«Белое дело». Генерал Корнилов

В «Ледяном» походе

Но кто так мог думать тогда, в январские дни 1918 г., в Новочеркасске?

Революция вздыбила Тихий Дон. Казалось, вековечный казачий уклад рушился на глазах.

10 января в станице Каменской собрался съезд представителей вернувшихся с фронта. Прибыли делегаты от двадцати одного казачьего полка, пяти батарей и двух запасных полков. На съезд из Воронежа приехали руководители Донского областного ВРК (избранного еще в 20-х числах октября 1917 г.) С. Сырцов, А. Френкель и др., а также представители Московского Совета и ВЦИК М. Янышев и А. Мандельштам. Они оказывали большое влияние на инициаторов съезда казаков-фронтовиков вахмистра Ф. Подтелкова и прапорщика М. Кривошлыкова. Съезд принял резолюцию, в которой говорилось, что власть в Донской области переходит к образованному съездом казачьему Военно-революционному комитету во главе с Ф. Подтелковым и М. Кривошлыковым. По это пока носило лишь декларативный характер. В Новочеркасске по-прежнему заседало «Донское войсковое правительство» во главе с атаманом А. Калединым. На Дону, таким образом, возникло нечто вроде двоевластия, причем соотношение сил явно складывалось не в пользу Новочеркасска. Все новые полки признавали власть Каменского ВРК, который к тому же вот-вот готов был войти в прямую связь с командованием советских антикалединских войск.

Каледин попытался упредить неизбежный удар. По его распоряжению в Каменскую для переговоров была направлена делегация «войскового правительства» и одновременно начата подготовка отряда для разгона казачьего ВРК. На переговорах калединские делегаты, играя на «казачестве» Подтелкова и Кривошлыкова, стремились «отвратить» их от соглашения с «московскими большевиками». Но Подтелков и Кривошлыков не пошли на это и сами предъявили калединцам обвинение в связи с Добровольческой армией, состоящей из офицеров и юнкеров, чуждых интересам Дона. Решено было перенести переговоры в Новочеркасск. Члены Каменского ВРК пошли на это, правильно считая, что обстановка продолжает складываться в их пользу. Почти все донские полки уже отказывались подчиняться Каледину. Советские войска, которыми командовал В. Антонов-Овсеенко, плотно блокировали Донскую область. В новочеркасском тылу бастовали рабочие Таганрога, Ростова, Сулина; в Приазовье происходили крестьянские волнения. Общее настроение на Дону можно, пожалуй, охарактеризовать (если это вообще достижимо) не столько как полную готовность принять Советскую власть, сколько как активное неприятие калединщпны, вызывавшей отрицательные ассоциации с временами царизма. Они значительно усиливались от очевидного всем блока Каледина с Алексеевым, Корниловым, Деникиным и понаехавшими из 1 Ретрограда и Москвы октябристско-кадетскими «общественными деятелями». Подтелкову и Кривошлыкову — своим братьям-казакам, прошедшим фронт, — склонны были доверять, бывшим царским генералам Каледину и Корнилову нет.

Встреча членов казачьего ВРК во главе с Подтелковым и Кривошлыковым, с одной стороны, и членов «войскового правительства», возглавляемого Калединым, — с другой, состоялась в Новочеркасске 15 января. Каледин на переговорах, казалось бы, предлагал компромисс, который, однако, мог стать политической ловушкой. Он предложил Каменской принять участие в контроле над выборами в новый «войсковой круг» и затем принять высказанную им волю. Подтелков и Кривошлыков отклонили это предложение: механизм выборов, по их убеждению, был таков, что, скорее всего, они должны были дать большинство сторонникам Каледина. «Войсковому правительству» был поставлен ультиматум: если оно стоит за мирное решение вопроса о власти, без пролития казачьей крови, ему надлежит передать власть ВРК.

Член «войскового правительства» Светогоров пытался уйти от ответа на ультиматум. Он говорил, что так ставить вопрос не следует, что ожидаются переговоры с представителями Советской власти в Таганроге, в которых может принять участие и Каменский ВРК. Отвечал Ф. Подтелков. Речь его следует воспроизвести. Она раскрывает суть борьбы и передает ее колорит. Подтелков сказал: «Неладно говорите, господа. Кабы верили войсковому правительству, я бы с удовольствием отказался от своих требований. Но ведь вам не верит народ! Я согласен поехать в Таганрог. А что нам там скажут? Войсковое правительство не добьется мира. Оно само разжигает гражданскую войну… Правительство восстановило против себя всех честных людей. Вы, атаман Каледин, обманываете казаков, говоря о независимости Дона. На самом деле вы дали убежище врагам русского народа и втягиваете в войну с Россией все казачество. Как и в 1905 г., вы хотите пролить казачью кровь за помещиков и богатеев… Смеетесь? Придет срок — плакать будете! Мы требуем передачи власти нам, представителям трудящегося народа, и удаления всех буржуев из Новочеркасска и Добровольческой армии с Дона…»

Члены «войскового правительства» удалились на совещание, по главное — они ждали сообщений от войскового старшины В. Чернецова, двигавшегося в это время на Каменскую. Когда пришло известие, что он сумел разбить и разоружить некоторые ревкомовские части, «войсковое правительство» дало свой ответ: ультиматум ВРК отклонялся, ему самому ставился ультиматум, требующий самораспуститься. Одновременно объявлялось о выборах нового «войскового круга».

Переговоры не дали результата. Делегаты ВРК с трудом добрались до Каменской, которая уже находилась под ударом Чернецова. Части ВРК оказались дезорганизованными и не смогли оказать сопротивление черепцовским «партизанам». ВРК перебрался в Миллерово.

Однако Чернецов не спас Каледина. Руководители ВРК Подтелков и Кривошлыков вынуждены были теперь пойти на решительный шаг. В своем обращении к трудовому казачеству они прямо заявили, что действия Чернецова ясно показали: мирный путь борьбы с Калединым и стоявшими за его спиной контрреволюционерами из Центральной России невозможен. На оружие надо было отвечать оружием. Но основная часть фронтовых казаков — главная боевая сила, не желавшая воевать на стороне Каледина, — не проявляла особой готовности участвовать в гражданской войне и на другой стороне.

19 января командующему советскими войсками В. Антонову-Овсеенко было сообщено о признании казачьим ВРК власти ВЦИК и Совнаркома. Это дало основание для прямого взаимодействия казачьего ВРК с Донским областным Военно-революционным комитетом, фактически представлявшим центр. Теперь положение круто изменилось. 20 января войска 1-й Южной революционной армии под командованием Г. Петрова, группы 10. Саблина и части казачьего ВРК, которыми командовал Голубов, разбили Чернецова под станцией Глубокой. Сам. Чернецов был захвачен в плен. Конец его оказался трагическим. Фактически с документальной точностью он описан М. Шолоховым. И это описание с невероятной силой рисует беспощадность и жестокость разворачивавшейся на Дону гражданской войны.

Честолюбивый Голубов взял Чернецова на поруки, вероятно, с расчетом начать с калединцами «стратегический» торг. Когда конвойные гнали Чернецова и других пленных недалеко от Глубокой, они встретились с Подтелковым.

Григорий Мелехов, который у Шолохова находился в отряде, участвовавшем в разгроме Чернецова, в ярости бросился к Подтелкову. Но «сзади его поперек схватил Минаев, — ломая, выворачивая руки, отнял наган, заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил:

— А ты думал — как?»

Поражение отряда Чернецова хотя и не предопределило крах калединщины, но прозвучало для нее похоронным звоном. А. Деникин позднее писал: «Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно разваливалось…» Действительно, к концу января наступающие с трех сторон советские войска и мощные революционные выступления рабочих, иногородних и казаков на самом Дону привели режим атамана Каледина к краху. Каледин переживал личную трагедию. Это был человек, по выражению одного из современников ненавидевший революцию «до предела психической слепоты». Но он считал и верил, что казачество будет той силой, которая все же устоит перед натиском разрушающей его вековой уклад «революционной анархии». Этим, скорее всего, и питалась его готовность принять на Дону находившихся в Быхове Корнилова и корниловских генералов. Но и они, в свою очередь убеждая Каледина в успехе совместной борьбы, обещая приток боевых сил на Дон, поддерживали его веру. Действительность нанесла тяжелый удар по этой вере и по этим планам. Дон раскололся в социальной борьбе, а Добровольческая армия в январе 1918 г. насчитывала менее 4 тыс. штыков и сабель, да и то главным образом офицеров, исповедовавших к тому же откровенно реакционные, монархические взгляды. Корнилов, встречавший новоприбывших, с досадой спрашивал: «Это все офицеры, а где солдаты?»^{76}

Добровольцы, таким образом, не только не стали опорой и поддержкой Каледина, но, напротив, превратились в фактор, резко усиливавший социальную и политическую напряженность на Дону.

Приблизительно в те же дни, когда отряд В. Чернецова подходил к Каменской, чтобы ликвидировать казачий ВРК, по приказу Корнилова добровольческие части перешли из Новочеркасска в Ростов, на более опасное оперативное направление. Однако уже к концу месяца стало ясно, что дальнейшее пребывание в Ростове может оказаться гибельным для Добровольческой армии. С севера, запада и востока двигались советские войска и отряды революционных казаков. Южнее Ростова вспыхивали восстания в Батайске и Таганроге. Бурлил и рабочий Ростов. Корнилов принял решение уходить. 28 января об этом он сам и Алексеев сообщили в Новочеркасск. Каледин, по-видимому, был потрясен. Уставший, морально сломленный человек, на другой день он все же собрал членов «войскового правительства». Зачитал депеши Алексеева и Корнилова, с горечью сказал, что для защиты Донской области осталось, наверное, но больше 150 штыков, заявил о своем уходе и предложил уйти всему правительству. Начались дебаты, но Каледин оборвал: «Господа, говорите короче. Время не ждет. Ведь от болтовни погибла Россия».

Решено было до съезда нового «войскового круга» и съезда неказачьего населения возложить власть на «Временный общественный комитет порядка», состоящий из делегатов городского самоуправления Новочеркасска, областного военного комитета и других организаций. Тут же Каледин подписал приказ походному атаману генералу А. Назарову прекратить всякое сопротивление советским войскам.

Как вспоминала жена А. Каледина, вернувшись с правительственного заседания, уже ушедший от власти атаман подошел к двери гостиной, где она сидела со своей гостьей, постоял с минуту и, не сказав ни слова, ушел к себе. Через некоторое время грянул выстрел. Каледин поступил так же, как Крымов, застрелившийся после провала корниловского мятежа, в конце августа 1917 г. Тогда Корнилов, получив письмо Крымова, написанное перед самоубийством, уничтожил его. Но предсмертное письмо Каледина, написанное Алексееву, сохранилось. Каледин, в частности, писал: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага».

Выстрел в атаманском дворце еще не подвел черту под калединщипой. Агония ее продолжалась. На другой день собрание депутатов от станиц и войсковых частей, съехавшихся на «войсковой круг», объявило себя властью и избрало войсковым атаманом А. Назарова. Походным атаманом был избран генерал Попов. Назаров тут же объявил мобилизацию казаков от 17 до 55 лет, разгромил в Новочеркасске Совет рабочих депутатов и объявил Ростов на военном положении. Казалось, ситуация меняется, и Корнилов переменил свое решение: Добровольческая армия пока осталась в Ростове. Однако «сполох», провозглашенный новым атаманом Назаровым, ничего уже не мог изменить.

В ночь на 9 февраля советские войска под командованием Сиверса начали штурм оборонительных укреплений у Ростова. Опасаясь полного окружения, вечером 9 февраля Корнилов приказал отходить за Дон, в станицу Ольгинскую. Весь штаб (генералы Л. Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский, Эльснер и др.) собрался в вестибюле дома ростовского миллионера Парамонова. Вооружившись винтовками и карабинами, пешком пошли по опустевшим улицам к покидавшим город добровольческим частям. Уходили Корниловский ударный полк подполковника Неженцева, Георгиевский полк полковника Кириенко, офицерские батальоны полковников Кутепова, Борисова, Лаврентьева, Симановского, юнкерский батальон капитана Парфенова, Ростовский добровольческий полк генерала Боровского, кавалерийские дивизионы полковников Гершельмана и Глазепапа, другие более мелкие части. Впереди вытягивавшейся колонны, состоявшей примерно из четырех тысяч человек, нескольких орудий и двух-трех десятков повозок, с винтовками и вещевыми мешками за плечами шли два бывших Верховных главнокомандующих русской армии, один командующий фронтом, начальники высших штабов.

Кто были все эти люди: помещики, капиталисты, владельцы больших имуществ и состояний? Были, конечно, и такие, по незначительное меньшинство. Большинство происходило из мещан, крестьян, разночинцев, офицеров и даже солдат^{77}. Что же в таком случае толкнуло их на эту борьбу, в этот поход, в котором, они хорошо знали это, им придется воевать с собственным народом — мужиками, рабочими и солдатами?

Старая армия с ее укладом, сложившимся при царизме, для них была всем. Она подняла многих из них из низов, превратила в «благородия» и «превосходительства», дала власть. Революция разрушила все это… И все же отнюдь не одни лишь «корыстные» соображения привели этих офицеров на Дон и повели теперь в поход на Кубань. Было здесь, конечно, и чувство патриотизма, воспитанное в них долгой традицией царской государственности. Многие ли из них могли тогда знать, что революция не только разрушение старого, но и путь к созданию новой России? Потребуется немало лет, чтобы осознать это.

Боевого духа не было ни у рядовых, ни у командиров. Алексеев перед уходом писал своим близким: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость божья…» Еще мрачнее было прощальное письмо Корнилова. «Больше, вероятно, встретиться не придется», — писал он. Это его письмо оказалось пророческим.

При отходе из Ростова Корнилов еще точно не знал, куда он поведет добровольческие войска. Обдумывались две цели: донские зимовники, отдаленные места в степи, куда на зиму отгоняли табуны лошадей, или Кубань. Корнилов склонялся к зимовникам: туда намеревался идти и походный атаман Попов. Но в Ольгинской, как пишет Деникин, решили: надо идти на Кубань. Связь с ней старались установить еще раньше. Выслали на разведку прапорщика Зинаиду Горгардт. Она пробралась туда, вернулась, привезла нужные карты. Теперь решено было направить на Кубань генерала А. Лукомского, не ладившего с Корниловым, и генерала И. Ронжипа. Они уехали, но по пути угодили в плен к красным. Поэтому положение на Кубани для добровольческого командования было не совсем ясно. Однако доходившие сведения говорили о том, что в отличие от Дона на Кубани борьба между сторонниками Советской власти и поддерживаемым казачьей верхушкой Кубанским краевым правительством, сформированным Кубанской краевой радой, еще продолжается. Добровольческие генералы рассчитывали, что, пробившись на Кубань, они решат борьбу в свою пользу и создадут себе прочную военную и продовольственную базу. Впрочем, фактически до станиц Кагальницкой и Мечетенской это решение еще не было окончательным. Только тут походному донскому атаману Попову было сказано, что добровольцы идут на Кубань. Обиженный Попов повернул на зимовники…

Поход Добровольческой армии, начатый 9(22) февраля в Ростове и закончившийся 31 марта под Екатеринодаром, вошел в историю под названием «Ледяного» с легкой руки одного из участников похода — Барташевича. Но, строго говоря, «ледяным» он не был. Другие участники похода — например, уже известный нам II. Львов, брат того самого Владимира Львова, который фактически спровоцировал разрыв Керенского и Корнилова летом 1917 г., и А. Богаевский — свидетельствовали, что «во льду» добровольцы были, может быть, несколько дней при переходе от аула Шенджий к станице Новодмитровской. Утром в эти дни было тепло, дороги развозило, днем шли дожди, а к вечеру, когда наступали заморозки, дороги обледеневали, дожди переходили в метель и двигаться порой приходилось по довольно глубокому снегу. Видимо, в те дни Барташевичу и привиделся образ добровольцев, скованных льдом, по идущих вперед, в неведомую даль…

«Ледяной» поход стал одной из легенд «белого дела». Он вошел в белоэмигрантскую историческую литературу как образец его изначальной «идеологической чистоты». Идеализированные участники этого похода — «первопроходцы» — долгое время формировали представления о белогвардейцах, иногда проникавшие даже в советскую беллетристику или кино. Цветаевский цикл «Лебединый стан», вероятнее всего, был навеян «Ледяным» походом, в котором участвовал и муж М. Цветаевой — Сергей Эфрон: «Старого мира последний сон — молодость, доблесть, Вандея, Дон…»

Конечно, участникам похода пришлось преодолеть немалые трудности и проявить немало мужества. Но, как позднее вспоминали многие из них, ни тяжелые дороги, ни страшная грязь, ни морозы и метели не были главной причиной страданий. Хуже всего было сознание того, что на этой, своей земле они чужие. Почти повсюду население встречало их враждебно. Многие станицы отказывались дать добровольцам приют и продовольствие. И только угрозы Корнилова сжечь станицу и перевешать жителей заставляли подчиниться. Нередко добровольцы входили и в пустые селения: население в страхе уходило. А ведь добровольческое командование рассчитывало получить здесь пополнения. Но даже такой «певец» «Ледяного» похода, как Л. Половцев, должен был признать, что огромные станицы с населением в несколько тысяч человек в лучшем случае давали до 20–30 добровольцев.

Упоминавшийся уже Л. Богаевский писал: «Бесконечно тяжко было сознание своего одиночества на родной земле…» По у многих «первопроходников» это горестное чувство лишь усиливало злобу, стремление мстить «хамам». Участник похода Р. Гуль рассказывает о частых расстрелах пленных, добивании раненых, порках до тех пор, пока «пленные не были в крови». Такое поведение не было лишь произволом отдельных лиц. Сам Корнилов призывал: пленных не брать.

Шли почти с непрерывными боями. 88 верст до станицы Егорлыцкой, находившейся на границе со Ставропольем, прошли за шесть дней. Лишь к началу марта вступили, наконец, в пределы Кубанской области.

Высылаемые вперед разведчики доносили о том, что происходит в Екатериподаре. Донесения были неутешительными. Власть Кубанской краевой рады, краевого правительства Л. Быча и войскового атамана А. Филимонова фактически распространялась только на Екатеринодар и окружающие его станицы. Советская власть установилась почти по всей Кубани. Революционные войска под командованием бывшего хорунжего А. Автономова и бывшего есаула И. Сорокина двигались к Екатеринодару. Бывший царский полковник (и бывший летчик) Г. Покровский (весной 1917 г. он участвовал в тайной контрреволюционной организации, созданной в Петрограде П. Врангелем) возглавил крупный отряд, сдерживавший наступление советских войск. Это был кровавый каратель с садистскими наклонностями. Покровского поддерживали отряды полковников Лисовицкого, Улагая, Галаева, Султана-Келеч-Гирея. Но, оказавшись перед угрозой окружения, они вынуждены были оставить Екатеринодар. Вместе с ними бежали войсковой атаман А. Филимонов, председатель краевой рады Н. Рябовол и глава краевого правительства Л. Быч. Главком Автономов доносил: «Москва. Националь. Совнарком. Последний оплот контрреволюции город Екатеринодар сдался без боя 14 сего марта».

Известие о падении Екатеринодара дошло до Добровольческой армии в станице Кореневской. Оно вновь поставило перед Корниловым вопрос: куда двигаться дальше? Решено было свернуть к югу, чтобы дать уставшим войскам отдых в адыгейских аулах, а затем, отдохнув и подкрепившись, продолжать движение на Екатеринодар в расчете на соединение с Покровским и другими войсками кубанского правительства. Это соединение произошло в 20-х числах марта в районе станиц Калужская и Новодмитриевская. Здесь состоялись переговоры между представителями добровольческого командования (Корнилов, Алексеев, Деникин, Эрдели, Романовский) и изгнанной из Екатеринодара кубанской властью (Филимонов, Рябовол, Быч, Султан-Шахим-Гирей). Кубанцы, носившиеся с идеями сепаратизма и автономии Кубани, пытались отстаивать сотрудничество с Добровольческой армией на равноправных началах. Они, писал А. Деникин, говорили о конституции, суверенной Кубани, автономии и т. д. «На нас… вновь повеяло чем-то старым, уже, казалось, похороненным, напоминавшим лето 1917 г. — с бесконечными дебатами революционной демократии». Позднее один из участников переговоров — председатель Кубанской рады Н. Рябовол будет убит добровольческими офицерами-монархистами. Но пока приходилось сдерживаться: «армия» Покровского была необходима для предстоящего штурма Екатеринодара. Договорились, что все войска подчиняются Корнилову, По кубанские власти могут продолжить свою деятельность.

Корнилов переформировал армию. Теперь она была разделена на три бригады: пехотными командовали генералы С. Марков и А. Богаевский, конной — И. Эрдели.

28 марта части 2-й бригады вышли к окрестностям Екатеринодара. В трех верстах от города была занята ферма сельскохозяйственного кооперативного общества, и Корнилов сейчас же перенес туда свой штаб.

Развернулись ожесточенные бои. Обе стороны несли большие потерн, по для добровольцев они были невосполнимыми. Многие роптали, говорили, что Корнилов готов «угробить всю армию». Но лично на Корнилова особенно тяжелое впечатление произвела гибель командира Корниловского полка М. Неженцева, с которым он начал боевой путь еще в период подготовки летнего наступления 1917 г. и который был ему безгранично предан. Вместо Неженцева был назначен полковник А. Кутепов.

На военном совете, состоявшемся 30 марта, большинство генералов высказались за отход от Екатеринодара. Однако Корнилов, поддержанный на этот раз Алексеевым и кубанцами, настоял на своем: приказал снова «атаковать по всему фронту». Это уже должен был быть пятый день непрерывных боев. Трудно сказать, чем он мог кончиться: осатаневшие от ужаса смерти и считавшие, что пути назад нет, добровольцы готовы были на новый штурм. Случайный снаряд решил все.

Ранним утром 31 марта Корнилов сидел за столом в одной из комнат фермы, рассматривал карты. Он попросил своего адъютанта Долинского принести ему чаю. Неожиданно после короткого пронзительного звука раздался оглушительный взрыв. Взрывной волной Корнилов был отброшен в сторону. Не приходя в сознание, примерно через час он скончался…

Еще некоторое время генералы пытались скрыть от атакующих добровольцев смерть командующего, по, когда это известие дошло до них, дух их был окончательно сломлен.

По распоряжению Алексеева в командование армией вступил А. Деникин. Вечером он приказал начать скрытный отход от Екатерпнодара.

Корнилов был тайно похоронен на территории немецкой колонии Гначбау. Сняли кроки, точные топографические координаты, и раздали их трем участникам захоронения. Остатки разбитой Добровольческой армии двинулись дальше.

Однако могилу Корнилова вскоре обнаружили вступившие в Гначбау красные. Труп Корнилова был вырыт и доставлен в Екатеринодар. В советских войсках было еще много анархических элементов, следующих законам не армейской дисциплины, а партизанской вольницы. Да и сам примыкавший к левым эсерам И. Сорокин немногим отличался от этих своих бойцов. В октябре 1918 г. за разложение и убийства коммунистов он будет арестован и расстрелян. А в начале апреля при его попустительстве над трупом Корнилова было допущено глумление, пока его наконец не сожгли в окрестностях города…

«Ледяной» поход кончился. В кровопролитных боях добровольцы прошли более 500 верст, понесли тяжелые потери, были разбиты под Екатеринодаром и теперь уходили назад, еще точно не зная куда…

На память о походе они создадут знак «первопроходцев»: терновый венец, пронзенный мечом.

Рис. 3. Знак, установленный белогвардейцами в память «Ледяного» (1-го Кубанского) похода