«Белое дело». Генерал Корнилов

Несчастный мир

Сколь бы драматически ни складывалась борьба Советской власти с прокорниловской Ставкой, калединским Доном, вокруг Учредительного собрания, против чиновничье его саботажа, все же судьба революции в этот период зависела от решения другого вопроса: война или мир? Измученный народ жаждал, требовал мира.

В пьесе М. Шатрова «Брест» это просто и эпически выражено словами письма солдата Шаронова Ленину и «всем остальным народным комиссарам»: «Усердно просим вас: хлопочите скорее мир, потому что остается последнее терпение солдат, потому что силов наших больше нет, голод и холод в окопе терпеть совсем мы обессилели, и вдобавок из дому пишут, что помирают неевши… Делайте нам хоть какой-нибудь мир, а если до января не сделаете, то мы все равно разойдемся домой, а то еще хуже, пойдем на Питер и скинем ваше правительство и поставим такое, которое даст нам мир. Просим вас, товарищ Ленин, кладите свои силы до последнего за мир, а если погибнет жизнь ваша от палачей, то память ваша, как и Исуса Христа, не погибнет никогда…»

Сразу же после прихода к власти Советское правительство обратилось ко всем воюющим державам с предложением начать переговоры о заключении справедливого, демократического мира. Правительства Антанты отвергли это предложение, твердо рассчитывая завершить войну разгромом Германии и ее союзников. Поэтому им важно было удержать Россию в войне, по-прежнему получая, по словам английского посла Дж. Бьюкенена, ее «кусок мяса». С Советским правительством, выдвинувшим лозунг мира, разговаривать они не желали.

Иную позицию заняли правящие круги Четверного союза, возглавляемого Германией, вынужденного вести изнурительную войну на два фронта. Они ответили согласием. Их расчет состоял в том, чтобы развязав себе руки на Востоке, в России, обрушиться затем на Запад. Особую готовность к миру проявляла Австро-Венгрия, находившаяся уже в катастрофическом положении.

По мало кто в России еще мог предположить, какую страшную цепу придется заплатить за германское и австро-венгерское согласие на мир. Политику мира поддерживали пока многие, в рядах как большевистской партии, так и ее союзников — левых эсеров. На заседаниях ВЦИК в начале декабря 1017 г. М. Спиридонова заверяла, что в вопросе мира ее партия окажет Совнаркому «полное доверие» и «всемерную поддержку». Ожесточенная борьба вспыхнет позднее, когда полностью вскроются империалистические, захватнические претензии германской стороны…

Напомним, что в ноябре 1917 г. в Брест-Литовске было достигнуто соглашение о перемирии. 9 декабря там же начались мирные переговоры. Условия советской делегации были четкими: мир заключается без аннексий и контрибуций на основе самоопределения всех пародов.

Немцы заявили о своем согласии, но при условии присоединения к этой формуле и стран Антанты. Объявили перерыв, чтобы все государства могли лучше ознакомиться с позицией сторон. Ждали ответа Англии, Франции, США, но они молчали. Скрытно, закулисно они вели сложную двойную политику. С одной стороны, «нащупывали» и поощряли в России те антибольшевистские группы, которые, как казалось, способны были свергнуть антивоенное Советское правительство и заменить его новым — военным, готовым продолжать войну; с другой стороны, через своих неофициальных представителей они, по словам английского военного министра Мильнера, пытались «вставлять палки в советско-германские переговоры», рассчитывая, что при определенных обстоятельствах Советская власть все-таки окажется вынужденной сопротивляться Германии…

Когда мирные делегации вновь собрались за столом переговоров в Бресте, выяснилось, что германская сторона ужесточила свою позицию. Формула «мир без аннексий и контрибуций» была теперь отвергнута. Немцы ссылались на нежелание стран Антанты принять ее и на этом основании заявляли о ее практической невыполнимости. Существовало и еще одно обстоятельство, повлиявшее на них: позиция, занятая в Бресте делегацией Украинской центральной рады. Она объявила, что будет вести переговоры с германской и другими делегациями самостоятельно, независимо от делегации РСФСР, поскольку Рада не признает Совнарком полномочным федеративным правительством. Но здесь нужна небольшая историческая справка.

Еще в конце октября 1917 г. в результате вооруженного восстания рабочих и солдат власть Временного правительства в Киеве была свергнута. Однако созданная при том же Временном правительстве Украинская центральная рада, опираясь на националистические силы, подавила революционное выступление в Киеве. Рада заявила о своем непризнании Советской власти и повела политику, враждебную РСФСР. Большевистские организации и Советы на Украине преследовались, советские отряды разоружались, а на Дон, к Каледину и Корнилову, из России практически беспрепятственно пропускались белогвардейские офицеры и юнкера. Переговоры Советского правительства с Радой об урегулировании отношений результата не давали.

Между тем на Украине развернулась борьба за установление Советской власти. В декабре 1917 г. в Харькове состоялся 1 съезд Советов Украины, провозгласивший ее Советской социалистической республикой. Был избран Всеукраинский ЦИК, создано украинское советское правительство — Народный секретариат. Между советскими украинскими войсками и войсками Центральной рады и созданного ею Генерального секретариата начались военные действия. Из Харькова на помощь Народному секретариату двинулись советские войска во главе с В. Антоновым-Овсеенко и бывшим полковником левым эсером М. Муравьевым, отличившимся под Петроградом в боях против казаков Керенского и Краснова в конце октября 1917 г. В этом «украинском походе» Муравьев, помимо бесспорных высоких боевых качеств, проявил грубые диктаторские замашки.

У станции Круты, недалеко от Киева, произошел генеральный бой. Войска Рады, которыми командовал С. Петлюра, были разбиты. Рабочие Киева подняли восстание. И в конце января Киев был освобожден. Рада и Генеральный секретариат бежали. Кроме части Волынской губернии, куда отошли разбитые войска Петлюры, на всей территории Украины установилась Советская власть.

Но вернемся в Брест. Еще до бегства Рады из Киева, в самый разгар борьбы, ее представители на Брест-Литовских переговорах заявили о своей самостоятельной позиции. Когда немцы запросили об отношении к этому советской делегации, ее глава Л. Троцкий ответил, что, исходя из признания права наций на самоопределение, она (делегация) «ничего против не имеет». Немцы, ведя открытые и закулисные переговоры с украинцами, получили в свои руки сильное средство давления на советскую делегацию.

Но главное, конечно, было все же в ином: они хорошо знали о стихийной демобилизации русской армии, о развале фронта, о консолидации антибольшевистских и антисоветских сил внутри страны, об усиливающихся разногласиях по вопросу о мире в самом советском руководстве. И заговорили другим языком. Они настойчиво требовали признания их огромных захватов российской территории, миллиардных контрибуций. Советская делегация запросила перерыва: вопрос о мире повернулся теперь совсем другой стороной, приобретая поистине трагическую альтернативу: капитулировать перед германским империализмом, отдав ему часть России с несметными богатствами, или вступить с ним в революционную войну. Фактически этот вопрос мог быть сформулирован шекспировским «быть или не быть?». Принять германские условия значило, конечно, серьезно ослабить Советскую власть, поставить в тяжелейшее положение революционное движение в тех регионах на западе страны, которые должны были подпасть под германскую оккупацию, укрепить шансы германской реакции в борьбе с революцией в самой Германии.

Грозило и еще одно обстоятельство, с которым нельзя было не считаться. Подписание грабительского, «похабного», как говорил В. И. Ленин, мира с Германией наносило тяжкий удар по патриотическим чувствам миллионов людей. Это было особенно опасно еще и потому, что контрреволюционные круги отнюдь не прекратили распространение клеветы о связи большевиков с германским Генеральным штабом. Поэтому подписание унизительного мира с Германией, конечно, было бы использовано как прямое «доказательство» этой связи. Короче говоря, подписание мира угрожало большевистской партии и Советскому правительству огромными материальными, политическими и моральными потерями.

Значит, революционная война? Но что же тогда? В сложившихся условиях Советской власти почти нечего было противопоставить «бронированному кулаку» немцев. Старая русская армия фактически перестала существовать, воевать она не могла и не хотела. Десятки тысяч солдат стихийно снимались с позиций и уходили в тыл. Новой армии еще не существовало. Красногвардейские отряды не в состоянии были противостоять регулярным германским дивизиям. Советская власть могла, пожалуй, рассчитывать только на революционный энтузиазм пролетарского и солдатского авангарда, но, ничем не подкрепленный, он легко мог превратиться в революционную фразу. Против германских пушек и пулеметов этого было мало. Война с Германией несла поражение и, как следствие, свержение Советской власти. Мир с немцами заключали бы в этом случае наиболее правые, черносотенно-монархические элементы, поскольку все другие партии, начиная с кадетов, отвергали его, стояли за продолжение войны совместно с антантовскими союзниками до победного конца. Революционная война с Германией почти наверняка обернулась бы для Советской России разгромом, подавлением демократии и торжеством самых реакционных, прогермански настроенных сил.

В партии, в Совнаркоме, во ВЦИК развернулась острейшая борьба. Мир или война? Идти на подписание грабительских германских условий или, отвергнув их, вступить в кровавую схватку с германским империализмом? Как ответить на этот вопрос, исключив риск, подсчитав все «за» и «против»? Ответ осложнялся еще и тем, что в самой Германии, а также в Австро-Венгрии в январе — феврале 1918 г. усиливалось революционное движение. Если оно пойдет дальше, не станет ли тогда мир с Германией помощью германской контрреволюции? Но где гарантии, что это движение выльется в революцию, которая станет надежным союзником Советской России? Можно ли отвергнуть подписание мира, рассчитывая на проблематичную победу германской революции? Но и это еще не все. Не произойдет ли сговор двух воюющих империалистических группировок — Антанты и Четверного союза — о прекращении войны за счет России? Как предотвратить эту грозную возможность? Вопросы, вопросы, десятки мучительных вопросов, за ответами на которые стояли миллионы людей, пошедших в революцию с верой в ее миротворчество…

«Верхи» партии были близки к расколу. В. И. Ленин находил в себе силы настаивать на мире, на мире практически любой ценой. В основе его позиции лежало сознание невозможности для России вести войну в создавшихся условиях, стремление сохранить жизни миллионов рабочих и крестьян, убежденность в недолговечности грабительского мира, если он все же будет подписан.

Н. Бухарин и его сторонники, образовавшие фракцию «левых коммунистов», настаивали на революционной войне. Они обосновывали свою позицию надеждой на близкую революцию в Германии и в других странах, верой в революционный энтузиазм, способный остановить германское наступление, если оно даже и начнется. Тогда, утверждал Бухарин, вспыхнет народная, партизанская война, война «летучих отрядов». Если, говорил он, Советская власть действительно народная власть, то «империалистам ее придется выдергивать зубами из каждой фабрики, из каждого завода, из каждого села и деревни. Если паша Советская власть — такая власть, она не погибнет со сдачей Питера и Москвы». Трудно сказать, чего здесь было больше: молодой прямолинейности мышления или молодого революционного романтизма. По-человечески можно попять и позицию «левых коммунистов». Принадлежавшая к ним депутат Петросовета Л. Ступочспко, может быть, лучше других объяснила их образ мыслей: «Опьяненные победой, гордые своей ролью застрельщика и зажигателя мировой революции, окруженные атмосферой восторгов международного пролетариата, из самого униженного рабства вознесшиеся почти мгновенно на высоту «вершителей судеб капиталистического мира», могли ли мы склонить свое знамя под пыльный сапог германского шуцмана?»

Позицию «левых коммунистов» разделяли левые эсеры.

Столкнулись, таким образом, две концепции, два подхода: трезвый политический расчет и взрыв романтическо-революционных эмоций.

Но за этим столкновением стояло нечто большое. Суть политической позиции Н. Бухарина и других «левых коммунистов» независимо ни от чего означала готовность разменять российскую революцию на перспективу революции международной. Но В. И. Ленин и его сторонники видели в российской революции самостоятельную ценность, способную выполнять интернациональную задачу самим фактом своего существования.

«Промежуточную», «балансирующую» точку зрения выдвинул Л. Троцкий, занимавший тогда пост наркома по иностранным делам. Он предлагал объявить войну прекращенной, армию демобилизованной, но грабительский мир не подписывать: «ни мира, ни войны!». Троцкий думал, что такой «интернациональной демонстрацией» Советская власть свяжет германскому империализму руки: наступать он не решится, а если решится, то разоблачит себя и тогда окажется перед лицом мощного революционного движения в самой Германии.

В. И. Ленин скептически относился к формуле Л. Троцкого, но он видел в ней возможность затягивания переговоров, возможность маневрировать, выжидать. Ленин хотел использовать любой шанс.

На заседании ЦК 11 января 1918 г. Ленин сам предложил поставить на голосование резолюцию о затягивании подписания грабительского мира. Она получила 12 голосов «за» и 1 — «против». Затем Троцкий поставил на голосование свою формулу. Она получила 9 Колосов «за» и 7 — «против». С этим 13 января Троцкий выехал в Брест. Но перед отъездом между Лениным и ним было твердо согласовано, что он будет «проводить» свою «формулу» только до момента предъявления немцами ультиматума, после этого — «сдавать».

17 января переговоры возобновились, а через 10 дней^{78}делегация Центральной рады, которая, как мы знаем, фактически уже была изгнана с Украины, подписала с немцами и австрийцами мирный договор. Немцы получали миллионы пудов продовольствия в обмен на военную помощь Центральной раде для ее водворения в Киеве. Германские войска двинулись на Украину. Тогда Троцкий решил пустить в ход свою необычную «формулу». Советская делегация сделала следующее заявление: «Отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия со своей стороны объявляет состояние войны… прекращенным. Русским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».

Немецкий генерал М. Гофман впоследствии вспоминал: «Все собравшиеся сидели безмолвно после того, как Троцкий окончил свою речь». Но ошеломленность продолжалась недолго. Глава германской делегации Р. Кюльман быстро пришел в себя и заявил: анализируя создавшееся положение, необходимо сделать вывод, что державы Четверного союза «находятся в настоящий момент в состоянии войны с Россией». Это означало, что немцы считают свои руки развязанными для начала наступления и вторжения в Советскую Россию. В этот момент Л. Троцкий и должен был «сдать», как было договорено с В. И. Лениным перед отъездом делегации в Брест. Но он не сделал этого. Сказались ли самоуверенность и самомнение Троцкого, посчитавшего, что немцы все же не решатся наступать? Побоялся ли он взять на себя персональную ответственность за подписание «похабного мира»? Проявилось ли его постоянное стремление между двумя дорогами выбирать собственную — третью? Оправдывал ли он свою позицию формальным отсутствием германского ультиматума? Трудно сказать. Скорее всего, сыграло роль все. Троцкий покинул Брест. На пути в Петроград его и застало известие о начале германского наступления. Почти не встречая сопротивления, немцы продвигались вперед, непосредственно угрожая Петрограду…

Теперь борьба в Центральном Комитете партии приняла поистине драматический характер. На утреннем заседании ЦК 18 февраля предложение о немедленном возобновлении мирных переговоров, на чем настаивал В. И. Ленин, было отклонено 7 голосами против 6. Но события шли так стремительно, что уже на дневном заседании того же дня соотношение голосов изменилось. При голосовании вопроса о немедленном заключении мира с Германией 7 членов ЦК высказались «за», 5 — «против» и 1 воздержался. Ранним утром 19 февраля в Берлин пошла радиограмма: «Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально подписать тот мир, на тех условиях, которых требовало в Брест-Литовске германское правительство»^{79}.

Но немцы продолжали наступать. Угроза нависла над Петроградом. По приказу Народного комиссариата по военным делам создавался Чрезвычайный штаб Петроградского округа. На улицах появились листовки с призывом (в том числе и к офицерам) вступать в ряды Красной гвардии. 22 февраля Совнарком опубликовал декрет «Социалистическое отечество в опасности!». «Наши парламентеры, — говорилось в нем, — 20(7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом… Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве». Всем Советам вменялось в обязанность «защищать каждую позицию до последней капли крови»^{80}.

В этот момент неофициальные представители стран Антанты и США Б. Локкарт, Ж. Садуль, Р. Робинс и др. активизировали свои усилия, направленные на то, чтобы удержать Советскую Россию в состоянии войны с Германией. На заседании ЦК 22 февраля Л. Троцкий сообщил о предложении французов и англичан оказать помощь Советской России, если она вступит в войну с Германией. Отсутствовавший на заседании ЦК В. II. Ленин прислал записку, в которой просил присоединить и его голос «за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма»^{81}. Семью голосами против пяти предложение было принято с условием, что сохраняется полная независимость советской внешней политики. Некоторые западные историки утверждают, что соглашение не состоялось, так сказать, по техническим причинам: сообщения из Москвы в западные столицы пришли якобы с большим опозданием. Не исключено, однако, что союзники просто пришли к мысли, что сама помощь окажется запоздалой. Трудно было в те дни поверить, что Советская власть устоит…

Наконец 23 февраля от германского правительства был получен ответ, содержавший еще более тяжелые условия, чем прежде. В соответствии с ними Советская Республика теряла всю Прибалтику, часть Белоруссии. Турции следовало отдать Карс, Ардаган и Батум. Советское правительство должно было провести полную демобилизацию армии, вывести войска из Финляндии и с Украины. На принятие этих и других условий давалось 48 часов. Формула «ни мира, ни войны» обернулась в конце концов новыми захватническими притязаниями немцев. Через несколько дней, на VII Экстренном съезде партии, В. И. Ленин назовет ее «глубокой ошибкой»^{82}. «Тактика Троцкого, — говорил он, — поскольку она шла на затягивание, была верна: неверной она стала, когда было объявлено состояние войны прекращенным и мир не был подписан…»^{83}

На заседании ЦК 23 февраля Ленин заявил, что «политика революционной фразы окончена. Если эта политика будет теперь продолжаться, то он выходит и из правительства и из ЦК. Для революционной войны нужна армия, ее нот. Значит, надо принимать условия»^{84}. В острейших дебатах, продолжавшихся до 24 февраля, ЦК 7 голосами против 4 и при 4 воздержавшихся постановил немедленно принять германские условия. В ночь на 24-е состоялось пленарное заседание ВЦИК. Против принятия германского ультиматума яростно выступили меньшевики, правые и левые эсеры. Но 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся и 7 отказавшихся голосовать Совнарком получил полномочия на подписание мира.

Тяжесть германских условий была такова, что, как это следует из текста протокола заседания ЦК 24 февраля, вопрос о персональном составе делегации, которая должна была подписать этот несчастный, «похабный» мир, вызвал острые споры. Можно сказать, только в порядке партийной дисциплины в Брест были направлены Г. Сокольников (глава делегации), Г. Чичерин, Л. Карахан, Г. Петровский. А. Иоффе согласился ехать только в качество консультанта.

Ранним утром 25 февраля делегация покинула Петроград. Сумели доехать только до станции Новоселье, железнодорожный мост здесь был взорван. Где пешком, а где на ручной дрезине с трудом добрались до Пскова, уже занятого немцами. Только на другой день выехали в Брест. Германские представители встретили их надменно. В сценарии В. Логинова и М. Зархи, посвященном Чичерину, одна из героинь — журналистка, наблюдавшая встречу двух делегаций, говорит: «Я напишу, что здесь в Бресте столкнулись добро и зло. По одну сторону самодовольная и жестокая тупость, увешанная железом рыцарских крестов, орденов крови и смерти. С другой — гордые и благородные представители великой страны. Они были как святые мученики, прошедшие через все девять кругов ада только для того, чтобы не было крови и смерти…»^{85}

Когда 1 марта Г. Сокольникову и другим предъявили окончательный текст договора, они увидели, что его условия еще более жестокие, чем те, которые были получены 23 февраля. Но выхода уже не было. Подписывая текст договора, Г. Сокольников заявил, что он «продиктован с оружием в руках». И не удержался от предсказания: «Мы ни на минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и преходящим». Как он позднее вспоминал, генерал Гофман побагровел и раздраженно бросил: «Опять те же бредни!» Несчастный Брестский мир был подписан 3 марта в 17 часов 30 минут. В ноябре 1918 г. он будет отменен.

6 марта собрался VII съезд партии, обсуждавший вопрос о ратификации мира, заключенного в Бресте. Борьба продолжалась с прежней силой. Д. Рязанов обвинял Ленина в «октябрьской политике», которая якобы и привела к Бресту. Надо было, утверждал он, строить политику на «разжигании пожара мировой революции». Ленин же решил воспользоваться… «лозунгами Толстого»: сделал ставку на крестьянство. И «плоды этой политики, мужицкой и солдатской, — говорил он, — мы теперь расхлебываем…» Н. Бухарин доказывал, что «выгоды, проистекающие из подписания мирного договора, являются иллюзией…». Троцкий, поскольку его политику в Бресте (неподписание мира в критический момент переговоров) критиковали Ленин, Свердлов и К. Радек, заявлял о сложении с себя всех ответственных постов. Г. Зиновьев успокаивал Троцкого. «Мы, — разъяснял он, — разошлись по вопросу о том, когда наступил критический момент, когда надо было ультиматум принять…» Несмотря ни на что, В. И. Ленин стоял твердо. «Стратегия и политика, — говорил он, — предписывают самый что ни на есть гнусный мирный договор»^{86}.

После поименного голосования резолюция В. И. Ленина в пользу мира получила 30 голосов, 12 человек высказались против, 4 — воздержались. В новый состав ЦК были избраны В. И. Ленин, Н. Бухарин, Л. Троцкий, И. Сталин, Г. Сокольников и др.

Закрывая съезд, Я. Свердлов сказал: «Я позволю себе выразить уверенность в том, что до следующего съезда наша партия станет цельной, единой. На нем мы встретимся, вероятно, в качестве членов одной общей семьи, в качестве членов одной и той же партии — Российской Коммунистической партии».

14—16 марта IV Всероссийский съезд Советов ратифицировал Брестский мир. Ив 1166 делегатов с решающим голосом за ратификацию проголосовали 784, против — 261, воздержались 115. Левые эсеры, голосовавшие против, вышли из Совнаркома.

11 марта В. И. Ленин написал небольшую, но пронзительную по своей беспощадной правде и светлой воре статью «Главная задача наших дней». Эпиграфом к ней он поставил знаменитые некрасовские слова:

Отводя нападки и обвинения, Ленин указывал на высокое нравственное начало, высокий нравственный подвиг, совершенный большевиками в Бресте.

«Неправда, — с волнением писал он, — будто мы предали свои идеалы или своих друзей… Мы ничего и никого не предали, ни одной лжи не освятили и не прикрыли, ни одному другу и товарищу по несчастью не отказались помочь всем, чем могли…»^{87} В этой моральной чистоте Ленин видел залог лучшего будущего Советской России. Надо только было честно и мужественно взглянуть в глаза правде, правильно, объективно оценить свое положение.

«Не надо самообманов, — писал В. И. Ленин. — Надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприукрашенной горькой правде. Надо измерить целиком, до дна, всю ту пропасть поражения, расчленения, порабощения, унижения, в которую нас теперь толкнули. Чем яснее мы поймем это, тем более твердой, закаленной, стальной сделается наша веля к освобождению, наше стремление подняться снова ст порабощения к самостоятельности, наша непреклонная решимость добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной»^{88}.