«Белое дело». Генерал Корнилов

Ставка против правительства

Но хорошее настроение царило пока не только в Зимнем, по и в Ставке. Корнилов не заподозрил ничего худого в том, что говорил ему Керенский от своего и В. Львова имени. Напротив, создавалась уверенность, что все идет как iso маслу. Казалось, что теперь сам Керенский подтвердил договоренности, достигнутые в ходе переговоров не только с Савинковым, но и с Львовым. Последние детали вот-вот будут согласованы лично с Керенским после приезда его в Ставку. Власть, по всем данным, перейдет к Корнилову, крымовские войска с помощью военных организаций, группировавшихся вокруг «Республиканского центра», войдут в Петроград, большевики, Советы и другие «безответственные организации» будут сокрушены.

Корнилов, как было договорено с Савинковым, приказал телеграфировать в военное министерство, что 3-й конный корпус и Туземная дивизия, уже находившиеся в эшелонах, подойдут к столице 28 августа, что 29 августа ее можно объявить на военном положении, и… пошел спать. Гром в Ставке грянул утром 27-го…

Когда Корнилову доложили содержание телеграммы Керенского, увольнявшего его от должности Верховного главнокомандующего, он, как и многие из его окружения, вначале не поверил. У срочно вызванного Завойко даже явилась мысль, что это германская провокация. Впопыхах прибежавший Филоненко едва ли не готов был согласиться с этим, так как сразу учуял грозную опасность для себя и всего своего эквилибристского танца между двумя «геркулесовыми столбами» — Керенским и Корниловым. Затем пришли к заключению, что произошло какое-то недоразумение. Однако и эта версия вскоре отпала: в разговоре с Филоненко по Юзу Савинков подтвердил подлинность телеграммы. Вскоре Корнилова также по Юзу вызвали из Петрограда Савинков и Маклаков, еще надеявшиеся мирно уладить конфликт и не допустить полного разрыва Ставки с правительством. Корнилов выражал готовность обсудить случившееся.

Но уже к вечеру 27-го конфликт вырвался наружу. В Ставке узнали о том, что в газетах появилось официальное сообщение («от министра-председателя»), обвинявшее Корнилова в попытке «установить государственный порядок, противоречащий завоеваниям революции». В качестве доказательств приводились показания В. Львова и, самое главное, указывалось на движение корниловских войск к Петрограду.

Ранним утром 28 августа по радио из Ставки было передано написанное Завойко заявление Корнилова, в котором он отрицал, что посылал В. Львова к Керенскому, утверждая, что, напротив, В. Львов прибыл в Ставку как посланец Керенского. Поэтому действия Керенского расценивались в заявлении «как великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества». А далее открыто следовало то, что так долго таили корниловские заговорщики. «Русские люди! — взывал Корнилов. — Великая родина паша умирает. Близок час ее кончины. Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласия с планами германского генерального штаба…» Корнилов звал всех, «кто верит в бога, в храмы», молить «господа-бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли». Он клялся, что ему, как «сыну казака-крестьянина», лично ничего не надо, его цель — довести парод до Учредительного собрания, на котором и будет выбран «уклад повой государственной жизни».

Прямым дополнением к этому «объявлению» стало обращение Корнилова (также написанное Завойко) к железнодорожникам, имевшее целью парализовать приказы Керенского, требовавшие всеми средствами блокировать движение войск Крымова на Петроград. Корнилов требовал «безусловного исполнения» только своих распоряжений и предупреждал, что в случае неподчинения «будет карать беспощадно».

Оба документа были опубликованы утром 28 августа. Этот момент, вероятно, и следует считать началом корниловского мятежа. До сих пор корниловцы, организуя выступление, имевшее целью ликвидацию большевизма, разгон Советов и реорганизацию Временного правительства на началах диктаторской власти, взаимодействовали с правительством. Конечно, и на том этапе за пазухой у них лежал камень: ясно, что, если бы корниловцам удалось, так сказать, легально добиться своих целей, они бы без особого труда освободились от своего временного попутчика и партнера — Керенского. Но утром 28 августа партнерство было открыто нарушено. Даже поверхностный анализ первых корниловских обращений с несомненностью подтверждает это. Временное правительство было открыто обвинено в предательстве и измене («действует в полном согласии с планами германского генерального штаба»). Поддержка его также объявлялась «изменой родине», подлежащей беспощадной каре.

В этих двух документах в сжатой форме была изложена корниловская идеология, составившая впоследствии основу идеологии «белого дела». Ее главными, ключевыми элементами были великодержавный шовинизм («спасать Россию» приглашались только православные, верящие «в бога, в храмы»), милитаризм (война до победы над «германским племенем»), воинственный антибольшевизм (большевики объявлялись главной опасностью, так как под их влиянием оказались не только Советы, но и… Временное правительство), бонапартизм, «вождизм» (Корнилов брал на себя функцию «спасения страны» и руководства народом), псевдодемократизм, демагогия (указание на народное, крестьянское происхождение «вождя», заявление о том, что народ сам будет решать свои судьбы), сокрытие, отрицание контрреволюционных замыслов (так называемое непредрешенчество, заверение, что цель «вождя» — довести страну до Учредительного собрания).

Возникает важный вопрос: могли ли Корнилов и корниловцы с такой идеологической и политической платформой рассчитывать на успех в той революционной ситуации, в которой пребывала тогда Россия? В ситуации, характеризовавшейся глубочайшим классовым расколом, острейшей политической борьбой, стремлением рабочего класса, крестьянских и солдатских масс к подлинно демократическим преобразованиям, к миру? Впоследствии, уже после того как корниловский мятеж закончился провалом, общее мнение (в том числе и сочувствовавших Корнилову кадетов) сводилось к тому, что у Корнилова не было шансов: будучи плохим политиком, к тому же окруженный авантюристами, он не учел реальную обстановку, форсировал выступление и потерпел поражение. Постфактум, вероятно, это справедливая оценка, по отсюда еще не следует, что корниловцы, те, кто, по выражению генерала А. Деникина, «дерзнул» и «занес руку» над революционным Петроградом, обрекли себя с самого начала. Мы не должны упускать из виду, что по крайней мере по договоренности с Б. Савинковым (а то и раньше этого) Корнилов мог считать и считал свои действия вполне «легальными», санкционированными правительством. Только рядом непредвиденных обстоятельств (вмешательство В. Львова, аптикорниловские действия Керенского) Корнилов оказался как бы «втянутым» в открытый мятеж.

По, конечно, не это главное, что поддерживало в сторонниках Корнилова веру в успех. Начальник дипломатической канцелярии Ставки, опытный политик князь Трубецкой в телеграмме, посланной в МИД ранним утром 28 августа, указывал на те силы, которые, по его мнению, могли оказать Корнилову широкую поддержку. «Трезво оценивая положение, — писал Трубецкой, — приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его сторону станет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов, моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах растущее недовольство существующими порядками, в большинстве же народной и городской массы, притупившейся ко всему, равнодушие, которое подчиняется удару хлыста». Ничего не скажешь, в этой характеристике положения наряду с явно поверхностными оценками имелись и верные наблюдения. Особенно это касается расчета на эффект «удара хлыста».

Временное правительство за полгода своего правления невероятно утомило, раздражило страну бесчисленными посулами и обещаниями. Экономическое положение непрерывно ухудшалось, что находило выражение в росте безработицы, углублявшемся продовольственном кризисе. На этой почве главным образом в широких мелкобуржуазных слоях населения (но не только в них!) усиливались политическая апатия, неверие в возможность улучшения жизни на послереволюционных, послефевральских путях. Во все времена это становилось хорошей социально-психологической почвой для появления «тоски по прошлому», по старым порядкам, а затем по «порядку» вообще, настроений, которые умело использовала реакция. Тут обычно и возникал «генерал на белом коне» с хлыстом в руках. Разочаровавшаяся в революции, в демократии политическая незрелая масса готова была подчиниться его удару.

Корниловцы, учитывая это, стремились представить себя «партией порядка». Расчет при этом делался и на антантовских союзников, заинтересованных в установлении «твердой власти» в России, прежде всего для активизации ее военных усилий. Союзные представители в Петрограде и в Ставке внимательно следили за развитием событий и, по имеющимся данным, были достаточно хорошо осведомлены о замыслах реакции. Сразу же после Государственного совещания в Лондон и Париж стали поступать сведения о назревающем военном перевороте. Например, в 20-х числах августа в Лондой сообщал об этом посол Д. Бьюкенен и представитель в Ставке генерал Ч. Бартер. Бьюкенен ссылался на побывавшего у него А. Путилова, а Бартер — на самого Корнилова, который конфиденциально довел до его сведения, что в ближайшие дни Петроград будет объявлен на осадном положении.

Консервативная западная пресса развязала откровенно контрреволюционную кампанию. По сообщениям эсеровской газеты «Дело народа», в Англии, Франции и Италии правая печать неоднократно писала то о «здоровом монархическом чувстве крестьянской массы», то о некоей «верной гвардии», то о «консервативном инстинкте казаков», то о «патриотизме действующей армии», которые должны положить предел «зарвавшейся революции».

Симпатии официальных кругов союзников были, конечно, на стороне Корнилова. Английское правительство приняло решение особой нотой рекомендовать Керенскому прийти к соглашению с Корниловым, но каких-либо практических шагов предпринято не было. В Ставке, однако, существовала полная уверенность, что при успехе переворота союзники будут на его стороне.

28 августа в Ставке казалось, что положение явно складывается в ее пользу. Стали известны телеграммы четырех главнокомандующих фронтами (А. Деникина, В. Клембовского, П. Балуева и Д. Щербачева), решительно высказавшихся против смещения Корнилова с поста Главковерха. Главнокомандующий Северным фронтом Клембовский отклонил предложение Керенского (сделанное после отказа генерала Лукомского) занять место Корнилова. Только главнокомандующий Кавказским фронтом генерал М. Пржевальский и командующий Московским военным округом полковник А. Верховский заявили, что находятся на стороне правительства.

Заручившись поддержкой большинства «старших генералов», Корнилов дал новый телеграфно-пропагандистский залп, обнародовав обращения и воззвания к казакам, к армии и к пароду. В воззвании к казакам объявлялось, что Корнилов не подчиняется приказу Временного правительства и «идет против него и против тех безответственных советников его, которые продают родину». Это находилось в полном соответствии с «объявлением» Корнилова, написанным днем раньше, в котором он клеймил Временное правительство как агентуру германского Генштаба. Но в воззваниях к армии и к народу содержалось почто такое, что у всякого мало-мальски способного мыслить критически по меньшей мере могло вызвать недоумение. В них Корнилов, снимая с себя обвинение в контрреволюционных замыслах, приглашал Временное правительство в Ставку, чтобы здесь совместно с ним «выработать и образовать» новый состав правительства, которое привело бы «парод русский к лучшему будущему». Таким образом, Корнилов выражал готовность вести переговоры с теми, кого он сам объявил… германской агентурой! Это уже свидетельствовало о неразберихе, а то и панике, царивших в Ставке. Сделав решительный шаг по пути разрыва с Временным правительством, Корнилов, видимо, испытывал какие-то колебания, неуверенность, в отдельные моменты словно бы порывался снова ухватиться за правительственное колесо. Объяснялось это, скорее всего, тем, что в Могилеве плохо знали о том, что в это время происходило в Петрограде.

Город затих. Ждали Корнилова; одни с надеждой, другие с ужасом. Наводили панику слухи о вступлении в Петроград какой-то «Дикой» дивизии, состоящей из горских головорезов. Керенский вспоминал, что был момент, когда он практически остался в единственном числе, поскольку создалась такая атмосфера, когда многие полагали «более благоразумным быть подальше от гиблых мест». 28 и первая половина 29 августа стали, по его словам, временем «наибольших колебаний, наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии». Вплоть до 29 и даже 30 августа на Керенского шел сильный нажим с целью склонить его к уступкам Кории лову или даже оставить свой пост. Кадетский лидер П. Милюков и срочно вызванный из Смоленска бывший Главковерх генерал М. Алексеев прибыли в Зимний и настойчиво предлагали Керенскому свое посредничество. На одном из заседаний правительства министр юстиции А. Зарудиый призывал сделать все возможное, чтобы не допустить столкновения с корниловскими войсками. Выход из положения некоторые министры готовы были видеть в замене Керенского генералом Алексеевым. Но ничего этого в Ставке по знали.

Тут ожидали, что правительственные войска по приказу Керенского и лидеров ВЦИК вот-вот двинутся на Могилев. В связи с этим Корнилов 28 августа приказал объявить Могилев и десятиверстную зону вокруг него на осадном положении. Листовки с приказом, подписанные Корниловым и комендантом Могилева полковником Самариным-Квашниным, были расклеены по всему городу. В силу этого приказа Могилевский Совет рабочих и солдатских депутатов официально должен был прекратить свою деятельность, однако члены Совета работу не свернули.

Гарнизон Могилева, состоявший из трехбатальонного Корниловского ударного полка (командир — капитан Неженцев), пяти сотен Текинского конного полка (командир — полковник Кюгельхеп) и Георгиевского батальона (командир — полковник Тимановский), был приведен в боевую готовность^{26}. Корнилов устроил смотр могилевским воинским частям. Их вывели на небольшую площадь перед губернаторским дворцом, в котором располагалась Ставка, построили без интервалов. Обойдя фронт, Корнилов приказал окружить его вплотную, а ему принести стул. Вставая на него, оступился и чуть не упал. В стоявшей рядом группе офицеров кто-то довольно громко сказал: «Плохой знак». Корнилов был неважным оратором: речь его была быстрой, отрывистой. В ней он, в сущности, повторил то, что содержалось в его, написанных Завойко, «объявлениях» и обращениях. Говорил о бессилии правительства, доведшего страну до гибели своим соглашательством с «агентами немцев», о провокации Керенского и, несмотря на это, о своей готовности ликвидировать конфликт путем переговоров с Керенским и другими министрами здесь, в Ставке. «Я — сын казака-крестьянина, — почти кричал Корнилов, — не иду против народа, а стою на страже его благополучия. Кто верит мне, тот пусть идет за мной». Текинцы и корниловцы кричали «ура!»; георгиевцы, уже подвергшиеся революционизированию, встретили речь молчанием. Раздосадованный, недовольный Корнилов ушел во дворец.

В тот же день была направлена телеграмма на Дон в Новочеркасск с предложением донскому атаману Л. Каледину открыто поддержать Корнилова. Специального курьера на автомашине направили в Киев. Он вез приказ Корнилова генералу А. Драгомирову, предписывавший ему взять власть в городе в свои руки. Курьер, однако, не добрался до Киева: был арестован по дороге. Главнокомандующему Западным фронтом генералу Балуеву было приказано занять конными частями Оршу и Витебск, чтобы блокировать возможную переброску войск с фронта на помощь Временному правительству.

Все эти телеграммы, обращения и приказы Корнилова дали Керенскому и Временному правительству полное основание публично квалифицировать его действия как восстание против «законной» власти и «измену родине». Днем 28 августа Керенский приказал железнодорожному начальству на фронте и в тылу «никаких распоряжений бывшего Верховного главнокомандующего Корнилова, изменившего родине, открыто восставшего против Временного правительства, не исполнять». Тогда Ставка за подписью Корнилова обнародовала телеграмму, не уступавшую своей категоричностью телеграммам Керенского. «Изменники, — на всю страну заявил Корнилов, — не среди нас, а там, в Петрограде, где за немецкие деньги, при преступном попустительстве власти, продавалась и продается Россия». Корнилов еще раз грозно предупредил, что за всякое неподчинение себе будет «карать беспощадно».

Содержание телеграмм, которыми 27 и особенно 28 августа, как выпадами шпаг, обменивались Керенский и Корнилов, на наш взгляд, полностью раскрывает политический замысел Корнилова. Вопреки утверждениям его многочисленных сторонников (сразу после мятежа и спустя много лет), согласно которым Корнилов «шел» только против большевиков и «Смольного» (штаб-квартира Советов), по отнюдь не против «Зимнего» («штаб» Временного правительства), документы показывают, что конечный замысел Корнилова сводился к «ликвидации» не только «Смольного», но и «Зимнего», т. е. вообще режима керенщины. Меньшевистско-эсеровский «Смольный» был составной частью этого режима, и с «уничтожением» «Смольного», естественно, прекращал свое существование и он сам. Впрочем, Корнилов прямо подтвердил это, когда в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства признал: «Я решил выступить открыто и, произведя давление на Временное правительство, заставить его: 1) исключить из его состава тех министров, которые, по имеющимся у меня сведениям, были явными предателями родины, и 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на правительство я решил воспользоваться 3-м конным корпусом генерала Крымова, которому и приказал продолжать сосредоточение к Петрограду».