«Находясь по условиям времени в провинции...»: практики выживания российских ученых в годы Гражданской войны

Глава 2. «Эта война дело не только военных людей»

Весть о начале войны повсеместно, в т. ч. в академических кругах, была встречена всплеском патриотизма. Его, в рамках заявлений и акций, продемонстрировали практически все члены научного сообщества — начиная от академиков и столичных профессоров, заканчивая рядовыми членами провинциальных научных обществ. Ученые принимали активное участие в благотворительных акциях — в пользу армии, беженцев, детей. Университетские клиники превращались в лазареты.

В одночасье традиционные научные партнеры — германские ученые и вся немецкая наука превратились в мишень всеобъемлющей критики; они были фактически объявлены виновниками разразившейся войны. Не последнюю роль здесь сыграли аналогичные заявления германских ученых в отношении российских коллег[52].

Гуманитарии, в целом мало изменив в связи с войной проблематику своих прежних научных изысканий, вносили определенный вклад в дело победы. В газетах и журналах печатались публицистические сочинения, посвященные военной теме, читались публичные лекции. Ученые активно формировали образ врага посредством рассуждений об исторической предопределенности агрессивности германцев. Ее корни изыскивали в событиях прошлых веков, в немецкой философии и немецкой исторической науке.

Обоснование тезиса о неизбежности войны, о духовном превосходстве России и ее союзников над врагами стало важной темой академической публицистики[53]. Примером пропагандистской активности провинциальных гуманитариев может служить серия брошюр «Письма о войне 1914 г.», написанных председателем СУАК Г. Н. Прозрителевым.

Тотальная германофобия не выражала, однако, общую точку зрения. Многие выступали против войны как таковой (например, академик И. П. Павлов, философ И. А. Ильин и др.), считали, что военное противостояние, происходящее по воле политиков и других заинтересованных лиц, не может быть поводом для вражды ученых. Указание правительства об исключении иностранных членов, представлявших страны-противники, из российских научных обществ вызывало подчас негативную реакцию (записка математика академика А. А. Маркова, поддержанная его коллегами А. М. Ляпуновым и В. А. Стекловым), выполнялось явно под давлением, не повсеместно и не должным образом[54].

Война диктовала изменения в культуре оформления научных текстов. Название и резюме на немецком языке в диссертации могло стать причиной ее отклонения. Известный киевский геолог В. И. Лучицкий именно этим объяснял в сентябрьском письме 1915 г. академику А. П. Карпинскому причину неудачи диссертации профессора Харьковского университета Д. Н. Соболева «Наброски по филогении гониатитов». Лучицкий также описал пример оперативного реагирования на новую ситуацию: «Вам, вероятно, известна судьба диссертации В. Н. Чирвинского — в газетах, правда, были сообщены неправильные сведения. Дело в том, что был назначен день диспута, опубликовано о диспуте в газетах, а затем по инициативе военных властей попечитель прислал ректору предписание: не допустить диспута, так как на диссертации имеется немецкое заглавие и помещено обширное резюме на немецком языке. Предписание было получено накануне диспута, и В. Н. Чирвинскому пришлось вырезать из диссертации резюме и отпечатать новую обложку, после чего диспут состоялся»[55].

По сути, был запущен механизм потери немецким языком статуса ведущего языка научных публикаций. Его уже в период войны заменили французский и английский, чему немало способствовало налаживание научных контактов с союзниками.

Начало войны привело к необходимости быстрой перестройки стратегически важных отраслей с опорой на собственные ресурсы. Государство взяло на себя роль координатора деятельности исследовательских учреждений, работавших на оборону. Были учреждены Особое совещание по обороне государства при военном министре, Центральный военно-промышленный комитет во главе с А. И. Гучковым и Химический комитет, созданный на основе Комиссии по производству взрывчатых веществ при Главном артиллерийском управлении. Впервые появившееся в России как самостоятельная структура Министерство земледелия (октябрь 1915 г.) было призвано способствовать постановке работы различных отраслей сельского хозяйства, лесоводства и промыслов с учетом последних научных разработок[56]. Особое значение имела деятельность КЕПС, созданной по инициативе Академии наук. Как отмечал еще в 1916 г. один из ее основателей, ученый секретарь, ближайший помощник председателя В. И. Вернадского А. Е. Ферсман, КЕПС, «объединяющая целый ряд организаций и правительственных учреждений ... в тесном контакте с морским и военным ведомствами... разрабатывает задания и темы, возникающие в связи с задачами обороны»[57]. К помощи исследовательским учреждениям привлекались Всероссийские земский и городской союзы.

Ботаник, профессор Донского политехнического института В. М. Арциховский писал в статье «Роль сельского хозяйства в современной войне»: «До войны каждый из нас делал свое маленькое дело, быть может, вовсе не заботясь о том, какую роль оно играет в жизни страны. ... Но началась война, и весь этот налаженный распорядок экономической жизни зашатался. ... Эта война дело не только военных людей»[58].

Высшие технические учебные заведения с первых дней войны стали получать субсидированные заказы от военного ведомства. Как отмечает историк В. В. Рыжковский, многие преподаватели втузов, ограниченно привлекавшиеся до того к работе в военной сфере, стали активными членами военных комитетов. Более авторитетное и влиятельное положение приобрели и технические общества. ИРТО именно в годы войны реализовало свою главную задачу организации более тесного сотрудничества правительства, представителей технической интеллигенции и предпринимателей[59].

С. П. Тимошенко вспоминал, что с наступлением войны в столичном Институте инженеров путей сообщения «обсуждение учебных планов ... прекратилось. Заговорили об увеличении пропускных способностей наших дорог и об увеличении состава поездов»[60].

В 1916—1917 гг. начались изыскательские работы для строительства железнодорожного моста через Керченский пролив. Было проведено бурение 28-ми скважин; наблюдение за бурением и обработку собранного материала Общество Черноморской железной дороги поручило академику Н. И. Андрусову (чье отрочество прошло в Керчи)[61]. Исследование выявило ряд интересных данных, касающихся геологической истории пролива, но недостаточная глубина скважин не позволила выяснить некоторые геологические проблемы[62].

Профессоров-медиков привлекали к переподготовке военных врачей (проведению «повторительных курсов» по отдельным направлениям), ориентировали на формирование практических навыков, связанных не только с лечением раненых, но и возвращением их в строй (массаж, врачебная гимнастика). Многие профессора были командированы в прифронтовую зону, работали в госпиталях, по линии Красного креста и т. д.

С 1915 г. активизировалась работа научных медицинских съездов. Медики обсуждали лекарственные возможности растительного сырья, методы борьбы с заразными заболеваниями, делились опытом помощи беженцам. Общая тревога по поводу зависимости России от фармацевтической промышленности Германии способствовала проведению исследований лекарственных растений Крыма, Кавказа, других регионов, созданию предприятий по их переработке. Соответствующие работы велись в ботанических садах и на опытных станциях, в т. ч. вузовских (например, в акклиматизационном саду Киевского политехнического института). В химических лабораториях этого же института было налажено производство аспирина, новокаина, атропина. Под руководством харьковского профессора-хирурга Н. П. Тринклера в России стали производить кетгут — натуральный рассасывающийся шовный материал, извлеченный из органов млекопитающих. Донской политехнический институт стал поставщиком карболовой кислоты (важной для обеззараживания хирургических инструментов, изготовления лекарств), хлороформа, коллодия[63].

Ученых и предпринимателей озадачивали на предмет добычи и производства йода. В разных регионах страны начали проводиться опыты: исследовались йодсодержащие водоросли омывающих Россию морей, воды сборных канав, идущих от нефтяных промыслов Баку, грязи сопок и соляных озер. В Екатеринославе под руководством профессора Горного института Л. В. Писаржевского был получен йод из черноморских водорослей; в 1915 г. в городе начал работать первый в России завод по производству йода.

С целью преодоления дефицита стратегического сырья, дубильных веществ и др. организовывались экспедиции по всей России.

В регионах создавались новые научно-исследовательские структуры или подразделения имеющихся организаций, направленные на оптимизацию использования природных ресурсов. По данным А. Е. Ферсмана, большинство военно-промышленных комитетов (численность которых в 1916 г. перевалила за 250) имело металлургические, рудные и химические секции, которые вели исследования разных полезных ископаемых. «Особенно в этом отношении выделялся закавказский комитет, исследовавший красноземы батумского побережья, с целью отыскания алюминиевых руд, ташкентский, начавший эксплуатацию некоторых месторождений серы в Ферганской области и харьковский, на долю которого выпала ... работа по организации и изучению методов получения из разных сортов угля толуола и бензола», — отмечал А. Е. Ферсман[64].

Ведущим специалистам в естественных науках, в т. ч. профессорам провинциальных вузов, поручали составлять сводные аналитические обзоры. По заданию КЕПС профессор ДПИ П. П. Сущинский написал «Очерк месторождений вольфрамов и оловянных руд в России». 12 ноября 1915 г. он сообщил А. Е. Ферсману, что заканчивает данный труд[65], а уже в 1916 г. иллюстрированная брошюра была издана в Петрограде. Инициатива проявлялась и «снизу», о чем свидетельствуют многочисленные письма в КЕПС из регионов.

Геологи привлекались к инженерному и гидрогеологическому обеспечению фронтов в целях оптимизации фортификационных и иных работ. Составлялись геологические карты прифронтовой полосы, собирались и регистрировались геологические данные, относящиеся к фронтам, производились геологические исследования вдоль эвакуационных маршрутов. А. Е. Ферсман писал В. И. Вернадскому с Западного фронта в начале 1917 г.: «Мне приятно было здесь узнать, что мои карты строительных материалов оказались весьма полезными и всюду в инженерных кругах их знают и пользуют»[66].

Геологические изыскания, связанные с интенсивным дорожным строительством, поисками полезных ископаемых в районах, относительно близких к линии фронта, требовали дополнительных разрешений от военных властей и преодоления разного рода препятствий (например, карты ряда территорий причислялись к секретным документам).

Продолжались исследования почв и грунтов по заказу губернских земств. В результате детального изучения Харьковской, Подольской и Херсонской губерний (руководитель И. К. Пачоский) появились не только подробные описания, но и Почвенный музей в Новороссийском университете, ставший ведущим в стране учреждением такого рода.

В 1915 и 1916 гг. в Ставропольской и Уфимской губерниях были проведены геоботанические обследования. Возглавлял их специалист Петроградского ботанического сада И. В. Новопокровский. Он же, а также ученые ДПИ под руководством представителя Докучаевского комитета, почвоведа и геолога Л. А. Прасолова (будущего академика), производили исследование почв в бассейне Нижнего Дона. Руководитель докладывал в земельный совет Войска Донского, что «в некоторых местах, особенно в крестьянских поселениях, население не осведомлено о целях обследования и относится с недоверием к почвоведам». Было даже разработано особое объявление с разъяснением характера производимых работ. Подчеркивалось, что исследование проводится «для правильного устройства землепользования и наилучшей постановки сельского хозяйства»[67].

В 1916 г. по инициативе академика Н. В. Насонова в Академии наук появилась комиссия по изучению Байкала. Уже в рамках первой экспедиции под руководством выпускника Московского университета, участника исследовательских проектов Восточно-Сибирского отделения ИРГО В. Ч. Дорогостайского в поселке Большие Коты была основана биологическая станция (позже переданная Иркутскому университету) и началось строительство исследовательского судна «Чайка». Деньги на реализацию данного проекта дал иркутский банкир и меценат Н. А. Второв.

Толчком к более активному, чем до войны, исследованию целебных вод и грязей стало превращение тыловых территорий в госпитальную базу и интенсифицировавшийся в годы войны курс на развитие курортов[68].

Специалисты в данной области были нарасхват. Адъюнкт-геолог Геологического комитета А. Н. Огильви в октябре 1916 г. писал своему коллеге В. А. Обручеву (будущему академику и известному писателю-фантасту): «Вообще за последнее время приходится много разъезжать. Видимо, интерес к минеральным водам растет»[69]. В своем Curriculum Vitae (жизнеописании) 1919 г. Огильви сообщал, что в 1915 г. по приглашению Кубанского областного правления руководил на Псекупских минеральных водах работами по улучшению каптажа этих источников. В этом же году по приглашению А. С. Ермолова он ездил для консультации на Гиик-Салтайский минеральный источник в Дагестанской области, в 1916 г. по поручению Общества Владикавказской железной дороги занимался изучением минеральных источников на реках Кубань и Теберда, а также продолжал работать на Кавказских Минеральных Водах. В 1917 г. по поручению Общества Черноморской железной дороги А. Н. Огильви вел геологические и гидрологические исследования на Мацестинских и Агурских источниках в Черноморской губернии[70].

Горным инженером и гидрологом Н. Н. Славяновым, ранее обнаружившим множество источников, в Железноводске в рамках экспедиции 1916 г. на северном склоне Железной горы был открыт новый, получивший название Славяновский. Заметим, что лечебная минеральная вода «Славяновская» по сей день пользуется большим спросом.

Основатель первой в России радиологической лаборатории Е. С. Бурксер из Одессы писал В. И. Вернадскому об исследованиях в 1915 г. грязевых озер в Бессарабии, Таврической губернии, Кубанской области, а также минеральных вод, включая группы Горячего Ключа и источники у подножья Эльбруса[71].

Ученые — участники состоявшегося 7-11 января 1915 г. в Петрограде I Всероссийского съезда по улучшению отечественных лечебных местностей — пропагандировали его идеи. В «Известиях Томского университета» (кн. 64) был оперативно опубликован и издан отдельным оттиском подробный отчет о командировке на съезд профессора Н. В. Вершинина[72]. В этом же университете на заседании совета 25 апреля 1916 г. был утвержден план «экскурсий для исследования целебных местностей и источников Сибири». Перед ведущими специалистами в области биологии и медицины (М. Г. Курловым, Н. П. Орловым, Н. В. Вершининым, В. В. Сапожниковым) ставилась задача поиска подходящих участков для будущих санаториев, выяснения наличия или отсутствия у местных жителей таких заболеваний, как зоб и чахотка[73].

В прессе, в том числе в новых, появившихся в годы войны журналах («Целебные силы России», «Целебный Кавказ» и др.), печатались результаты научных исследований. Многие ученые принимали непосредственное участие в деятельности Всероссийского общества для развития и усовершенствования русских лечебных местностей и его региональных отделений.

Проблема охраны природы в условиях войны неизбежно отошла на второй план, хотя затрагивалась учеными, общественными деятелями, официальными лицами в связи с вопросами рационального природопользования, образовательными задачами. Особую активность проявляли региональные научные организации краеведческого профиля. Важность природоведческих экскурсий определялась с познавательной, исследовательской и с патриотической точек зрения.

В архивных фондах АОИРС и Западно-Сибирского отделения РГО отложилось послание начала 1917 г. Пензенского общества любителей естествознания следующего содержания: «Наблюдайте влияние войны на природу! Уже более двух с половиной лет ведется разрушительная война. Бесконечные лабиринты глубоких траншей, взрывы... снарядов, ядовитые облака удушливых газов, паутина проволочных заграждений с электрическим током... Вся эта война не может не оказывать известного влияния на окружающую людей природу...»

По мнению составителей данного текста, влияние войны ощущалось даже на территориях «за десятки тысяч верст от зоны боевых действий». Члены общества решили «немедленно приступить к собиранию точных фактов по Пензенской и граничащих с ней губерний» и обратились к единомышленникам из других регионов за содействием, выражавшемся в заполнении специальной анкеты[74]. Судьбу данного исследования проследить не удалось, однако сам факт свидетельствует о достаточно развитом экологическом сознании провинциальной интеллигенции.

Ученые и общественные деятели били тревогу по поводу сохранения действующих заповедников и инициировали формирование новых.

По инициативе Постоянной природоохранительной комиссия ИРГО в 1916 г. был принят закон о заповедниках. Непосредственно перед Февральской революцией в Забайкальской области был основан государственный Баргузинский соболиный заповедник. Разрабатывалось положение о Кавказском государственном заповеднике «для сохранения на вечные времена в первобытной неприкосновенности местной природы с ее представителями растительного и животного царства, особенно зубров»[75].

Карта-схема ботанического сада в Майкопе. Автор проекта — В. П. Луговой (НАРА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 490. Л. 5)

Сохранились документы, касающиеся идеи создания ботанического сада и заповедника «для сохранности сравнительно редких местных животных и птиц» в г. Майкопе Кубанской области. Старший врач Майкопского отдела В. П. Луговой в ходатайстве в городскую Думу так аргументировал важность и своевременность своего проекта: «Настоящий исторический момент нашего Отечества ознаменовывается пробуждением широкой общественной самодеятельности, направленной в сторону самостоятельного развития нашей жизни в промышленном и образовательном отношении, например, в организациях новых обществ для производства продуктов, которыми до сих пор снабжала нас Германия. В то время, как западные государства изобилуют научными и образовательными учреждениями для просвещения широких масс населения, у нас такие учреждения существуют преимущественно только в университетских городах... Наступило время и для граждан Майкопа пробуждение самосознания ознаменовать каким-нибудь культурным актом...»[76]

Интенсификация исследования природных ресурсов стимулировала движение (в столицах и в провинции) за создание специализированных институтов. Их проекты рождались в научных обществах и высших школах, выдвигались различными учеными. В Екатеринославе предлагали создать Институт утилизации продуктов коксования угля, в Харькове — Химическую опытную станцию для исследования свойств местного сырья[77]. Профессор Донского политехнического института Н. М. Абрамов разработал и активно продвигал проект превращения имеющейся станции испытания материалов в крупный центр, обслуживающий территории Юго-Востока России[78]. С 1915 по 1917 г. на рассмотрение КЕПС было представлено до 20 проектов специализированных институтов и лабораторий. В декабрьском 1916 г. докладе В. И. Вернадского «О государственной сети исследовательских институтов» и его записке «О задачах КЕПС в деле организации специализированных исследовательских институтов» изложена концепция, впоследствии взятая на вооружение советской властью[79].

В связи с масштабными планами создания новых естественнонаучных учреждений актуальным стал вопрос подготовки кадров. Профессор Варшавского (Донского) университета, известный юрист И. А. Малиновский писал по этому поводу в крупной и влиятельной газете «Приазовский край»: «Сделалось аксиомой, что Россия — страна неисчерпаемых природных богатств. К сожалению, известна и другая аксиома: мы не умеем пользоваться своими богатствами. «Ты и обильная, ты и убогая, матушка-Русь»... Теперь академик Вернадский предлагает выработать план целой сети исследовательских институтов. Неужели звать варягов? Неужели в XX в. повторить то, что уже было в XVIII в.? ... Нужно позаботиться о создании кадров научных сил»[80].

В. И. Лучицкий в письме А. Е. Ферсману отмечал: «Ваша мысль о необходимости пропаганды изучения наших богатств крайне симпатична. ... Что необходимо — это создание кадров исследователей природы, и в этом отношении университеты наши провинциальные далеко не много, к сожалению, дают. Это ... и побудило группу лиц в Киеве создать новое ученое и высшее учебное заведение — Киевский Географический Институт»[81].

Институт был открыт в 1917 г.; в 1919 г. он влился в университет.

Начало войны повысило интерес к природным ресурсам стран-противников. Сохранилась афиша Новочеркасского отделения ИРТО с объявлением о благотворительной лекции профессора П. Н. Чирвинского 14 декабря 1914 г. «Геологическая история и полезные ископаемые восточного театра войны». Для осмотра публики выставлялись некоторые породы и полезные ископаемые Галиции, Венгрии и Восточной Пруссии[82].

Афиша лекции профессора П. Н. Чирвинского (СПФ АРАН. Ф. 894. Оп. 3. Д. 60. Л. 5)

По мере успешного наступления русской армии научные исследования распространялись на занятые территории. Журнал «Природа» информировал об экспедиции Кавказского музея в 1916 г. в район Урмийского озера (на севере Персии) в составе биолога Н. В. Шипчинского (впоследствии создателя нескольких ботанических садов в СССР), зоолога Н. А. Смирнова, геолога В. В. Богачева, энтомолога А. Б. Шелковникова[83].

Переселенческим управлением Министерства земледелия была инициирована экспедиция 1916 г. под руководством профессора Томского университета В. В. Сапожникова с целью изучения растительности Турецкой Армении. Территория эта во время военных действий обезлюдела, некого было спросить о характере земледелия. Пахотные поля не были засеяны, заросли сорняком. Трупы животных несли угрозу инфекционных заболеваний. Несмотря на это, ученым «удалось познакомиться с типичными насаждениями Армении и собрать порядочные коллекции»[84].

Экстраординарный профессор Женского медицинского института А. С. Гинзберг сообщал в МНП, что «за время двукратного пребывания на Черноморском побережье и ознакомлением с условиями культуры лекарственных и иных полезных растений» им был обследован берег до Батума; следующими целями были Зачорохский край и Трапезунд[85].

Геолог, будущий действительный член АН Грузинской ССР А. А. Твалчрелидзе писал А. Е. Ферсману, что в 1917 г. провел почти полгода в Малой Азии. «Я совершил очень интересную поездку и привез до 70 минералов. Особенно богатые сборы были в районе к Западу от Трапезунда в области медных и свинцовых месторождений»[86].

А. Е. Ферсман обосновывал не только научную, но и социально-политическую, экономическую значимость исследования ископаемых богатств занятых русской армией территорий. По поводу экспедиции в Армению (в которой он принимал непосредственное участие) ученый замечал: «Сейчас, когда внимание русского общества привлечено успехом русского оружия в восточной части Малой Азии, вполне своевременно обратить внимание на богатство этого края и правильно оценить всю эту область не только с политической и стратегической точек зрения, но и с точки зрения ее естественных богатств». Особый интерес представляли, на взгляд геолога, месторождения медных руд и железа. Однако еще более интересным признавалось то, чем бедна Россия: озера и источники с содержанием боратов (производных борной кислоты) на границе Персии и Армении, месторождения мышьяка, сурьмы в районах, прилегающих к Карской области[87]. В статье «Ископаемые богатства Галиции и Буковины» (1915 г.) после подробного описания объекта исследования А. Е. Ферсман заметил: «Как сложится будущее этого края ... на это ответить сейчас трудно, но русское общество должно знать о природных богатствах этой старорусской страны»[88].

Важной задачей было сохранение исторических памятников на территориях, находившихся под контролем русской армии. В Академии наук в конце ноября 1914 г. была образована комиссия по охране ценных для науки памятников. Стали формироваться экспедиции на Юго-Западный и Кавказский фронты. Многие научные объединения, в т. ч. Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины, поручали своим членам, отправлявшимся на фронт, вести регистрацию памятников[89]. Параллельно эвакуировались ценности из находящихся вблизи линии фронта российских городов: например, экспонаты военно-исторического музея «Храм Славы» были размещены в 21 вагон и перевезены из Тифлиса в Ставрополь, а архив Кавказского наместника из Тифлиса «переехал» в Екатеринодар.

На Западный фронт был командирован историк Е. Ф. Шмурло; в его задачу входило «охранение и вывоз ценных предметов, а также инвентаризация библиотек, древлехранилищ и музеев» в Привислинском крае, Галиции и Буковине[90]. Совместным проектом Академии наук и Русского археологического общества стали экспедиции в Трапезунд 1916 и 1917 гг. под руководством академика Ф. И. Успенского[91]. Летом 1916 г. по инициативе Русского археологического общества была организована экспедиция на Ван под руководством Н. Я. Марра и О. А. Орбели. Главным ее итогом стало изучение надписи урартского царя Сардура II (VIII в. до н. э.). Турецкая южная Грузия стала территорией экспедиции Грузинского общества истории и этнографии под руководством Э. Такаишвили.

Растущий в процессе ведения военных действий правительственный интерес к пограничным и сопредельным с Россией регионам воплотился в создании специальных научных учреждений, которые вели исследования в области лингвистики, этнографии, археологии, культуры. В 1916 г. в рамках Академии наук появилась Постоянная лингвистическая комиссия. Разрабатывался план создания будущих Комиссии по исследованию племенного состава населения областей, прилегающих к границам России (КИПС), и Кавказского историко-археологического института — «не учебного, а ученого учреждения» для «исследования памятников, находящихся на поверхности и извлекаемых из недр Кавказа и прилежащих с юга стран», «изучения местных языков — мертвых и живых»[92].

Война, начавшаяся в каникулярное время, застала врасплох преподавателей и студентов учебных заведений польских территорий Российской империи. Например, профессор Варшавского университета — известный литературовед А. М. Евлахов, плававший на корабле по Волге, а затем отдыхавший в Кисловодске, с началом войны срочно выехал в Варшаву, чтобы забрать семью. «Ехал я целых 8 дней — чуть не на каждой большой станции была пересадка... Ни одна телеграмма моя не дошла», — писал он 6 августа 1914 г. коллеге по факультету А. М. Яцимирскому[93]. Жена тем временем спешно уехала в Ейск (Кубанской области) к родным; Евлахов, «забрав нужные бумаги», последовал туда же.

«С душевным облегчением прочел о воззвании Великого князя к полякам. Наконец-то они сделали красивый жест, который давно следовало совершить. Но наше положение от этого не лучше — ведь существование Варшавского университета теряет смысл (т. е. русского). Куда переведут нас и не оставят ли всех за штатом?» — излагал свои (а фактически большинства преподавателей Варшавского университета) тревоги А. М. Евлахов[94]. Любопытно, но именно этот «вираж» в биографии профессора обусловил выход его брошюры в честь столетия со дня рождения Лермонтова (октябрь 1914 г.) в небольшом приазовском городке[95].

По факту, эвакуация Варшавского университета (большинства профессоров и примерно половины студентов) произошла летом 1915 г., то есть 1914—1915 учебный год, несмотря на опасность захвата территории противником, состоялся. Как писал в ноябре 1915 г. видный юрист и историк церкви П. В. Верховский академику М. А. Дьяконову: «... тяжкая катастрофа постигла наш университет и каждого из нас отдельно... Начальство заставило нас читать при самой тяжелой обстановке, чтобы через нас показать свое бесстрашие и доблесть. Все начальство: и военное, и гражданское, и учебное и даже наше университетское — уверяло нас в прочности Варшавы, ни о чем не беспокоилось, никого не предупреждало. Нам дали разъехаться на каникулы, а тут и допустили катастрофу, молча, тайком произвели эвакуацию, никого из нас не предупредив. Мы и попались, как в мышеловку и потеряли буквально все. Кроме вещей, взятых на дачу, и единственного экземпляра печатавшейся диссертации, я все оставил в Варшаве. Между тем из диссертации у меня уже было напечатано более 1000 страниц. Как я не хлопотал, но спасти это в июле мне не удалось, и с той поры я все еще не могу приступить к переизданию моей книги. Вы не можете себе представить, как тяжело и горько это переживать!»[96]

В конце июня эвакуируемые прибыли в Москву; канцелярия Варшавского университета расположилась в одном из корпусов Московского университета. Затем началась отправка в Ростов-на-Дону.

Попечитель Варшавского учебного округа князь И. А. Куракин, который непосредственно занимался эвакуацией перед немецкой оккупацией, на заседании совета университета в Ростове-на-Дону 23 февраля 1917 г. призвал собирать соответствующие материалы за 1914—1916 гг. «Для будущих историков русской школы жизнь и деятельность Варшавского учебного округа за период эвакуации во внутренние губернии, несомненно, представлять будет значительный интерес как явление беспримерное в летописях России», — настаивал он[97]. Переименование Варшавского университета в Донской в 1917 г. означало окончательное укоренение. Остальные польские вузы, как позже выяснилось, тоже навсегда обосновались в Новочеркасске, Харькове, Нижнем Новгороде.

Буквально «трещал» от эвакуированных из Киева вузов Саратов, куда переехали университет св. Владимира, Коммерческий институт, Высшие женские курсы, Женский Фребелевский институт.

Киевские профессора, хоть и мечтали о скорейшем возвращении домой, пытались рационализировать эвакуационные будни. В частности, именно тогда возник вузовский центр «Молодая Академия». Инициатором создания был профессор М. В. Довнар-Запольский, председателем — молодой историк П. П. Смирнов (будущий лауреат Сталинской премии за книгу «Посадские люди и их классовая борьба»).

Центр существовал и после возвращения университета св. Владимира в Киев. В. И. Вернадский назвал его «живым местом объединения университетских ученых»[98].

Киевский коммерческий институт, несмотря на пребывание в эвакуации, готовился праздновать в 1916 г. 10-летний юбилей. Было разработано и передано руководству армий для распространения следующее обращение: «Юбилейная комиссия Киевского коммерческого института, собирая материал для исторического очерка десятилетнего существования института и желая возможно полнее осветить участие, принимаемое воспитанниками института в настоящей великой отечественной войне, обращается к воспитанникам института, призванным в ряды нашей доблестной армии, с просьбой сообщить сведения о себе, некрологи и портреты павших на поле брани товарищей»[99]. Направлять соответствующую информацию нужно было в Саратов на имя директора института М. В. Довнар-Запольского.

Время и место эвакуации Юрьевского университета неоднократно переносилось. Геолог и палеонтолог, профессор Юрьевского университета Н. Н. Боголюбов писал академику В. И. Вернадскому в феврале 1916 г.: «Теперь из университета отправлено два поезда с имуществом. Один в Нижний Новгород прошлой осенью. Второй в этом месяце в Пермь»[100]. Но только в середине 1918 г., после немецкой оккупации Эстонии, русский состав (профессора, преподаватели, студенты, обслуживающий персонал) был эвакуирован в Воронеж.

Некоторые столичные преподаватели переехали в Пермь — филиал Петроградского университета; он открывался на случай необходимости эвакуации университета из столицы.

Появление новых вузов, факультетов, кафедр в российских регионах вызвало переезд туда столичных молодых талантливых ученых, надеявшихся на быстрое получение профессорских должностей и возможность возглавлять кафедры. Как верно заметил А. Н. Дмитриев, «как раз новосозданные университеты после 1914-го и особенно 1917 годов становятся местом приложения сил и знаний тех, кому было слишком тесно или некомфортно в прежней “геронтократической” системе столичных университетов»[101].

Представители различных групп городского сообщества были вовлечены в обслуживание высших учебных заведений: подбирались и ремонтировались помещения (как учебные, так и жилые — для расселения профессоров и студентов), модернизировались типографии (приобретались новые шрифты, математические и астрономические знаки) и т. д.

Сохранились документы, связанные с приемом в Новочеркасске Варшавского ветеринарного института. Город, как центр региона с развитым скотоводством и коннозаводством, был заинтересован в появлении нового вуза. Переоборудование помещений производилось «за счет средств, отпущенных на постройку зданий городской гимназии и городского театра», а также дополнительных субсидий от Войска Донского. Под новый институт отводились помещения полицейского управления и пожарной команды; в будущем предполагалось возведение новых этажей и пристроек[102].

Крупнейшая газета Юга России «Приазовский край» стала площадкой обсуждения превращения Ростова-на-Дону в университетский город. Целая серия материалов под заголовком «Университет в Ростове» была опубликована 6 сентября 1915 г. Профессор А. М. Евлахов утверждал, что «сам университет уже самим фактом своего существования изменит интеллектуальную физиономию города». Коллега Евлахова — искусствовед А. М. Придик подчеркивал тесную связь университета с учреждениями культуры, качеством культурной жизни в целом. Профессор-ботаник В. Ф. Хмелевский высказался в пользу развития инфраструктуры культуры путем основания в городе ботанического сада с теплицами и оранжереями (где «обыватели Ростова могли бы ознакомиться с чайным кустарником, с кофе, бананами, сахарным тростником») и общедоступного парка при нем[103].

В местных юмористических изданиях появились шаржи на ректора университета и профессоров. Эти же издания в многочисленных фельетонах утверждали, что чисто коммерческий дух Ростова-на-Дону пока неистребим. Им вторили некоторые профессора Варшавского университета, считавшие Ростов-на-Дону неудачным выбором. Представитель МНП, посетивший ряд учреждений Ростова и Новочеркасска, был предупрежден ректором Варшавского университета, что «среди профессоров филологов и юристов есть недовольные своим положением». Проверяющий, приглашенный ректором на собрание совета, попытался объяснить профессорам, что «вопрос о Ростовском университете возник еще в 1910 г. вне вопроса о Варшавском». В отчете в МНП он объяснил недовольство филологов и юристов «отсутствием в Ростове библиотек, архивов, музеев и других учреждений, необходимых для научных занятий»[104].

Разумеется, возможности местных научных учреждений были ограничены, а самая богатая из российских университетских библиотек — библиотека Варшавского университета (как и лабораторное оборудование) по большей части не была эвакуирована. По подсчетам ростовского историка А. Г. Данилова, в Ростов вывезли менее 1% фондов университетской библиотеки. Спасали самое ценное — рукописи, инкунабулы (книги, изданные до начала книгопечатания), уникальные издания сочинений Аристофана, Данте, первые польские газеты[105]. Попытки восстановить библиотечные фонды на счет покупки книг из частных собраний и целых профессорских библиотек не решали вопроса.

«С миру по нитке» собиралось и оборудование кабинетов. Профессора эвакуированных вузов в письмах столичным коллегам настоятельно взывали о помощи. Заведующий ботаническим кабинетом В. Ф. Хмелевский отпечатал типографским способом множество копий воззвания о том, что «почти все имущество университета, а вместе с тем и кабинета, осталось в Варшаве и попало во вражеские руки». Профессор призывал «ученых ботанических учреждений и товарищей по кафедре и науке» «не отказать передать дублеты книг, атласов, таблиц, диапозитивов, гербарных экземпляров растений, моделей, препаратов и прочего инвентаря, необходимого для теоретического преподавания по ботанике», а также «личные научные печатные труды». От руки дописывалось только имя адресата, обращение к нему, особые пожелания и подпись[106].

Достаточно быстро происходило вовлечение профессуры в просветительскую деятельность в рамках местных обществ народных университетов, музеев и других учреждений. Профессора (сами — беженцы) становились активными членами всевозможных комитетов помощи беженцам, участвовали в оборонно-организационных мероприятиях, благотворительных акциях. Университетские клиники объективно улучшали уровень медицинского обслуживания населения, становились местом переподготовки врачей.

Профессора эвакуированных университетов были инициаторами создания частных вузов, как правило, женских. Они же преподавали в городских гимназиях.

В целом миграция, связанная с эвакуацией высших учебных заведений и созданием новых, способствовала интеллектуализации российских регионов. Значительно усилился интеллектуальный потенциал Ростова-на-Дону, Новочеркасска, Перми, Воронежа, Харькова, Саратова, Самары, Нижнего Новгорода и других городов.

Депутат Государственной Думы, профессор М. М. Новиков в мемуарах утверждал, что главной заботой четвертой Думы было насаждение высшего образования на окраинах. «Одним из первых проектов... был Омский сельскохозяйственный институт, учреждение, в котором сибирское земледелие испытывало поистине кричащую нужду. Далее был учрежден Тифлисский политехникум. ... Были основаны коммерческие институты в Харькове и Петербурге»[107].

В планах МНП, касающихся университетского образования, значились Тифлис, Иркутск и Ташкент. Археолог и востоковед Л. А. Зимин писал из Ташкента своему учителю-академику В. В. Бартольду в августе 1916 г.: «Сейчас в Ташкенте обсуждается вопрос об университете. Вообще, это, конечно, дело хорошее. Но едва ли только оно скоро осуществится»[108]. Однако уже в 1918 г. был создан советский Народный университет, положивший начало высшему образованию в Средней Азии.

Учитывая приоритет военных расходов, учреждения образования и науки не могли рассчитывать на выполнение всех довоенных финансовых обязательств государства. В РГИА в фонде МНП сохранилась «Справка о законах, введение коих в действие отсрочено по случаю войны полностью или отчасти до 1917 г.». Раздел «отчасти» включает ассигнования на строительство зданий вузов Киевского, Одесского, Петроградского учебного округов, музеев Уральского общества любителей естествознания, Оренбургского центрального музея. Среди приостановленных полностью — экспедиция в Семиреченскую область после землетрясения 1910 г., дополнительное пособие Одесскому обществу истории и древностей[109].

И тем не менее военные годы — время реализации под руководством министра просвещения графа П. Н. Игнатьева многих реформаторских начинаний. Главными в университетском вопросе были подготовка нового устава, а также расширение и видоизменение самой системы российских университетов в связи с потребностями и задачами военного времени[110].

Проект нового устава, широко обсуждавшийся, закрепил выборность ректора, расширил полномочия университетского совета и минимизировал — попечителя учебного округа; доцентура становилась повсеместно штатной позицией (бесправные приват-доценты оставались в прошлом).

Наметившаяся в предвоенные годы линия на дальнейшую либерализацию политики в отношении женского высшего образования была продолжена в годы Первой мировой войны. Отдельным женским учебным заведениям было предоставлено право проведения выпускных экзаменов и выдачи дипломов о высшем образовании. Газеты пестрели сообщениями о выпусках женщин по инженерным специальностям. Не повсеместно, но вводилась практика совместного обучения.

Материальное положение вузовских преподавателей, как и большей части населения в те годы, ухудшилось: инфляция обесценивала прибавки, положенные по закону от 3 июля 1916 года «О временном улучшении материального положения профессоров Императорских российских университетов и Демидовского юридического лицея, а также доцентов Императорских Варшавского и Юрьевского университетов и названного лицея и об изменении некоторых постановлений Устава Императорских российских университетов».

Планомерной работе вузов препятствовали слабые возможности укрепления материальной базы, мобилизации студентов, младших преподавателей, работа на оборону, привлечение профессоров к непосредственной помощи фронту, часто связанное с длительными командировками.

В военные годы значительно повысилась активность органов местного самоуправления, заинтересованной общественности в расширении вузовской сети. Приведем выдержку из отдела хроники журнала «Природа» за декабрь 1916 г.: «Городское управление Благовещенска постановило ассигновать 1 млн. рублей и отвести необходимый участок для сооружения высшего технического учебного заведения. К 1 ноября общая сумма фонда на сооружение Иркутского университета достигла 1 174 916 руб. 17 коп. Пожертвования на Нижегородский политехникум достигли суммы в 1 200 000 руб. В Перми, получившей в текущем году медицинский факультет, городское общество ходатайствует об открытии также и сельскохозяйственного Института»[111].

В этом же номере воссоздана праздничная, несмотря на войну, атмосфера в Перми, «радостно приветствовавшей открытие своего университета». Подчеркивалась подвижничество местного мецената Н. В. Мешкова, земства, общественности, отдельных организаций (например, «железнодорожное начальство любезно установило дополнительные поезда между станциями Пермь-1 и Пермь-2», т. к. в городе отсутствовал трамвай и сообщение между территориально разбросанными корпусами университета было затруднено)[112].

Непосредственно перед Февральской революцией органы местного самоуправления Иркутска подготовили проект открытия университета; проработка деталей происходила в 1917 г. Восточносибирский университет рассматривался, в том числе, как «оплот против усилившегося влияния, особенно в области экономики, молодой японской культуры»; в составе историко-филологического факультета предполагалась кафедра востоковедения[113].

Коллеги из Владивостока поставили вопрос о создании Приамурского университета на базе Восточного института. Владивостокское городское самоуправление и лично городской голова И. А. Ющенков отстаивали идею необходимости Приамурского университета в быстро развивающемся в торговом и промышленном отношениях Владивостоке, являвшемся «передовым постом всей России на Великом Океане и представителем русской культуры перед лицом Желтого Востока». Медицинский факультет нужен был «в силу особого положения этого приморского города в соседстве стран Дальнего Востока, составляющих особый медико-санитарный край». Естественный факультет мог позднее выделиться из медицинского. Для открытия юридического, экономического, восточно-филологического факультетов «благоприятным условием» являлся существовавший в городе Восточный институт[114].

В Крыму дискуссии развернулись между сторонниками высшей школы естественных наук и классического университета. Решение об организации университета было принято губернским земством 31 августа 1916 года.

Планы создания всех трех университетов реализовались в годы Гражданской войны.

Война минимизировала международные связи; научные публикации за рубежом стали редкостью, особенно учитывая тот факт, что одной из главных «площадок» российских ученых были немецкие журналы. Укрепление научных связей с союзниками в большей степени происходило по линии гуманитарных наук в контексте культурных инициатив, направленных на формирование позитивного имиджа союзных держав.

В Великобритании, во Франции и в России создавались общественные организации в целях укрепления связей между народами. Их просветительские инициативы охватывали и столицы, и провинцию. Так, от имени «Общества английского флага» литературовед, приват-доцент Петроградского университета (будущий ректор МГУ) П. С. Коган выступал на Юге России с лекциями «В чем обаяние английской литературы»[115]. Отметим, что председателем Исполкома этого общества был сначала известный историк, юрист, социолог и общественный деятель М. М. Ковалевский, а после его смерти в 1916 г. — историк и правовед П. Г. Виноградов, ранее преподававший в Оксфорде. В школах России по предписанию МНП отмечалось 300-летие со дня смерти У. Шекспира[116].

Взаимные официальные визиты английских и российских историков (в 1915 и в 1916 гг.) были направлены на обсуждение совместных проектов, в т.ч. многотомного труда по истории и культуре России на английском языке. Школа славяноведения (School of Slavonic Studies), созданная в конце 1915 г. при Королевском колледже Лондонского университета, в результате непосредственного содействия Императорской Академии наук получила из России солидное книжное собрание. Томский университет через МНП выслал для Лондонского университета «Известия Императорского Томского университета» за последние пять лет[117].

В проектах военных лет российских ученых (Н. К. Кольцова, М. И. Ростовцева) рассматривались перспективы российско-англо-французского научного сотрудничества: переводы наиболее значимых работ, организация совместных конференций, научных институтов.

В письме от 13 марта 1916 г. П. Н. Игнатьеву посол Великобритании в России Дж. У. Бьюкенен предложил расширить научные контакты между учеными двух стран. На общем собрании Академии наук 9 мая 1916 г. было решено создать специальную комиссию под председательством С. Ф. Ольденбурга. Буквально через неделю возникла идея расширения сферы деятельности комиссии: укреплять научные контакты не только с учеными Англии, но и других союзных стран. Возглавил обновленную комиссию и. о. вице-президента Академии А. П. Карпинский[118].

Неординарным событием стал т. н. Русский сезон в Кембридже (1916 г.). Традиционный летний съезд в разгар войны имел ярко выраженный союзнический дух. Среди его российских участников — П. Н. Милюков, П. Б. Струве, А. С. Лаппо-Данилевский, П. Г. Виноградов[119].

Перспектива академических контактов с союзническими державами обсуждалась как на высшем уровне, так и в рамках отдельных учебных заведений. Ученые юридического факультета эвакуированного в Ростов-на-Дону Варшавского университета подготовили заключение по поводу мартовского 1916 г. предложения британского посла. В документе, в частности, говорилось о том, что Англия, классическая страна конституционного строя, родина суда присяжных заслуживает «гораздо большего с нашей стороны внимания», что необходимо взаимное знание языков, взаимные экскурсии студентов, создание особых информационных бюро, печатных органов с хорошо поставленной библиографией, поощрение переводов «лучших и нужнейших сочинений»[120].

В декабре 1916 г. МНП разослало попечителям учебных округов уведомление, где отмечалось, что «чрезвычайно важной задачей, выдвигаемой мировой войной, является создание необходимых условий для тесного сотрудничества союзных народов на научном и вообще культурном поприще». Сообщалось, что министерство готовит особое совещание для представления ученого и педагогического мира дружественных стран. Независимо от этого были сформулированы «некоторые предложения по сближению с Англией — прежде всего усиление преподавания английского языка в средних и высших заведениях Империи»[121]. Данная информация распространялась «по вертикали». Попечители учебных округов озадачивали руководителей учебных заведений поиском «лиц со знанием английского языка, которые могут быть командированы в Англию в качестве стипендиатов министерства»[122].

В условиях войны не удалось установить с учеными стран Антанты отношения, соответствующие замыслам создания единого научного пространства. Такой вывод еще в конце 1917 г. сделал профессор М. И. Ростовцев в статье, опубликованной в журнале «Русская мысль»[123].

Историк А. Н. Дмитриев справедливо отмечает, что ведущей тенденцией тех лет (по крайне мере, для России) стал переход от академического интернационализма к системе национально-государственной науки: «русские академические круги меняли ориентир не с германской науки на союзническую, а на самостоятельное научное развитие»[124].

Параллельно вынужденному сокращению международных контактов шел процесс усиления консолидации внутри российского научного сообщества. Несмотря на то, что финансирование ряда съездов ученых откладывалось до окончания войны, немало начинаний находило поддержку даже в столь сложное время. В военные годы появились новые научные общества, объединяющие столичных и провинциальных ученых, новые научные журналы на русском языке.

В 1915 г. при Академии наук было создано Русское ботаническое общество. Интересно, что инициатива поступила «снизу» — от Киевского общества естествоиспытателей. Академия ходатайствовала о проведении учредительного съезда, который после небольшой отсрочки все-таки состоялся в декабре. Среди его участников — представители высших учебных заведений, ботанических садов, опытных станций различных российских регионов[125].

Профессора русской истории и истории русского права всех российских университетов на совещании в Московском университете 26 марта 1915 г. договорились о проведении периодических (один раз в три года) съездов русских историков «с присвоением им наименования — Русские Исторические съезды имени императора Николая II»[126].

Сокращение книгообмена с зарубежными научными и образовательными центрами пытались компенсировать интенсификацией обмена научной информацией внутри страны. Как свидетельствуют протоколы заседаний АОИРС за 1916 г., именно тогда был инициирован обмен изданиями с Якутским отделением ИРГО, Воронежским сельскохозяйственным институтом, Московским и Киевским коммерческими институтами, Новороссийским университетом[127]. В научные общества и вузы рассылались издания КЕПС. Неудивительно поэтому, что в научных трудах тех лет имеются ссылки на новейшие отечественные исследования.

Академик В. И. Вернадский, оценивая «по горячим следам» (в 1919 г.) деятельность российских ученых в годы Первой мировой войны, писал: «Нельзя забывать уроки недавнего прошлого, тот подъем научной работы в России при поддержке государства, который наступил после поражения 1915 г., шел в 1915—1917 гг. и привел к крупнейшим научным и техническим достижениям. Мы еще воспользуемся плодами этой работы при нашем воссоздании великого целого»[128]. Развитие научной жизни последующих лет во многом подтвердило правильность данного вывода.