«Белое дело». Генерал Корнилов

«Безболезненная» ликвидация Ставки

Выстрел на Захарьевской 31 августа лишь символизировал конец корниловского путча. Его провал обозначился днем раньше, 30 августа. Именно в этот день стало уже ясно: войска Крымова в Петроград не войдут. Теперь перед Керенским, одержавшим победу только благодаря тому, что, сделав креп влево, он получил мощную поддержку со стороны революционно-демократических организаций (Советов и др.), встала проблема, может быть, не менее сложная, чем борьба с корниловщиной. Суть этой проблемы весьма образно выразил генерал М. Алексеев, которого Керенский 31 августа назначил начальником штаба Ставки. Прибыв на другой день в Могилев, Алексеев в разговоре по Юзу с начальником военного кабинета Керенского В. Барановским сказал: «С глубоким сожалением вижу: мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, является неоспоримым фактом». На другом конце провода Барановский оптимистически заверил: «Бог даст, из цепких лап Советов… мы уйдем».

Действительно, борьба с корниловщиной вдохнула жизнь в угасавшие после июльских событий Советы. Еще 28 августа ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и Исполком Советов крестьянских депутатов эсеро-меньшевистским большинством принял резолюцию о полной поддержке правительства в борьбе с корниловским заговором. В то же время ВЦИК создал собственный центр для борьбы с корниловщиной. Большевики голосовали против меньшевистско-эсеровской резолюции о поддержке Керенского, по выразили готовность вместе с другими социалистическими партиями и революционно-демократическими организациями вступить в этот центр — «Комитет народной борьбы с контрреволюцией». Однако, сотрудничая с ними в борьбе против общего врага — корниловщины, большевики сохраняли и отстаивали собственную, самостоятельную политическую линию. Находившийся в Финляндии В. И. Ленин писал: «Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость»^{27}. В. И. Ленин разъяснял, что Керенский, боясь самодеятельности революционных масс и их организаций, не решится вести борьбу с корниловской контрреволюцией по-революционному и потому большевики должны сделать все, чтобы вовлечь в эту борьбу самые широкие массы. Только в этом — гарантия победы над корниловщиной и гарантия предотвращения ее новых, повторных выступлений.

По общему признанию, большевики были наиболее активной силой общедемократического фронта, сложившегося снизу в последние августовские дни. Как несколько позднее писал В. И. Ленин, этот союз — союз большевиков с меньшевиками и эсерами — успешно прошел испытание на антикорниловском фронте: он «дал… полнейшую, с невиданной еще ни в одной революции легкостью достигнутую победу над контрреволюцией, он дал такое сокрушающее подавление буржуазией, помещичьей и капиталистической, союзно-империалистской и кадетской контрреволюции, что гражданская война с этой стороны развалилась в прах, превратилась в ничто в самом начале, распалась до какого-то ни было, боя»^{28}. Увы, этот союз просуществовал недолго…

Революционный авторитет Советов восстанавливался с невероятной быстротой, что нашло выражение в процессе их ускорившейся большевизации. Уже 31 августа Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов впервые принял большевистскую резолюцию «О власти», требующую создания Советского правительства. За ним последовали Московский и другие Советы…

Выходило так, что Керенский, еще не успевший ликвидировать корниловское выступление, уже оказался перед лицом растущей мощи Советов. Ему теперь предстояло вести борьбу на два фронта: против отступающей корниловщины и одержавшей победу наступающей советской демократии, в которой все большую роль играли большевики. И Керенский повел сложную игру, в которой было больше политиканства, чем политики.

Жестом палево, в сторону Советов, стало удаление с политической арены Савинкова и Филоненко — двух ключевых фигур, которые являлись соединяющим звеном в сделке между Керенским и Корниловым. Им не помогла и бурная антикорниловская активность, которую они было развили, убедившись в поражении Ставки: оба в своих воззваниях клеймили Корнилова как мятежника, стремящегося свергнуть Временное правительство и «восстановить старый строй».

31 августа Филоненко был снят с поста «комиссарверха», а Савинков уволен в отставку с постов генерал-губернатора и управляющего военным министерством. ЦК партии эсеров потребовал от него объяснений по поводу причастности к «корниловскому делу». Когда в ответ Савинков заявил, что у него есть основания политически не доверять некоторым членам ЦК, он был исключен из эсеровской партии.

Карьера же Филоненко после корниловщины практически кончилась. Еще раз имя его мелькнуло в послеоктябрьские дни, когда он оказался замешанным в попытке организации антисоветских мятежей некоторых полков, расквартированных в Петрограде. Вскоре через! Архангельск он бежал за границу. Через 29 лет Филоненко появился снова, но уже как адвокат в парижском, суде, рассматривавшем дело об исчезновении главы белогвардейско-монархического «Российского общевоинского союза» генерала Е. Миллера. Обвиняемой была известная певица Н. Плевицкая, жена бывшего командира Корниловского полка генерала Скоблина. В дальнейшем Филоненко, по имеющимся сведениям, эмигрировал в США.

Демонстративно «левым жестом», предназначенным засвидетельствовать отмежевание Керенского от корниловщины, стало объявление России республикой, несмотря на то что это являлось прерогативой Учредительного собрания. В начале сентября из тюрьмы под залог были выпущены Троцкий и другие большевики, арестованные в июле. Но Ленин и Зиновьев по-прежнему должны были оставаться в подполье…

Жестом вправо стало назначение начальником штаба Ставки (после смещения Корнилова, Лукомского и др. со своих постов за участие в мятеже) генерала М. Алексеева. Выражаясь его же словами, он должен был помочь Керенскому уйти от «цепких лап Советов», так же как благодаря Советам оп, Керенский, только что ушел от «цепких лап» генерала Корнилова.

Мы уже писали, что в критический момент корниловского путча, когда исход его был еще неясен, в кадетских кругах возникла идея вообще заменить Керенского Алексеевым. Считали, что это будет способствовать быстрейшей ликвидации конфликта. Посредником стал II. Милюков. Он сам направился к Алексееву уговаривать его возглавить правительство. Алексеев, по всем данным бывший в курсе подготовки корниловского выступления, согласился. Он руководствовался не только стремлением во что бы то ни стало уладить конфликт между правительством и Ставкой, но, пожалуй, главное — максимально оградить Ставку от неизбежных потрясений, связанных с провалом мятежа.

Однако из этого замысла ничего не вышло. Керенский, поняв, что самое страшное для него уже позади, не намеревался расстаться с властью Однако Алексеев был нужен ему как человек, в котором явные и скрытые корниловцы (как, впрочем, и весь правый лагерь) видели своего рода заложника — свидетельство «истинно государственных», а не просоветских намерений правительства. И Керенский предложил Алексееву заместить Корнилова на посту Верховного главнокомандующего. Алексеев решительно отказался, по согласился стать начальником штаба Ставки при Верховном главнокомандующем… Керенском (приказ по армии и флоту о назначении Керенского Главковерхом был объявлен 30 августа) и с условием «преемственного и безболезненного» перехода Ставки в новые руки.

Позднее, в Добровольческой армии, а затем и в эмиграции, согласие Алексеева на предложение Керенского вызывало к нему недоброжелательное отношение в среде «твердых корниловцев». Дочь Алексеева В. Борель в письме к Деникину (апрель 1923 г.) решительно возражала против самой мысли о том, что «папа был против генерала Корнилова». По его собственным рассказам дочери, он (Алексеев) был «посвящен в дела предполагавшегося выступления» и являлся «хотя и пассивным, по все же участником». Он говорил также, что, если бы стал главой правительства, оставил бы Корнилова на посту Верховного. Принимая же должность начальника штаба, он руководствовался лишь одним желанием: «спасение Корнилова и всех иже с ним».

Корнилов и Лукомский сообщали из Ставки, что готовы Припять Алексеева как «полномочного руководителя армий», по требовали, чтобы никаких войск из других пунктов к Могилеву «пе подводилось» и в Могилев «пе вводилось». Лукомский уверял, что Корнилов не собирается превращать Могилев в крепость и отсиживаться в ней. А ведь еще несколько дней назад в своих воззваниях и обращениях Корнилов клятвенно заверял, что предпочтет смерть устранению от должности Верховного главнокомандующего…

Настроение в Ставке в самом деле было пораженческим. Корнилов находился в подавленном состоянии, спрашивал у адъютанта Хана Хаджиева, что же будет дальше? Тот отвечал: «Все к лучшему, ваше превосходительство. Кисмет (судьба), от нее не уйдешь». Жена, дочь и маленький сын Корнилова плакали. Сохранялась, однако, надежда на генерала Алексеева и Чрезвычайную комиссию, председатель и члены которой (это не являлось тайной для генералов в Ставке) в душе сочувствовали корниловцам, а полковник Раупах через Главный комитет офицерского «союза» был напрямую вовлечен в корниловский заговор…

Ранним утром 31 августа Алексеев должен был выехать в Могилев в сопровождении назначенного ему в помощники «по гражданской части» близкого друга Керенского В. Вырубова. Тем временем за спиной Алексеева Керенский осуществлял перестраховочный маневр. Через комиссара Западного фронта В. Жданова он отдал приказ сформировать в Орше отряд для блокирования возможного наступления корниловских войск, а в случае необходимости и для движения его на Могилев. 29–30 августа этот отряд уже был сформирован членом временного ревкома Западного фронта полковником Л. Коротковым. Всего он насчитывал 3 тыс. штыков, 800 сабель, 2 полевые батареи, 30 пулеметов. В ночь на 1 сентября Коротков получил от Керенского новый приказ: двинуть подчиненный ему отряд на Могилев и арестовать там Корнилова, Лукомского, других генералов и офицеров, обвиненных в заговоре и мятеже.

Это было нарушением договоренности Керенского с Алексеевым и Алексеева с Корниловым, в соответствии с которой никакие войска не должны были подводиться к Могилеву или вводиться в него, т. е. договоренности о мирной «ликвидации» корниловской Ставки. Керенский не доверял Алексееву? Нет, дело было в другом. Формированием отряда Короткова и его движением на Могилев Керенский, вероятно, рассчитывал рассеять недовольство революционных кругов, подозревавших его в том, что назначением Алексеева он пытается «замять» корниловское дело, спустить его на тормозах.

Выполняя приказ Керенского, Коротков двинул авангард отряда к Ставке; авангард занял станцию Лотва, в 20 км от Могилева.

Помимо Короткова, по словам Алексеева, объявился еще один претендент на то, чтобы «лично пожать лавры подавления восстания в Могилеве», — командующий Московским военным округом генерал Верховский. В разговоре с Алексеевым по Юзу Верховский грозил немедленно двинуть на Ставку подчиненные ему войска. Алексееву потребовалось немало сил, чтобы «угомонить его».

Днем 1 сентября Алексеев прибыл в Оршу и, как отмечал впоследствии в своем отчете Коротков, «остался очень недоволен». Он тут же убыл в Могилев, откуда телеграфировал Короткову: «Дела в Могилеве окончены и не требуют присылки войск. Задержите части вашего отряда на местах…» О том же Алексеев телеграфировал и Керенскому.

Мавр сделал свое дело, мавр мог уйти. И когда Алексеев, официально став начальником штаба Ставки, 2 сентября приказал Короткову расформировать его отряд и дать полный отчет о своей деятельности, ни Вырубов, ни Керенский не препятствовали этому. Но, лишь связавшись с находившимся в Могилеве Шабловским и узнав, что Корнилов и другие генералы арестованы и «окарауливаются георгиевским батальоном», Коротков «сдал дела». 3 сентября отряд был расформирован, а сам Коротков, получив благодарность Керенского, выехал в Минск. «Коротковская эпопея» закончилась.

2 сентября в Могилев прибыли члены Чрезвычайной комиссии И. ИТабловский, Н. Украинцев, Р. Раупах и Н. Колоколов. В тот же день генералы Корнилов, Лукомский, Романовский и др. были официально взяты под арест. Когда Шабловскпй и др. вошли в огромный кабинет Корнилова, он поднялся из-за стола и пошел им навстречу. «Во всем его лице, — вспоминал И. Украинцев, — и особенно в маленьких темных глазах светилась лукавая усмешка: не то ему было смешно, что его, Верховного главнокомандующего, допрашивают в качестве обвиняемого такие скромные люди, нс то ему было забавно, что он попал в такую историю». По это, по-видимому, была маска. По некоторым воспоминаниям, перед приездом Алексеева и членов комиссии Корнилов говорил о самоубийстве.

Он сразу же заявил, что действовал «с ведома правительства», в частности самого Керенского и Савинкова. Через несколько дней по просьбе комиссии он представил свое пространное «показание», которое отвергало предъявленное ему обвинение в заговоре и мятеже. Комиссия готова была принять эту версию, хотя, как пишет Н. Украинцев, тот же Р. Раупах доподлинно знал, что «Ставка бесспорно имела какие-то враждебные правительству намерения».

В первые дни сентября были арестованы и те люди из ближайшего окружения Корнилова, которые по разным причинам покинули Ставку еще до приезда Алексеева. В Орше арестовали председателя Главного комитета «Союза офицеров» полковника Л. Новосильцева, в Гомеле — «самого» Завойко, пробиравшегося на Доп. Еще 30 августа ему выдали документы на чужое имя и вручили личное послание Корнилова атаману Каледину. В нем сообщалось обо всем случившемся и содержалась просьба «надавить» на правительство. Ответ Каледина Корнилов ожидал к 3–4 сентября. Завойко выдал шофер автомобиля, на котором он ехал через Гомель. По получении сообщения о его аресте Керенский приказал немедленно доставить Завойко в Петроград в сопровождении «усиленного конвоя».

Вначале Корнилов и другие ставочные генералы и офицеры (арестован был почти весь состав Главного комитета «Союза офицеров») содержались в гостинице «Метрополь», а затем были переведены в маленький городок Быхов, в 50 км от Могилева. Здесь их поместили в здании женской гимназии, размещавшейся в бывшем католическом монастыре.

В конце сентября быховская тюрьма пополнилась еще семью арестованными. В Бердичеве в первых числах сентября были арестованы главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал А. Деникин и генералы его штаба С. Марков, Вапиовский, Эрдели и др., открыто поддержавшие Корнилова. Им грозил солдатский самосуд, и лишь срочный приезд в Бердичев членов Чрезвычайной следственной комиссии фактически спас их от жестокой расправы. Когда члены комиссии вошли в карцер к Деникину, он встретил их у заправленной но всем правилам койки, руки по швам. Как и Корнилов, Деникин решительно отрицал «конспирацию против Временного правительства». Под усиленным конвоем, сквозь негодующую, ревущую толпу солдат Деникина и других бердичевских арестантов доставили в поезд и перевезли в Быхов. Теперь в ожидании суда здесь находились 32 человека. Внутреннюю охрану несли всадники личного конвоя Корнилова — Текинского полка, внешнюю — солдаты Георгиевского батальона…

Алексеев выполнил задачу, поставленную перед ним Керенским, по он испытывал чувство досады и раздражения. Он сознавал, что оказался в руках Керенского, которого ненавидел и презирал, простым орудием, чуть ли не пешкой. Так же смотрел на эту роль и Корнилов, хотя он ко мог не сознавать, что именно Алексеев сделал все, что мог, для того чтобы ликвидация мятежной Ставки прошла как можно «безболезненней». 5 сентября, через несколько дней после ареста Корнилова и др., Алексеев подал в отставку. В своем рапорте он писал: «Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника штаба». Примерно через педелю, уже вернувшись в Петроград, он написал конфиденциальное письмо П. Милюкову. В этом письме Алексеев прямо указывал, что «дело Корнилова» не было делом «кучки авантюристов», что в него замешаны широкие круги «общественности». Теперь, когда сотни корниловских офицеров уволены, скрылись или арестованы, эта «общественность» обязана помочь им морально и материально. Алексеев просил Милюкова содействовать кампании по реабилитации корниловцев «в честной прессе» и через «господ Вьшшеградского и Путилова» организовать сбор средств (300 тыс. руб.) для них и их семей. В противном случае, предупреждал Алексеев, Корнилов «вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и их участие…».

Письмо было послано с доверенным лицом, но не дошло до адресата. Милюкова в Петрограде не оказалось, и оно было передано либо Ф. Кокошкину, либо Ф. Головину (оба — видные кадеты). Через три месяца, в декабре 1917 г., неизвестным путем оно попало в редакцию «Известий» и было там напечатано в статье «Участники корниловского заговора». По инерции еще работала Чрезвычайная комиссия Временного правительства по делу генерала Корнилова, хотя самого Временного правительства уже не существовало. В Новочеркасск, где тогда находился генерал Алексеев, пошел запрос: что оп, Алексеев, конкретно может сообщить об участии Вышнеградского и Путилова в корниловском деле? По для Алексеева все это уже не представляло никакого интереса. Огромные перемены произошли со времен корниловщины. Теперь здесь, в Новочеркасске, он вместе с Корниловым формировал Добровольческую армию. Вызванный к новочеркасскому следователю, он показал, что ничего не знает о причастности Вышнеградского и Путилова к корниловскому делу.

Письмо Алексеева важно в другом отношении: оно обнаруживает тесную связь ликвидации «дела Корнилова», которую проводил Алексеев в должности начальника штаба Ставки, с формированием Добрармии в Новочеркасске. Вряд ли Алексеев мог угрожать корниловскими разоблачениями на ожидавшемся суде без согласия на то самого Корнилова. Письмо было, по-видимому, инспирировано Корниловым в те дни, когда Алексеев с прибывшей в Могилев Чрезвычайной следственной комиссией «безболезненно» ликвидировал Ставку, или вскоре после того.

После отставки с поста начальника штаба Ставки Алексеев не отошел от дел. Избранный в Предпарламент, он вскоре приступил к собиранию офицерских и юнкерских кадров. Так возникла конспиративная «алексеевская организация», о которой и теперь мы знаем очень немногое. Но несомненно, пожалуй, одно: эта организация, опиравшаяся главным образом на октябристско-кадетское «Совещание общественных деятелей», явилась посредническим звеном между корниловщиной и «белым движением» на юге России…

Керенский победил. Все его противники, претендовавшие на лидерство в правом лагере, были устранены. Колчак еще до корниловского мятежа был отправлен в Америку; Корнилов, Деникин и другие генералы находились в «быховской тюрьме»; Алексеев, чувствовавший себя обиженным и обманутым, ушел в отставку. Из всех названных только тень Корнилова преследовала Керенского всю его долгую жизнь. Как для горьковского Клима Самгина, сознававшего свою вину в гибели товарища в ледяной проруби, мучительно звучали чьи-то слова: был ли мальчик, а может, мальчика-то и не было, так и Керенского навязчиво терзали голоса, утверждавшие, что никакого корниловского заговора не существовало, что оп, Керенский, двурушнически спровоцировал выступление Корнилова, а затем предал его, чем и открыл дорогу большевикам. Доказательство существования заговора Корнилова стало идефикс Керенского. Только оно, казалось ему, может спять с него ответственность перед историей за то, что произошло позднее, — дальнейший рост «революционной анархии» и конечную победу Октября.

Еще весной 1918 г., находясь в Советской России, Керенский тщательно прокомментировал свои показания Чрезвычайной следственной комиссии и издал их отдельной книгой (Дело Корнилова. М., 1918), чтобы раскрыть реальность корниловского заговора. Четырежды затем он возвращался к этой теме: в 1923–1924 гг., в связи с выходом в Париже 2-го тома «Очерков русской смуты» Л. Деникина; в 1937 г., когда русская эмиграция отмечала 20-летие революции; в середине 50-х годов, уже в связи с ее 40-летием, и, наконец, в своей последней книге «Россия и поворотный пункт истории» (Нью-Йорк, 1965). Самым тщательным образом собирал Керенский малейшие доказательства в пользу существования заговора и мятежа Корнилова. Любые возражения раздражали его, вызывали приступы гнева. Кажется, что и в могилу он сошел, угасающим слухом улавливая вопрос: а был ли заговор, а может, заговора-то и не было?

Еще и сегодня в зарубежной историографии идет спор о корниловском выступлении. Было ли оно действительно результатом конспиративного заговора правых сил? Явилось ли следствием вероломности Керенского, неожиданно разорвавшего соглашение о совместных действиях с Корниловым? Стало ли плодом недоразумения, вызванного главным образом неуклюжим вмешательством В. Львова? На все три вопроса, по-видимому, следует дать положительный ответ. В корниловском выступлении сказались и «недоразумения», и подозрительность, и вероломство Керенского, и другие «субъективные» факторы. Но все это могло проявиться только при наличии реальных контрреволюционных замыслов, которые вынашивались в тех кругах, где ненавидели революцию, демократию и самою керенщину.