«Находясь по условиям времени в провинции...»: практики выживания российских ученых в годы Гражданской войны

Глава 3. 1917-й — «год надежд и разочарований»

«Кто же мог ожидать, ... что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой?» — риторически вопрошал много десятилетий спустя после свержения монархии в России Александр Солженицын[129]. Действительно, для современников, особенно живших вдали от столиц, февральские события 1917 г. и их последствия не были ожидаемыми.

...В год десятилетия революции в одном из сборников Одесского отделения Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев были опубликованы «территориально непрофильные» воспоминания А. Сухова «На Дону». Желая воспроизвести ситуацию накануне февраля 1917 г. в столице донского казачества, автор, работавший тогда геоботаником в песчано-овражной организации, писал: «В самом Новочеркасске стояла на первый взгляд тишь да гладь, да “божья благодать”. По-прежнему чиновничество и офицерство, получившее, кстати, ряд надбавок на дороговизну, вело сытую и пьяную жизнь.... В карты играли до рассвета и после этого ходили компаниями смотреть в цирк на нелепые шутки приезжего фокусника или на дикую борьбу гориллообразного Варяга с другим чемпионом Крыловым. Политикой интересовались слабо. ... Профессура сельскохозяйственного и ветеринарного институтов, среди которых находились выдающиеся научные силы (лесовод Веселовский, ботаник Флеров и др.), занималась своим узким делом, как и студенчество»[130].

Когда Февральская (или Мартовская — до перехода на григорианский календарь) революция грянула, ученые, как и большинство интеллигенции, встретили ее с воодушевлением. Это во многом объяснялось ситуацией последних лет. Поражения русской армии, ухудшение материального положения, личные, связанные с войной трагедии постепенно усиливали оппозиционные настроения. Кадеты, чья популярность среди «ученого сословия» была очень велика, развернули активную антиправительственную деятельность. Депутаты от Академической курии составляли ядро оппозиции в Государственном Совете.

«Демократические мечтания» ученых опирались на убеждение о неразрывности науки и демократии, о решающей роли науки в послевоенной России[131]. Так или иначе, значительная их часть не мыслила будущее страны без либерализации режима.

Столичные и провинциальные вузы и научные учреждения в телеграммах Временному правительству, на собраниях выражали безоговорочную поддержку революции, оценивая ее как эпохальное и долгожданное событие. Яркий пример — послания ТУАК Председателю Совета министров князю Г. Львову и Председателю Государственной Думы М. Родзянко. В первом — «радостно приветствуя солнце свободы, ярко осветившее своими живительными лучами нашу многострадальную родину», члены ТУАК изъявляли готовность «с полным одушевлением... продолжать свою скромную работу на пользу науки и дорогой родины в полном согласии с началами, объявленными правительством, облеченным доверием отныне свободного народа». Во втором — «искренне присоединяясь к началам, на коих строит жизнь свободной России облеченное доверием народным ее новое правительство», члены ТУАК назвали М. Родзянко «великим гражданином и неустанным борцом за свободу отечества»[132].

Профессора ораторствовали на многочисленных митингах, особенно популярных весной 1917 г., выступали с лекциями, писали брошюры, доказывавшие ценность произошедшей революции, апеллируя к историческому опыту и актуальной политической ситуации, формировали электоральные предпочтения населения. Региональная пресса, выходившая в вузовских городах, была буквально наводнена профессорской публицистикой.

Даже в «медовые месяцы» революции эйфории были подвержены далеко не все. Академик И. П. Бородин в письме дочери от 5 марта с тревогой размышлял о последствиях «тех огромных событий, которые мы здесь пережили с головокружительной быстротой»: «Но что будет дальше? Надо быть большим оптимистом, чтобы спокойно смотреть в глаза даже ближайшему будущему. Крайние левые, особенно c.-д., могут испортить все... Теперь каждый день стоит года»[133].

Определенную иронию по поводу пафосного восприятия событий весны 1917 г. демонстрирует датируемое 26 апреля письмо директора Батумского ботанического сада И. В. Палибина своему столичному коллеге профессору Б. Л. Исаченко: «Хотел бы в мае приехать в Петроград, но боюсь: меня убьют во время перестрелки монархистов и анархистов и объявят жертвой революции, и схоронят в красном гробу. Здесь революция идет своим ходом, и мы с ней идем вперед. Работать ужасно тяжело в общем хаосе, невозможно сколько-нибудь продуктивно»[134].

Отдельные ученые, например, И. П. Павлов, отнеслись к свержению царя сдержанно (академик даже полагал, что Россия не выдержит второй революции), однако были воодушевлены обещаниями правительства расширить свободы и оказать содействие развитию науки[135].

Среди тридцати семи человек, входивших во Временное правительство, — один академик, пять профессоров, два приват-доцента. Они не руководили «силовыми» министерствами. Реальным было их воздействие на политику в области образования и науки (Министерство просвещения возглавляли профессора А. А. Мануйлов, С. С. Салазкин, академик С. Ф. Ольденбург, товарищами министра были академик В. И. Вернадский и украинский историк Н. П. Василенко), в области обеспечения свободы совести (вновь образованное Министерство исповеданий возглавил историк церкви профессор А. В. Карташев), государственного контроля (его работой руководил доктор медицины И. В. Годнев, приват-доцент Ф. Ф. Кокошкин), в некоторых областях экономической политики (министром путей сообщения, а затем финансов был профессор Томского университета Н. В. Некрасов)[136]. Ученые разрабатывали проекты будущих российских законов, стратегию экономического развития.

Выдающийся экономист М. И. Туган-Барановский занимал пост министра финансов украинской Центральной Рады. Он разрабатывал программу дальнейшего развития «бескровной» революции посредством комплексных реформ в аграрной сфере[137]. Вернувшийся из ссылки в Киев известный историк М. С. Грушевский был избран председателем Центральной Рады. Под его руководством шла разработка конституции Украинской народной республики.

Многие ученые «с головой» ушли в общественную деятельность, полагая, что в данной ситуации это является гражданским долгом. Востоковед Л. А. Зимин писал академику В. В. Бартольду из Ташкента 1 июня 1917 г.: «Последние 2 месяца пришлось много поработать на общественном поприще, т.к. здесь на окраине всякий интеллигентный человек на счету. ... Когда поставлено на карту существование русской культуры, нельзя было отказываться от участия в политической жизни страны»[138].

Противоположную точку зрения, касающуюся позиции ученого, высказал А. Ф. Слудский — директор только что достроенной в Крыму Карадагской научной станции в письме от 3 июля 1917 г. своему учителю-академику А. П. Павлову: «У нас затишье среди бурного потока слов, затопивших Россию, затишье, в котором можно собрать мысли и делать дело. Быть может, это недостаточно патриотично в трагический момент жизни нашей страны — стоять в стороне от толпы, не пытаясь оказывать непосредственного воздействия на болезненный процесс созревания гражданского сознания. Но мне сдается, что правильнее и патриотичнее в настоящее время делать свое дело... Все хорошие слова, произносимые на митингах, ничего не стоят по сравнению с той здоровой атмосферой, которая создается на почве явного деятельного труда и сотрудничества»[139].

Как известно, февраль 1917 г. знаменовал собою начало активного национально-государственного строительства во многих регионах бывшей Российской империи. Из Петрограда, Москвы, из-за рубежа туда возвращалась интеллигенция, объединенная стремлением внести вклад в культурное строительство своего народа. Возрастала роль родного языка, в т. ч. в учебных заведениях, учреждениях культуры и искусства, увеличилось число национальных периодических изданий, развивалось национальное книгоиздание. Настоящий книжный «бум» переживала Украина, где в 1917 г. массовыми тиражами были выпущены сотни наименований научно-популярной, художественной, исторической, технической литературы. Издавались классики украинской литературы, сборники поэзии и прозы молодых украинских литераторов, мемуарные сочинения. Переводились на украинский язык произведения зарубежной литературы[140].

1917 г., несмотря на продолжавшуюся войну и бурные политические события, стал важным этапом в строительстве высшей школы. Активная работа в этом отношении велась на местах и в столице — в МНП, в Комиссии по реформе высшей школы при Временном правительстве. Работой последней руководил М. М. Новиков, профессор-зоолог, кадет, ранее возглавлявший Комиссию по народному образованию Четвертой Думы. В основном осуществлялись проекты времен П. Н. Игнатьева.

5 мая 1917 на заседании Временного правительства было принято представление МНП об учреждении Тифлисского политехнического института, Донского (на базе Варшавского), Пермского (вместо филиала Петроградского, открытого на случай необходимости эвакуации университета из столицы) университетов[141]. В этом же году Томский и Саратовский университеты дополнились новыми факультетами и стали, таким образом, классическими.

Подготавливалось открытие новых университетов — Тифлисского, Иркутского, Таврического, Ташкентского (Туркестанского). Создание последнего готовили «всем миром». Министр народного просвещения С. С. Салазкин разослал письма директору Московских высших женских курсов С. А. Чаплыгину, совету и ректору Московского университета М. А. Мензбиру с просьбой взять на себя организацию в Ташкенте физико-математического факультета, который должен был стать базой для будущих факультетов технических и сельскохозяйственных наук[142]. Таким образом, в новом университете планировались, кроме обычных, факультеты прикладных наук. В письме ректору Петроградского университета Э. Д. Гримму вверенному ему вузу поручалась организация в Ташкенте историко-филологического факультета с расширенным изучением востоковедения[143].

В МНП и Временное правительство поступало множество проектов реорганизации старых вузов (например, Нежинского историко-филологического института князя Безбородко в Педагогическую академию[144]) и создания новых.

На волне обретения Украиной независимости появились национальные учебные заведения, в т. ч. Украинский народный университет (в 1918 г. преобразованный в Украинский университет), новые кафедры.

В 1917 г. силами известных художников-украинцев при поддержке Центральной Рады и отдела изобразительных искусств секретариата по просвещению велась подготовка к открытию Украинской государственной академии художеств. Она, по замыслу инициаторов, не должна была стать копией петроградской. В новом вузе провозглашался не шаблонный, а индивидуальный подход к студентам; занятия планировалось проводить под флагом национальных традиций[145]. Академия открылась в декабре 1917 г.

С самого начала сторонники независимости Украины выступали за украинизацию научных учреждений и вузов. Их оппоненты считали этот путь бесперспективным, угрожающим развитию культуры и в целом будущему Украины как неотъемлемой части России. В августе 1917 г. письма против насильственной украинизации «Южной Руси» направили в адрес Временного правительства советы университета св. Владимира, Духовной академии и Киевского политехнического института. В последнем Временное правительство призывалось к ведению «твердой и определенной, неколеблющейся политики в целях сохранения целости государства... и доведения страны до Учредительного собрания»[146].

Перевода преподавания на украинский язык не произошло, но постановлением Временного правительства от 19 сентября в штатное расписание университета св. Владимира были с 1917/18 учебного года введены четыре новых кафедры: на историко-филологическом факультете — украинской истории, украинского языка, украинской литературы, на юридическом факультете — истории западнорусского права[147].

Бурные процессы в области вузовского строительства происходили в Грузии. Как и планировалось ранее, подготавливалось открытие в Тифлисе на базе Высших женских курсов Кавказского университета с четырьмя факультетами — физико-математическим, медицинским, юридическим и историко-филологическим. На последнем предполагалось «расширенное изучение Кавказа и восточных стран»[148].

Одновременно, по инициативе возникшего весной 1917 г. Общества Грузинского свободного университета, велись подготовительные работы, связанные со строительством национальной высшей школы. Большую активность в этом отношении проявили востоковед, блестящий знаток грузинской истории И. Джавахишвили (переехавший из Петрограда в Тифлис), другие грузинские ученые, а также известный политик А. Чхенкели. В обсуждении вопроса на уровне МНП участвовали как представители «заинтересованной стороны», так и ведущие российские востоковеды — академики Н. Я. Марр (он был основным докладчиком на заседании 19 сентября), В. В. Бартольд, Н. И. Веселовский, «естественники» — А. Е. Ферсман, С. А. Захаров и др.

Грузинский университет виделся его идеологам как «высшее научно-учебное автономное учреждение», независимое «в сфере учено-учебной, административной и внутренне хозяйственной». Источником финансовых ресурсов объявлялось Общество Грузинского университета. Сначала планировалась организация философского факультета с историко-филологическим, восточным и математическим отделениями, позже — юридического и медицинского. Предусматривался прием студентов и вольнослушателей обоего пола за плату. Профессора, лекторы и оставленные при университете для получения профессорского звания освобождались от воинской повинности, студенты получали отсрочку на основании российского закона. Лекции и практические занятия должны были вестись на грузинском языке[149]. Предусматривалась только одна ученая степень «Модзгварт-Модзгвари» (досл. наставник наставников. — Авт.) или доктор; ее имел права присуждать университет[150]. Таким образом, университет был призван быть центром грузинского образования и науки в России.

По решению Временного правительства все вузы (и государственные, и частные) перешли в непосредственное подчинение министру народного просвещения. Расширился состав факультетских собраний и вузовских советов за счет младших преподавателей и сотрудников, подтверждалась выборность ректоров и деканов. Было утверждено положение о порядке замещения вакантных должностей профессоров. Изменения в университетском уставе исключили власть попечителя учебного округа. Пол, конфессиональная принадлежность, прежние наказания по политическим и религиозным основаниям теперь не являлись препятствием при приеме в вуз. Облегчился доступ к высшему образованию выпускникам училищ, учительских институтов.

Усилилась реформаторская активность вузовской профессуры. Это можно объяснить осознанием возможности влиять на ход событий, не дожидаясь директив «сверху». Например, инициатором реформы ветеринарного образования выступил совет Варшавского (эвакуированного на Дон) ветеринарного института. На заседании совета 5 апреля было принято послание коллегам Харьковского, Казанского, Юрьевского ветеринарных институтов о необходимости «изменений, которые необходимо и желательно внести в существующий ученый, учебный и административный строй» вузов данного направления. Речь шла о единообразном плане преподавания, об условиях и порядке приема студентов, о составе советов, об изъятии ветеринарных институтов из ведения попечителя учебного округа, о способах контроля за занятиями студентов, о пересмотре правил испытаний на степень магистра ветеринарных наук и ветврача, об улучшении материального положения профессоров, младших преподавателей, служащих, о переименовании ветеринарных институтов в академии, об издании научных журналов при институтах, об ускоренных выпусках ветврачей, о возвращении младших преподавателей, взятых по призыву в армию[151]. Коллеги из Харькова и Юрьева поддержали данное обращение.

Реформы в преподавании вызывали неоднозначную реакцию профессоров. Например, в Донском университете было введено деление по специальностям; второстепенные обязательные курсы заменялись курсами по выбору. На деле студенты освобождались от некоторых курсов. Переход с курсовой на предметную систему означал возможность для студентов самостоятельного приема решения о сдаче того или иного предмета в течение шести лет. Многим членам совета это представлялось логичным исходя из необходимости «трудовой повинности» студентов. Нежелание мириться с этими новшествами высказал известный математик, профессор Д. Д. Мордухай-Болтовский, полагавший, что они нанесут ущерб преподаванию чистой математики, потакают требованиям студенческих организаций «ищущих царских путей для достижения диплома». По мнению ученого, срок пребывания студента в вузе должен быть менее 6 лет; необходимо выработать последовательность сдачи экзаменов, разработать обязательный минимум содержания образования[152].

Повсеместно обсуждался новый формат взаимоотношений между преподавателями и студентами в деле регулирования учебного процесса. Профессора, как правило, без энтузиазма относились к повышению правового статуса студентов.

В столичных и региональных вузах на волне демократизации увольняли профессоров, назначенных при министре Л. А. Кассо, а также подозревавшихся в сотрудничестве с охранкой, принадлежности к черносотенцам и пр. Не последнюю роль в этом играли студенческие организации. Ростовский корреспондент сообщил в орган ЦК объединенного студенчества Одессы — газету «Сын народа», что по подозрению в связях с охранкой ректора Донского (Варшавского) университета С. И. Вехова «дебатируется немедленное удаление его»[153]. Интересно, что незадолго до Февральской революции ходили не подтвердившиеся позже слухи о том, что Вехов возглавил МНП[154]. В итоге время от времени поднимавшиеся вопросы об его отставке чередовались с просьбами остаться, и С. И. Вехов занимал эту должность вплоть до своей смерти в 1919 г. В Киеве ситуация пошла по иному сценарию. В результате студенческих протестов вынужден был подать в отставку только что переизбранный ректор университета св. Владимира Н. М. Цытович[155]. Такая же судьба была уготована директору киевского Коммерческого института М. В. Довнар-Запольскому, обвиненному в связях с царской охранкой, вступившему в конфликт со студенческим советом[156].

Вообще, ситуация в вузах вышла из привычной колеи. Аудитории пустели в связи с призывами студентов в армию, их банальным нежеланием посещать лекции и активным участием в политической жизни. Выходцы из отдаленных регионов, уехавшие на каникулы, предпочли остаться дома.

Профессора выступали с устными обращениями и открытыми письмами в прессе, призывая студентов вернуться в аудитории, не саботировать учебный процесс во имя революции. Наиболее обширный и «жесткий» текст, изданный отдельной брошюрой, вышел из-под пера профессора Новороссийского университета историка И. А. Линниченко. Приведем некоторые его фрагменты: «Наша Русь самая праздная из всех европейских стран. Нигде меньше не работают, нигде меньше не сознают общекультурное, общенеобходимое значение работы, ... наша Siesta продолжается чуть не полгода... Разрушать легко... Для создания необходим материал, труд, знания и талант... Я бы вас понял, если бы вы, видя страшную опасность извне нашему народу, нашему государству, пошли на фабрики работать на станках, пошли в лазареты...»[157]

Подобные воззвания вряд ли могли существенно изменить ситуацию, однако они свидетельствовали о стремлении ученых противостоять эскалации анархии.

После февраля увенчалась успехом борьба ученых Академии наук за самоуправление, которую они вели в1915—1916 гг. 11 июля 1917 г. постановлением Временного правительства Академия наук была преобразована из Императорской в Российскую. На общем собрании были впервые избраны из своей среды президент и вице-президент (А. П. Карпинский и И. П. Бородин).

Академиком А. А. Шахматовым был составлен проект Союза научных учреждений, и были предприняты первые шаги по его реализации. В апреле 1917 г. в Петрограде стало функционировать постоянное Совещание представителей ученых учреждений и вузов под председательством президента РАН.

В академической среде, как вспоминал В. И. Вернадский, обсуждалась возможность открытия в ближайшем будущем «новых академий наук» — в Грузии, на Украине и в Сибири[158].

В марте 1917 г. возникла Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук, на собраниях которой обсуждалось будущее российской науки. В качестве перспективной программы М. Горький выдвинул идею создания «Града науки», в котором ученого окружает атмосфера свободы и независимости, а работа его создает в стране атмосферу любви к разуму[159].

Научные общества, как и другие общественные организации, получили возможность перейти от разрешительного и распорядительного к заявительному порядку регистрации. Началась корректировка учредительных документов в связи с изменениями в законодательстве. Например, в новом уставе Общества испытателей природы при Харьковском университете по сравнению со старым «соответственно изменившимся условиям исключены оговорки: о прекращении деятельности общества по распоряжению министра народного просвещения, об издании обществом своих научных трудов с соблюдением действующего устава о цензуре»[160].

В 1917 г., когда из-за наступления противника реальная опасность нависла над российской столицей, нескольких академиков, специалистов в «стратегических» областях, командировали в Москву. Особо ценные коллекции Исторического музея и Азиатского музея и архива перевезли в Саратов.

В провинции происходила консолидация исследовательских центров. Яркое подтверждение этому — ситуация в научном сообществе Крыма. 26 мая 1917 г. на чрезвычайной сессии Таврического губернского земского собрания гласный С. С. Крым внес предложение об объединении деятельности и взаимной поддержке всех местных научных учреждений. 25-26 июля 1917 г. состоялось организационное собрание Комитета объединенных научных учреждений и обществ Таврической губернии, где было принято решение о создании координирующего органа для оптимизации научных исследований региона, их финансирования и пр.[161] В Комитет, или, как его иначе называли, Таврическую научную ассоциацию (ТНА), вошло 10 научных организаций: ТУАК, Севастопольская биологическая станция, музеи и раскопки в Керчи и Херсонесе, зоопарк Ф. Э. Фальц-Фейна, Симеизское отделение Пулковской астрономической обсерватории, Карадагская научная станция, Национальный заповедник, Салгирская помологическая станция, Естественно-исторический музей в Симферополе и Морская обсерватория. Возглавил ТНА энтомолог, блестящий специалист в области защиты растений С. А. Мокржецкий[162]. Впоследствии ТНА пополнилась и другими научными организациями.

Февральская революция, как любое социальное потрясение, несла в себе разрушительную силу. Деструктивная энергия масс нацеливалась прежде всего на то, что напоминало о самодержавном прошлом России: дворцы с их интерьером и произведениями искусства, памятники царям. По всей России имели место случаи вандализма. В Крыму матросами были разрушены памятники Александру II и в честь 300-летия династии Романовых; под угрозой оказался и ханский Бахчисарайский дворец. Памятник Екатерине II сняли с пьедестала в Нахичевани-на-Дону. В Ставрополе был поврежден памятник Александру II. Вновь созданные государственные структуры, а также научные общества призывали предотвратить уничтожение культурных ценностей.

В разосланном в провинцию воззвании от 27 марта Московского археологического общества «всем ученым обществам и учреждениям, всем просвещенным людям» предлагалось «избрать из своей среды представителей в Комитеты общественных организаций, ... дабы дать таким образом культурному элементу возможность защищать памятники прошлого»[163]. Реагируя на него, председатель ТУАК А. И. Маркевич заявил: «Необходимо теперь, когда страсти так возбуждены, обратиться ко всему населению губернии с особым воззванием, в котором все жители Тавриды приглашались бы к бережному отношению к памятникам древности, старины и искусства»[164].

В июле и августе 1917 г. МВД Временного правительства составило и разослало всем губернским и областным комиссарам циркуляры об охране художественных ценностей. В них отмечалось, что ввиду имеющихся случаев порчи и уничтожения, необходимо сдать в местные архивные комиссии предметы, представляющие художественное или историко-археологическое значение. В случае отсутствия губернской комиссии, рекомендовалось привлечь к охране ценностей местные художественно-просветительские учреждения[165].

Местные архивные комиссии пытались в условиях всеобщего хаоса продолжать созидательную работу. Историки Б. Д. Греков и Г. В. Вернадский, работая в 1917 г. в Пермском университете, были вовлечены в этот процесс. Г. В. Вернадский писал отцу — академику В. И. Вернадскому: «Вчера было заседание здешней архивной комиссии. Меня выбрали товарищем председателя (председателем — Грекова) и заведующим архивом. Главное, когда будут мирные времена, много тут работы, т.к. надо привести в известность, а частью собрать много архивов по всему краю»[166].

В июле 1917 г. в Петрограде прошло межведомственное совещание по вопросу о современном положении губернских Ученых архивных комиссий, постановившее созвать в текущем году съезд архивных деятелей России и отпустить средства Союзу архивных деятелей. В октябре 1917 г. министр народного просвещения сообщал Временному правительству: «В Министерство непрерывно поступают от всех местных архивных организаций ходатайства о немедленном созыве съезда для выяснения как положения их в связи с переживаемыми событиями, так и для выработки общего систематического плана охраны местных архивных материалов и древностей, подвергающихся повсюду опасности окончательного уничтожения»[167]. Однако Временное правительство доживало последние дни.

Активная работа в области охраны памятников развернулась на Украине. Весной 1917 г. инициативная группа из числа деятелей науки и культуры разработала проект Центрального комитета охраны памятников старины и искусства. В апреле по решению Центральной Рады комитет был основан. Его члены обратились к украинским гражданам с призывом не вывозить за рубеж исторические ценности, поручили губернским управлениям концентрировать в музеях предметы старины и искусства, связанные с историей украинского народа, беречь от повреждений, разграбления и разрушения исторические и архитектурные памятники. Во второй половине 1917 г. представители комитета провели обследование памятников в Киеве, Чернигове, Переяславе и других городах. Комитет создал при Академии художеств Украинскую национальную картинную галерею. Основой ее стали картины, переданные из частных коллекций[168].

По решению Центральной Рады члены комитета, изучив фонды петроградских музеев, составили перечень художественных и исторических памятников, ранее принадлежавших украинскому народу, в том числе связанных с историей казачества XVI—XVIII веков, для возвращения на Украину[169].

Лидеры и участники крымско-татарского движения рассматривали охрану памятников национальной культуры как важную составляющую развития национального самосознания. Временный крымско-татарский (мусульманский) исполнительный комитет взял под свое управление Бахчисарайский дворец. «Было бы грешно с нашей стороны... бросать на произвол судьбы те памятники в виде построек, старинных книг, художественно-промышленных изделий, монет, утвари, оружия и проч. памятники, в которых таится все будущее счастье татарского народа, весь его дух, традиции и вся его история», — подчеркивал в докладе на заседании исполкома директор дворца художник и археолог У. А. Боданинский[170]. Обращалось внимание и на другие ценные исторические памятники татар в Евпатории, Карасубазаре, Старом Крыме и т.д.

Вырабатывались планы совершенствования старых и создания новых музеев, в основном естественнонаучного и технического профиля, музеев наглядных пособий. Подробный план одного из них сохранился в архивном фонде Ростово-Нахичеванской сельскохозяйственной станции. Ростовская городская дума на заседании 7 декабря 1917 г., обсудив представление культурно-просветительной комиссии, постановила учредить в Ростове-на-Дону музей промышленности и сельского хозяйства. Для этого требовалось содействие научных и иных учреждений. Мотивы создания музея излагались следующим образом: «В богатом и оригинальном крае Юго-Востока России, промышленность и сельское хозяйство которого после войны должны занять не только в жизни края, но и всей страны выдающееся значение, — создание музея промышленности и сельского хозяйства как культурно-просветительного центра, безусловно, необходимо». Гласные думы, осознавая, что «своевременность организации музея с первого взгляда может вызвать сомнения и возражения в условиях переживаемого момента», считали, однако, «немедленную организацию музея целесообразной». На роль директора музея предлагалась кандидатура профессора Донского университета А. Ф. Лебедева[171].

Осознание важности происходивших политических событий стимулировало подготовку к созданию музеев революции (или войны и революции) как в столицах, так и в провинции. В архив и библиотеку Академии наук передавались ценные документы, рукописи, книги, в т.ч. материалы по истории освободительного движения и революции[172].

Уже 12 марта на имя председателя АОИРС В. В. Шипчинского поступило письмо члена-корреспондента этого общества А. Н. Попова о том, что «великие события последних дней неизбежно вовлекают в водоворот момента и Общество изучения Севера» и необходимо срочно начать сбор «материалов по истории Архангельска в дни переворота» и «по государственному строительству новой России». В качестве немедленной задачи предлагалось изучение «памятника отжившего прошлого — архива местного жандармского управления». Он должен быть передан в распоряжение научной организации ввиду «возможных покушений»[173].

СУАК призывала население и политические организации присылать «летучки, объявления, призывы или обращения к членам политических партий, брошюры, телеграммы и т. д.»[174].

«Кубанский Третьяков» — основатель и директор Екатеринодарской картинной галереи Ф. А. Коваленко выступил с инициативой создания на ее базе музея Великой революции и призвал население активно участвовать в формировании новых фондов — приносить газеты, журналы, прокламации, фотографии революционной поры[175].

Либерализация режима воспринималась частью населения как вседозволенность не только по отношению к памятникам истории, но к природным объектам. Журнал «Природа» печатал тревожные сводки следующего содержания: «Вследствие аграрных движений, связанных с революцией, и высокой ценности мяса и кож, опасность истребления зубров чрезвычайно повысилась. Академия наук ходатайствует перед Временным правительством о скорейшем принятии необходимых мер для охраны.

Вследствие аграрных волнений в Таврической губернии угрожает опасность степному заповеднику, устроенному Ф. Э. Фальц-Фейном близ Аскания-Нова... Ходатайства об охране были направлены по адресу Временного правительства, в частности, министру земледелия, а также в Совет Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов. Правительством был командирован специальный комиссар для расследования и принятия необходимых мер»[176].

Новороссийское и Бессарабское общества естествоиспытателей совместно с Крымско-Кавказским горным клубом, Южнорусским энтомологическим обществом разработали текст обращения об охране памятников южнорусской природы «путем объявления их национальной собственностью». Обращение было разослано не только в официальные инстанции, но и «большинству российских естествоиспытателей, различным ученым учреждениям». Особое внимание обращалось на защиту заповедника «Аскания-Нова»[177].

В качестве комиссаров в «детище» Ф. Э. Фальц-Фейна были последовательно направлены молодые зоологи, будущие руководители Крымского заповедника: В. Э. Мартино и М. П. Розанов, ботаник и радетель природоохранной деятельности, заведующий Естественноисторическим музеем Херсона И. К. Пачоский, известный путешественник генерал П. К. Козлов.

Харьковское общество любителей природы выпустило в виде плаката составленное профессором В. И. Талиевым (назначенным комиссаром по охране природы Харьковской губернии) воззвание к русским гражданам о необходимости охраны русской природы, «особенно настоятельной в наше тревожное время». Общество предлагало выслать этот плакат всем желающим распространить его бесплатно[178].

На общероссийских и региональных съездах естественнонаучных организаций 1917 г. подчеркивалась общенациональная важность охраны природы, роль в этом представителей государства — охранных комиссаров, необходимость создания комиссии по устройству заповедников, представления в Учредительное собрание проекта закона об охране природы.

Широко обсуждался вопрос о специальном съезде по охране памятников природы. На заседании Кавказского общества акклиматизации животных с участием представителей Кавказского отдела РГО в Тифлисе 1 сентября 1917 г. шла речь о необходимости созыва съезда «не позже созыва Всероссийского Учредительного собрания», «желательно в одном из южных городов России — Харькове или Ростове-на-Дону». Участники заседания постановили «добиваться на съезде выработки мер к осуществлению действительной возможности охраны как уже объявленных на Кавказе памятников природы..., так и тех, которые пока только намечены к охране теми иди другими упреждениями или лицами»[179].

Записка с приложением карты от 2 октября 1917 г. члена КЕПС, известного географа В. П. Семенова-Тян-Шанского (сына знаменитого путешественника) «О типах местностей, в которых необходимо учредить заповедники типа американских национальных парков», начиналась следующим образом: «Теперь, когда Россия приближается к тому или иному разрешению земельного вопроса и, следовательно, того или иного связанного с ним перераспределения всех земельных владений, своевременно выяснить те географические типы местностей, которые надлежит сохранить в неприкосновенности на вечные времена для потомков, подобных имеющимся и все увеличивающихся в количествах в Соединенных Штатах и Канаде»[180].

Ученый обосновывал необходимость основания в России не менее 46-ти национальных парков. Смена власти, начало Гражданской войны, с одной стороны, в очередной раз оттеснили природоохранные проблемы, с другой — еще больше актуализировали деятельность научной интеллигенции в этом направлении.

По мере развития событий после Февральской революции прогнозы по поводу ближайшего будущего становились, с одной стороны, все более неопределенными, с другой — пессимистичными. Значительная часть ученых жила в Петрограде и в Москве и могла наблюдать политические катаклизмы вблизи. В то же время столичные ученые, особенно специалисты в области естественных наук, были хорошо осведомлены о процессах, протекавших в провинции, в т.ч. на национальных окраинах, благодаря экспедиционным поездкам (пик которых выпадал на летнее время), информации, полученной от коллег. Разумеется, тревожные мысли не транслировались «во весь голос», а локализовались в рамках приватной корреспонденции.

А. Е. Ферсман, попав в конце апреля вглубь Таврической губернии, в Бердянский уезд, был поражен внешним спокойствием, «отсутствием той социальной революции и ее обсуждения, которое сейчас идет в Петрограде и в других более крупных центрах». В то же время он «впервые понял здесь, что украинский вопрос гораздо острее, чем это казалось», что «в будущем русское социалистическое движение выродится в узконационалистическое, со всеми ужасами гражданской войны»[181]. Такие неутешительные и не характерные для первых постреволюционных месяцев выводы Ферсман изложил в письме своему ближайшему сподвижнику В. И. Вернадскому.

Академик И. П. Бородин, еще в марте не впадавший в иллюзии, 17 мая писал дочери вполне определенно: «Настроение у меня самое мрачное и я вполне понимаю Керенского, сожалеющего о том, что он не умер два месяца назад... Разрушительная проповедь Ленина и провокаторской “Правды” делает свое дело. Как видишь, я примкнул к партии “И. И.” (испуганных интеллигентов), быстро разрастающейся»[182]. Заметим, что в это время мало кто видел в большевиках реальную угрозу завоеваниям революции.

Слывущий среди всех знающих его «неисправимым оптимистом» академик В. И. Вернадский 9 июня 1917 г. писал А. Е. Ферсману: «Мы быстро идем к какой-то катастрофе, но я все-таки не теряю надежды, что мы выйдем из нее не очень пострадавшими»[183]. Последняя фраза звучала почти как приговор, учитывая стабильно позитивные прогнозы академика относительно будущего России.

Даже профессиональная востребованность, интересная работа не могли отвлечь от мрачных мыслей. Проводивший обследование Мацестинских источников в разгар «бархатного» сезона А. И. Огильви сообщал в письме от 25 сентября В. А. Обручеву: «Живем мы, как и все думающие люди, в глубокой горести и страхе за судьбу раздираемой родины. Кругом хаос и неразбериха. Работы много, но, надо сказать, что трудно и работать в настоящее время. Не говорю уж о внешних трениях и тормозах, трудно и самому бывает сосредоточиться и забыть об окружающем»[184].

И все-таки хотя бы на некоторое время «забыть об окружающем» помогало погружение в научные исследования, общение исключительно на темы науки с заинтересованными коллегами. Это убедительно демонстрирует содержание отчета ТУАК за 1917 г.: «Год тревог и волнений, надежд и разочарований, позора и развала России... был злосчастнейшим годом в истории России и бедственным годом для русской науки... Несмотря на ужасные обстоятельства времени, ни в одном году ... не было такого количества ее заседаний, как в истекшем году. Это вызывалось, с одной стороны, ... значительным количеством сообщений, ... а с другой стороны, общим желанием членов комиссии почаще собираться, чтобы в живом общении и обмене мыслей ... находить хотя бы некоторое успокоение, давать уставшим и больным нервам необходимый отдых и, переносясь в прошлое, хоть на время забывать настоящее»[185].

Октябрьские события были негативно восприняты подавляющей частью научной интеллигенции. Академия наук, научные, образовательные учреждения уже в ноябре 1917 г. приняли резолюции, осуждающие захват власти большевиками. Вот выдержки из резолюции Харьковского университета от 20 ноября 1917 г., разосланной в российские вузы: «Новый небывалый позор готов обрушиться на нашу голову. Группа фанатиков и темных дельцов, захватив накануне Учредительного собрания власть с помощью обманутой ею вооруженной толпы, дерзая говорить от имени русского народа, ведет нас к измене союзникам и к заключению предательского сепаратного мира. ... Со всей доступной нам силой мы протестуем против этой постыдной измены, которая покроет Россию вечным несмываемым позором и отдаст ее в жестокую кабалу Германии»[186].

Враждебность в отношении советской власти еще более усилилась после разгона Учредительного собрания и подписания Брестского мира.

В связи с тем, что эпицентр революции находился в Петрограде и Москве, а окраинные территории на неопределенное время оказались вне орбиты большевистской власти, многие столичные ученые приняли нелегкое, но обусловленное очень вескими причинами решение переждать «смутное время» в провинции. О последствиях данного решения речь пойдет в следующих главах.