«Белое дело». Генерал Корнилов

Корниловщина без Корнилова

Последствия Апрельского кризиса — уход Корнилова с поста командующего Петроградским военным округом и в еще большей степени уход Гучкова и Милюкова из правительства — были ощутимым ударом для правых сил. Правда, политическая карьера Гучкова и Милюкова на этом не кончилась. Пусть не на министерских постах, по они еще долго будут играть важную роль в контрреволюционной борьбе, и мы с ними еще не раз встретимся… Гучков умрет от рака в 1936 г. в эмиграции. Милюков доживет во Франции до второй мировой войны. Будучи глубоким стариком, в 1943 г. призовет к поддержке Советского правительства и Красной Армии… Но вернемся к Корнилову.

Его место в мае 1917 г. занял мало кому известный, фанфаропистый, по блеклый генерал Половцев; однако несравненно худшим для правых сил было то, что Временное правительство теперь пополнилось министрами-социалистами. В глазах реакционных элементов это значительно сдвинуло его «влево», превращало в орган, «подыгрывающий» революции, революционным настроениям масс. Все это вызывало у них глубокое разочарование, но отнюдь не отказ от своих намерений и планов.

Как раз наоборот, апрельские события рассеяли те иллюзии, которые возникли поначалу, иллюзии, во многом вызванные уверениями думских лидеров, что с устранением темных «распутинских» сил и их приходом к власти угроза «революционной анархии» будет остановлена. Теперь становилось яснее, что ставка на Временное правительство как барьер, способный остановить революцию, по-видимому, несостоятельна. Правительство, казалось, еще в большей степени «опутывалось» Советами и другими, по контрреволюционной терминологии, «самочинными», «безответственными» организациями, все больше подпадало под их влияние, открывая дальнейший простор «смуте» и «анархии». Реакция не желала мириться с тем, что Временное правительство вынуждено было маневрировать, искать обходные, «демократические» пути, прибегать к полумерам, компромиссам для «разрядки» революционной ситуации, для постепенного «обволакивания» и «приручения» Советов, а в конечном счете полного их низведения.

Тактика политического маневра была чужда большинству этих людей, особенно в среде военных. Они привыкли рубить сплеча, убежденные в том, что мужик и солдат лучше поймут и примут это. Генерал А. Деникин впоследствии не без удивления вспоминал, как он, еще молодой офицер, пытался командовать ротой и вывести ее в лучшие «либеральными мерами». А дисциплина в роте становилась все хуже. Только тогда, когда бывалый фельдфебель Сцепура, выстроив роту, поднял перед ней свой огромный кулак и пояснил, что это «вам не капитан Деникин», порядок в роте стал быстро налаживаться…

Однако и «рубка сплеча» требовала определенной подготовки. Какая политическая сила могла стать ее центром? Конечно, кадеты, после Февральской революции запившие место фактически самой правой партии. Со многими кадетами и кадетствующими случилось то, что бывает с прекраснодушными мечтателями и краснобаями, охотно болтающими о «невыносимости» старого режима, пока этот режим существует. Но когда наступает драматический момент его краха и развала, а черты нового еще неясны, их охватывают страх и паника. Крушение старого мира рисуется чуть ли не как крушение мира вообще, как апокалипсис. И тогда вчерашние ниспровергатели готовы чуть ли не поклоняться тому, что еще вчера призывали сжечь. Нередко самые махровые реакционеры выходят как раз из бывших либералов. Политически такого рода настроения выливались в неверие в возможность разрешить проблемы демократическим путем, через Учредительное собрание, в поиски путей установления «твердой власти». «Кадетская партия, — писал В. И. Ленин, — есть главная политическая сила буржуазной контрреволюции в России. Эта сила великолепно сплотила вокруг себя всех черносотенцев как на выборах, так (что еще важнее) в аппарате военного и гражданского управления и в кампании газетной лжи, клевет, травли, направляемых сначала против большевиков, т. е. партии революционного пролетариата, потом против Советов»^{13}.

И все же ориентация крайне правых сил на кадетскую партию после Февраля во многом являлась вынужденной: им не по душе была «втянутость» кадетов в «беззубую» политику Временного правительства, «заигрывавшего» с Советами. Со своей стороны некоторые кадеты, считавшие свою партию демократической и отрицательно относившиеся к ее медленному, но верному дрейфу в правую сторону, тяготились растущим монархическим грузом. Поэтому правая часть кадетской партии предпочитала не афишировать свою приверженность реакционным элементам и идее «твердой власти». Так, член ЦК кадетской партии В. Оболенский в своих эмигрантских мемуарах писал, что II. Милюков уже после ухода из правительства пришел к заключению, что «революция сошла с рельс» и кадеты должны готовиться к борьбе с ней «не внутри возглавляющей ее власти, а вне ее». По официально речь, как правило, пока шла об укреплении и усилении власти в «законных» рамках Временного правительства. В результате всего этого в крайне правых кругах усиливалась тенденция (не порывая с кадетизмом, используя его) к собственной организации, пусть даже на первых порах прикрытой легальными лозунгами верности Временному правительству. Она нашла выражение в создании трех относительно крупных организаций, деятельность которых к концу лета 1917 г. практически и подготовила корниловский мятеж.

Одной из них был «Республиканский центр». Его возникновение, вероятнее всего, относится к середине мая 1917 г. Мало кто тогда знал, что в доме № 104 по Невскому проспекту, где помещалось «Общество Бессарабской железной дороги», находилась штаб-квартира этого центра. В его руководящее ядро входили директор Бессарабской железной дороги, путейский инженер Е. Николаевский — глава центра — и его заместители: инженер П. Финисов, А. Богдановский, Л. Рума. Имена для широкой публики в то время малоизвестные, но люди, стоявшие за «Республиканским центром», и не стремились к рекламе, а, напротив, предпочитали действовать без особого шума. В деловых же кругах Николаевского и других хорошо знали, и потому недостатка в средствах у «центра» не было с самого начала: банковские воротилы охотно ссужали ему деньги «на пропаганду».

Вступавших в «Республиканский центр» не спрашивали: «Како веруешь?» Главное, что требовалось, — это желание бороться с революцией, с большевизмом. Поэтому в центр вступали все — от монархистов до правых эсеров. Официально центр «имел исключительно проправительственное направление» — стремился «помочь Временному правительству создать для него общественную поддержку путем печати, собраний и проч.». И позднее, уже в эмиграции, некоторые бывшие руководители «Республиканского центра» клялись и божились, что они и в мыслях не имели борьбу с «Зимним дворцом», только со «Смольным». Но ведь для всего правого крыла эмиграции, для всех бывших корниловцев лейтмотивом было обвинение Керенского в провокации и предательстве генерала Корнилова, который якобы заносил руку против Смольного, но отнюдь не против Временного правительства. Бывшие «республиканцы» на чужбине, таким образом, шли в том же русле.

Факты показывают, что постепенно в «недрах» «Республиканского центра» крепло ядро правых элементов, все более склонявшихся к мысли о военной диктатуре. Пока эта мысль, может быть, не приобрела четких очертаний, но она вербовала все больше сторонников. Явно благодаря деятельности этого ядра при «Республиканском центре» возник законспирированный военный отдел, который к лету связывал между собой малочисленные военные, преимущественно офицерские, организации: «Военная лига», «Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз бежавших из плена», «Союз инвалидов», «Комитет ударных батальонов», «Союз воинского долга», «Лига личного примера» и др. Здесь, в этих «союзах» и «лигах», проходили идейную подготовку силы контрреволюционного реванша.

Через военный отдел «Республиканского центра» прошли по крайней мере два будущих вождя «белого дела». Есть данные, свидетельствующие о том, что с «Республиканским центром» летом 1917 г. был тесно связан генерал Корнилов, а военным отделом одно время руководил вице-адмирал Л. Колчак.

В Петрограде он оказался в середине июня, после того как понял свою неспособность остановить революционизирование моряков Черноморского флота, которым командовал с 1916 г. Правые газеты с восторгом писали, как Колчак эффектно бросил в море свою Георгиевскую саблю, протестуя против требований судовых комитетов некоторых кораблей разоружить офицеров, подозреваемых в контрреволюционном заговоре. Колчак спустил свой флаг на флагманском корабле, передал командование контр-адмиралу Лукину и по приказанию Г. Львова и А. Керенского «убыл» в Петроград.

Здесь он и оказался в поле зрения руководства «Республиканского центра». С ним установили прямую связь, несколько раз Колчак присутствовал на заседаниях «центра», о чем он сам дал показания в ходе допроса в Иркутске в феврале 1920 г. Но о содержании и характере этих заседании Колчак не сказал тогда ничего. Зато сопровождавший его контр-адмирал М. Смирнов впоследствии признал, что «патриотические организации», связанные с «Республиканским центром», обратились к Колчаку с просьбой «стать во главе движения». «Колчак, — пишет Смирнов, — согласился. Началась работа в этом направлении». [Дель работы — подавление большевиков и устранение из правительства их «друзей», т. е. меньшевиков и эсеров.

Помимо Колчака, на Невском, 104, не раз видели будущего оренбургского атамана А. Дутова, одним из первых поднявшего мятеж против Советской власти. Бывал здесь и полковник П. Бермонт-Авалов, позднее один из «возглавителей» прибалтийской белогвардейщины. Шли сюда и монархисты-черносотенцы. Их принимали. Когда они выражали смущение но поводу республиканской вывески «центра», их успокаивали: главное пока собрать под одно крыло как можно больше антибольшевистских элементов, а там будет видно… То, о чем в «политической надстройке» «Республиканского центра» предпочитали помалкивать, чтобы не выдать себя и не помешать созданию максимально широкого фронта антибольшевизма, здесь, в военном отделе, обсуждалось довольно прямо. Здесь преобладала такая точка зрения: «Если царский режим был во многих отношениях неудобен, то режим Временного правительства становится нетерпим… Необходимо с ним покончить».

Примерно в то самое время (в мае 1917 г.), когда в Петрограде промышленно-финансовые воротилы, скрытые монархисты и быстро правеющие либералы создавали «Республиканский центр», в Могилеве в Ставке монархически и правокадетски настроенные генералы и офицеры сколачивали собственную организацию — «Союз офицеров армии и флота». Несомненно, ключевой фигурой в этом деле был генерал М. В. Алексеев, после отречения и ареста царя назначенный Верховным главнокомандующим. Алексеев, как мы помним, сыграл очень важную роль в деле отречения Николая II. Но Алексеев был монархистом и, способствуя устранению Николая II, делал ставку на нового царя — Алексея или Михаила, с воцарением которых связывал надежды на прекращение революции, продолжение войны и укрепление «монархического принципа». Когда эти надежды рухнули, первым намерением Алексеева было посредством генеральской «стачки» все-таки склонить «виляющее правительство» к провозглашению нового монарха. В Учредительном собрании, о котором заговорило Временное правительство и которое должно было определить будущий государственный строй России, ему виделась катастрофа. Алексеев чувствовал себя обманутым: Родзянко и другие лидеры оппозиции твердили ему, что с уходом Николая II монархия будет спасена, но этого не только не произошло, но, напротив, «развал» пошел семимильными шагами. Крушение своих надежд и свой «грех» Алексеев, по некоторым свидетельствам, переживал тяжело, не мог простить себе, что в конце февраля послушался советов «некоторых людей» и способствовал царскому отречению. Например, генералу Н. Тимановскому ок будто бы говорил, что если бы тогда, в конце февраля 1917 г., мог предвидеть, что «революция выявится в таких формах», то поступил бы иначе.

На первый взгляд создается впечатление, что к искуплению своей «вины» Алексеев приступил лишь после Октября, когда сразу после свержения Временного правительства тайно покинул Петроград и прибыл на Доп, в Новочеркасск, где начал формировать Добровольческую армию. Однако обращение к майским событиям, связанным с созданием в Ставке «Союза офицеров армии и флота», показывает, что некоторые глубинные корпи донской, новочеркасской деятельности Алексеева лежали здесь. Алексеев занимал пост Верховного главнокомандующего, и вся деятельность по созданию этого «союза», руководство которого должно было находиться при Ставке, шла через него. Он был действительно «крестным отцом» «союза».

Подготовка к созданию «союза» началась еще в середине апреля, когда в могилевской гостинице «Бристоль» собралась офицерская инициативная группа. Ее член полковник С. Ряснянский писал, что никто тут не задавал сакраментального вопроса «како веруешь?». Было известно, что почти все члены группы — монархисты. Подготовительная работа длилась довольно долго. Офицерский съезд, созванный для создания «Союза офицеров армии и флота», открылся 7 мая, а завершился 22 мая. На нем присутствовали более 300 делегатов, 80 % которых составляли фронтовые офицеры. На съезде выступили генерал Алексеев и его начальник штаба генерал А. Деникин.

Еще в процессе подготовки организаторы съезда широко рекламировали аполитичность будущего «союза», стремление превратить его в своего рода военный «профсоюз», который будет печься только об укреплении армии, содействуя в этом Временному правительству. Но это была необходимая ширма. Тот же Ряснянский писал, что хотя многие делегаты говорили о лояльности Временному правительству, по «от души это не шло». Хорошо понимая это, Алексеев и Деникин осторожно и дипломатично, насколько было возможно, подогревали контрреволюционные настроения съезда. Они говорили о «безумной вакханалии», которая врывается в армию под видом демократизации, об «опасности», которая в связи с этим нависает над армией и страной и о необходимости «спасать Россию». Смысл такого рода сентенций был ясен: будущие белогвардейские вожди призывали офицерский съезд и созданный им офицерский «союз» покончить с демократизацией армии, восстановить в ней практически старый порядок — иную армию они просто не мыслили. Съезд довольно сдержанно и прохладно встретил выступление прибывшего в Могилев Керенского, по зато с большим вниманием выслушали черносотенца В. Пуришкевича, особенно прославившегося участием в убийстве Г. Распутина.

С совещательным голосом разрешено было присутствовать на съезде и представителям войсковых комитетов — солдатам. Алексеев и оргкомитет съезда пошли на это, рассчитывая, что такой шаг будет способствовать улучшению отношений солдат и офицеров. Большое впечатление произвело выступление члена Могилевского Совета солдата Руттера, который развивал идею создания не отдельного офицерского, а общевоинского союза. «Мы — Минины, — говорил Руттер, — а вы — Пожарские, пусть мы будем вместе, но не забывайте, что пусть Минины впереди, Пожарские потом. Родина будет спасена, класть будет дана, этой власти будут подчиняться, это будет та конкретная власть, которая не остановится ни перед чем, но помните, что не Пожарские в первую голову, а Минины».

Обеспокоенный пропагандистским эффектом речи Руттера, Алексеев решил лично побеседовать с солдатскими представителями. Сам выходец из крестьян, он умел говорить с солдатом, находил нужные слова. Пешком пошел в казарму, где они остановились: сняв фуражку с седой головы, низко кланялся им, как «честным, великим русским гражданам, которые выполнили свой долг перед отечеством». Призывал их забыть о «собственных интересах», отдать все «изнемогающему отечеству». «Вы — лучшие люди ваших полков… — искренне волнуясь, говорил Алексеев, — и у меня к вам, как к лучшим людям, просьба, мольба, приказ…» Алексеев обнимался с Руттером, тронутые солдаты клялись воевать до победы и до полного «выздоровления» и «воскресения России». Тем не менее идею создания исключительно офицерского «союза» Алексеев проводил и провел твердо.

На последнем заседании, 22 мая, делегаты избрали руководящий орган «союза» — Главный комитет (из 26 человек) и его президиум. Председателем Главного комитета был избран выходец из московской аристократической среды правый кадет Л. Новосильцев, его заместителями — полковники В. Пронин и В. Сидорин, будущий активный участник корниловщины и донской контрреволюции. Последнее заседание съезда совпало с уходом Алексеева с поста Верховного главнокомандующего: его сменил генерал А. Брусилов. Но в признание особых заслуг Алексеева в деле создания офицерского «союза» он был избран первым почетным его членом. Алексеев уехал из Могилева, был зачислен правительством «в резерв» и на какое-то время отошел в тень. Несомненно, однако, что связей со Ставкой и Главным комитетом «Союза офицеров», который обосновался при Ставке, он не порвал. Пе случайно позднее, в дни августовского Государственного совещания, когда организационная подготовка контрреволюционного выступления Ставки практически завершилась, Корнилов предложил встать «во главе движения» Алексееву как создателю «Союза офицеров» — его источнику и ядру. Еще позже, в критическую минуту для Ставки и «Союза офицеров», наступившую после провала мятежа, Алексеев сыграет важную роль: будет делать все возможное, чтобы вывести их из-под удара, максимально сохранить офицерские кадры корниловщины. А еще некоторое время спустя, по всей вероятности в канун Октября, он приступит к созданию так называемой алексеевской организации, которая займется нелегальной переброской корниловцев на Дон… Вся эта ниточка, проследить которую мы, к сожалению, можем пока только пунктиром, несомненно, берет начало там, в Могилеве, при создании офицерского «союза».

Организационно «союз» состоял из отделов и подотделов, которые создавались при штабах воинских частей, военных округов и военных ведомствах. Они имелись в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе, Севастополе, Саратове и других городах. Через них очень быстро были установлены связи с фронтами, военным министерством и другими ответственными военными учреждениями. Особое внимание было уделено налаживанию связен с правыми, или, как говорили в Главном комитете, «национально настроенными группами» — политическими, общественными, торгово-промышленными. Взаимоотношения с ними предлагалось строить по следующей формуле: «союз» дает «физическую силу», а «национальные круги» — деньги плюс (в случае необходимости) «политическое влияние и руководство».

Главный комитет «союза» развернул довольно активную антибольшевистскую и антисоветскую пропаганду, стремился сплотить многочисленные военные организации, общества и лиги, пропитанные духом контрреволюционного реванша и черносотенства, приступил к разработке программы создания «ударных батальонов», которые должны были стать ядром новой армии, способной «восстановить порядок».

С самого начала Главный комитет, да и весь «союз» попали под подозрение весьма настороженного, недоверчивого Керенского. Хотя «комитетчики», как уже отмечалось, заявляли о своей лояльности правительству, Керенский как военный министр, несомненно, получал информацию о том, что члены Главного комитета в Ставке, недовольные всей послефевральской политической обстановкой, ищут выхода из нее «через правую дверь». Впоследствии, в эмиграции, некоторые бывшие члены Главного комитета (Л. Новосильцев, С. Ряснянский и др.) своими мемуарами подтвердили эти подозрения. Из их мемуаров следует, что уже при создании «союза» и Главного комитета внутри его сформировалось конспиративное ядро (примерно в 10 человек), вынашивавшее план выдвижения Алексеева в диктаторы. В случае успеха созыв Учредительного собрания отвергался: практически все члены группы были монархистами.

В начале и середине июня некоторые руководители комитета (Новосильцев, Сидорин, Кравченко и др.) побывали в Петрограде и Москве, где установили связи с руководством кадетской партии и организациями, стоявшими правее кадетов, — еще функционирующим Временным комитетом Государственной думы, в котором по-прежнему стремился играть «роль» Родзянко, с некоторыми банковско-промышленными объединениями октябристского толка. Важнее всего, конечно, для «главно-комитетчиков» была позиция кадетов. В общем им дали попять, что, хотя кадеты «сердечно сочувствуют намерениям Ставки», прямо втягиваться в их реализацию они пока не считают возможным, предпочитают выжидать. Часть кадетов еще надеялась, что на рельсах коалиционной политики с социалистами — меньшевиками и эсерами — удастся повернуть ход событий в нужном направлении. Обеспокоенность вызывала у них и склонность ставочных политиканов к поспешным, авантюристическим действиям.

В Петрограде Новосильцев и его спутники установили контакт с вице-адмиралом А. Колчаком, сотрудничавшим с «Республиканским центром». Главный комитет «Союза офицеров армии и флота» поручил Новосильцеву преподнести Колчаку новую саблю взамен той, которую, как мы уже знаем, он демонстративно бросил в море, протестуя против выступлений революционных моряков. В конце июня Колчак записал в своем дневнике: «Явилась ко мне делегация Офицерского союза с фронта и поднесла мне оружие с крайне лестной надписью». Но это, конечно, был только повод. На переговоры с Колчаком члены Главного комитета возлагали особые надежды: их первого кандидата в диктаторы — Алексеева уже не было в Ставке, а новый Верховный главнокомандующий генерал А. Брусилов «не жаловал» «союз». Он вообще был категорически против любых комитетов в армии, к тому же рассуждал вполне логично: если офицерский «союз» практически ведет борьбу с армейскими комитетами за единоначалие в армии, то какое право на существование имеет он сам?

Переговоры с Колчаком имели для членов Главного комитета чрезвычайно важное значение: шел зондаж относительно его отношения к диктатуре и возможного ее «возглавления». Колчак в принципе не отвергал «идеи», к которой уже был подготовлен руководством «Республиканского центра», по не спешил: хотел убедиться в «солидности» подготовки, планов, шансов на успех. В его позиции тоже было что-то «кадетское». Флирт Колчака с посланцами офицерского «союза» и шумиха вокруг его имени, поднятая правой печатью, не остались незамеченными в «верхах». Упоминавшийся нами контр-адмирал Смирнов утверждает даже, что их организация была раскрыта Временным правительством. Так или иначе, Колчаку было оказано полное содействие в командировании его за границу (в США) в качестве главы небольшой военно морской миссии. Но это произойдет в конце июля — начале августа, а пока, ранним летом 1917 г., Колчак, но имеющимся данным, заинтересованно вел переговоры с представителями «Республиканского центра» и Главного комитета офицерского «союза».

Несмотря на то что в ходе своей миссии в Петроград и Москву члены конспиративной группы Главного комитета не встретили полного понимания и гарантированной поддержки на ближайшее будущее, они возвращались в Ставку отнюдь не разочарованными. Как писал С. Ряснянский, они вынесли твердое убеждение в том, что рассчитывать на изменение политики Временного правительства «в сторону укрепления власти и уменьшения вредной деятельности Советов р. и с. депутатов не приходится». Их вывод поэтому был однозначным: ставку нужно делать только на вооруженную борьбу «с Совдепом и его присными».

В процессе создания своих отделов и подотделов на различных фронтах Главный комитет в конце мая — начале июня «вышел» на офицерскую организацию, возглавляемую уже известным нам генералом А. Крымовым, который, прибыв в Петроград во второй половине марта, брался учинить «расчистку» революционной столицы, «правда не без крови», в несколько дней. Гучков тогда по поддержал Крымова, и он «убыл» на Румынский фронт с повышением: получил 3-й конный корпус, в который входили Уссурийская, 1-я Донская казачья дивизия (командиром Уссурийской дивизии стал генерал барон II. Врангель).

На Крымова, безусловно, работала его популярность но фронтовой среде. Он умело поддерживал свое амплуа «отца-командира»: мог спать, укрывшись собственной шинелью, готов был есть из солдатского котла, демонстративно площадно распекал офицеров в присутствии солдат и т. п. Вместе с тем Крымову действительно нельзя было отказать в личной храбрости и решительности.

Приняв конный корпус, Крымов приступил к созданию в нем и в частях, расположенных в Киеве и близ него, тайной офицерской организации. Крымов мог считать себя конспиратором: ведь накануне Февральской революции он был активным участником замышлявшегося Гучковым дворцового переворота, имевшего целью отстранение Николая II. Теперь Крымов и его корпусные сообщники задумывали нечто помасштабнее. К сожалению, об этой «крымовской организации» известно немного. Несомненно, помешало самоубийство Крымова сразу после провала корниловского мятежа, в конце августа. И все же некоторые, вполне определенные данные имеются в показаниях и мемуарах Керенского, «Очерках русской смуты» А. Деникина, воспоминаниях некоторых участников самой организации (например, начальника штаба Уссурийской дивизии Г. Дементьева). Первоначальной целью организации ставилось превращение Киева в центр «будущей военной борьбы». Крымов считал, что «разложение армии» зашло так далеко, что спасти ее уже не удастся. Поэтому он полагал необходимым в момент «окончательного падения фронта» занять Киев, сколотить здесь «отборные части», а затем начать отход в глубь страны, наводя там «жесткий порядок» и уже имея в руках списки «кандидатов на виселицу».

Под каким политическим лозунгом этот порядок мыслился? Деникин, в частности, утверждает, что это не слишком заботило Крымова: он, как и будущие «белые вожди», не считал своей задачей предрешение будущего государственного строя. Однако свидетельства самих крымовцев вносят в это существенные коррективы. Так, упомянутый нами начальник штаба Уссурийской дивизии полковник Г. Дементьев прямо утверждал, что Крымов неоднократно говорил о «ничтожестве Керенского», о «преступной работе Петроградского Совета» и высказывался «за необходимость возведения на престол великого князя Михаила Александровича». Нетерпеливый и резкий, он проявлял недовольство брусиловской Ставкой: считал, что там недооценивают внутреннее положение страны, требовал безотлагательных контрреволюционных действий. Иначе, грозил Крымов, «я полезу на рожон, заварю такую кашу, что ее ле скоро удастся расхлебать».

Крымов просил начальника штаба Ставки генерала А. Лукомского перебросить его корпус на пути, ведущие к Могилеву, Москве и Петрограду, или в крайнем случае включить его в состав 8-й армии Корнилова, действовавшей на Юго-Западном фронте. Он лично побывал в штабе Корнилова, но вернулся в Кишинев (где находился штаб 3-го конного корпуса) раздосадованным: Корнилов склонялся к тому, чтобы сначала одержать несколько побед над немцами, «а уже после этого расправиться с керенщиной и Петроградским совдепом».

Такой подход нервировал Крымова, и, по имеющимся данным, он некоторое время не считал нужным сообщать Корнилову о своей организации, по-видимому не исключая возможности самому возглавить «движение». Только после того как Корнилов был назначен командующим Юго-Западным фронтом, а затем Верховным главнокомандующим (а это произошло в июле), Крымов признал его первенство. Но решительность Крымова, его контрреволюционная агрессивность, почти откровенный монархизм делали «крымовскую организацию», пожалуй, наиболее правой в составе всего фронта будущей корниловщины. Можно было бы сказать, что Крымов был большим корниловцем, чем сам Корнилов. И не этим ли объясняется, что Керенский, по-видимому осведомленный о настроениях Крымова, одним из главнейших условий соглашения с Корниловым относительно переброски 3-го конного корпуса к Петрограду (в конце августа) ставил отстранение Крымова от командования? Корнилову он, по-видимому, еще кое-как доверял, Крымову — нет.

Бросим теперь самый общий, «подытоживающий» взгляд на деятельность тех правых сил, которые поставили задачу не только пресечь дальнейшее развитие и углубление революции, но и решительно повернуть события вспять, к дофевральским рубежам. К лету 1917 г. эти силы уже вступили в этап консолидации и организации, но деятельность их тогда можно было бы охарактеризовать как «вялый старт». Благоприятной ситуации для их активности пока не было. Еще только шел поиск «крупной личности», способной стать во главе, еще правые, реакционные силы не преодолели своей политической изоляции. Пролетариат все решительнее шел за большевиками, буржуазные круги «кадетизировались», а кадеты, вынужденные считаться с общей революционной обстановкой, все еще держались политики коалиции с правыми социалистами. Между этими флангами колыхалась огромная мелкобуржуазная масса, ведомая меньшевиками и эсерами. В ходе Февральской революции эта масса, обладающая естественным механизмом приспособленчества и адаптации, «революционизировалась». Однако при другом стечении обстоятельств она могла столь же быстро и «контрреволюционизироваться».

Национализм и шовинизм — лучшее, опробованное средство для такого рода метаморфоз. Реакция, антибольшевизм, несомненно, делали ставку на них…

Еще в декабре 1916 — январе 1917 г. царское правительство по согласованию со своими антантовскими союзниками приняло решение о проведении весной 1917 г. наступления на русско-германском фронте. В сочетании с действиями союзных войск на Западе оно должно было привести к полному разгрому Германии. Николай II связывал с этим наступлением большие надежды. Он надеялся, что успех наступления, победа в войне, подняв волну казенного патриотизма и шовинизма, «снимут» давление либеральной оппозиции и серьезно ослабят массовое революционное движение. Февральская революция опрокинула эти надежды. Однако по мере развития последующих событий идея наступления, способного реализовать не только и даже не столько стратегические, сколько политические расчеты власть имущих, ожила вновь, на этот раз в умах министров Временного правительства. Член ЦК кадетской партии В. Маклаков так сформулировал планы, связанные с наступлением: «Если нам действительно удастся наступать… и вести войну так же серьезно, как мы вели ее раньше, тогда быстро наступит полное выздоровление России. Тогда оправдается и укрепится наша власть…»

Меньшевики и эсеры готовы были согласиться с этим. Эсер В. Станкевич также считал, что наступление необходимо, поскольку только ценою войны на фронте можно «купить порядок в тылу и армии». Но в наступлении был и немалый политический риск. А если оно окажется неудачным, если его ждет провал? Ведь Временное правительство и поддерживавшие его партии не могли не понимать, что солдат хотя еще и держал штык наперевес, но он уже вот-вот готов не только воткнуть его в землю, по и повернуть против тех, кто гнал его через колючую проволоку, на германские пулеметы. Что будет, если именно это случится как результат поражения и разгрома? Не вызовет ли тогда провал наступления на фронте новый подъем революционной волны? Буржуазные политики, конечно, вполне сознавали реальность такого исхода. Но еще существовала уверенность, что у власти достанет авторитета и сил, чтобы остановить эту волну, взвалив вину за военную неудачу на саму революцию, на партию большевиков, подорвавших якобы военные усилия правительства и генералитета.

Так или иначе, но ждать было нельзя. Сам ход событий властно требовал от правительства действий для стабилизации режима. Напрасно буржуазная и правосоциалистическая пресса, митинговые агитаторы кадетов, меньшевиков и эсеров убеждали рабочих, солдат и крестьян, что с созданием коалиционного правительства момент решения наиболее острых проблем — достижения мира, ликвидации помещичьего землевладения, улучшения условий жизни рабочих и др. — приближается. Время шло, а слова и обещания оставались словами и обещаниями. Коалиционное, буржуазно-социалистическое правительство на практике также не сделало ничего, чтобы обрести доверие масс. В итоге пропаганда большевистских лозунгов — мир, земля, рабочий контроль, осуществление которых было возможно только в случае разрыва коалиции меньшевистско-эсеровского руководства Советов с буржуазными партиями и перехода всей власти в руки Советов, — эта пропаганда находила все больший массовый отклик.

В такой ситуации Временное правительство не могло не попытаться переломить ход событий. В наступлении на фронте оно и видело чуть ли не единственное средство такого перелома. Выбора, по существу, у него не было. Нужно было идти и на риск. Особенно усердствовал военный министр Керенский. Казалось, он превзошел себя. По нескольку раз в день выступал на солдатских митингах. Одетый в полувоенную форму без знаков отличия, поднимался на наспех сколоченные помосты (или прямо с сиденья открытой машины) и говорил, говорил речи. У него были немалые ораторские способности, приятный баритон, близорукость придавала ему выражение добродушия и доверчивости. Он говорил, что его министерские полномочия, обязанности государственного деятеля, к сожалению, не дают ему возможности встать в ряды наступающих войск и геройски погибнуть в бою за новую, свободную Россию. Керенскому бурно аплодировали, нередко даже выносили на руках, но, как правило, это была лишь чисто внешняя, непосредственная реакция. Керенский уезжал, обаяние рядом стоящего «кумира» исчезало, оставалась суровая необходимость завтра или послезавтра идти под огонь германских пулеметов… Но июнь — июль были, пожалуй, апогеем карьеры Керенского. Его «звезда» поднималась, и он верил, что победоносное наступление доведет ее до зенита.

Между тем 3 июня в Петрограде начал работу I Всероссийский съезд Советов, на котором меньшевики и эсеры еще располагали решающим большинством. Один за другим поднимались на трибуну их лидеры, доказывая и убеждая, что у революционной демократии пет иного пути, кроме соглашения, коалиции с буржуазией, буржуазными партиями. Через несколько дней съезд большинством голосов принял резолюцию доверия Временному правительству. Но происшедшие вслед за тем события показали, что резолюции съезда, принятые меньшевистско-эсеровским большинством — это одно, а настроения масс — это нечто иное.

По решению президиума съезда и Исполкома Петроградского Совета на 18 июня была назначена массовая демонстрация, которую лидеры меньшевистско-эсеровского Исполкома, избранного съездом, рассчитывали провести под своими лозунгами, продемонстрировав силу и влияние. Большевики приняли участие в этой демонстрации под своими лозунгами, веря, что массы рабочих и солдат поддержат их. Короче говоря, демонстрация 18 июня практически должна была стать пробой сил политических партий, боровшихся за влияние на массы. Вопрос фактически стоял так: за Временное правительство — значит, за продолжение политики торможения революции и укрепления буржуазного режима, за переход власти к Советам — значит, за продолжение революции, перерастание ее в социалистическую, способную удовлетворить самые насущные требования народа.

Что же показала эта полумиллионная демонстрация, длившаяся почти весь день? Близкая к меньшевикам газета «Новая жизнь» расценила ее как «отрицательный вотум доверия существующему правительству». Прямое недоверие было высказано министрам капиталистам, а косвенное — и министрам социалистам. Почти три четверти демонстрантов шли под большевистскими лозунгами, требовавшими передачи власти Советам. В. И. Ленин писал, что ни у кого из видевших эту грандиозную демонстрацию на Марсовом поле не осталось сомнений в победе большевистских лозунгов «среди организованного авангарда рабочих и солдатских масс России»^{14}. Практически они действовали в соответствии с призывами ленинских «Апрельских тезисов» и Апрельской конференции большевиков: «Никакой поддержки Временному правительству!», «Вся власть Советам!»

18 июня судьба правительственной коалиции пошатнулась. Разразился политический кризис не менее, если не более, глубокий, чем это случилось в двадцатых числах апреля. Но если тогда кризис был разрешен созданием коалиционного, буржуазно-социалистического правительства, то теперь спасительным поясом, пожалуй, оказалось уже давно подготовлявшееся Временным правительством наступление на фронте, наступление, с которым, как мы уже отмечали, связывались не столько стратегические, сколько политические планы. Власти рассчитывали, что при успехе наступления шовинистические и милитаристские настроения окажут парализующее воздействие на революционный процесс и будут способствовать стабилизации режима; в случае же провала наступления вину можно будет взвалить на «революционную анархию», Советы, прежде всего большевиков. Тогда для властей открывался путь репрессивных мероприятий и поворот вправо мог стать значительно более крутым.

В. И. Ленин прямо писал, что при всех возможных исходах наступления оно означает «укрепление основных позиций контрреволюции»^{15}. Естественно, что большевики были против наступления, но отнюдь не призывали к подрыву или развалу армии, в чем их пытались обвинять политические противники. Против наступления — это значило развертывание политической борьбы за его недопущение, за предупреждение новых бессмысленных жертв во имя чуждых народу интересов, во имя укрепления позиций контрреволюции. Это, конечно, не исключало того, что под прикрытием большевистской пропаганды и агитации, под их лозунгами в некоторых воинских частях нередко могли проявиться анархические настроения как в период подготовки, так и в ходе самого наступления. В волнах революции плыло немало шкурников и демагогов.

Поначалу казалось, что расчеты правительства, связанные с успехом наступления, оправдываются. Когда в Петроград поступили первые сведения о переходе в наступление войск Юго-Западного фронта (при поддержке других фронтов), проправительственные и контрреволюционные элементы, предпочитавшие не выступать открыто, хлынули на улицы и площади города. С лозунгами «Война до победы!», «Доверие Временному правительству!» они двинулись к Мариинскому дворцу — резиденции правительства. Однако эта радость оказалась недолгой. Фактически только 8-я армия генерала Корнилова (особенно входивший в ее состав 12-й корпус генерала В. Черемисова) имела успех, продвинувшись вперед до 30 км по фронту шириной в 50 км. Были взяты Калуш и Галич, масса пленных и вооружение. Но другие ар мии Юго-Западного фронта (6-я и 11-я), которые должны были войти в прорыв, забуксовали почти с самого начала и остановились уже через несколько дней. Еще более безуспешными оказались наступательные действия других фронтов. А 6 июля германские войска нанесли мощный контрудар в стык 7-й и 11-й армий Юго-Западного фронта, осуществив так называемый Тарнопольский прорыв.

Вся грандиозная затея с наступлением, в которую правительство и лично Керенский вложили столько сил и против которой настойчиво предупреждали большевики, обернулась ужасной катастрофой. Начался беспорядочный, порой панический, отход русских войск. Многие части (в том числе и 8-й армии) оказались захлестнуты волной анархии, некоторые городки и села на пути отступления подверглись погромам и мародерству. Тут-то Корнилов показал свою «твердую руку»: приказал вешать дезертиров и мародеров на перекрестках без всякого суда. Колонны отступавших войск видели раскачивающиеся на деревьях и телеграфных столбах трупы солдат…

Тарнопольский прорыв по времени почти совпал с драматическими событиями в Петрограде, известными под названием июльских. Их суть, содержание В. И. Ленин определил как «взрыв революции и контрреволюции вместе»^{16}. Началось со «взрыва» революции. Динамитом, который произвел его, были все ухудшающееся положение трудовых масс, прежде всего рабочих, попытки правительства и командования под предлогом военных нужд вывести по крайней мере часть революционного Петроградского гарнизона из столицы, первые сведения и слухи о провале так долго готовившегося наступления. Ситуацию, безусловно, «подогрел» и внезапный выход министров-кадетов из правительства якобы по причине несогласия с сепаратистскими действиями краевой власти на Украине — Генерального секретариата Центральной рады.

В действительности же это был лишь повод. Фактически кадеты отставкой поставили своих партнеров «слева» — меньшевиков и эсеров — перед необходимостью самим держать ответ перед негодующими революционными массами за поражение на фронте. Расчет был довольно продуманным: чтобы уйти от этой ответственности, меньшевики и эсеры станут сговорчивее и пойдут на такое соглашение с кадетами, которое позволит этим последним решительнее действовать в борьбе с революцией. Отставка кадетов, таким образом, являлась политическим маневром, направленным на то, чтобы «умерить» соглашателей и благодаря этому попытаться придать режиму Временного правительства еще более правый креп…

В первых числах июля революционные солдаты и рабочие некоторых заводов вышли на улицы Петрограда с лозунгами устранения Временного правительства и перехода всей власти в руки Советов. Их было более полумиллиона человек! Даже II. Суханов, далекий от симпатий к демонстрантам и большевикам, писал: «Независимо от политических результатов нельзя было смотреть иначе как с восхищением на это изумительное движение народных масс». Было ли это выступление чисто стихийным? Конечно, нет. Безусловно, сыграла роль вся предшествующая пропаганда большевиков, разъяснявших, что, пока власть находится в руках буржуазии и ее партий, нс желавших сколько-нибудь серьезных перемен, трудящиеся массы не добьются осуществления своих жизненных требований. Некоторые члены Военной организации большевиков, Петербургского и районных большевистских комитетов, захваченные революционным порывом, склонны были развивать движение до максимальных пределов. Однако ЦК партии в целом занял другую позицию. В. И. Ленин считал, что в этот период, в эти дни большевики «не удержали бы власти… ибо армия и провинция, до корниловщины, могли пойти и пошли бы на Питер»^{17}.

С другой стороны, остаться вне движения, устраниться от него партия тоже не могла. «Если бы наша партия, — разъяснял В. И. Ленин, — отказалась от поддержки стихийно вспыхнувшего… движения масс 3–4 июля, то это было бы прямой и полной изменой пролетариату, ибо массы пришли в движение, законно и справедливо возмущенные затягиванием империалистской, т. е. захватной и грабительской, в интересах капиталистов ведущейся, войны и бездействием правительства и Советов…»^{18} И большевики пошли в массы, чтобы организационно овладеть выступлениями, придать им мирный характер.

Однако полностью осуществить это не удалось. На круто поднявшейся революционной волне закипела ультралевацкая, анархистская пена. С широко известной в Петрограде бывшей дачи бывшего министра внутренних дел Дурново, захваченной анархистами и другими ультралевыми элементами, раздались призывы к вооруженному восстанию, реквизиции предприятий, байков, складов, магазинов. В некоторых районах города открывалась стрельба, появились первые жертвы. Демонстранты направились в Таврический дворец, где заседал ВЦИК, появились в зале заседаний, бурно требовали покончить «сделки с буржуазией», понуждали членов ВЦИК немедленно взять власть. При этом едва не пострадал эсеровский лидер В. Чернов. Чтобы освободить его, некоторые эсеры готовы были пустить в ход пулеметы с броневиков. Лишь вмешательство Л. Троцкого и Ф. Раскольникова предотвратило кровопролитие. Активную роль в умиротворении воинственно настроенных масс у Таврического дворца сыграл Г. Зиновьев, хороший оратор и агитатор, умевший доказывать и убеждать…

Теперь настал момент для развертывания запасного /сценария», учитывавшегося Временным правительством и вообще реакцией при подготовке наступления и затем дополненного кадетами их выходом из правительства.

Позорный провал на фронте теперь можно было отнести на счет «революционной анархии», большевиков и других левых групп и организаций. Контрреволюционная, антибольшевистская печать связала воедино Тарнопольский прорыв на фронте с июльскими событиями в столице, поспешив представить их «большевистской попыткой прорвать внутренний фронт». На «взрыв революции» контрреволюция ответила своим «взрывом». На большевиков и революционные массы обрушились репрессии. В разных местах города демонстранты подверглись вооруженным нападениям, по ним открывали огонь. Кто стрелял? По многим данным, члены тех тайных и полутайных контрреволюционных военных организаций, которые в большом числе создавались в Петрограде, а также отдельные казачьи патрули. Воинские части громили дворец Кшесинской, где находился большевистский ЦК, типографию «Правды». Многие видные большевики и близкие им (Л. Троцкий, Л. Каменев, А. Коллонтай и др.) были арестованы. В. И. Ленин и Г. Зиновьев ушли в подполье. 7 июля в Петроград вступили вызванные с Северного фронта войска. Один из отрядов подошел к Таврическому дворцу с оркестром, игравшим «Марсельезу». Командовавший им поручик, меньшевик Ю. Мазуренко, демонстративно обнимался с вышедшим навстречу Чхеидзе.

На основе сфабрикованных контрразведкой «показаний» некоего Ермоленко министр юстиции П. Переверзев дал сигнал для яростной кампании по обвинению большевиков в государственной измене, в связи с германским Генеральным штабом. Лидеры ВЦИК Н. Чхеидзе и И. Церетели, опасаясь разгула черносотенных, погромных настроений, рекомендовали редакциям воздержаться от публикации этой «сенсации», как «непроверенной» (не более того!). Но правые газеты не желали прислушиваться к этим рекомендациям. «Разоблачения» пошли в ход, а эсеро-меньшевистское руководство фактически умыло руки…

По прибытии в Петроград с фронта Керенский добился ухода Переверзева в отставку, но отнюдь не за проявленную инициативу в развязывании кампании клеветы, а за преждевременное ее начало: он считал, что опрометчивые действия Переверзева помешали сбору всех «компрометирующих данных».

Ввод в Петроград фронтовых войск и клеветническая кампания все же сыграли свою роль. Часть солдат да и рабочих поддались антибольшевистской, контрреволюционной пропаганде. Проявились и погромные, антисемитские настроения, разжигавшиеся вчерашними черносотенцами с целью отвлечения масс от действительных социальных проблем. М. Горький писал, что рабочие должны твердо заявить юдофобам и шовинистам: «Прочь! Хозяева страны — мы, мы завоевали ей свободу, не скрывая своих лиц, и мы не допустим каких-то темных людей управлять нашим разумом, нашей волей. Прочь!»

Почему в революционной стране, в революционной ситуации стали возможны столь резкие колебания с внезапным крепом вправо? Пагубную роль сыграла, конечно, все та же обывательщина, мелкобуржуазность массы, наиболее активная часть которой сначала разгорячила себя ультралевацкими настроениями, а затем, в обстановке «контрреволюционного взрыва», шарахнулась в противоположную сторону. Ее политическая культура была низка, что, в частности, выражалось в полной готовности верить сказанному и напечатанному властями. Определенное содействие этому «откату» оказала и позиция, запятая меньшевиками и эсерами, контролировавшими ВЦИК Советов. Покинувшие правительство кадеты спрогнозировали правильно: меньшевики и эсеры во ВЦИК и Исполкоме Совета крестьянских депутатов приняли резолюцию, которая рассматривала демонстрации в Питере как «удар в спину» воюющей армии, а их инициаторов — как «врагов революции». Только группа левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, возглавляемых Ю. Мартовым, протестовала против антибольшевистской клеветнической кампании. Между тем массы еще верили меньшевикам и эсерам. В. И. Ленин писал, что «тогда даже у большевиков не было и быть не могло сознательной решимости трактовать Церетели и К°, как контрреволюционеров»^{19}.

Июльские события наглядно показали, как дорого приходится платить революции, когда в ней, пусть даже на какой-то момент, берут верх левацкие элементы, склонные к авантюрам, «вспышкопускательским» действиям…

Июльский кризис внес глубокую перемену в политическую ситуацию. Еще в начале июля сложил с себя «тяжкое бремя» премьерства «толстовец» Г. Львов и удалился в Оптину пустынь для замаливания «грехов». После Октября, впрочем, он снова появится на политической арене в качестве представителя белогвардейских правительств перед их антантовскими союзниками, ходатаем за интервенцию против Советской России. Вот отрывок из его письма Ч. Крэйну, близкому советнику президента В. Вильсона: «Главное, что я хотел бы сказать Вам, — для спасения России необходимо возможно скорое планомерное объединение союзников и дружная борьба их против немцев, одетых в большевистское платье».

Премьер-министром «осколка» Временного правительства (кадеты ушли) стал эсер Керенский. По переговоры о формировании полного состава правительства затянулись. В течение двух недель (с 7 по 21 июля) в правительстве председательствовал левый кадет министр путей сообщения Н. Некрасов. Лишь в 20-х числах июля удалось наконец сформировать новое коалиционное правительство, в которое вернулись кадеты, согласившиеся сотрудничать с «хорошо проявившими себя» в июльские дни меньшевиками и эсерами.

Важнейший пункт этого нового соглашения заключался в том, что А. Керенскому предоставлялись неограниченные полномочия, а министры, в том числе и социалисты, освобождались от ответственности перед своими партиями или организациями. Временное правительство, таким образом, в значительной мере уходило из-под контроля со стороны ВЦИК Советов, существовавшего с времен Февральской революции. Произошла передвижка влас hi в сторону Временного правительства, т. е. в сторону буржуазии, в сторону всего правого лагеря, в котором усилилась контрреволюционная военщина. Передвижка, по не полное обладание ими властью. Если бы это было не так, совершенно непонятной стала бы вся история корниловщины, т. е. заговор реакционной военной клики в целях установления своей диктатуры.

Общая оценка сложившейся ситуации заставляла контрреволюционные элементы смотреть на итог июльских событий как на важную ступень, способствующую их дальнейшей консолидации для нанесения революционно-демократическим силам окончательного удара. Это и произошло в корниловские дни…

Левый, революционный лагерь потерпел крупное поражение. Советы обессилели. На партию большевиков обрушились репрессии. Значительная часть ее попутчиков, сочувствующих, отхлынула от нее; было немало выходов и из самой партии. По как не была полной победа контрреволюции, так не было полным и поражение революции.

Пройдя через «июльское горнило», большевики приобрели новый, важный политический опыт. Клевета, обрушенная на В. И. Ленина и других большевиков Временным правительством при фактическом непротивлении эсеровского и меньшевистского руководства, полностью рассеивала иллюзии, все еще имевшиеся в рабочей, да и в большевистской среде. Политический противник сам избрал новый путь борьбы: путь насилия. Значит, борьба с ним теперь тоже должна была стать иной. Меньшевистско-эсеровские Советы ясно показали, что они власть брать не хотят, что они защищают власть Временного правительства, и это исключало самою возможность политической борьбы внутри них.

Мирный путь борьбы за власть Советов, намеченный В. И. Лениным в «Апрельских тезисах» и в решениях Апрельской конференции, отныне становился невозможным. «Данные Советы, — писал Ленин, — провалились, потерпели полный крах… В данную минуту эти Советы похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат. Советы теперь бессильны и беспомощны перед победившей и побеждающей контрреволюцией». «Эту власть, — прямо указывал Ленин, имея в виду Временное правительство, — надо свергнуть. Без этого все фразы о борьбе с контрреволюцией пустые фразы, «самообман и обман народа»^{20}.

В. И. Ленин предлагал партии крутой тактический поворот, диктовавшийся столь же крутой переменой в ходе политической борьбы. В конце июля проходивший полулегально VI съезд партии принял новые ленинские установки. Важным организационным моментом в работе съезда было принятие в партию группы «межрайонцев» во главе с Л. Троцким. Троцкий прибыл в Петроград из США в мае 1917 г. Его длительная борьба с Лениным и большевизмом была хорошо известна, но теперь, в эти горячие революционные дни, более важными становились его авторитет одного из руководителей Петербургского Совета в первой российской революции, его талант организатора, публициста и несомненное ораторское искусство.

На съезде был избран Центральный Комитет в следующем составе: В. И. Ленин, Г. Зиновьев, Л. Каменев, Л. Троцкий, В. Ногин, А. Коллонтай, И. Сталин, Я. Свердлов, А. Рыков, Н. Бухарин, Ф. Артем, А. Иоффе, М. Урицкий, В. Милютин, Г. Ломов. Под руководством этого ЦК и будет совершено Октябрьское вооруженное восстание.

Репрессии и клевета, к которым Временное правительство и Керенский прибегли в борьбе против революционных сил, возглавляемых большевиками, уже вскоре вернулись к ним бумерангом…

Общая политическая ситуация становилась еще более неустойчивой; поляризация политических сил ускорялась, а это предвещало новые «взрывы» революции и контрреволюции.