления) продолговатые немного выпуклые пластины находили друг на друга и связывались между собой кожаными ремешками. Иногда пластины сначала собирали в ряды с тонкими (кожаными или матерчатыми) полосами изнутри, а затем эти ряды связывали между собой. Панцири такой конструкции — более гибкой за счет свободного хода между рядами пластин — бытовали на Руси до конца XV в. На русских иконах, фресках, миниатюрах и барельефах ХIII–ХIV вв. ламеллярные панцири на воинах встречаются очень часто. Яркий образец такого типа защиты — панцирь, предположительно, великого князя Федора Ростиславича Черного, изображенный на упоминавшейся ранее миниатюре из Федоровского Евангелия.

Подобные и другие ламеллярные пластины были найдены в оружейной мастерской древнерусского города Гомия (современный Гомель)[687]. Другой аналог гомийским пластинам — фрагмент железной трапециевидной пластины с округлыми нижними краями — был найден в 2002 г. во время поисковых работ на Куликовом поле (поисковый участок № 22)[688]. Ширина короткой стороны — 7 см, предполагаемая ширина длинной стороны — 9,5 см. Пластина имеет шесть округлых отверстий диаметром 4–6 мм. Возможно, в правом углу располагалось еще одно отверстие. Эта пластина могла быть частью ламеллярного доспеха, а точнее, его нижней части или ламеллярной юбки.

На так называемом панцире великого князя Федора Ростиславича Черного сосуществуют два вида «дощатой брони» — ламеллярный панцирь и чешуйчатая юбка, что говорит о существовании в XIV в. комбинированного (ламеллярно-чешуйчатого) доспеха[689]. Другой тип комбинированной защиты — кольчато-пластинчатый (бахтерцы, юшманы, калантари) — распространяется в XV–XVI вв. Некоторые изобразительные и археологические источники позволяют предположить, что попытки такого совмещения делались еще в ХIII–ХIV вв.[690]

На шиферной иконке домонгольского периода из собрания музея г. Каменца-Подольского (инв. № 104/2) изображены святые Гавриил, Михаил и Дмитрий. Последний (в центре) одет в броню, чешуйчатую па рукавах и подоле и кольчатую на груди (плетение обозначено колечками). Специальные пластины в виде языкообразных свесов защищают с передней стороны и бедра. Различимы также фигурные наколенники и кольчужные чулки. По мнению А. Ф. Медведева, некоторые из пластин XIV в. (с частыми дырочками по краям) могли входить в соединение с кольчужным плетением, которое прикрывало наиболее подвижные части тела воина — шею, плечи, талию[691].

Разновидность такого кольчато-пластинчатого доспеха — «калантыри злачены…». Они упоминаются в «Задонщине»[692]. Калантарь (колонтарь) изготавливался из пластин, соединенных кольчужным плетением[693]. О точной конструкции калантаря ничего сказать нельзя, так как ни один его образец пока неизвестен. Предположительно, это был доспех без рукавов из двух половин — передней и задней, застегивающихся на обоих плечах и боках. Каждую половину от шеи до пояса составляли ряды крупных металлических пластин («досок»). Они скреплялись между собой железными кольцами. К поясу калантаря прикреплялся кольчужный или панцирный подол до колен[694].

В Великом Новгороде встречаются находки пластин, которые также могли принадлежать «бригантине» — доспеху. Его пластины крепились с внутренней стороны подкладки таким образом, что лицевая сторона доспеха была покрыта тканью, бархатом или кожей под рядами заклепочных шляпок[695]. Доспех такого типа в XIV в. применялся в Юго-Западной Руси, видимо, под западным влиянием. В Юго-Восточной Руси в это время русские воины перед битвой стремились продемонстрировать свой сверкающий доспех с целью определенного психологического воздействия на неприятеля. В «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище» доспехи русских воинов блестят золотом: «гримят русская удальцы "золотыми доспехи…", "но собе маем доспехи позлащенный…", "сияли золотыя доспехи…"[696], "злачеными доспехами осветиша"[697], "а в них [молниях] сияютъ доспѣхы золочеными"[698], "щипляются щиты богатырски о злычеыи доспѣхи"»[699]. Союзная рать братьев Ольгердовичей называется «окованной»[700], что свидетельствует об обеспеченности большинства воинов Дмитрия и Андрея Ольгердовичей доспехами.

Вряд ли у всех русских воинов, участников Куликовской битвы, были доспехи, да еще и позолоченные. Вероятно, большинство из них имело в качестве защитного доспеха кольчугу, совместные кольчато-пластинчатый, кольчато-чешуйчатые панцири, а также защиту из мягких, кожаных материалов. В обычных начищенных до блеска доспехах могли отражаться лучи солнца и создавать эффект «золотых» доспехов. Не исключено также, что это — художественное преувеличение. С его помощью книжники хотели создать образ православных ратников как воинов «света». Только князья и бояре, по-видимому, могли позволить себе дорогие позолоченные доспехи. Подтверждением этому служат свидетельства «Задонщины»: «Пересвѣт поскакивает на своем добрѣ конѣ, а злаченым доспѣхом посвѣльчивает»[701]; князь Владимир Андреевич скачет на коне среди битвы золотым доспехом посвечаючи»[702]; князь Дмитрий Ольгердович говорит брату Андрею: «А на себѣ золоченые доспехи…»[703] Тем не менее есть более поздние данные о том, что доспехи золотились[704].

Скудные археологические источники редко представляют полные пластинчатые гарнитуры, что затрудняет возможность реконструкции внешнего вида всего защитного комплекса. Однако данные миниатюры помогают установить конструкции и покрой. Типичный доспех, известный нам по материалам из Великого Новгорода, Пскова, Москвы и других регионов, представлял собой «кирасу» из нагрудных и наспинных частей, скрепленных между собой. Дополнительно отмечаются детали подвешиваемых к нагруднику наплечников и пластинчатой юбки. В XIV в. для усиления защиты, по всей вероятности, под пластинчатый доспех надевали кольчугу. Внедрение различных «дощатых» систем защиты тела сопровождалось распространением в XIV в. таких усиливающих их принадлежностей, которые считались характерными лишь для западноевропейского латника. Это констатируемые по находкам и изображениям наручи, поножи (ноговицы, «железные сапоги»), наколенники.

В эпоху Куликовской битвы на Руси продолжают использоваться различные типы шлемов — боевых наголовий, состоящих из венца, тульи и навершия. К венцу — основанию шлема — обычно крепилась кольчужная бармица, подшлемник и маска-личина. По технологии шлемы изготавливались из одной или нескольких стальных пластин, соединенных клепкой, сваркой или пайкой. Форму венцу и тулье шлема, сделанного из одной стальной пластины, придавали с помощью кузнечной обработки. По-прежнему в XIV в. находили широкое применение сфероконические, куполовидные и полусферические шлемы обтекаемой геометрической формы, которая при соприкосновении с мечом вызывала соскальзывание отвесных ударов рубящего оружия[705].

Основная тенденция в развитии шлемов проявляется в усилении защиты головы воина посредством увеличения толщины шлема, углубления его посадки на голову вплоть до линии скул. Именно в этот период входят в распространение так называемые цилиндроконические (шатровидные) наголовья[706]. Они часто имели высокий венец, значительную глубину (доходили до уровня скул) и дополнительные защитные элементы в виде нешироких полей, лицевого выреза, вырезов для глаз. Коническая тулья также хорошо предохраняла голову воина от рубящих ударов, а цилиндрический венец создавал дополнительное ребро жесткости в налобной части, что уравнивало боевую эффективность шатровидных и куполовидных шлемов. При этом шатровидный корпус шлема был проще и дешевле в изготовлении.

Шлемы русских воинов упоминаются в «Задонщине». Воины князей Ольгердовичей «под щеломы възлелѣаны»[707] (в другой редакции «вьзлелияны»)[708]. Андрей Полоцкий предлагает брату Дмитрию Брянскому, как в «Слове о полку Игореве» князь Игорь Святославич своему младшему брату Всеволоду Трубчевскому, «испиемь, брате, шеломомь своим воды быстрого Дону». Некоторые московские воины носили «шеломы немецкие»[709], «шоломы черкасские»[710]. Перед битвой «гремели князей русских… обышаки московские»[711]. Есть основания полагать, что в данном месте подразумевалось слово «шишаки» (в незаконченном варианте). А. Н. Кирпичников четко разграничивает «шеломы» и «шишаки» как разные виды боевых наголовий. «Шелом» — наголовье в колоколовидной высокой тульей и длинным шпилем, а «шишак» — низкий полусферический шлем без шпиля[712]. П. И. Савваитов отметил, что в духовной грамоте великого князя Ивана Ивановича (1359 г.) упоминается «чечак золот с камением», обоснованно связывая данный предмет (чечаг) с шишаками[713].

К верхней части шлема — тульи — крепилось навершие различной формы (острие, яблоко и др.) и дополнительное украшение в виде плюмажа (перья, султаны из конского волоса, флажки-яловцы). В «Сказании о Мамаевом побоище» упоминаются флажки на шлемах воинов: «Яловчики ж шоломов их, як пламень огненный колѣбашася»[714]. Детали шлемов, в основном богатых воинов, могли иметь украшения в виде граней тульи, орнаментально выполненных краев деталей шлемов. Некоторые шлемы золотились или покрывались серебряным позолоченным листом, что известно по археологическим находкам шлемов XIII в.[715] И в «Задонщине», и в «Сказании…» неоднократно упоминаются позолоченные шлемы русских воинов: «Рускии сынове поля широкыи кликом огородиша, золочеными шлемы осветиша», «Шоломы на главах их, аки утреняа зоря свѣтящеся»[716].

В «Сказании о Мамаевом побоище» упоминается еще одна возможная деталь шлема богатого воина — личина — подъемно-опускное забрало-маска, выкованная в виде человеческого лица: «Котятся шоломы позлащенный с личинами добрыми конем под копыта»[717]. Шлемы с масками характерны для контактирующих с Русью в ХII–ХIII вв. кочевников, однако известны два случая обнаружения целой маски и ее фрагмента при раскопках древнерусских городов Серенек и Изяславль[718]. На основании этих письменных и археологических данных можно предположить, что шлемы с полумасками использовались на Руси в XIII — второй половине XIV в. Возможно, на лобной части шлемов XIV в. могли крепиться чеканные пластины с изображениями святых. Это делалось, судя по археологическим и письменным данным, на шлемах ХII–ХIII вв. Однако неправомерно такие шлемы назвать «шеломами Архангельского образа», как это делает П. Васин, трактуя выражение из «Сказания о Мамаевом побоище»[719]. Так в православии назвали монашеские клобуки.

Долгое время считалось, что к середине XIV в. шлемы с наносниками выходят из употребления, а вместо них употребляются шлемы с редуцированными наносниками. Такой вывод делали на основании анализа миниатюр, фресок и икон, где изображены воины в открытых шлемах. Однако в 2000 г. в результате поисковых работ на Куликовом поле была найдена деформированная пластина, которую можно интерпретировать как фрагмент налобной части шлема с наносником[720]. Ближайшими аналогиями этой находки могут быть так называемый шлем «Украина» и наносник от шлема из Изборского (Труворова) городища. Они датируются концом XIII — первой половиной XIV в. Шлем «Украина» (в настоящий момент хранится в Эрмитаже) состоит из передней и задней пластины; его наносник откован заодно с передней пластиной[721]. Наносник из Изборского городища, в отличие от найденного на Куликовом поле, по-видимому, крепился к шлему отдельно. Он имеет ребро жесткости и отверстия в левой части и на нижнем конце, по-видимому, для крепления бармицы[722]. Таким образом, шлемы с цельнокованым и накладным наносником бытовали на Руси в начале XIV в. и, возможно, «дожили» до 1380 г.

В эпоху Куликовской битвы наиболее распространенными элементами дополнительной защиты головы воина были подшлемник и бармица. Подшлемник служил для амортизации ударов по голове воина, изготавливался обычно из кожи и сукна. Он мог надеваться на голову отдельно от шлема, быть вклеен в шлем или прикреплен к нему при помощи ремешков или клепок. Бармица — кольчужная сетка, защищавшая нижнюю часть головы, шею и плечи воина. Ее подвешивали к шлему несколькими способами — к подшлемнику, нижнему краю венца шлема, на внешней стороне венца шлема посредством колец, втулок или скоб. Бармица могла свободно висеть на голове или застегиваться под подбородком воина. Судя по одной из миниатюр Сильвестровского списка, в XIV в. к шлему, помимо бармицы, подвешивали металлические науши[723]. Надежности крепления шлема на голове служил ремень, он также застегивался под подбородком[724].

Для снаряжения русского боевого коня эпохи Куликовской битвы было характерно смешение конструкций снаряжения европейского и восточного типов[725]. В состав экипировки боевого коня входили седло, стремена, узда (узденница), удила, конский доспех, скребницы, подковы и попоны. Стремена имели прямую широкую подножку стрельчатого типа, соединявшуюся с округлой рамкой. Седла были двух типов — «кресла» рыцарского типа и легкие седла восточного типа на подстилавших их попонах. В конструкции конской сбруи применялись пряжки полукольцевидных, кольцевидных и смягченно прямоугольных форм. Иногда использовалось сразу несколько пряжек, предназначенных в том числе и для подпруги из двух ремней. Тогда же появились пряжки у стременных путлищ. Ременная упряжь украшалась накладными бляшками, наличие и количество которых зависело от знатности всадника.

Основным тактическим приемом ведения боя в XIV в. становятся кавалерийские атаки таранного типа, поэтому широко распространяется конский доспех. Если в ордынской коннице широко использовались конские доспехи из кожи или наборных пластин, то в русской тяжеловооруженной кавалерии коня мог прикрывать кольчужно-пластинчатый доспех. С XIII в. известны и конские маски (боевые наголовья), защищавшие голову коня[726]. Узда в XIV в. становится более сложной; применяется система ремней, охватывающих всю голову коня, что значительно повышало оперативность управления лошадью. Для ухода за кожей коня использовались однорядные и двухрядные металлические пластины-щетки (скребницы).

От поражения тела воина колющим, рубящим и стрелковым оружием в ближнем и дальнем бою использовались щиты[727]. На Руси их изготавливали (набирали) из досок (липовых, сосновых и др.) и обтягивали внешнюю сторону тканью или кожей. Тыльная сторона щита имела подкладку для руки и ремни для крепления щита к руке, а также для его транспортировки за спиной во время похода или в бою, когда воин действовал обеими руками. О форме древнерусских щитов эпохи Куликовской битвы можно судить по изобразительным источникам конца ХIII–ХV в.

Так, на миниатюрах Радзивилловской летописи изображено 154, из них 83 — круглых, 52 — миндалевидных, 12 — треугольных, 5 — овальных, 2 — овальной формы с заостренным концом и сильно выступающим умбоном, 2 — геральдические, с прямой верхней гранью и овальными боками. У святого Георгия, вырезанного из камня на Георгиевском соборе в Юрьеве-Польском (первая половина 1230-х гг.), небольшой миндалевидный щит с изображением льва, стоящего на задних лапах. Щит точно такой же формы и с таким же рисунком можно увидеть у святого Феодора Стратилата (великого князя Федора Ростиславича Черного?) на миниатюре из Федоровского Евангелия из собрания Ярославского историко-культурного музея-заповедника[728]. На фресках церкви Спаса на Ковалеве (XIV в.) под Великим Новгородом воины изображены с небольшими круглыми щитами, настолько выпуклыми, что по форме они приближаются к конусу с малой высотой и большим диаметром основания[729]. Оба щита ярко раскрашены, имеют в центре большие умбоны. Вокруг них концентрически нанесен орнамент. Точно такой же щит держит левой рукой правый из сражающихся воинов, изображающих заглавную букву «И» на л. 291 Новгородской псалтыри XIV в.[730] Этот щит тоже довольно большой и может закрыть тело воина от плеча до колена. Орнамент щита, также расположенный концентрично умбону, сверкает золотым, красным и белым цветами. На печатях, сохранившихся на двух духовных грамотах великого князя Дмитрия Ивановича Донского, изображены два воина с небольшими щитами — миндалевидным (январская печать 1372 г.) и овальным (майская печать 1389 г.)[731].

Исходя из анализа этих источников, в XIV в. сосуществовали традиционные для Руси круглые и миндалевидные, новые треугольные, сердцевидные и прямоугольные щиты. После появления шлемов с усиленной защитой, длинных, по колено, кольчуг, тяжелых доспехов щиты утрачивают свои металлические детали — оковки, умбоны, заклепки. Щиты уменьшаются в размерах и превращаются из пассивного и малоподвижного в более мобильное и удобное для манипулирования в бою средство обороны. Так, на миниатюрах Радзивилловской летописи изображены воины со щитами не только прижатыми к телу, но и выдвинутыми вперед, подставленными под вражеское оружие, чтобы ослабить или отбить удар «на лету». В отличие от более плоских ранних щитов в XIV в. распространяются выпуклые щиты. По мере совершенствования шлема верх щита все более спрямляется и появляются треугольные щиты с перегибом (двускатные), плотно прилегающие к телу. Тогда же бытуют выгнутые трапециевидные щиты. С конца XIII в. входят в обиход тарчи — сложнофигурные щиты, прикрывавшие грудь всадника во время копьевых таранов.

Судя по детальным воспроизведениям на печатях и миниатюрах, во второй половине XIV в. в Северо-Западной Руси появляются скругленно-прямоугольные щиты с четким долевым желобом — павезы. Поле такого щита членил на две части желоб, который служил вместилищем руки и облегчал рассчитанные защитные манипуляции в бою. Именно такие щиты, по-видимому, изображены на двух печатях договоров 1314 г. — новгородского тысяцкого Филиппа и Ивана Ереминича. Павезы использовали как всадники, так и пехотинцы с сулицами и арбалетами: им требовалась некоторая пауза, чтобы под надежной защитой метнуть или перезарядить свое оружие. Еще в ХII–ХIII вв. поле щита украшали эмблемами, государственными и поенными символами, знаками ранга. Фон щита окрашивался в самые разнообразные цвета, но красному цвету на протяжении всего бытования русских доспехов отдавалось явное предпочтение. Памятники Куликовского цикла отмечают наличие у воинов щитов: в «Задонщине» упоминаются «щиты московскыя»[732] и «черлеными считы»[733]; в «Сказании о Мамаевом побоище» «щипляются щиты богатырские о злычныи доспѣхи»[734].

В красочном описании боя в «Задонщине» говорится, что Александр Пересвет скачет, золотым доспехом посвечивая, а идущая на поле Куликова русская рать гремит «золотыми доспехи и шеломы и черлеными считы»[735]. «Сказание о Мамаевом побоище» отмечает, что доспехи русских воинов издалека напоминали воду, что при ветре струится. В этом произведении снова упомянуты золоченые шлемы, словно заря утренняя, причем яловцы их колыхались, как пламя огненное. Его автор упоминает, как знамена, на которых были вышиты образа святых, светились в солнечных лучах, золоченые стяги шумели, расстилаясь. Хоругви их, точно живые, колыхались. Так, знаменем большого полка было черное полотнище с вышитым образом Спаса на нем. В восхищении автор восклицал: «Не было ни до нас, ни при нас и после нас не будет такого войска устроенного». Отмеченная устроенность войска подчеркивала в том числе и обеспеченность русской рати наступательным и оборонительным вооружением.

§ 4. Планы противоборствующих сторон

Готовясь к сокрушительному удару по землям Северо-Восточной Руси, Мамай планировал соединиться с войсками Ягайло в начале осени[736]. Местом встречи были избраны берега реки Оки. Заняв их, ордынцы и литовцы лишали московского великого князя удобного оборонительного рубежа. Сроком для встречи союзники избрали Симеонов день — 1 сентября. Задуманный поход, по данным «Летописной повести», должен был по своему размаху повторить нашествие Батыя: «Мневъ себе аки царя… Пойдем нарускаго князя и на всю землю Русскую яко же при Бытии было»[737]. «Сказание о Мамаевом побоище» добавляет, что в своих замыслах Мамай не просто хотел разорить Русь, но и остаться здесь со своей Ордой: «Яко азъ не хощю тако сътворити, како Батый, но егда дойду [Руси] и убию князя их, и который его град красный довлеетъ намъ и ту сядемъ ведати и Русью владети». Однако свидетельство позднего источника преувеличивает реальные намерения Мамая. В источнике он выступает как слуга дьявола, а стало быть, должен иметь грандиозные планы по уничтожению православного христианства.

Из центрального улуса Мамая — Крыма — идти на Русь удобнее всего по Кальмиусской сакме. Она шла с юга от верховьев Кальмиуса к правобережью Верхнего Дона. Но в 1380 г. отряды крымского темника еще покоряли Астрахань. Следовательно, ордынская рать могла выйти к Дону и с восточной стороны. По крайней мере, автор «Сказания о Мамаевом побоище» считал, что войско Мамая шло на Русь из Поволжья: Мамай переправился через Волгу и достиг Дона возле устья реки Воронеж[738]. На устье реки Воронеж, впадающей в Дон с восточной стороны, он распустил свою силу на кочевье. По данным «Сказания о Мамаевом побоище», он повелел своим подданным: «Яко дани единъ не паси хлеба и будете готови на русские хлебы»[739]. О таком же маршруте говорит и тот факт, что за три дня до Куликовской битвы войска темника оказались у Кузьминой Гати — поселка в верхнем течении реки Цны[740], т. е. опять восточнее реки Дон. Согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», пленный ордынец, доставленный 5 сентября к великому князю Дмитрию Ивановичу, дал показания, позволяющие судить, что еще за 3 дня до битвы Мамай находился в более чем 100 км от Дона: «Тъй языкъ поведаеть: "уже царь на Кузьмине гати стоить, нъ не спешить, ожидаеть Олгорда Литовскаго и Олга Резаньскаго, а твоего царь събраниа не весть… и по трех днех имать быти на Дону"»[741]. Даже если здесь упоминается не та Кузьмина Гать, что расположена у реки Цны, до которой более 120 км, ясно, что этот пункт находился в заболоченном месте на левом берегу реки Дон. Добраться же от реки Воронеж до Кузьминой Гати на реке Дне можно, следуя вдоль реки Матыры — притока Воронежа.

Однако одно из самых ранних известней об этих событиях в «Летописном рассказе о Куликовской битве» отмечает, что в момент переправы русских сил через Оку Мамай кочевал за рекой Дон[742]. В верхнем течении она проложила свое русло с севера на юг, по у самого истока ее воды текут, слегка поворачивая на восток. Это позволяло русским людям считать его правый берег татарским, а левый — своим. Следовательно, самые ранние сведения о Куликовской битве указывают на движение Мамая западнее Дона.

Намек на движение по правому берегу реки Дон можно найти в упоминании в «Задонщине» пространства между Доном и Днепром: «Уже бо, брате, возвеяша сильнии ветри с моря на устъ Дону и Непра, прилелеяша великиа тучи на Рускую землю, из них выступают кровавые зори, а в них трепещут синие молнии. Быти стуку и грому великому на речке Непрядве, межу Доном и Непром, пасти трупу человеческому на поле Куликове, пролится крови на речьке Непрядве! Уже бо въскрипели телегы межу Доном и Непром, идут хинове на Русскую землю! И притекоша серые волцы от устъ Дону и Непра и ставши воют на реке, на Мечи, хотят наступати на Рускую землю. То ти были не серые волцы, — приидоша поганые татаровя, хотят пойти воюючи всю Рускую землю»[743]. Ее автор называет географические объекты, расположенные к западу от Дона: Днепр и Непрядву.

Даже в «Сказании о Мамаевом побоище», наиболее последовательно отстаивающем версию о появлении войск Мамая с востока, есть известие о стороже, высланной к Тихой Сосне: «Князь же великий… здумаша, яко сторожу тверду уготовити в поле… И повеле имъ на Тихой Сосне сторожу деяти…»[744]. Создается впечатление, что Дмитрий Иванович ждал прихода ордынцев с запада. В Летописце князя И. Ф. Хворостинина названа другая река — река Быстрая Сосна[745]. Однако и в том, и в другом случае имеется в виду правый приток реки Дон. Однако эта дальняя сторожа (великий князь, не дождавшись от нее вестей, выслал другую сторожу) могла быть направлена в степь не для прямого поиска противника, а для общего сбора информации.

Вопрос о том, по какому пути двинулись полчища Мамая на Русь, будет еще долго предметом споров исследователей, поскольку ранние краткие известия Симеоновской летописи и пространные поздние сообщения «Сказания о Мамаевом побоище» противоречат друг другу. Причем ошибиться могли как ранние, так и поздние авторы. Ведь правый берег Дона был очень удобным для движения из Крыма на Русь и в XVII в., даже носил имя Крымской стороны Дона. Древние летописцы, зная, что Мамай был крымским темником, могли сами представить себе его маршрут западнее Дона. Но жившие в ХV–ХVI вв. авторы «Летописной повести о Куликовской битве» и «Сказания о Мамаевом побоище» также имели основания придумать свой вариант движения ордынских войск навстречу русским полкам. Не случайно в их произведениях говорится о подражании темника Мамая Батыю. Следовательно, по их мнению, путь войск Мамая должен был в своем начале повторять маршрут Батыева похода на Русь. Так могла родиться версия о движении татар восточнее Дона.

Значит ли это, что мы никогда не сможем определенно сказать о пути Мамаевой Орды к Куликову полю? Кажется все же, что можно найти ответ на вопрос о маршруте ордынцев в 1380 г. Конечно, достигнуть района Куликова поля проще, идя по правому берегу Дона. Но здесь на пути Мамая могло встать Елецкое княжество. Не желая разорять Елец (если город контролировался союзником рязанского великого князя Олега Ивановича) или боясь потерять время на осаду города, Мамай не пошел по Кальмиусской сакме[746].

Вероятно, Мамай выступил из своего улуса и устремился на владения великого князя Дмитрия Ивановича по кратчайшему пути. Но летом 1380 г. на правом берегу Волги появились воины главного соперника Мамая в борьбе за власть в степи — хана Токтамыша. Получив поддержку среднеазиатского правителя Тимура[747], этот хан Синей Орды (Кок-Орды), расположенной у берегов Сырдарьи, обладал правами на ханский престол и представлял серьезную угрозу для Мамая, который таких прав не имел и правил от имени марионеточных ханов. Токтамыш являлся потомком тринадцатого сына Джучи Тука-Тимура и, в отличие от темника, мог гордиться, что в его жилах по мужской линии течет кровь Чингисхана.

По всей видимости, Мамай узнал о движении еще одного противника лишь в походе. Весть об этом, скорее всего, пришла к темнику, когда его воины достигли реки Воронеж. Отказавшись от немедленного броска на Москву, Мамай переправил войска через реку Дон и три недели кочевал вдоль его левого притока — реки Воронеж[748]. Это решение казалось единственно правильным. Кочуя вдоль границ Рязанского княжества, Мамай имел возможность шантажировать великого князя Олега Ивановича, который осенью 1378 г. за союз с Москвой уже испытал силу гнева Мамая. По расчетам темника, правитель Переяславля-Рязанского должен был присоединиться к нему и усилить ордынцев своей ратью. Здесь же можно было дождаться прихода Ягайло. А в случае необходимости, если Токтамыш начнет наступление на Крым, Мамай надеялся успеть откочевать к Волге и остановить продвижение соперника.

Казалось, опытный и дальновидный полководец не ошибся в своих расчетах. Рязанский великий князь выразил ему свою покорность, а Ягайло спешил на соединение с ордынцами[749].

Стоя у границ Рязанской земли, Мамай вел активные переговоры. Уже имея предварительное соглашение с литовским великим князем Ягайло[750], темник, надеясь расстроить союз русских князей, начал с ними переговоры. Летописи упоминают о прибытии послов Мамая к Дмитрию Ивановичу и дипломатические ходы его соседа — Олега Рязанского.

Рязанский великий князь современниками и особенно потомками был обвинен в измене христианству, готовности соучаствовать в разорении Руси. Действительно, в политических шагах Олега Ивановича было много огрехов. Он начал активную дипломатическую деятельность, когда Мамай вышел к границам его княжества и встал на реку Воронеж. Люди Олега Рязанского появились и в ставке Мамая, и в обозе у Ягайло.

Олег Иванович стремился любой ценой защитить свое княжество, оказавшееся между двумя грозными противниками — Ордой и союзом князей Северо-Восточной Руси. Но как это можно было сделать? Ведь примкнув к Орде, он обрекал себя на ответные действия со стороны московского великого князя и его союзников, а поддержав их — автоматически становился врагом находившегося рядом Мамая. И в одном, и другом случае Рязанская земля могла стать ареной боевых действий. Поэтому Олег Иванович решил действовать осторожно.

Наученный прежним горьким опытом, рязанский великий князь не примкнул, как два года назад, открыто к великому князю Дмитрию Ивановичу. Слишком памятен Олегу Ивановичу был набег Мамая, мстившего за разгром Бегича на реке Воже. Вместо этого, получив повеление Мамая присоединиться к союзу Орды и ВКЛ, Олег Рязанский отправил к темнику на реку Воронеж своего посла со многими дарами[751].

Выразив свою покорность и заплатив дань, рязанский великий князь, тем не менее, не спешил примкнуть открыто к антимосковской коалиции. Олег Иванович «послал к князю Дмитрию весть лестную, что: Мамай идет со всем своим царством в мою землю Рязанскую на меня и на тебя…»[752]. Русские книжники назвали это известие лживым. Возможно, они считали, что, говоря о наступлении ордынцев на Рязанскую землю, Олег Иванович как бы говорил о своей поддержке коалиции князей Северо-Восточной Руси.

Жесткие обвинения в измене, сыпавшиеся на голову рязанского великого князя в источниках о Куликовской битве, очевидно, были вызваны тем, что, приняв обязательства союзника по отношению к правителю Москвы, в этот грозный час он не собирался исполнять их в полном объеме. Позицию Олега Рязанского хорошо выразили слова, вложенные в его уста автором «Сказания о Мамаевом побоище»: «Кому господь поможет, тому присягну»[753]. Автор «Летописной повести о Куликовской битве» называл Олега Рязанского не желающим понять «яко жерече Христос: Ют нас изидоша, а на ны быта"»[754].

Олег Рязанский поддерживал переговоры и с ВКЛ. «Летописная повесть о Куликовской битве» называет имя боярина, ведшего от его лица переговоры с литовским князем Ягайло. Это был потомственный дипломат Епифан Кореев[755]. В «Сказании о Мамаевом побоище» говорится об особой активности Олега Рязанского, призывавшего Мамая и Ягайло скорее начать наступление на Русь. Он как будто надеялся силами внешнего врага решить внутренние проблемы Руси. Полагая, что, узнав о грандиозном нашествии, Дмитрий Иванович убежит из Москвы, оставив беззащитными свои земли, Ягайло и Олег Иванович надеялись без боя захватить города Московского великого княжества и закрепить их за своими потомками[756]. В памятнике подчеркивается, что именно об этом просили Мамая послы из ВКЛ и Рязанской земли. Олег Иванович надеялся, что темнику удастся устрашить Дмитрия Ивановича огромным количеством своих войск. Тогда, по данным «Сказания о Мамаевом побоище», рязанский великий князь мог рассчитывать на участие в разделе Северо-Восточной Руси. Однако говорить о реальности подобных планов нет возможности. По всей видимости, мы видим представления автора источника о том, как могли развиваться события 1380 г., а не достоверную информацию.

Столь же сомнительны другие данные «Сказания о Мамаевом побоище» об отношениях Мамая с Олегом Ивановичем. По данным источника, темник выдвинул ему жесткое условие для получения прав на добычу — обязательное участие в походе против великого князя Дмитрия Ивановича[757]. Тогда рязанский великий князь «послал Мамаю на помощь силу свою». Едва ли эти войска стремились успеть на Куликово поле к решающему сражению. Однако они должны были выступить в поход, чтобы изобразить присоединение рязанского войска к военным силам Мамаевой Орды. Дмитрий Иванович Московский узнал об этих действиях князя Олега Ивановича гораздо позднее — спустя несколько дней после победы над Мамаем[758].

Таким образом, можно констатировать, что в планах Мамая было намерение в союзе с правителем ВКЛ и зависимыми русскими князьями (например, Рязанским) в начале осени 1380 г. вторгнуться в пределы Северо-Восточной Руси и нанести решающее поражение великому князю Дмитрию Ивановичу и его союзникам. Однако эти планы были нарушены скоординированными действиями русских князей, а также развитием внутриполитической ситуации в Орде. Немаловажную роль в нарушении стратегических замыслов сыграла позиция Олега Ивановича Рязанского, которую можно определить как вооруженный нейтралитет. Великий князь Дмитрий Иванович, вероятно, изначально планировал встретить противника на окском рубеже. По всей видимости, узнав о времени соединения войск своих противников от рязанских послов, он начал собирать к концу августа свои рати в Коломне. Но ни Мамая, ни Ягайло к запланированному сроку на Оке не оказалось. И тогда великий князь Дмитрий Иванович начал медленное движение навстречу своему главному противнику — Мамаю.