«Белое дело». Генерал Корнилов

Эпилог и пролог

Историки (да и не только они) до сих пор, можно сказать, бьются над двумя вопросами: когда в России началась гражданская война, последствия которой оказались столь тяжелыми, и кто ее начал — силы революции или контрреволюции? В такой постановке вопроса, конечно, немало схоластического, наивной веры в то, что на все можно получить категорически определенные, абсолютно точные ответы. Увы, в истории начала и концы событий далеко не всегда фиксируются с точностью спортивного старта и финиша. Развитие исторических событий, кажется, больше напоминает течение реки: истоки их как-то плавно, даже незаметно «вытекают» из глубин предшествующего и «растворяются», исчезают в огромном море того, что составляет настоящее и будущее. Четкие пределы, границы размыты, стерты, зафиксировать их можно, пожалуй, только приблизительно или условно. Тем не менее эти общие рассуждения не освобождают от ответа на поставленные вопросы: слишком волнуют они, слишком велико и глубоко их значение.

Некоторые считают, что Октябрь, Октябрьское вооруженное восстание и явилось той точкой отсчета, от которой пошла гражданская война. Другие говорят — «нет». По их мнению, несмотря на спорадические, локальные ее проявления уже осенью 1917 — зимой 1918 г., о гражданской войне как таковой можно говорить лишь начиная с весны, а еще точнее, с лета 1918 г., когда внутренняя контрреволюция, получив поддержку со стороны интервентов, развернула фронтальные боевые действия. Кто же прав? Гете говорил: часто думают, истина лежит между двумя крайностями; на самом деле между ними лежит проблема…

Невозможно понять, как и почему вспыхнула трагическая гражданская война, не ответив на вопрос, почему произошла революция: они связаны теснейшим образом. Но чтобы ответить на него, нельзя остаться лишь в рамках, в плоскости современного политического сознания; нужно проникнуться сознанием той, уже ставшей далекой предреволюционной и революционной эпохи. А это другая задача…

Корни, подпочва революции и гражданской войны — далеко в дооктябрьской и дофевральской России. «Взрывчатое вещество» очень долго копилось там. В разные годы историки потратили много энергии, чтобы обосновать теоретическую правомерность и неизбежность революции. Было доказано, что российский капитализм к 1917 г. достиг такого уровня, что следующим шагом мог стать только поворот к социализму через пролетарскую, социалистическую революцию. И все же одного лишь достаточного «уровня капитализма», достаточной «степени капиталистического развития» было явно недостаточно для наступления социалистической революции. Ибо в противном случае такие же революции давно победили бы во многих других странах.

Революцию в России обусловило сочетание целого ряда факторов. Пожалуй, наиболее мощный из них (назовем вещи своими именами) — ненависть «низших» классов к высшим, привилегированным классам. В России «верхи» долго господствовали, может быть, особенно цинично и беспощадно. Их социальный эгоизм, как и эгоизм их власти — царизма, слепя им глаза, тормозил и ограничивал проведение даже тех преобразований, необходимость которых становилась потребностью времени. «Великая реформа» 1861 г., с большим запозданием освободив крестьян, фактически обрекала их на безземелье или малоземелье. Сопутствовавшие ей другие реформы были вскоре существенно нейтрализованы контрреформами. Однако силы, вызванные к жизни этой реформой, уже начали действовать. Либерально-буржуазная оппозиция расширягщсь и крепла. На политическом горизонте маячил еще более грозный враг: революционный рабочий класс.

Как же в этих условиях действовала власть?

В 1894 г. после вступления на престол нового царя, Николая II, тверские либералы верноподданно просили его разрешить общественным учреждениям — земствам — «выражать свое мнение по вопросам, их касающимся». В короткой ответной речи 17 января 1895 г. молодой царь назвал тверских и других земцев людьми, «увлекающимися бессмысленными мечтаниями», и заявил, что будет твердо «охранять начало самодержавия». Тогда же П. Струве (в то время он принадлежал еще к антицаристскому лагерю, был «легальным марксистом») написал «Открытое письмо Николаю II». В нем, между прочим, говорилось: «Русская общественная мысль напряженно и мучительно работает над разрешением коренных вопросов народного быта, еще не сложившегося в определенные формы со времени великой освободительной эпохи и недавно в голодные годы переживавшего тяжелые потрясения… И вот в такое время… представители общества… услышали лишь новое напоминание о Вашем всесилии и вынесли впечатление полного отчуждения царя от народа…» И Струве делал вывод, что при таком положении, дело самодержавия «проиграно», что «оно само роет себе могилу и раньше или позже, но во всяком случае в недалеком будущем, падет под напором живых общественных сил». Почему? Потому, отвечал Струве, что позиция, занятая главой режима — царем, лишь «обострит решимость бороться с ненавистным строем всякими средствами». «Вы первый начали борьбу, — пророчествовал Струве, — и борьба не заставит себя ждать».

Так и произошло. 9 января 1905 г. началась первая российская революция. Главной ее ударной силой уже стал пролетариат, за ним шло крестьянство. Самодержавный режим был потрясен, затрещал и зашатался. Только тогда он решился на некоторые уступки.

Царский манифест 17 октября 1905 г. с неменьшим запозданием, чем отмена крепостничества, даровал некоторые демократические свободы; но как только темп революционной атаки спал, другими актами они стали выхолащиваться и сводиться на нет. Это было воспринято как обман. «Вместо того, чтобы впять истине и остановиться», — писал позднее В. Г. Короленко, — царское правительство «только усиливало ложь, дойдя, наконец, до чудовищной нелепости, самодержавной конституции», т. е. до мечты обманом сохранить сущность абсолютизма в конституционной форме». Но, как говорил Т. Карлейль, чаще всего правительства погибают от лжи…

Так или иначе, решение многих кардинальных проблем вновь откладывалось и затягивалось. Но они не могли исчезнуть. Они лишь уходили вглубь и все более обострялись. Происходила консервация застоя и отсталости, сквозь которые мучительно, тяжело пробивался прогресс. Социальные контрасты и противоречия от этого только усиливались, приобретали особенно болезненный характер. В начале века земский врач, кадет, будущий министр Временного правительства А. Шингарев в книге «Вымирающая деревня» констатировал: «Низкий культурный уровень населения и его ужасающая материальная необеспеченность и безземелие стоят в непосредственной зависимости от социальных ошибок прошлого времени и от общих современных условий русской жизни, лишивших ее свободного развития, самодеятельности и просвещения…» И Шингарев призывал к немедленной широкой «переоценке ценностей», требовал «открыто и громко заявить о полной негодности существующего всевластного бюрократизма, указать вопиющие факты постепенного разорения народных масс». В противном случае Шингарев предсказывал царскому режиму, господствующим в России классам неминуемые «грядущие потрясения». К Шингареву не прислушивались. Слушали больше тех «верноподданных» из черносотенных рядов, которые уверяли, что самодержавие искони присуще русскому пароду. Слышали то, что хотелось слышать…

Теперь, после всего пережитого — братоубийственной гражданской войны, репрессий сталинщины, периода застоя, — дореволюционная Россия иногда рисуется, видится в благостных картинах. Но разве исторично смотреть на прошлое сквозь толщу тяжелых наслоений того, что произошло потом? Разве не исказит такой взгляд «чистоту», подлинность восприятия? Не есть ли это взгляд через запотевшее, замутненное стекло?

Лучший исторический источник — русская литература, творения наших великих писателей от Пушкина и Гоголя до Чехова и Горького. Какой же в их произведениях предстает русская жизнь, сдавленная «оковами самовластья»?

Александр Блок был поэтом, пожалуй особенно обостренно чувствовавшим и осознававшим «ход истории» и «исторический момент». В 1909 г. он писал матери после того, как совершенно потрясенный вернулся домой с чеховских «Трех сестер»: «Это — угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины… Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву — для злобы и ссор друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий наш враг — российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники — не показывают своего лица, а натравливают нас друг на друга».

Можно сказать: эти слова продиктованы поэтической эмоциональностью Блока. Но вот ум не менее нравственно чистый, но, может быть, более хладнокровный. В. Короленко писал об эпохе последних лет царизма: «Общественная мысль прекращалась и насильно подгонялась под ранжир. В земледелии воцарился безнадежный застой, нарастающие слои промышленных рабочих оставались вне возможности борьбы за улучшение своего положения. Дружественная народу интеллигенция загонялась в подполье, в Сибирь, в эмиграцию…»

Такие вот горькие слова, и таково было восприятие многих честных, порядочных людей, болевших, страдавших за свою страну и свой народ. Отсюда начиналась борьба за новую, свободную Россию. Жизнь складывалась так, что новый «пятый год» был, по-видимому, неотвратим… Но надо быть справедливым: уже первая революция показала суровый, грозный лик восставшего народа — униженного и оскорбленного, — ультралевизну, экстремизм некоторых революционных групп, вставших на путь террора. И многие из тех, кто еще вчера причисляли себя к противникам самодержавия, испугались этого лика. Тот же П. Струве в эмиграции писал: «Начиная с декабря 1905 г., с момента московского вооруженного восстания — как бы ни оценивать политику правительства в период 1905–1914 гг. — реальная опасность свободе и правовому порядку грозила в России уже не справа, а слева…» Но, по словам Струве, ни либеральная оппозиция, ни власть не поняли, не осознали этого. И перед лицом «низовой стихии революционного максимализма», поднимающего «низы», они не пошли по пути взаимных уступок, причем со стороны оппозиции эти уступки, как считал Струве, «должны были быть гораздо более глубокими и решительными, чем со стороны исторической верховной власти».

«Pecatum est intra et extra muros», — вздыхал Струве: «грех был и на защитниках степ и на штурмующих».

Все, о чем писал Струве спустя годы, уже тогда, вскоре после первой революции, нашло свое выражение в «веховстве» — идейном течении, возникшем в некоторых интеллигентско-либеральных кругах. Его главная мысль — ненужность, бесполезность революции как рычага, способного изменить общество, мир; единственный путь к такому изменению — культурно-религиозное возрождение. «Веховство» требовало отказа от революции, от борьбы с «исторической властью». В. И. Ленин назвал его «либеральным ренегатством».

Но разве не был испробован «веховский» путь? И каковы его результаты? Как мы уже писали, отмена крепостного права в 1861 г. и царский манифест 17 октября 1905 г. — два важнейших шага на этом пути, — открывая дорогу прогрессу, тут же сопровождались шагом, а то и двумя назад, к исходному «самодержавному началу». Но словам В. О. Ключевского, реформы меняли старину, но и старина меняла реформы. Режим, страшась крутых перемен, пребывал как бы в состоянии качающегося маятника, проводил «центристскую» политику в такой исторический период, когда требовались радикальные решения. Он оказывался как бы в заколдованном кругу: «надо, но нельзя, нельзя, но надо…».

В таких условиях требовался реформатор с пионерским духом Петра I, но, по словам В. Шульгина, «съез-дившийся» правящий класс. у же не мог рождать таких лидеров. Николай II в лучшем случае мог лишь маневрировать. Это раздражало даже сторонников самодержавия, правых, видевших в таком «качании» слабость, нерешительность власти. В левом же лагере крепла мысль о том, что накопившиеся проблемы надо не развязывать, а разрубать. Еще Н. Чернышевский писал: «Штука в психологической невозможности уступок без принуждения». Может быть, тут проявлялось и то, что Ю. Трифонов называл нетерпением. («История, — говорил А. Желябов, — движется ужасно тихо. Надо ее подталкивать».) Но так думается нашим «холодным умом» спустя много десятков лет. Тогда думалось и чувствовалось иначе. О революции мечтало не одно поколение лучших людей России…

Однако как бы ни было велико значение идейной борьбы в периоды, предшествующие революции, сама по себе она не могла ее вызвать. Важнейшим фактором, обусловившим революцию, стала, конечно, война, долгая, малопонятная, жестокая, мучительная война.

Оторванность огромных масс наиболее трудоспособного мужского населения от работы, родных мест, своих домов и семей. Упадок хозяйства, расстройство транспорта, продовольственные трудности. Это в тылу. А на фронте несравненно хуже. Скошенные германскими пулеметами роты, раненые и калеки, беспросветность отступлений по длинным разбитым дорогам, залитые водой и грязью окопы за колючей проволокой… В. И. Ленин, говоря о войне, о ее последствиях и влиянии на нравственный уровень парода, не страшился произнести слово «одичание». М. Горький писал: «Третий год мы живем в кровавом кошмаре и озверели и обезумели… За эти годы много посеяно на земле вражды, пышные всходы дает этот посев!» «Человек с ружьем» воевать «с германцем» не хотел, да и не мог. Это превращало его в мощный фактор политической реальности, способный круто изменить ее.

И все-таки, несмотря на все более грозный характер нарастания массового недовольства, на все усиливавшееся революционизирование масс, не исключено, что они могли бы и не проявиться с такой огромной силой, если бы не наличие еще одного фактора: ослабления, а мой!йо сказать, и деградации правящих верхов, царской власти. Ее неспособность руководить в столь сложный, ответственный период, когда отсталая, еще далеко не завершившая модернизаций страна подверглась таким жестоким испытаниям, как мировая война, становилась очевидной. Престиж власти катастрофически падал. Распутин и распутинщина сыграли в этом процессе роль катализатора. Расхожая поговорка «Россия под хлыстом» имела двойной смысл: под хлыстом самодержавия и под хлыстом Гришки Распутина (подозревали, что он принадлежал к секте хлыстов).

Доходчивая идея патологической бездарности правительства последнего царя, этой, по выражению А. Гучкова, «жалкой, дрянной, слякотной власти», неплохо служила обоснованию необходимости ее устранения. Было бы, конечно, упрощением объяснять все одним только «коварным» пропагандистско-политическим расчетом либеральных и фрондирующих групп. Нельзя не учитывать общей атмосферы негодования, которое вызывалось тяжелыми поражениями русской армии, экономическими трудностями и неурядицами в стране. По словам кадета В. Оболенского, «ощущение, что Россия управляется в лучшем случае сумасшедшими, а в худшем — предателями, было всеобщим».

Развал власти безусловно облегчил победу Февральской революции, ускорил ее. Как писал В. И. Ленин, понадобился один из крутых поворотов истории, чтобы «телега залитой кровью и грязью романовской монархии могла опрокинуться сразу»^{89}.

Стремительное крушение царизма, приведшее к тому, что вчерашняя самодержавная Россия, по словам М. Горького, внезапно «обвенчалась со свободой», обусловило формирование фактора, который, можно сказать, сыграл непосредственную роль в повороте событий от Февраля к Октябрю: небывалой по глубине радикализации масс. Рабочие, средние городские слои, крестьяне, солдаты осознали и почувствовали свою силу. Триумф победы, еще недавно казавшейся почти невероятной, рождал веру в неограниченные революционные возможности. Требования безотлагательного решения не только политических, но и социальных проблем звучали все настойчивее. Они стали вызовом, испытанием для всех партий, претендовавших на руководство массами, — от кадетов до большевиков. Кадеты, как и правые социалисты (правые эсеры и меньшевики), по разным практическим и теоретическим соображениям пошли по пути поддержки не народа, а Временного правительства, стремившегося остановить революцию и ввести ее в «спокойные берега».

Что же получилось? Один из лидеров меньшевизма — И. Церетели уже после Октября, может быть, с горечью признал: «Все, что мы тогда делали, было тщетной попыткой остановить какими-то ничтожными щепочками разрушительный стихийный поток». Беспощадная, но верная оценка. К массам и с массами, такими, какими они были, раскрывшими свою душу в революции, пошли только большевики. Бывший «марксист», а впоследствии кадет и монархист П. Струве уже в эмиграции фактически с беспощадностью писал И. Церетели: «Логичен в революции, верен ее существу был только большевизм, и потому в революции победил оп». Кадет П. Милюков дополнил П. Струве: «Пойти но этому пути могли лишь железные люди… по самой своей профессии революционеры, не боящиеся вызвать к жизни всепожирающий бунтарский дух».

Легко ли, просто ли было взять ответственность за вооруженное восстание, открывавшее во многом неизведанный путь в будущее? Мы знаем, что нет. В ЦК партии шла борьба. Все сознавали, и В. И. Ленин не меньше других, что «революция всегда рождается в больших муках»^{90}, что большевики возьмут на себя «тяжелую задачу», при решении которой придется сделать «много ошибок». По отказ от восстания открывал путь стихии, анархии, во все времена бывший почвой, основой, на которой вырастают контрреволюционные диктатуры, уничтожающие и революцию и демократию.

Керенский впоследствии доказывал, что Временное правительство уже почти обрело устойчивость, почти контролировало ситуацию и Россия как никогда близко подошла к триумфу демократической государственности. Но это были жалкие слова, говорившиеся в свое оправдание. За полгода своего правления буржуазные и правосоциалистические партии показали почти «тотальную» неспособность руководить страной. Уже к осени 1917 г. она фактически лежала в руинах. Многие великие ожидания Февральской революции но оправдывались: Временное правительство никак не решалось кардинально решать земельный вопрос, проклятая война продолжалась, промышленная разруха росла, продовольственный кризис усиливался, окраинные народы не получали свободы.

Несбывшиеся надежды — грозный революционный потенциал. Опп рождали отчаянную решимость, которая могла реализоваться двояко. По убеждению многих политических деятелей (от В. И. Ленина до П. Н. Милюкова), реальная политическая альтернатива все более сводилась к следующему: либо победа левых сил и переход власти в руки большевизировавшихся Советов, готовых осуществить требования народа, либо победа контрреволюции, которая, воспользовавшись растущим недовольством масс, под лозунгом «порядка» могла попытаться установить военную диктатуру, а затем и начать монархическую реставрацию. Позднее Милюков четко сформулировал эту альтернативу: «Ленин или Корнилов?»

Корниловщина была не чем иным, как открытой попыткой контрреволюции переломить ход событий 1917 г. в свою пользу посредством силы, т. е. на путях гражданской войны. Не удалось. Столкнувшись с сомкнувшимся в этот критический момент революционно-демократическим фронтом, она потерпела крах.

Поражение корниловщины могло стать исключительно важным моментом в истории революции, направив ее в русло мирного развития, мирного перехода власти к Советам. В. И. Ленин от имени большевистской партии в последний раз предложил эсерам и меньшевикам взять власть, сохранить единство революционно-демократического фронта. Но меньшевики и эсеры прошли мимо этого предложения, явно опасаясь стремительного роста большевизма, начавшегося после крушения корниловщины. Прошли мимо и вновь протянули руку Временному правительству, ранее явно попустительствовавшему корниловщине, а теперь повернувшему фронт против «левой опасности», против большевиков.

Раскол, разъединение «верхов» революционной демократии имели пагубные последствия. В. И. Ленин считал бесспорным фактом, что «исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками… сделал бы гражданскую войну в России невозможной»^{91}.

Поражение Корнилова нарушило весь «баланс сил», доселе с трудом удерживаемый Временным правительством. Тяжелый удар по правому флангу резко усилил и выдвинул левый фланг. Теперь Керенский, Временное правительство оказались перед прямой угрозой «левой опасности»: движением масс за вооруженный переход власти к Советам, возглавляемым большевиками. Обуздать эту опасность так же, как удалось это сделать с корниловщиной, было задачей несравненно более трудной и, как показали дальнейшие события, невыполнимой. Опереться на правые (прокорниловские) силы было уже невозможно: корниловщина хотя и не была раздавлена, по подавлена, бесспорно, была. Протянуть же со своей стороны руку помощи Керенскому устоявшие корниловские элементы, главным образом военные, не могли и не хотели.

«Левое крыло» керенщины — соглашательские партии (меньшевики и эсеры) перед лицом «большевистской опасности» еще пытались подвести под Временное правительство «демократические подпорки» (Предпарламент), а когда это не удалось, толкнуть Керенского на осуществление мер, способных, по их мнению, выбить почву из-под ног большевиков: объявить о мирных переговорах, наделить крестьян землей и т. д. Это, однако, было несовместимо с режимом керенщины, сама суть которого состояла в балансировке и лавировании между правыми и левыми. Временное правительство было обречено — это чувствовали и понимали многие. По остроумному выражению одного из бывших корниловцев, при виде министров казалось, что даже брюки сидели на них, как на покойниках.

Но каким ударом должно было быть сметено правительство: правым, контрреволюционным или левым, революционным?. Реакция, потрясенная провалом корниловщины, но всем данным, решила не торопиться. Ее тактика, по-видимому, исходила из того, что приближающийся окончательный распад власти неизбежно вызовет разлив анархии, что и создаст благоприятную почву для установления «твердой власти». А если при этом большевики даже и придут к власти — не страшно, долго им все равно не удержаться. Они лишь усилят бушующую анархию… Девиз этих кругов был: «чем хуже, тем лучше».

В. И. Ленин сознавал грозную опасность, нависшую над революцией и страной. Неудовлетворенность, разочарование масс легко могли перейти в апатию и усталость — благоприятную почву для анархических бунтов. Революционный, политически сознательный авангард в этих условиях мог быть захлестнут волной анархической стихии. В чем мог быть ее источник? В революции и демократии, как уверяли контрреволюционные элементы? «…Было бы ошибочно думать, — писал М. Горький, — что анархию создает политическая свобода, нег… свобода только превратила внутреннюю болезнь — болезнь духа — в накожную. Анархия привита нам монархическим строем, это от него унаследовали мы заразу».

Революционные силы должны были действовать немедленно. Так родился Октябрь 1917 г. Выбор момента для него оказался максимально благоприятным. В этом была заслуга В. И. Ленина, своими аргументами и волей сумевшего преодолеть сопротивление и колебания многих членов ЦК. Лидера, равного Ленину, не было ни у одной другой партии.

Большевики решились брать власть, и массы пошли за ними, веря, что переход власти к Советам откроет наконец путь к лучшей, достойной жизни. И как писал один из наблюдателей событий, Временное правительство пало, «пе успев даже крикнуть: «уф!».

С точки зрения сказанного, Октябрьское вооруженное восстание было, конечно, актом гражданской войны. В. И. Ленин не раз говорил об этом, например в выступлении на VII съезде РКП (б)^{92}. Но, как показывают дальнейшие события, Октябрь отнюдь не повлек за собой полномасштабную гражданскую войну, ту войну, которая сопровождалась огромными материальными и моральными потерями и которая наложила свой отпечаток на всю последующую историю страны. Советская власть относительно быстро устанавливалась на всей огромной территории бывшей Российской империи: примерно к февралю-марту 1918 г. «Мы, — писал В. И. Ленин, — в несколько педель, свергнув буржуазию, победили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны»^{93}.

Это произошло и потому, что к моменту Октября контрреволюция не успела консолидировать свои силы после провала корниловщины и пребывала в определенной деморализации. То вооруженное сопротивление, с которым сталкивалась Советская власть в ходе «триумфального шествия», несмотря на порой драматическое восприятие его современниками, имело все-таки ограниченный, локальный характер. «Поход Керенского — Краснова», в котором участвовали несколько казачьих сотен, окончился провалом в несколько дней. Упорными были бои, происходившие в Москве, по сегодня совершенно очевидно, что московская контрреволюция не имела серьезных шансов на успех. Без особого труда была ликвидирована духонинская Ставка. Даже мятежи атаманов Каледина и Дутова, так же как и некоторые другие, при всей их несомненной опасности не представляли собой серьезной угрозы существованию Советской власти. Очень скоро они вынуждены были принять оборонительный характер и под ударами советских войск относительно быстро шли к концу.

Что же в таком случае обозначило переход от отдельных вспышек гражданской войны, вызванных Октябрьским вооруженным восстанием, к той гражданской войне, которая по крайней мере на три года разделила страну на противоборствующие лагери, втянула в нее внешние, иностранные силы?

Дантон говорил, что революцию по-настоящему может любить тот, кто вышел из народа. Это, наверное, справедливо. Революция — праздник для угнетенных и униженных. Однако общество состоит не только из них, хотя их, конечно, большинство. В обществе, помимо привилегированных классов, существуют и такие слои, которые, не сознавая своей угнетенности или униженности, смиряются с существующими порядками и, главное, приспосабливаются к ним. Для них революция — разрушение, потеря благополучия и положения, разными путями создававшихся годами, десятилетиями, утрата надежд, крах планов и расчетов на будущее.

Кроме того, в обществе немало и таких, кто до революции хаял и проклинал существовавший режим, но, когда наступал момент его крушения, ими овладевали паника и страх: лицо у реальной революции оказывалось намного суровее воображаемого. М. Горький в дни революции писал: «Было очень удобно верить в исключительные качества души наших Каратаевых… Теперь, когда наш народ свободно развернул перед миром все богатства своей психики, воспитанной веками дикой тьмы, отвратительного рабства, звериной жестокости, мы начали кричать: «Не верим в народ!». Но Ленин, большевики верили. Как же должны были поступить они, если история теперь делалась не в тихих и уютных кабинетах, а в промерзших окопах, разоренных деревнях, голодающих городах? Надо было идти с массами, иного пути не было…

Мы часто пишем и говорим, что всякая революция, и в том числе, конечно, паша, — закономерное явление. Но если это так, то с тем же правом мы должны сказать о неизбежности и, если хотите, закономерности контрреволюции, о ее почвенности, ее глубоких социальных корнях. Ленин писал о «связи между революцией и контрреволюцией в России», понимал их как «одно целое общественное движение, развивающееся по своей внутренней логике»^{94}. «Революции без контрреволюции не бывает и быть не может»^{95}.

Очень скоро стало ясным, что расчеты на быстрое крушение Советской власти не оправдались: она практически легко побеждала по всей стране. Зимой надежды всех разномастных антисоветских и антибольшевистских сил в той или иной степени сконцентрировались на Учредительном собрании. Им казалось, что эсеровское Учредительное собрание сумеет продиктовать свою волю большевикам и устранить их от власти. Советское правительство распустило Учредительное собрание. Это был акт вынужденный, продиктованный необходимостью защиты первых социалистических завоеваний Октября, акт защиты власти Советов. Но надо признать, что для значительных кругов населения — интеллигенции, выражавшей настроения мелкобуржуазных слоев, самих этих слоев, да и некоторой части рабочих, крестьян и солдат — понятие демократии все еще прочно связывалось с всеобщностью выборов, с парламентаризмом. Правые эсеры, получившие в Учредительном собрании большинство и потому «законно» рассчитывавшие на власть, естественно, оказались политическим центром этих настроений. Их лозунг «Вся власть Учредительному собранию» сплачивал против Советской власти не только вчерашних корниловцев, но и прежде всего широкие круги вчерашней «революционной демократии» — левый фланг рухнувшей керенщины. Меньшевик И. Майский (впоследствии известный советский дипломат и историк) дал этому течению, этому лагерю довольно парадоксальное название «демократическая контрреволюция».

И все-таки роспуск Учредительного собрания, как бы отрицательно он ни был воспринят частью общества, один, сам по себе, еще не предрешал неизбежность полномасштабной гражданской войны. В условиях нормального, мирного развития Советская власть доказала бы свой подлинный демократизм, постепенно привлекла бы на свою сторону колеблющиеся слои населения.

Но менее существенным обстоятельством было и то, что лидеры «демократической контрреволюции» — правые эсеры не обладали достаточными собственными силами, способными оказать вооруженное сопротивление Советской власти. Их боевые дружины были незначительны. Потребовался антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса в мае 1918 г., чтобы создать благоприятную почву для развертывания сил «демократической контрреволюции» на востоке страны. За этим мятежом стояли антисоветские круги Антанты, но не исключено, что более гибкая политика по отношению к эвакуировавшемуся из России Чехословацкому корпусу могла предотвратить мятеж. Впрочем, мы забежали вперед…

Одним из важнейших событий, способствовавших повороту к гражданской войне, стал, как нам кажется, Брестский мир. Да, он также был необходим, неизбежен, так как спас Советскую власть, революцию. Выбора не было. Но не забудем, что В. И. Ленин называл его не только грабительским, похабным, по и несчастным. И несчастье его заключалось не только в том, что он отрезал от России огромную территорию, нанес ей невероятный материальный ущерб. Он сильно ударил по чувствам тех людей, которые традиционно воспитывались в духе российского патриотизма. Прежде всего, конечно, это было офицерство, вышедшее из дворянской и разночинной среды, интеллигенция, тесно связанная со старым государственным строем и «верхними» классами, а также часть мелкобуржуазной массы. Герой «Хождения по мукам» А. Толстого офицер Вадим Рощин, пожалуй, лучше всего охарактеризует нам эту уязвленную, оскорбленную среду. Но именно эта среда и обладала теми боевыми кадрами, которые отсутствовали у правых эсеров. Она и сформировала то, что позднее стало известно под названием «белое дело». Летом 1917 г. она уже проявила себя в корниловщине; теперь, в 1918 г., стала концентрироваться на Дону и Кубани. Формировавшаяся здесь Добровольческая армия рассматривала свою борьбу с Советской властью как продолжение войны с кайзеровской Германией. Большевики для многих добровольцев были лишь… ее агентами.

Таким образом, роспуск Учредительного собрания, а затем Брестский договор постепенно консолидировали два контрреволюционных движения: «демократическую контрреволюцию», поднявшую лозунг власти Учредительного собрания и возврата к завоеваниям Февральской революции, и «белое дело», выступавшее под лозунгом «непредрешения» государственного строя до ликвидации Советской власти, что ставило под вопрос не только октябрьские, по и февральские завоевания революции. «Антиоктябризм» одних неизбежно в отдельных регионах и во многих случаях должен был соединиться с «антиоктябризмом» и «антифеврализмом» других, хотя это соединение и не могло стереть социальное и политическое различие между ними.

И все-таки именно после Бреста размежевание классовых, политических сил быстро пошло вперед. По одну сторону оказался советский лагерь, возглавляемый большевиками, по другую — антисоветский, антибольшевистский, часть которого на первых порах действовала соединенным (эсеро-белогвардейским) фронтом, часть — только белогвардейским. Географически эти лагери со временем распределились примерно следующим образом: в центре страны — советский лагерь; на востоке — правоэсеровско-белогвардейский, а затем только белогвардейский; на юге — «чисто» белогвардейский; на северо-западе — белогвардейский; на севере — правоэсеровско-белогвардейский, затем «чисто» белогвардейский.

Страна распалась на отдельные регионы, столкнувшиеся в смертельной схватке. Жесткие тенденции власти усиливались в обоих противоборствующих лагерях. Советская власть, укрепляя сложившуюся однопартийную систему, перешла к политике военного коммунизма как в городе, так и в деревне. Антисоветские, антибольшевистские силы неуклонно правели. В конце 1918 г. «всероссийская власть» обосновавшейся в Омске кадетско-эсеровской Директории была сметена офицерами-монархистами. Установилась контрреволюционная военная диктатура «верховного правителя» А. Колчака. «Военному коммунизму» контрреволюция пыталась противопоставить свой «военным антикоммунизм».

Если до Октября 1917 г. реальная альтернатива политической борьбы фактически формулировалась как «Ленин или Корнилов?», то для периода гражданской войны ее можно сформулировать как «Ленин или Колчак?». Сражавшиеся стороны все яснее понимали, что борьба может кончиться только смертельным исходом для одной из них. Советская власть победила, однако из этой борьбы Россия, по точному слову Артема Веселого, вышла кровью умытая. Но семена трагедии были посеяны при царизме, при власти помещиков и буржуазии. Они и пожали их всходы. Но обо всем этом — в следующей книге.