«Белое дело». Генерал Корнилов

Конец керенщины

Когда в ночь на 26 октября красногвардейцы, солдаты и матросы ворвались в малую столовую Николая II в Зимнем дворце, где находились министры Временного правительства, Керенского среди них не оказалось. Еще утром 25-го в сопровождении нескольких адъютантов он в спешке покинул Зимний. Два автомобиля, один из которых шел под американским флажком и принадлежал посольству США, на большой скорости проехали по Дворцовой площади и повернули к Воскресенскому проспекту. Во второй машине, подняв воротник пальто, сидел Керенский.

Он мчался по направлению к Луге и Пскову, чтобы самому встретить карательные войска, которые по уже отданным приказаниям Керенского и начальника штаба Ставки генерала Н. Духонина должны были двигаться с Северного фронта для подавления восстания в Петрограде, встретить и побыстрее «протолкнуть» их к столице, Все теперь зависело от этих войск. В третий раз за восемь месяцев контрреволюция делала ставку на разгром революции ударом «фронтового кулака». Первый раз — в начале марта, когда Николай II послал на столицу карательные части под командованием генерала Н. Иванова. В конце августа генерал Корнилов двинул на Петроград кавалерийские части, которыми командовал генерал А. Крымов. Теперь Керенский спешил навстречу еще неизвестному генералу, чтобы вместе с ним и его войсками вернуться в Петроград. Но этих войск не было…

Когда Керенский наконец добрался до Пскова, где находился штаб Северного фронта, стало известно, что главнокомандующий фронтом генерал В. Черемисов отменил их отправку. Историки еще до сих пор спорят, почему генерал занял позицию, явно гибельную для Временного правительства и Керенского. Причин, по-видимому, было несколько, и расставить их по степени значимости для В. Черемисова в момент принятия им решения, ставшего для Керенского роковым, не так-то легко.

Нам уже известен этот генерал по событиям июньско-июльского наступления Юго-Западного фронта и обстоятельствам, связанным с назначением Л. Корнилова на пост Верховного главнокомандующего в 20-х числах июля. Черемисов тогда командовал корпусом в составе 8-й армии Корнилова, входившей в состав Юго-Западного фронта. Только на участке боевых действий этой армии обозначился тогда определенный успех, и именно корпус В. Черемисова сыграл в этом, пожалуй, решающую роль. Черемисова звали «героем Галича». Возможно, здесь (пе поделили славу!) и лежала одна из причин натянутых отношений между Корниловым и Черемисовым. Так или иначе, когда Корнилов был назначен Верховным главнокомандующим и освободилось его место главнокомандующего Юго-Западным фронтом, Корнилов отклонил предложение назначить на это место Черемисова. Возник острейший конфликт, который с трудом был ликвидирован с помощью дипломатических способностей «комиссарверха» М. Филоненко. Назначение Черемисова главкомом Юго-Западного фронта не было проведено, он был временно переведен в правительственный резерв. Позднее карьера Черемисова быстро пошла вверх. В середине сентября он был назначен командующим Северным фронтом вместо генерала М. Бонч-Бруевича, пребывавшего на этом посту всего две недели после того, как 29 августа Керенский сместил с поста «главкосева» Клембовского, поддержавшего Корнилова.

Карьера Черемисова в немалой степени объяснялась тем, что он принадлежал к числу тех немногочисленных генералов, которые проявляли склонность сотрудничать с армейскими комитетами. Это обеспечивало Черемисову известную «благосклонность» как этих комитетов, так и местных Советов и самого ВЦИК. В правых кругах Черемисова считали «их человеком», более того, кое-кто даже подозревал генерала… в приверженности большевизму. В предоктябрьские дни Черемисов не проявил рвения в вопросе о выводе части Петроградского гарнизона на свой фронт. Но это отнюдь не было продиктовано его желанием «поддержать революцию»: человек умный и прозорливый, скорее он опасался революционизирующего воздействия столичного гарнизона.

Существует прочное мнение (основанное прежде всего на мемуарах самого Керенского), согласно которому Черемисов отменил распоряжение об отправке войск в Петроград еще до приезда Керенского в Псков. Имеются, однако, факты и документы, ставящие это утверждение под сомнение.

Конечно, к моменту приезда Керенского в Псков Черемисов, скорее всего, уже был настроен против, как ои выражался, вмешательства в «петроградскую передрягу», Он знал, что в Петрограде нет войск, способных поддержать правительство, явно доживавшее последние часы. Он отдавал себе также полный отчет в том, что без санкции армейских комитетов, Военно-революционного комитета, образовавшегося в Пскове, и, наконец, ВЦИК организовать карательную экспедицию на Петроград будет практически невозможно, а большинство армейских комитетов высказывались против такой экспедиции. Пойти наперекор их желанию Черемисов не мог и не хотел. Да и Керенский, явившийся в Псков в совершенно разбитом, явно депрессивном состоянии, не только не вызывал у него никаких симпатий, но, напротив, усиливал антипатию, появившуюся, возможно, еще летом 1917 г. Можно предположить поэтому, что Черемисов, встретившись с Керенским, в изнеможении лежавшим на кушетке в квартире своего шурина генерал-квартирмейстера Северного фронта В. Барановского, убеждал главу правительства и Верховного главнокомандующего в невозможности направить в Петроград войска с его фронта. Скорее всего, его желание заключалось в том, чтобы как-то избавиться от не^ прошенного гостя и переправить его в Ставку, где, как он доказывал, можно попытаться сформировать новое правительство «хотя бы из случайных людей» и оттуда начинать борьбу против советского Петрограда.

Соглашался ли Керенский с Черемисовым? Если учесть его совершенно болезненное состояние, то нельзя исключить, что соглашался или, скорее, проявлял колебания. Во всяком случае, имеется собственноручная запись Черемисова: «Распоряжение об отмене движения войск на Петроград сделано с согласия Главковерха (т. е. Керенского. — Г. И.), который приехал в Псков не после отмены, а до нее». О том же он сообщил и генералу Н. Духонину в Могилев.

Человеком, который переломил упадническое настроение Керенского, скорее всего, был комиссар Севернрго фронта меньшевик В. Войтинский. Связавшись с ВЦИК, он в конце концов получил сообщение, что его меньшевистско-эсеровское руководство поддерживает отправку в Петроград войск с фронта, как это было в июле. Это сообщение, по-видимому, вдохновило В. Войтинского. Явно в обход «нелояльного» Черемисова он предпринял лихорадочные усилия по розыску генерала, готового двинуть воинские части к столице. Таковым сказался П. Краснов, еще в конце августа назначенный Корниловым командиром 3-го конного корпуса взамен А. Крымова, которому предстояло возглавить Особую Петроградскую армию. Однако принять корпус Краснов смог уже после того, как корниловский мятеж провалился. Керенский, выразив политическое доверие корпусу, тем не менее рассредоточил его по всему Северному фронту.

Еще утром 25 октября Краснов, находившийся в г. Остров, получил приказ о движении 3-го корпуса к Петрограду, но поздним вечером того же дня из Пскова последовало распоряжение, отменяющее этот поход. Краснов решил лично выехать в Псков за разъяснением: у него еще свежо было воспоминание о судьбе своего предшественника А. Крымова, оказавшегося между жерновами разноречивых приказов Корнилова и Керенского. Черемисов, по воспоминаниям Краснова, рекомендовал ему «остаться в Острове и ничего не делать» — форма, сама по себе довольно странная для взаимоотношений военных, да еще в боевой обстановке.

Однако встреча с комиссаром Войтинским «перевернула» Краснова. Вдвоем пошли к Керенскому, который все еще в состоянии депрессии пребывал на квартире Барановского. Но, увидев Краснова, он ожил… Трудно сказать, кто кого убедил попытаться одним «коротким ударом» захватить Петроград: Керенский, Войтинекий и Барановский Краснова или наоборот. Скорее всего, инициатива принадлежала этой тройке. Краснова убедили, что имеется полная возможность не только собрать все части корпуса воедино, но и усилить его другими пехотными и кавалерийскими частями. Но Краснов пока располагал лишь примерно 700 казаками. Расчет, однако, делался на быстрый подход подкреплений.

Ранним утром 26 октября «поход Керенского — Краснова» начался. Черемисов был поставлен перед совершившимся фактом. Когда утром того же дня Н. Духонин из Ставки запросил штаб Северного фронта о дальнейших намерениях «главкосева», начальник штаба генерал С. Лукирский ответил: «Он приказал спять посты революционного комитета и продолжать продвижение по железной дороге частей 3-го конного корпуса».

Дальнейшая судьба Черемисова опровергает подозрения в рассчитанной политике лишить Временное правительство поддержки в критическую минуту. Вскоре по приказу II. Крыленко, назначенного Советским правительством Верховным главнокомандующим, Черемисов был арестован. После того как его освободили, он эмигрировал и еще в 20-х годах проживал в Дании. Он написал воспоминания, в которых старался снять с себя многочисленные обвинения либо в «скрытом содействии большевикам», либо, напротив, в действиях «по директивам» неких конспирированных «монархических центров», считавших, что падение Керенского приведет наконец к разгрому революции и демократии. Но единственное, что, по-видимому, было присуще Черемисову в октябрьские дни, — это общее для многих генералов и офицеров нежелание спасать опостылевшее им Временное правительство. Не исключено, что при этом Черемисов видел себя в какой-то особой, «наполеоновской» роли. События давали некоторые основания для подобного рода прожектов. Во всяком случае, он готов был принять от Керенского пост Верховного главнокомандующего. Командующий Западным фронтом генерал П. Балуев даже просил Духонина «удержать главкосева в должных границах».

Днем 26 октября казачьи сотни Краснова и Керенского в эшелонах двинулись из Острова на Петроград. К вечеру они уже были в Луге, 27-го захватили Гатчину, а 28-го — Царское Село. И хотя в отряде Краснова, как он впоследствии писал в своих мемуарах, все сильнее ощущались элементы «разложения», главным образом из-за отсутствия подкреплений, над революционным Петроградом нависла серьезная угроза: только что образованный Совнарком еще не имел прочных средств обороны города, а практически все противостоящие ему силы к утру того же 27 числа объединились в так называемый «Комитет спасения родины и революции». Комитет установил связь с Гатчиной, где находился Керенский, и таким образом только что родившаяся Советская власть оказалась перед тяжелой перспективой согласованного удара своих противников как извне, так и изнутри.

В состав комитета вошли: президиум Предпарламента, представители городской думы (созданный ею «Комитет безопасности» и явился ядром «Комитета спасения»), ВЦИК 1-го созыва, Исполкома Совета крестьянских депутатов, ушедших со II съезда Советов фракций меньшевиков и эсеров, некоторых профсоюзов, ЦК партий эсеров, меньшевиков и народных социалистов. Были в комитете и четверо кадетов, но они вошли в него не как представители своего ЦК, а как члены городской думы. Поэтому «Комитет спасения родины и революции» претендовал на то, чтобы считаться органом объединенной «революционной демократии», противостоящим «узурпаторам»-большевикам. Он сразу постановил начать переговоры об организации «демократической власти», обеспечивающей «быструю ликвидацию большевистской авантюры». ВРК было предложено «немедленно сложить оружие».

Но если в отношении большевиков и Октябрьской революции комитет занял вполне определенную враждебную позицию, то этого никак нельзя сказать относительно его «конструктивной программы»: в многочисленных воззваниях и прокламациях комитета и организаций и групп, в него входивших, не чувствовалось стойкого желания бороться за восстановление только что свергнутого Временного правительства. Стремление отгородиться от этого правительства становилось, пожалуй, всеобщим. Речь скорее шла о создании некоего нового «демократического правительства» примерно на основе тех предложений, которые были сформулированы в резолюции Предпарламента еще вечером 24 октября.

Какова в этом правительстве будет роль лично Керенского, по-видимому, никто пока не думал. Известно было, что он во главе фронтовых частей идет к Петрограду. Посланный в Гатчину представитель комитета эсер Герштейн сообщил бравое заявление Краснова: «Завтра (т. е. 28 октября. — Г. И.) выступаю на Петроград. Буду идти, сбивая и уничтожая мятежников». По расчетам руководства «Комитета спасения», отсюда следовало, что войска Керенского — Краснова, скорее всего, вступят в город 80 октября. К этому времени военный штаб, сформировавшийся в «Комитете спасения», готовил антисоветский мятеж. Руководили им правый эсер А. Гоц, который привлек уже известного нам полковника Г. Полковникова, утром 25 октября устраненного с поста командующего Петроградским военным округом правительственным «диктатором» Кишкиным и его заместителем П. Пальчинским. Помощником Полковникова назначили эсера Кра-ковецкого. Краковецкий весной 1918 г. окажется в Сибири, где станет одним из руководителей борьбы с Советской властью. С ним мы еще встретимся…

Полковников расположил свой штаб в Инженерном вамке, где находилось Николаевское военное училище. 28 октября юнкерские училища получили приказ о боевой подготовке, в училища прибыли комиссары «Комитета спасения». События, однако, развернулись таким образом, что организаторам мятежа пришлось дать сигнал к выступлению ранее намеченного срока. В ночь на 29 октября красногвардейский патруль арестовал двух подозрительных лиц. У одного из них, оказавшегося членом «Комитета спасения» эсером А. Брудерером, были обнаружены документы, содержавшие сведения о подготовке юнкерского мятежа. Брудереру удалось бежать и предупредить военный штаб комитета о случившемся, о том, что его намерения и планы известны Смольному. Тогда решено было выступать немедленно, не дожидаясь подхода войск Керенского — Краснова.

Мятеж начался на рассвете 29 октября, и, казалось, успешно: юнкерские отряды захватили помещение бронедивизиона, гостиницу «Астория», телефонную станцию, банк. В другие города уже была послана телеграмма, возвещающая о том, что войска «Комитета спасения» приступают к освобождению Петропавловской крепости и Смольного — «последних убежищ большевиков», и требовавшая, чтобы все воинские части присоединились к комитету. Однако на эти призывы никто не откликнулся, если не считать нескольких десятков офицеров и «ударниц», связанных с тайной военно-монархической организацией черносотенца В. Пуришкевича. Предпринимались энергичные меры по ликвидации мятежа. Юнкерские училища были блокированы и взяты революционными войсками и отрядами Красной гвардии. Днем были освобождены телефонная станция и другие объекты. Руководители мятежа, в том числе Полковников, скрылись. Дальнейшая судьба Полковникова не очень ясна. Есть свидетельства, что он бежал на Дон, сколачивал там белогвардейские отряды, был захвачен красными и повешен…

Авантюра эсеровских «комитетчиков» привела к тяжелым жертвам с обеих сторон, несравненно большим, чем в ходе Октябрьского вооруженного восстания…

Но борьба не кончилась, а лишь переместилась из сферы военной в политическую. «Комитет спасения», официально открестившийся от «авантюры Полковникова и др.», изменил тактику: поддержал эсеро-меньшевистский Викжель, под угрозой забастовки потребовавший заключить перемирие между Керенским и Совнаркомом и приступить к переговорам о создании «однородного социалистического правительства».

Реально возникала еще одна возможность создания многопартийного Советского правительства. Большевики не отвергли ее. 29 октября ЦК большевиков признал «необходимым расширение базы правительства и возможном изменение его состава»^{57}. Через несколько дней ЦК большевиков еще раз подтвердил, что, «не исключая никого со II Всероссийского съезда Советов, он и сейчас вполне готов вернуть ушедших и признать коалицию этих ушедших в пределах Советов, что, следовательно, абсолютно ложны речи, будто большевики ни с кем не хотят разделить власти»^{58}.

Но большевики выдвинули свои условия. Они заключались в требовании признания Декретов о земле и о мире II Всероссийского съезда Советов и ответственности будущего правительства перед ВЦИК 2-го созыва. В резолюции ЦК, принятой 1 ноября, отмечалось, что ультимативной для большевиков является только программа: Декреты о мире и о земле, рабочий контроль, продовольственный вопрос, борьба с контрреволюцией, Советская власть^{59}. Представители ЦК большевиков на переговорах Л. Каменев и Г. Сокольников довели до сведения других участников переговоров (от 9 организаций) эту точку зрения. Она была вполне логичной. Так действовала бы любая партия, уже стоящая у власти.

Выступившие от имени правых эсеров и меньшевиков М. Гендельман, Ф. Дан и др. заняли жесткую позицию. Они требовали распустить ВРК, считать II съезд Советов несостоявшимся и сформировать правительство, ответственное не перед ВЦИК 2-го созыва, а перед неким «Временным народным советом», составленным из представителей различных организаций, в том числе и не входящих в Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов (городских самоуправлений, профсоюзов). По словам Ё. Володарского, в сущности, предлагалось воссоздание печальной памяти Предпарламента. К тому же эсеры и меньшевики настаивали на невключении большевиков в правительство. Г. Сокольников в своем ответе заявил, что без большевиков никакого социалистического правительства не получится вообще, в стране будет установлена контрреволюционная, «казачья диктатура». ЦК большевиков считал, что та власть, на которой настаивают организации и группы, объединившиеся вокруг Викжеля и «Комитета спасения», «ничего, кроме колебаний, бессилия и хаоса, внести не может». На следующем заседании другой представитель ЦК большевиков Д. Рязанов еще раз заявил, что большевики готовы на соглашение, но именно делегаты других партий и групп тормозят мирное решение конфликта.

Эсеры и представители Викжеля, казалось, пошли на «уступку»: согласились на участие большевиков в правительстве, но только на основе «персональной комбинации». Это означало, что фактически они (как большинство) будут определять, кто из большевиков персонально войдет в правительство, но уже теперь прозвучали возражения против В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого. Переговоры затягивались, превращаясь в говорильню, в своего рода мини-Демократическое совещание. Впоследствии некоторые белоэмигрантские и иностранные авторы в срыве переговоров будут обвинять большевиков, но такие обвинения в еще большей степени следует переадресовать их партнерам по переговорам. А. Гоц на эсеровском процессе в 1922 г. говорил, что подлинная цель эсеров и меньшевиков на «викжелевских переговорах» заключалась в том, чтобы добиться изоляции большевиков от всех социалистических и демократических сил.

В ЦК большевиков возникли острые разногласия по вопросу о переговорах. Группа членов ЦК (Л. Каменев, А. Рыков, В. Милютин, Г. Зиновьев, В. Ногин, Д. Рязапов) упорно настаивала на соглашении. В ходе дебатов во ВЦИК онп отклонились от резолюции ЦК партии по вопросу о соглашении, принятой 1 ноября. Явно под давлением левоэсеровской фракции они признали возможным пополнение ВЦИК некоторыми организациями, не входящими в Советы, предоставление другим партиям половины мест в новом правительстве и ответственность его перед этим «реформированным» ВЦИК— фактическим «Временным народным советом», на котором настаивали эсеры и меньшевики. Несколько народных комиссаров заявили о своем выходе из Совнаркома.

В чем была главная ошибка, главный просчет оппозиционного меньшинства, возникшего в рядах большевиков? Конечно, не в том, что они выступали за правительственное соглашение с другими социалистическими партиями. Такова была и позиция ЦК. Суть ошибки заключалась в характере того соглашения, на которое оппозиция готова была пойти. Как указывалось в написанном В. И. Лениным «Ультиматуме большинства ЦК РСДРП (б) меньшинству», такое соглашение означало не что иное, как «уклонение от власти», которую II съезд Советов вручил большевикам «именем миллионов рабочих, солдат и крестьян»^{60}. Это была точная политическая оценка, ибо те уступки, на которые шла оппозиция ради соглашения, на практике вели к устранению большевиков от власти. На это партия пойти не могла. Это означало бы сдачу Октября, капитуляцию победителей перед побежденными. Нереальная, невероятная перспектива…

Д. Рязанов, выступая на заседании ВЦИК 1 ноября, должен был признать, что то обстоятельство, что «власть находится в руках только одной партии большевиков», — во многом результат, как он сказал, «преступной деятельности эсеров (правых) и меньшевиков». «Я, — говорил Рязанов, — усматриваю в заявлениях эсеров и меньшевиков много лицемерия, говорящих об объединении и в то же время делающих все, чтобы идти против революции».

В «Письме к товарищам» Г. Зиновьева, написанном им 7 ноября, также признавалось, что «меньшевики и эсеры соглашения не хотели и лишь искали повода, чтобы сорвать его».

Когда теперь восстанавливаешь историю «викжеляния» по историческим источникам, ощущая страстный накал той борьбы, поражаешься прямоте, откровенности, с которой она велась. Никто в партии не страшился высказывать свое мнение, отстаивать свою позицию. Это было естественным, это было неотъемлемой частью партийной жизни. Когда кризис разрешился, бывшие оппозиционеры по-прежнему остались в партийном руководстве.

На напряженность хода переговоров и их провал, безусловно, повлияла та накаленная обстановка, в которой они проходили. Политическая борьбы каждую минуту могла быть прервана: на Петроград наступали войска Краснова — Керенского, в самом городе вспыхнул юнкерский мятеж, замыслы Ставки и генералитета были враждебными. Тень новой корниловщины черной тучей нависала над Петроградом, и новые попытки вооруженного разгрома революции могли стать вполне реальными…

Но мы забежали вперед.

29—30 октября на непосредственных подступах к Петрограду шли тяжелые бои. Организацию разгрома наступавших войск Керенского — Краснова взял на себя В. И. Ленин^{61}. По его рекомендации был создан единый штаб обороны города, в который вошли левый эсер подполковник М. Муравьев, назначенный командующим обороной Петрограда (с ним мы еще встретимся летом 1918 г. на Восточном фронте, но уже и на этом посту он проявлял свои диктаторские замашки), В. Антонов-Овсеенко (его помощник), один из первых офицеров, перешедших на сторону Советской власти, полковник П. Вальден (начальник штаба), член большевистской Военной организации К. Еремеев (комиссар). Около 20 тыс. человек вышли на рытье окопов. В короткий срок был создан оборонительный рубеж залив — Нева. Подавление юнкерского мятежа 29 октября облегчило действия штаба обороны Петрограда. К 30 октября в районе Пулково было сосредоточено около 10 тыс. революционных бойцов. У Краснова были 9 казачьих сотен, 18 орудий, бронепоезд. Общая численность «красновской рати» не превышала 1,5 тыс. человек, по она рассчитывала на подход подкреплений. В бою под Пулковом Краснов был разбит и отвел свои части в Гатчину. Делегаты от его казаков сообщили о своем желании начать мирные переговоры…

…Все теперь казалось Керенскому каким-то странным сном с быстро менявшимися, мелькавшими картинами, которые переворачивала чья-то невидимая рука. Закрыв глаза, он лежал на кушетке в одной из комнат верхнего этажа Гатчинского дворца, напряженно прислушиваясь к неясному гулу, шедшему снизу. Он знал, ему уже сказали, что там идут переговоры красновских казаков с прибывшими в Гатчину большевистскими матросами во главе с П. Дыбенко. Ему были известны и условия: его, Керенского, выдадут в Петроград в обмен на пропуск казаков на Дон с оружием и лошадьми.

Состояние было таким же, как несколько дней назад в Пскове, на квартире Барановского. Казалось, невозможно встать, пошевелить рукой. Лежать, неподвижно лежать, проваливаясь в какую-то бездну, в забытье…

Отворилась дверь. Без стука вошел генерал Краснов. Вежливо, но очень настойчиво заговорил о том, что дела плохи, что Керенскому нужно ехать в Петроград, может быть, даже прямо в Смольный, попытаться договориться. Краснов уверял, что опасности не будет: он даст охрану. Иначе — ни за что нельзя ручаться: имя Керенского вызывает сильное раздражение и озлобление у казаков; в таких условиях невозможно не соглашаться на перемирие, которое предлагают Викжель и большевики. Краснов говорил, что это будет всего лишь тактическим маневром: подойдут пехотные части с фронта и борьба может возобновиться.

В сущности, повторялась псковская «черемисовщина»: тогда Черемисов хотел «сплавить» Керенского в Ставку, теперь Краснов тоже стремился отделаться от него. Керенский слушал апатично, иногда согласно кивая головой. Краснов ушел. В комнате остался только личный секретарь Керенского Н. Виннер. Позднее в своих мемуарах Керенский стремился представить события 1 ноября 1917 г. в Гатчинском дворце чуть ли не в стиле античной трагедии: бывший «властелин» и его молодой преданный «слуга» побратались и решили не сдаваться живыми, покончив самоубийством.

Но самоубийства не произошло. Решено было бежать. Керенский-мемуарист утверждал, что его уход из дворца совершился почти внезапно («я ушел, не зная еще за минуту, что пойду»). Но очень сомнительно, чтобы это было так. Мысль о побеге у Керенского или людей из его окружения, по всей вероятности, должна была появиться сразу после устроенного им 31 октября «военного совета». Обсуждался один вопрос: воевать или соглашаться на перемирие, которое требовал Викжель. Большинство тогда высказалось за перемирие. В Петроград Викжелю отправили телеграмму: «Ваше предложение принято. Вчера выслан мой представитель Станкевич. Жду ответа». Но поражение под Пулковом изменило все. Керенский решил формально сложить свои полномочия главы правительства и Верховного главнокомандующего, о чем сообщил в Петроград «подпольному» Временному правительству — оставшимся на свободе заместителям министров. Он не мог не понимать, что теперь все побегут с его тонущего корабля. Так и случилось. Б. Савинков, прибывший в Гатчину и назначенный Керенским «командующим ее обороной» (корниловские времена были забыты), вдруг потребовал подписать ему бумагу о командировке в Ставку для организации подкреплений, получил бумагу и быстро «убыл». Впоследствии он писал, что метался по различным железнодорожным пунктам, пытался двинуть какие-то части на защиту «законной власти», по все его призывы остались тщетными. Однако находившийся в окружении Керенского комиссар 8-й армии К. Вендзягольский вспоминал о другом. Он свидетельствовал, что Савинков «по секрету» сообщил ому, что у него «созрело решение удалить Керенского». «Надо, — говорил он, — создать правительство, например, во главе с Плехановым или Чайковским…» Впрочем, в случае чего Савинков сам был готов «взять руководство новым правительством под лозунгом спасения России». Решили даже довести этот план до сведения Краснова, но он слушал, «опустив голову», и не решился на новую авантюру…

Разговор с Красновым, по-видимому, окончательно укрепил Керенского во мнении, что бежать надо немедленно. История того, каким образом Керенскому удалось ускользнуть из Гатчинского дворца, до сих пор остается не вполне ясной (сам Керенский так и не рассказал об этом). Распространившиеся в Петрограде слухи (они попали и в газеты) о том, что он бежал, переодевшись сестрой милосердия, были только слухами. Частичный свет проливают воспоминания некоторых из тех, кто в эти дни находился в гатчинском лагере.

Представители «революционной демократии», прежде всего однопартийцы Керенского — эсеры, сознавали, что, возглавив части 3-го конного корпуса вместе с монархистом Красновым, Керенский предстает далеко не в лучшем свете; к тому же это был корпус, являвшийся главной ударной силой корниловщины. Поэтому в сумятице событий некоторые эсеры (в том числе побывавший в Гатчине В. Чернов и назначенный комиссаром 3-го конного корпуса Г. Семенов, человек, выполнявший при Керенском «особые поручения») лихорадочно пытались сколотить какую-нибудь «революционную часть», которая, влившись в войска Краснова, могла бы хоть в какой-то степени снизить их контрреволюционную, корниловскую одиозность. Ничего из этого не получилось. В Луге удалось собрать только небольшую «эсеровскую дружину» — не более 10 человек. Возглавил ее Г. Семенов, и, когда она прибыла в Гатчину, ее задача практически свелась к обеспечению личной охраны Керенского, поскольку появились слухи о том, что красновские офицеры составили заговор против Керенского. В это легко было поверить. Когда еще в Луге Керенский, здороваясь, протянул руку сотнику Карташеву, тот, вытянувшись во фронт, ответил: «Господин Верховный главнокомандующий, я не могу подать Вам руки, я корниловец». Карташев лишь выразил общее настроение красновских офицеров — в большинстве своем корниловцев.

«Когда, — писал впоследствии Г. Семенов, — стало ясно, что Керенский будет выдан, я организовал его побег». Другой эсер, В. Вейгер-Редемейстер, исполнявший в Гатчине обязанности «начальника по гражданской части», присутствовал при разговоре Керенского с Семеновым и Виннером и слышал, как Виннер сообщал о существовании тайного выхода из дворца.

Затем Семенов ушел, но вскоре вернулся с каким-то матросом. Керенский обо всем этом не пишет ни слова. В его изложении, к нему в комнату совершенно неожиданно вошли «некто гражданский», которого он знал раньше, и «матрос Ваня». По всей вероятности, «гражданским» и был Г. Семенов, а «матрос Ваня», вероятно, входил в «эсеровскую дружину». Керенского переодели в «матросский костюм», на глаза надели «автомобильные консервы». Не спеша, чтобы не привлекать внимания, Керенский и его спутники вышли в коридор, а затем «тайным ходом» и из дворца. Стоявший у окна Вейгер-Редемейстер видел, как сначала они шли по парку через шумевшую толпу красновских казаков и матросов П. Дыбенко, затем сели в какую-то пролетку. У Китайских ворот ждала машина. Через мгновение она ужо мчалась по направлению к Луге.

П. Дыбенко договорился с казаками о перемирии. Они могли свободно уходить на Дон. Краснов был арестован, доставлен в Петроград, но вскоре освобожден «под честное слово офицера» не поднимать оружия против Советской власти. Весной 1918 г. Краснов нарушит «честное слово офицера», примет участие в контрреволюционном мятеже на Дону и при поддержке германских оккупантов станет донским атаманом. В феврале 1919 г. он уедет в Германию и наряду с антисоветской деятельностью займется графоманским писанием романов из истории революции. В годы второй мировой войны этот «казачий Хлестаков» пойдет на службу к гитлеровцам, будет взят в плен и по приговору Верховного Суда СССР казнен.

Для Керенского Гатчина фактически стала концом его политической карьеры. Забегая вперед, нужно рассказать об этом.

Под Лугой, в деревне Ляпунов двор, у родственников «матроса Вани» Керенский скрывался почти полтора месяца, оброс бородой, усами, стал малоузнаваемым. Весь конец 1917 г. прошел в нелегальных скитаниях по отдаленным селениям. Сначала он скрывался в имении Заплотье, принадлежавшем лесоторговцу Беленькому, сын которого был одним из тех, кто помогал Керенскому бежать из Гатчины. Затем переехал на хутор Щелкалов, оттуда даже… в психиатрическую больницу доктора Фризена под Новгородом и, наконец, в имение Лядно, в дом бывшего народника Л. Каменского.

В начале января 1918 г. Керенского тайно перевезли в Петроград: он выражал желание «открыться» и выступить на Учредительном собрании. Но в учредиловско-эсеровских кругах, по-видимому, было решено, что от появления Керенского они уже ничего не выиграют. Загримированный и с фальшивым паспортом на имя шведского врача Керенский перебрался в Финляндию. По когда в конце января в Финляндии началась революция и местная реакция, вступившая в сговор с Германией, развязала гражданскую войну, хозяева дома, где жил Керенский, предупредили его, что им придется сообщить немцам, кто у них проживает. Керенский снова нелегально вернулся в Петроград, а в начале мая перебрался в Москву. Здесь подпольно действовала контрреволюционная организация «Союз возрождения России», в которую входили энесы, эсеры, меньшевики. С этим «союзом» Керенский установил контакты. Когда на востоке страны вспыхнул чехословацкий мятеж, Керенский выразил желание выехать на Волгу, чтобы примкнуть к движению, которое политически возглавляли правые эсеры. Но, как и в случае с Учредительным собранием, эсеры снова твердо сказали «нет» — в их глазах Керенский уже был отыгранной картой. «Союз возрождения» предложил ему выехать за границу — в Англию и Францию — для переговоров об организации военной интервенции в Советскую Россию. II Керенский согласился. Через сербского военного атташе полковника Лондкевича достали паспорт, с помощью которого А. И. Лебедев (под такой фамилией Керенский жил в Москве) превратился в серба Милутина Марковича. В сербском военном эшелоне он должен был добраться до Мурманска, а оттуда морем на английском военном корабле в Великобританию.

Но произошла осечка: нужна была английская виза, а консул О. Уордроп заявил, что без согласования с Лондоном выдать ее не может. Между тем времени не было: эшелон с сербскими солдатами вот-вот должен был уйти, да и твердой уверенности в согласии Лондона не было…

В один из июньских вечеров 1918 г. в Хлебный переулок на квартиру неофициального представителя Англии, а в действительности разведчика Б. Локкарта (в конце августа он будет арестован по обвинению в организации заговора против Советской власти) явился человек, назвавшийся Романом Романовичем. Локкарт узнал его: это был тесно связанный с Керенским эсер В. Фабрикант, помогавший ему в конспиративных скитаниях. Он просил помочь Керенскому. Локкарт, тут же взяв паспорт «Марковича», поставил на нем свою личную печать. Эта «виза», разумеется, юридически ничего не значила, но ничего другого Локкарт сделать не мог.

Через несколько дней из дома на Патриарших прудах вышла внешне ничем не привлекающая внимания компания гуляющих людей. Среди них находился и Керенский, он же Лебедев, он же Маркович. На перроне Ярославского вокзала компанию уже встречал Лондкевич; он быстро проводил Керенского в вагон сербской военной миссии. Экс-премьер покидал Россию навсегда. Он прожил за границей еще очень долгую жизнь: издавал газеты, писал мемуары, выступал на собраниях. Главными его темами были самооправдание в глазах белой эмиграции, возлагавшей на него ответственность за победу Октября, и пропаганда антибольшевизма. Но ему не верили. Сотник Карташев, не протянувший Керенскому руки в дни похода Краснова на Петроград, был лишь первой ласточкой. В эмиграции Керенский не раз подвергался оскорблениям и похуже…

Нападение гитлеровской Германии на СССР застало Керенского в США. Он проповедовал «двойную задачу»: сначала поражение фашизма, затем «демократическое обновление» России. Он доказывал, что большевизм «уже в прошлом», что впереди — «программа реконструкции», в которой примет активное участие и «демократическое крыло» эмиграции. Последние книги Керенского — о Временном правительстве и мемуары — вышли в 60-х годах. На суперобложке мемуаров — фотография глубокого старика со сморщенным лицом, большим ноздреватым носом, подслеповатыми водянистыми глазами. Только знаменитый «ежик» на голове, правда совершенно седой, напоминает в старике Керенского.

Только советологи иногда вспоминали о нем и обращались за «разъяснениями». Но и в их расспросах ему мерещились прежние «подвохи», желание уязвить намеками на то, что это он открыл большевикам путь к власти. Тогда он нервничал, сердился. В июне 1970 г. в возрасте почти 90 лет Керенский умер в госпитале «Святого Луки». Похоронен он в Англии.