Осенью 1918 г. в одной из одесских газет появилась обширная статья под названием «Тост». «Тостующий» — двадцативосьмилетний местный журналист Станислав Радзинский, еще не ведавший, что станет отцом известного драматурга и интерпретатора истории, несколько театрально (совсем как Эдвард Радзинский десятилетия спустя в передачах из цикла «Загадки истории») «восклицал»: «Сколько блеска! Царственные! ... Они вынуждены оставить свой кров и искать приюта на юге — в изгнании. Короли в изгнании — что может быть величественнее и трогательнее...»[187] Речь шла об известных петроградцах и москвичах, унесенных вихрем революции в город у моря. Среди них были академик Д. Н. Овсянико-Куликовский (поселившийся на своей одесской даче), писатели И. А. Бунин, А. Н. Толстой, «звезда экрана» В. В. Холодная...
Массовые перемещения населения, в т. ч. интеллектуальные потоки, имели место уже в годы Первой мировой войны, а в описываемое С. Радзинским время они набирали обороты.
Интеллектуальная миграция 1914 — начала 1920-х гг., с одной стороны, «вписана» в основные миграционные тенденции тех лет, с другой — имеет определенную специфику, связанную с большей привязкой к крупным городам, образовательным и научным центрам. В данных хронологических рамках выделяются три периода: 1914—1917 гг.; 1917—1920 гг.; начало 1920-х гг. Каждый из них характеризуется своими причинами и направлениями, однако рубежи между ними достаточно подвижны и определяются региональными политическими и культурными процессами.
Первый и третий периоды запечатлелись в основном в сухих сводках и отчетах, а также источниках личного происхождения. Второй же (о котором и пойдет речь в данной главе) достаточно быстро «освоили» писатели и поэты из потока бежавших. Произведения Н. Тэффи, А. Шполянского (Дон-Аминадо), А. Аверченко, С. Маршака (Д-р Фрикен), М. Булгакова, В. Клопотовского (Лери), М. Филиппенкова (Ф. Пенков) и др. во всей полноте воссоздавали атмосферу центров беженства. Особенно это удалось Д-ру Фрикену — С. Маршаку, в 1918 — начале 1920 г. регулярно печатавшемуся в екатеринодарской газете «Утро Юга». Его стихотворные фельетоны отразили всю палитру культурных трансформаций под воздействием миграции, социальных и политических изменений, а фельетон «Сказочный город» подлежит «разрыву на цитаты» исследователями Гражданской войны. Это же можно сказать и о повествующей «о горьких беженских этапах» поэме Лери «Онегин наших дней» и, применительно к 1918 г., о стихотворении Ф. Пенкова «Странствующий рыцарь XX века», представившего южную эпопею столичного беженца.
Как уже отмечалось ранее, в годы Первой мировой войны с территории военных действий эвакуировалось не только население, но и учреждения образования и культуры. В соревнование за право стать вузовскими центрами включились многие города. После Февральской революции процесс вузовского строительства продолжался. Кроме того, активно шло формирование национальных вузов и научных учреждений.
Отдельные представители профессуры вынужденно отдалились от своих и включились в организацию новых вузов ввиду службы на Кавказском фронте. Так, ключевую роль в создании университета в Тифлисе (на основе Высших женских курсов) и в Баку сыграли профессора-медики В. И. Разумовский и И. И. Широкогоров. Первый — бывший ректор Саратовского университета, в 1917 г. — главный хирург Кавказского фронта, второй — из Юрьевского университета — руководил отрядом Красного Креста, осуществлявшим санитарно-дезинфекционные меры, в т. ч. в Эрзеруме и в Трапезунде, где в октябре 1917 г. началось массовое заболевание чумой (в течение двух месяцев очаг, благодаря энергии медиков, был ликвидирован).
Значительная часть геологов, находившихся в 1917 г. в экспедициях, так и не вернулась в столицы.
Еще весной-летом 1917 г. по мере ухудшения ситуации в Петрограде и Москве, нарастания продовольственных трудностей начался отток населения в рекреационные зоны. «Весной 1917 г. многие петербуржцы бежали в свои поместья в Крым», — вспоминал князь Ф. Юсупов[189]. Летние поездки 1917 г. в Крым и на Кавказ растягивались на неопределенный срок. Столичные жители стали рассредоточиваться в городах и населенных пунктах Юга или просто не уезжали с курортов.
Студенты-провинциалы из петроградских и московских вузов не спешили возвращаться с летних каникул; учебный год начался в полупустых аудиториях. Неслучайно в ДПИ в конце 1917 г. обсуждался вопрос о введении параллельных курсов для столичных студентов силами петроградских профессоров[190].
Карикатура из журнала «Фараон» (Ростов-на-Дону). 1919. №4. С. 16. (Донская государственная публичная библиотека)
Многие столичные жители предпочли покинуть город, уехать к родственникам и знакомым в связи с угрозой захвата Петрограда немцами. Служащие ряда столичных учреждений попали в провинцию в результате плановой эвакуации.
Столичные ученые охотнее, чем когда-либо, ехали преподавать в провинциальные вузы. «В Петербурге становилось голодно, Саратов был родной город моей жены, там жили ее родители — и хотя я совсем не склонен был при нормальных условиях покидать Петербург и уезжать в провинцию, но теперь я принял предложение», — вспоминал философ С. Л. Франк, ставший в 1917 г. деканом историко-филологического факультета Саратовского университета[191].
Массовое перемещение профессорско-преподавательских и научных кадров из столичных городов на периферию происходило с конца 1917 г., но особенно активно в 1918 г. Одной из «первых ласточек» был академик В. И. Вернадский, ощутивший реальную угрозу ареста из-за членства во Временном правительстве, принадлежности к «профессорской» кадетской партии. В качестве формальной причины отъезда на Украину выдвигалось состояние здоровья.
Вот выдержки из февральских и мартовских 1918 г. писем академика Н. И. Андрусова В. И. Вернадскому из Петрограда: «Академиков тут теперь ровно половина»; «Мы живем здесь в бедламе. Я решительно не знаю, сплю я или бодрствую. Разобрать ничего не могу: мир ли, война ли, мобилизация или демобилизация»; «Пока на Академию современные Аттилы прямого нападения не учинили, но чувствуется уже близость...»; «Из Музея (Геологического, вверенного Н. И. Андрусову после отъезда В. И. Вернадского. — Авт.) начинается повальное бегство... И отделение РАН наше тоже тощее»[192].
Он же сообщал во Владикавказ «застрявшему» на родине геологу С. А. Гатуеву: «Я и вся моя семья сидим пока здесь и ждем случая и возможности куда-нибудь уехать, куда-нибудь, где хоть телесные убытки своего организма пополнить можно было бы»[193]. Вскоре Н. И. Андрусов перебрался на Юг.
И. П. Павлов на похоронах художника Н. Н. Дубовского (в начале марта 1918 г.) говорил, что завидует умершему другу — настоящему патриоту России, который не увидит дальнейшего разрушения Родины[194].
Историк Е. В. Тарле описывал ужасы петроградской жизни известному правоведу Г. Э. Грабарю (эвакуировавшемуся из Юрьева в Воронеж): «Вообще не сладко здесь живется. Голод и холод, холод и голод... Ежедневно слышишь о новых и новых смертях... Зима стоит еретическая, как выражался покойник протопоп Аввакум» (письмо от 1 января 1919 г.)[195]. Смертность ученых в Петрограде, по подсчетам свидетеля событий Питирима Сорокина, в сравнении с довоенными годами возросла в 6 раз, а каждое заседание совета превращалось в «почитание памяти»[196].
В такой ситуации ученые предпочитали уехать и переждать «смутное время» вдали от эпицентра революции. Тем более что это можно было сделать под благовидным предлогом научной командировки (особенно для представителей естественных наук) или избрания по конкурсу в провинциальном вузе, в т. ч. новом сибирском, уральском или южнороссийском. В архивных делах научного отдела Наркомпроса сохранились ходатайства непременного секретаря РАН 1918 г. с просьбой разрешить выезд из Петрограда командированным специалистам в отдаленные районы страны (Приморскую область, Енисейскую губернию, Урянхайский край, Закаспийскую область) для экспедиционных исследований[197].
Ученые покидали столицы, представляя в Наркомпрос официальные бумаги об очередном отпуске, а в обозначенные сроки не выходили на работу. Причиной могли быть как линия фронта, так и нежелание возвращаться в советскую Россию. Энтомолог Н. В. Антонов писал члену-корреспонденту РАН Н. М. Кулагину в июне 1920 г.: «Выехал из Москвы на 2 месяца в отпуск, а вот уже 2 года как живу в Сибири, совершенно оторванный и изолированный от Вас»[198].
В течение 1918 г. самым популярным центром столичного беженства была Украина.
...И вот одевшись под Богдана
(И негром будешь, коль нужда)
Ты двинулся весною рано
На Украину в города!
Хотя при виде серой каски
Ты руку брал под козырек,
Но все ж ты мог здесь без опаски
Съедать свой нищенский паек...
— писал Ф. Пенков[199].
Беженцы устремлялись прежде всего в Киев. «Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами», — констатировал очевидец происходившего М. Булгаков[200]. «Со времен половцев и печенегов не запомнит древний город такого набега, нашествия, многолюдства», — вторил ему Дон-Аминадо[201]. Журналист Л. Никулин осенью 1918 г. называл Киев «четвертым Римом», в котором: «жизнь как будто бьет ключом, но над всем этим круговоротом, над плакатами и электрическими вывесками театров висит какая-то тягостная, разъедающая тоска»[202]. Н. Тэффи видела в киевской суете «тревогу и страх», а время это называла «бурным и сумбурным»[203]. В. И. Вернадский ощущал, что при внешнем благополучии «все окружающее... — декорум, а действительность — другая»[204].
Крупный культурный центр, находившийся сравнительно недалеко от российских столиц, обеспеченный продовольствием, столица независимого (а значит, вне большевистской юрисдикции) государства, власти которого не ставили серьезных заслонов перед беженцами, один из центров российской контрреволюции — все это были веские аргументы в пользу Киева.
Германская оккупация с чисто внешней стороны благоприятно отразилась на украинской столице. «Как по мановению волшебного жеста, без всяких угроз... исчезли всякие грабежи и насилия. Обыватель вздохнул свободно. Даже поздней ночью стало совершенно безопасно гулять по улицам. Открылись театры, синема, рестораны, жизнь заиграла быстрым темпом свою вечную суетливую музыку», — вспоминал современник — антрополог и этнограф Н. М. Могилянский[205]. Мемуаристы подчеркивали особенности внешнего облика Киева: непривычную чистоту (даже на железнодорожном вокзале), немецкие вывески, выступления художественных коллективов из Германии, огромное количество развлекательных учреждений.
Гетман Скоропадский утверждал, что в 1918 г. в Киеве «собралась чуть ли не вся интеллигентная Россия», что для компенсации «ужасающего недостатка в людях науки», сочувственно относящихся к идее национального возрождения Украины, «составлялись списки лиц, которых желательно было бы привлечь для работы на Украине. Мы пользовались для этого так называемыми державными поездами, которые были установлены по соглашению с Совдепией, этими поездами мы привлекли к себе нескольких выдающихся и подходящих нам по своим убеждениям работников из числа людей науки и искусства»[206].
Отдельных ученых, например, видного востоковеда и украиниста из московского Лазаревского института А. Е. Крымского, пригласил лично В. И. Вернадский, готовивший открытие УАН. Интересно, что Вернадский рассматривал свое пребывание в украинской столице как временное («Надеюсь, я временно здесь. Но, может быть, удастся — несмотря ни на что — провести здесь Акад[емию] наук, и тогда буду себя чувствовать, что не был в положении евангельских беспечных дев», — писал он Крымскому[207]). Последний же воспринял перспективу жить в Киеве всерьез и перевез туда, несмотря на неимоверные трудности, свою обширную библиотеку. Кстати, в это же время А. Е. Крымского ждали на историко-филологическом факультете только что образованного Иркутского университета, где он, согласно официальным документам, был «допущен к исполнению обязанностей ординарного профессора по кафедре истории Востока»[208]. Но возможность внести лепту в возрождение украинской культуры, тем более в статусе академика, вероятно, привлекала Крымского больше.
Возвращались в украинскую столицу бывшие киевские профессора, например, С. П. Тимошенко (из Петрограда). В Киеве жили его родители, у них и разместилась семья ученого. Тимошенко, как и прежде, стал преподавать в Киевском политехникуме и принял деятельное участие в организации УАН.
Декан юридического факультета, а позже ректор университета св. Владимира и попечитель Киевского учебного округа Е. В. Спекторский вспоминал о визитерах с севера — коллегах-правоведах, растерянных и подавленных. Л. И. Петражицкий (Киевский университет был его Alma Mater) «с чрезвычайно перепуганным видом с просьбой помочь ему устроиться; его жена, мол, хорошо готовит», получил рекомендации по трудоустройству, но предпочел в итоге уехать в Польшу. Е. Н. Трубецкой, «только что бежавший из Москвы, с криком начал ... объяснять, что он украинец и вернулся к себе на родину». Еще один беженец из Москвы П. И. Новгородцев «с хохлацкими усами без бороды», «изголодавшийся», не мог дождаться окончания беседы, не сводя глаз с поданного ростбифа[209]. На некоторое время Новгородцев поселился у Спекторского.
Ученые-беженцы могли рассчитывать на помощь министра народного просвещения гетманского правительства профессора Н. П. Василенко, кадета, судя по отзывам многочисленных коллег, честного, порядочного человека, «культурного украинца и друга России»[210]. Василенко хорошо знали в столичных академических кругах; при Временном правительстве он был товарищем министра народного просвещения С. Ф. Ольденбурга.
Кроме Киева, популярными местами интеллектуального беженства на Украине в 1918 г. были Одесса и Харьков — крупные образовательные и научные центры, отчасти Екатеринослав, где в 1918 г. к ранее существовавшим Горному институту и Высшим женским курсам добавился университет.
На рубеже 1918—1919 гг. Украина начала терять былую привлекательность для беженцев. Киев заняли войска Петлюры. По сравнению с относительно либеральным ко всему русскому (и вообще неукраинскому) германско-гетманским режимом, Директория выглядела слишком ортодоксальной. Поспешили покинуть город многие евреи, страшась погромов. Еще больше активизировались беженцы в связи с наступлением большевиков.
Очевидец событий С. П. Тимошенко вспоминал: «В последние дни Директории многие покидали Киев и уезжали на юг в Одессу и в Крым. Из членов Академии уехал Туган-Барановский. Он не доехал до Одессы, умер в вагоне от припадка грудной жабы. Уехали некоторые младшие сотрудники. Канцелярия Академии всем желающим выдавала отпускные свидетельства. Не было уверенности, что Академия будет существовать дальше. Уезжали собравшиеся в Киеве при Гетмане беженцы из Петербурга. Уехал остановившийся у нас, проездом из Петербурга, бывший директор Института путей сообщения Александр Андреевич Брандт... Он ехал в Крым, где имел собственную дачу»[211].
Правительство Директории, перебазировавшееся в Каменец-Подольск (ставший только что университетским центром), предложило эвакуироваться туда же молодой УАН. Однако, как вспоминал В. И. Вернадский, «академики воспротивились этому»[212].
Установление в начале 1919 года советской власти на Украине (в некоторых районах более чем на полгода) почти на «нет» свело поток мигрантов. Многие в то время приняли решение в пользу Кубани, Дона, других несоветских территорий. Одесская юмористическая газета «Гильотина» иронизировала по этому поводу в апреле 1919 г.: «Месяц тому назад состоялись первые в этом сезоне бега (дистанция Одесса — Екатеринодар)... Бежали В. Шульгин (камзол, рукава — черные), Н. Брешко-Брешковский (камзол черный, рукава желтые), А. Ксюнин (камзол желтый, рукава черные) и другие сторонники валютной вакханалии и добровольческой армии»[213].
Когда в августе 1919 г. Украина стала подвластна «белым», в Одессе и Харькове повторилась миграционная ситуация 1918 года. Из Киева же с приходом деникинцев, напротив, многие уехали. Интересно, что уезжавшие обосновывались, как правило, в пределах юрисдикции Добровольческой армии (в Крыму, Харькове, Одессе), тем самым выделяя украинскую столицу как самое взрывоопасное место. Давала знать о себе конфронтация между деникинцами и украинскими властями в недавнем прошлом; кроме того, здесь многое напоминало о мощном размахе советского строительства, активными участниками которого были многие представители интеллигенции.
В период отступления Белой армии в конце 1919 г. многие харьковчане и киевляне перебирались в Одессу. Е. В. Спекторский вспоминал, что ректор Новороссийского университета А. Д. Билимович (выпускник и бывший преподаватель университета св. Владимира) предоставил киевским профессорам помещение в глазной клинике профессора В. П. Филатова. Около месяца все жили в холодных комнатах, где на ночь не раздевались, а наоборот, надевали на себя всю имеющуюся одежду, где вода застывала в емкостях. Ежедневно киевляне собирались для обмена новостями и обсуждения планов[214]. Первоначально делались попытки закрепиться в Одессе. Однако перспектива занятия города большевиками привела к тому, что многие, как и часть их одесских коллег, эвакуировались за границу или в Крым.
«Город когда-то был тихой станицей, но неожиданно стал он столицей» — эти строки написал С. Маршак в Екатеринодаре в 1919 г., наблюдая происходившие перемены[215]. Они начались еще в годы Первой мировой войны, когда центр кубанского казачества стали наводнять беженцы из районов военных действий и армяне из Османской империи. В 1917 г. к ним добавились жители столиц.
Дочь выдающегося ученого, изобретателя телевидения, декана электромеханического факультета Петроградского женского политехнического института Б. Л. Розинга — Л. Б. Твельмейер вспоминала, что в сентябре 1917 г. «многие стали уезжать из Петрограда», что «всей семьей пришлось стоять чуть не суточную очередь за билетами»[216]. В «сытном, дешевом и пока спокойном» Екатеринодаре, куда приехала ее семья (за исключением отца), квартиру было найти практически невозможно, «столько понаехало народа, главным образом из Петрограда и Москвы»[217].
«В Екатеринодар был эвакуирован Отдел зернохранилищ Государственного банка с большим штатом инженеров, все были с семьями, со многими мы познакомились и сблизились, всех так и тянуло друг к другу. Видимо, и весь Государственный банк был перевезен в Екатеринодар, во всяком случае, маме удалось там получить все наше столовое серебро, которое она, как всегда, на лето сдавала на хранение и в Петрограде получить не смогла, этот отдел был закрыт», — писала Л. Б. Твелькмейер[218].
Бегство интеллигенции в Екатеринодар особенно усилилось с рубежа лета-осени 1918 г., после того как шестимесячное советское правление закончилось и установилось своеобразное двоевластие — Кубанской рады и Деникина. Ярко и образно ситуацию «прокомментировала» мемуаристка З. Жемчужная: «Тихий провинциальный Екатеринодар превратился в столицу... Крупная буржуазия, дипломаты, чиновники, адвокаты, политики, шикарно одетые женщины наводняли улицы и днем и ночью... В ювелирных магазинах выставлялись редкие фамильные драгоценности, свезенные со всех концов России...»[219].
Столичный статус города («Екатеринодар — высокочиновный», «Екатеринодар был тогда нашим центром, нашей столицей. И вид у него был столичный») подтверждала гастролировавшая там Н. А. Тэффи[220].
Сколько влиятельных лиц петроградских,
Сколько советников тайных и статских,
Сколько ученых, артистов, вельмож,
Месят глубокую грязь без калош...
— писал Д-р Фрикен — Маршак[221].
Полтора года Екатеринодар был в относительной удаленности от линии фронта, что создавало ощущение стабильности. С завидным постоянством местные газеты (которых стало в несколько раз больше, чем ранее) сообщали о прибытии известных столичных беженцев. Неслучайно в городе почти одновременно возникли два политехнических института и консерватории. Их штат был укомплектован высококвалифицированными силами, среди которых преобладали петроградцы и москвичи. В преддверии наступления 1919—1920 учебного года сюда переехала группа профессоров Тифлисского политехникума во главе с ректором С. А. Захаровым. В конце 1919 г. потенциал молодого вузовского центра значительно усилился за счет киевских и харьковских профессоров.
Интересно, что в 8 февраля 1919 г. в Ектеринодаре отмечалось столетие Петербургского университета. В состав президиума вошли управляющий ведомством юстиции Особого совещания В. Н. Челищев, старейший студент Петербургского университета Л. В. Барсов, почетный член университета графиня С. В. Панина, приват-доцент университета, а теперь руководитель ОСВАГа К. Н. Соколов. На открытии торжества с приветственным словом выступил Главнокомандующий А. И. Деникин. Он охарактеризовал день юбилея «как тризну по науке, по воспитателям и питомцам университета, погибшим в войне с Германией, в Гражданской войне и в борьбе за идеалы свободы»[222].
В Екатеринодаре быстро множились казачьи и деникинские «всякие ведомства всяческих дел»[223] — бюрократические структуры, где широко использовались знания и опыт ученых. Не менее они были востребованы и на Дону.
Область Войска Донского в результате эвакуаций военных лет без преувеличения могла быть названа главным центром интеллектуальной миграции. Почти в одночасье ставший университетским Ростов-на-Дону и Новочеркасск, еще более обогатившийся вузами, сформировали мощное научно-образовательное пространство.
Значительный сегмент армянского («городом-спутником» Ростова-на-Дону был Нахичевань-на-Дону) и еврейского населения стимулировал активную миграцию сюда данных этносов в условиях военного времени.
Пианист, композитор и музыкальный педагог М. Ф. Гнесин сообщал 15 ноября 1917 г. сестрам в Москву из Ростова-на-Дону: «Количество населения у нас теперь как в каком-нибудь столичном городе, говорят около 700 тысяч. ... У меня очень хорошие уроки»[224].
Превращение Дона в «колыбель» антибольшевистского движения, ликвидация Донской Советской республики и провозглашение Кругом Спасения Дона нового демократического государства Всевеликое Войско Донское придали региону еще большую популярность. В Таганроге весь 1919 г. находилась Ставка Деникина. В июне 1919 г. командование Добровольческой армии, а вслед за ним и правительственные учреждения, включая ОСВАГ, переехали из Екатеринодара в Ростов-на-Дону.
Город в интерпретации Лери выглядел следующим образом:
Кипел Ростов... Попавши в случай,
Он дней напрасно не терял
И вместе с жизнию кипучей
Стиль петербургский перенял.
И закружилась в роли новой,
Когда явились на Садовой
Весь Петербург и вся Москва —
Провинциала голова...[225]
«Когда-нибудь Ростов будут посещать туристы. Город, в котором жила вся Россия», — писал известный донской журналист В. Севский[226]. Обозреватель харьковской «Новой России» отмечал: «Одним из городов, выигравших во всех отношениях от страшных пертурбаций последних двух лет, является Ростов-на-Дону. Происшедшие передвижения счастливо отразились на его культурной жизни...»[227].
В Ростове-на-Дону, как и в Екатеринодаре, скопление литературных сил, в том числе столичных, представителей различных политических партий обусловило обилие газетно-журнальной продукции. Очевидец событий А. Дроздов вспоминал, что печатное слово «расцвело пышным цветом, несмотря на цензуру и на невероятные цены на бумагу и типографский труд... В Ростове выходило восемь утренних газет: “Приазовский край”, “Донская Речь”, “Свободная Речь” (кадетский официоз), шульгинская “Свободная Россия”, осважная “Жизнь”, “Народная газета” — голос донского Освага, “Заря России”, основанный Пешехоновым и Мякотиным “Парус” и одна вечерняя, суворинское “Вечернее время”. Кроме того, выходили журналы: “Донская волна”, бездарно ведущийся осважный “Орфей”... “Лукоморье”, “Пути России” и всякие осважные и полуосважные пародии на журналы. Печатное поле было широко и просторно»[228]. Многие из периодических изданий стали площадкой для профессорской публицистики.
На Кубань и Дон с целью урегулирования вопросов, касающихся статуса вузов и научных учреждений, находившихся на территориях, подконтрольных Добровольческой армии, приезжали видные ученые, организаторы высшего образования и науки. Среди них ректор Таврического университета Р. И. Гельвиг, В. И. Вернадский и его киевские коллеги по УАН С. П. Тимошенко, Н. П. Василенко Б. А. Кистяковский. Такие визиты обычно не ограничивались посещением бюрократических структур, а включали участие в заседаниях научных обществ, выступления с докладами. Особую активность в этом отношении проявлял академик В. И. Вернадский, успевший, кроме того, опубликовать в местной прессе концептуальные статьи, касающиеся современной ситуации в науке[229]. Б. А. Кистяковский в связи с состоянием здоровья предпочел не возвращаться в Киев, а остаться в Екатеринодаре. Он был избран профессором местного политехнического института, но вскоре, в апреле 1920 г., умер[230].
Ученые, обосновавшиеся на Дону и Кубани, принимали активное участие в создании новых вузов Северного Кавказа — в Ставрополе и Владикавказе. Научный потенциал данных городов также усилился.
Центр Черноморской губернии, как и остальные ее населенные пункты, были достаточно популярны среди столичных жителей в последние предреволюционные десятилетия ввиду активного формирования там курортной зоны, развития железнодорожного сообщения. Распространялась практика приобретения недвижимости в виде дачных домов. В годы Первой мировой войны данный регион рассматривался как альтернатива заграничным курортам.
Все эти факторы, а также портовый статус Новороссийска стали важными для беженцев эпохи Гражданской войны. Н. А. Тэффи назвала город «пестрым, присевшим перед прыжком в Европу»[231]. Скрывавшийся под псевдонимом «Око» агент секретной разведывательной организации «Азбука», созданной В. В. Шульгиным, так описывал ситуацию в городе в апреле 1919 г.: «Коренное население Новороссийска настолько затерялось в массе беженцев, что город стал представлять из себя лагерь переселенцев. Одновременно с заполнением не только всех жилых помещений, но и сараев, веранд, коридоров и т. п. людьми с чемоданами, корзинами и узлами, атмосфера города наполнилась всеми признаками панической эпидемии. Как таковая жизнь сразу же вышла из нормальной колеи. При избытке продуктов цены возросли и возрастают с каждым днем. Сразу же стал ощущаться недостаток разменной монеты. Рестораны, кофейни, магазины, даже мелкие лавочки выпустили свои собственные боны...»[232]
С большой помпой в Новороссийске встречали союзников представители Добровольческой армии, Кубанского краевого правительства, население. «Музыка, флаги, толпа. Большой банкет под предводительством Кутепова, бывшего тогда в Новороссийске военным губернатором», — вспоминал видный деятель кадетской партии князь П. Д. Долгоруков о прибытии в город французских войск[233].
Вузов и научных учреждений (кроме Сочинской сельскохозяйственной опытной станции) в губернии не было. Однако именно в годы Гражданской войны ученые, «прибившиеся» к различным организациям, разрабатывали идеи создания здесь высшей школы (об этом речь пойдет в следующей главе). Готовились достаточно амбициозные проекты в рамках Общества изучения Черноморского побережья Кавказа и созданного в июне 1919 г. по инициативе Управления земледелия и землеустройства Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России Комитета по устройству Черноморского побережья (базировался сначала в Сочи, а с сентября 1919 г. в Новороссийске). Возглавлявший общество и комитет Н. И. Воробьев привлекал к работе покинувших на фоне революционных событий столицу признанных специалистов — биолога и психолога, профессора Петроградского университета, туапсинского дачника В. А. Вагнера и профессора ботаники, бывшего директора Петроградского ботанического сада А. А. Фишера фон Вальдгейма, поселившегося в Сочи.
«Идя по Новороссийску, всюду встречаешь знакомых — просто удивительно, как это мал круг людей», — писал В. И. Вернадский[234]. Это же отмечали многие мемуаристы. В экстремальной ситуации ставка делалась не на различия (например, в политическом отношении), а на общее прошлое и необходимость выжить в настоящем. Литератор-эмигрант А. Волошин вспоминал 30 лет спустя о встречах в «уютном подвале» — новороссийском театре миниатюр «Норд-ост», созданным известным столичным писателем-сатириком Н. Агнивцевым. Там «сходились люди самых разнообразных взглядов и убеждений. За одним и тем же столиком можно было увидеть В. М. Пуришкевича, Владимира Бурцева, приехавшего тогда в Добровольческую армию из Франции и Бориса Суворина, издававшего в Новороссийске свое “Вечернее Время”[235]».
В конце 1919 — начале 1920 г. Новороссийск был свидетелем грандиозного отступления Белой армии, «воротами» в Крым и зарубежные страны для бесконечной цепи беженцев. Эпидемия тифа (жертвами которой стали, в том числе, В. М. Пуришкевич и профессор Е. Н. Трубецкой), норд-ост и общее подавленное настроение буквально подталкивали людей к кораблям. «А на улицах все гробы. Иногда с музыкой, редко с помпой. Чаще бегом, рысью, на тех же дрогах люди. За Трубецким шло 20 человек...» — записала в дневник видный общественный деятель, член кадетской партии А. В. Тыркова 9 февраля 1920 г.[236]
Уехать из Новороссийска морем было непросто ввиду значительного потока желающих. В. И. Вернадский искал специальное разрешение для посадки на корабль «Ксения» и надеялся (как оказалась, не напрасно) на помощь И. И. Малинина, бывшего преподавателя Новороссийского университета, возглавившего в «Деникин» Ведомство народного просвещения. С. П. Тимошенко хотел получить английскую визу, с которой «все прочие визы для государств между Константинополем и Лондоном могут быть тогда получены без всяких затруднений». Ему помог В. И. Вернадский «при содействии английского корреспондента “Таймс”»[237]. Последним, без сомнения, был Г. Вильямс — известный журналист, муж А. В. Тырковой. Именно британские суда при эвакуации Новороссийска обеспечили вывоз военнослужащих, их семей и мирных жителей. Подобная ситуация меньше чем через год повторилась в Крыму.
Крым, несмотря на смену политических режимов, привлекал беженцев, в т. ч. наличием значительного количества курортных городков и поселков с жилым фондом (включая дачи состоятельных ученых, таких как В. И. Вернадский, А. А. Брандт, А. П. Павлов, С. И. Метальников и др.). Одним из центров притяжения ученых был «профессорский уголок» в Алуште, основанный по инициативе геолога Н. А. Головкинского, гистолога А. Е. Голубева и др. Голубев, получив наследство от брата-золотопромышленника, кроме научных изысканий, активно занимался предпринимательством в области виноделия и меценатством. Его жена — Н. П. Суслова, первая среди русских женщин ставшая доктором медицины (в университете Цюриха), оказывала безвозмездно медицинскую помощь малоимущим жителям Алушты.
Ореолом романтики были овеяны представления о Коктебеле, где находились дачи и дома многих известных в мире искусства личностей: В. В. Вересаева, Г. С. Петрова (попа-расстриги, литератора, публициста), писательницы П. С. Соловьевой, певицы М. А. Дейши-Сионицкой и, конечно, М. А. Волошина. Среди кошмара Гражданской войны на Юге ходили рассказы об этом «райском уголке» — республике художников и поэтов. Отдельные моменты были явно преувеличены, но, так или иначе, в Коктебеле в то время искали (и нашли), как писал Волошин в стихотворении «Дом поэта», «убежища, защиты и совета» не только «фанатики непримиримых вер — красный вождь и белый офицер», но и множество людей искусства и науки. Среди них О. Э. Мандельштам, И. Г. Эренбург, Н. Н. Евреинов, а также царский генерал, ученый Н. А. Маркс.
Немало беженцев скопилось в Ялте, Симферополе, Севастополе, Феодосии, Судаке, Батилимане (фактически поселок столичной интеллигенции; там, в частности, находилась дача В. И. Вернадского). В Ялте бурную выставочную деятельность развил редактор журнала «Аполлон» С. Маковский, в местной газете дебютировал юный В. Набоков.
Полуостров традиционно привлекал ученых различных специальностей ландшафтным разнообразием, богатством недр, фауны и флоры, памятниками истории и культуры. Неслучайно, характеризуя сотрудничество провинциальной и столичной научной интеллигенции в Крыму революционных лет, В. И. Вернадский писал, что «научная работа наезжих ученых очень быстро связывалась с жизнью края», тем более что многие из них «не были чужими Крыму»[238].
Не только государственные научные учреждения (Никитский ботанический сад, Севастопольская биологическая станция РАН, Симеизское отделение Пулковской астрономической обсерватории и др.), но и многочисленные научные общества являлись полноценными центрами научных исследований. Важным фактором, обеспечившим приток научных сил в Крым, особенно в Симферополь, стало создание Таврического университета. В 1920 г. там работали 4 академика и 107 профессоров[239], представлявшие различные вузы и научные школы, главном образом, столичные. Путь многих ученых в Крым проходил по одному из отмеченных выше маршрутов. Однако были и другие варианты. Историки-петроградцы Г. В. Вернадский и Б. Д. Греков, литературовед А. П. Калдубовский, математик Н. С. Кошляков попали в Симферополь после недолгой работы в молодом Пермском университете.
В продовольственном отношении здесь было относительно благополучно. Профессор-правовед Н. Н. Алексеев, пополнивший штат университета в 1918 г., вспоминал, что Симферополь был «завален фруктами и рыбой»[240].
Студент Таврического университета в годы Гражданской войны, впоследствии ученый-геолог А. И. Спасокукоцкий отмечал изменение «в быте и культуре общества» «тихого до этого города» под влиянием университета[241]. Деятельность нового вуза, взаимодействие его научных обществ с другими крымскими научными объединениями позволило Г. В. Вернадскому спустя десятилетия резюмировать: «Несмотря на Гражданскую войну и трудные условия жизни, в Крыму был расцвет умственной и религиозной жизни»[242].
В 1920 г. Крым стал последним оплотом «белых». Беженцам, в том числе ученым, предоставлялась последняя возможность выбора между чужбиной и советской Россией.
Специфический очаг беженства представляла собой Грузия. Максимальный наплыв населения она переживала в 1920 г., принимая тех, кто ранее пытался найти приют на Украине, Дону и Кубани, в Крыму. Главным центром для переселенцев был Тифлис — кавказский Париж, как называли его современники.
Само слово «Тифлис» традиционно ассоциировалось со всевозможными удовольствиями. М. А. Булгаков в одном из ранних (1921 г.) автобиографических произведений с подзаголовком «Верхом на пьесе в Тифлис» сформулировал их так: «1) в Тифлисе открыты все магазины; 2) в Тифлисе есть вино; 3) в Тифлисе очень жарко и дешевы фрукты; 4) в Тифлисе очень много газет...»[243]
Именно это, вероятно, в первую очередь учитывали те, кто выбрал грузинскую столицу в качестве места временного проживания. Кроме того, Тифлис был крупным культурным и научным центром (а в годы Гражданской войны стал университетским), где глубокие корни имели не только грузинские, но и русские, и армянские культурные традиции. Веским аргументом была относительная удаленность Грузии от России, ее неучастие в Гражданской войне. В то же время в представлениях большинства россиян Грузия все-таки была частью России. В отличие от других регионов Юга, в Грузии, по сути, ни разу не менялась власть.
Писатель Г. В. Алексеев, вспоминая собрание интеллигенции в советской Одессе в 1919 г., привел маленькую, но характерную деталь: «Бунин наклоняется к Нилусу: «Хорошо бы, — говорит он задумчиво, — хорошо бы сейчас уехать в... Грузию»»[244].
Еще в 1917 г. Тифлис стал одним из центров миграции столичных художественных сил. С. М. Городецкий (уехавший на Кавказ в 1916 году), братья Илья и Кирилл Зданевичи — поэты, художники, теоретики искусства — приглашали к себе единомышленников. В городе возникли художественные студии, в основном авангардистского толка: «Синдикат футуристов», «Фантастический кабачок» (создан последователем М. Кузьмина Ю. Дегеном) и другие, объединившие местные и столичные силы. Визитной карточкой тифлисского «Кавказского слова» были статьи о литературе и искусстве С. М. Городецкого; поэт основал издательство «Феникс», редактировал местный журнал «Ars».
Традиционно экстравагантными были вечера тифлисских футуристов, а также их книги, изданные в те годы. Одни названия чего стоили — «Остраф Пасхи» И. Зданевича (1919), «Ожирение роз», «Лакированное трико», «Малахолия в капоте» А. Крученых... На тифлисских выставках 1918—1920 гг. впервые экспонировались работы Н. Пиросманишвили, собранные К. Зданевичем[245].
После чтения лекций в Киеве, Одессе и других городах Юга в Тифлис приехал режиссер и теоретик театра Н. Н. Евреинов. Из Новороссийска, «от ветра, штыков и плевков прикрывая огарок Искусства дрожащей рукою»[246], перебрался Н. Я. Агнивцев с труппой театра миниатюр «Кривой Джимми». Здесь же выступала после гастролей в Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону, Екатеринодаре группа артистов Московского художественного театра во главе с В. И. Качаловым. В преддверии «второго пришествия» большевиков весной 1919 г. из Крыма в Тифлис уехали известные художники С. А. Сорин и С. Ю. Судейкин.
За несколько лет видное место в музыкальной жизни города занял Н. Н. Черепнин — известный композитор, профессор Петроградской консерватории, в 1919 г. возглавивший созданную на основе музыкального училища Тифлисскую консерваторию. Здесь же преподавал композитор, автор балета «Аленький цветочек» Ф. А. Гартман; предметы эстетического цикла читал С. М. Городецкий. В 1920 г. при активном участии Черепнина были осуществлены постановки первых грузинских опер — «Абессалом и Этери» З. П. Палиашвили и «Дареджан Коварная» М. А. Баланчивадзе[247].
Появление новых вузов являлось важной предпосылкой переселения в город ученых. Среди них упомянутые выше В. И. Разумовский и И. И. Широкогоров, зоолог В. П. Казанцев (ставший деканом физико-математического факультета Тифлисского университета), ботаник, академик С. Г. Навашин, геолог-палеонтолог, будущий член-корреспондент АН СССР Н. Н. Яковлев и др.
Однако Тифлис за короткое время стал не только донором, но и реципиентом научных кадров для других регионов. В связи с основанием университета в Ереване (занятия начались в феврале 1920 г.) туда из Тифлиса переехал известный правовед профессор Ю. С. Гамбаров, ставший ректором нового вуза. В кубанских газетах муссировался вопрос о переводе в Екатеринодар медицинского факультета Тифлисского университета. Профессор И. И. Широкогоров, выступая с докладом в Кубанском медицинском обществе в январе 1919 г., отмечал скудное финансирование со стороны Грузинского правительства и стремление к созданию национального (а значит не русского) университета. В качестве места потенциального местонахождения рассматривались также Пятигорск, Владикавказ, Новороссийск[248].
Ректор Тифлисского политехникума С. А. Захаров приезжал в Екатеринодар и обговаривал на самом высоком уровне перспективы переезда профессорского состава вуза в кубанскую столицу[249]. В 1919 г. 6 человек были избраны на различные должности в Кубанский политехнический институт.
Уже после окончания Гражданской войны в советском журнале «Наука и ее работники» в статье о недавней ситуации в высшей школе на Юге России отмечался вклад «деятелей русской высшей школы, удалившихся из захлестнутого волной национализма Тифлиса» в развитие политехнического образования в Екатеринодаре и организацию университета в Баку[250].
Грузинские власти предпочли сделать ставку не на два, а на один университет — национальный Грузинский (получивший статус государственного), что в той ситуации было логично.
О том, что не все чувствовали себя комфортно в условиях строительства национального государства, свидетельствуют письма и дневники ученых. В. И. Вернадский, благодаря обширной переписке и вовлеченности в научное строительство хорошо информированный обо всем происходившем, записал в дневнике: «Очевидно, под влиянием шовинизма пострадали и Тифлисский политехнический институт, и Тифлисский университет»[251]. Директор Ботанического сада и профессор Тифлисского политехникума П. И. Мищенко постфактум (в 1922 г.) сообщал Б. Л. Исаченко, что, «несмотря на все симпатии и все просьбы остаться» в Тифлисском ботаническом саду, «где работал с душой», он уехал из Грузии на гребне «временной шовинистической волны»[252] (имеется в виду переезд в Екатеринодар). Молодой, но уже достаточно опытный геолог, грузин по национальности А. А. Твалчрелидзе, не знавший грузинского языка, в 1921 г. жаловался В. И. Вернадскому (которого 4 года назад просил помочь с переводом из Новочеркасска в грузинскую столицу): «Тифлис, куда я так стремился, оказался не совсем таким, как я представлял себе. И нелегко мне живется здесь»[253]. Впоследствии, правда, А. А. Твалчрелидзе занял одно из ведущих мест в научном сообществе Грузинской ССР.
Первый ректор Бакинского университета В. И. Разумовский вспоминал, как совместно с деканом историко-филологического факультета Н. А. Дубровским (будущим ректором Бакинского политехнического института) в сентябре 1919 г. предпринял поездку в Ростов-на-Дону и Екатеринослав, где велись переговоры с целью формирования штатов Бакинского университета[254]. Это в большей или меньшей степени удалось, что обеспечило приток научных кадров в Баку. Не последнюю роль играла позиция руководства Азербайджанской демократической республики, заинтересованного в появлении университета. Кафедру классической филологии там возглавил приехавший из Петрограда известный поэт-символист В. И. Иванов. В Баку из Тифлиса перебрались и некоторые представители литературно-художественного мира — С. М. Городецкий с издательством «Феникс», Ю. Е. Деген (он стал работать в издательском отделе университета).
На Юге и Юго-Востоке, кроме названных, появились и другие университетские центры (Воронеж, Астрахань, Ташкент). Однако переселение туда ученых имело определенную специфику и не вписывалось в ранее описанный «сценарий». В Воронеж персонал Юрьевского университета переехал осенью 1918 г. планово и, учитывая особенности времени, в целом организовано. Кадры для Астрахани и Ташкента формировались Наркомпросом и целенаправленно командировались туда.
Восточное направление интеллектуальной миграции было также важным фактором изменения географии науки и высшего образования. Крупные центры интеллектуального беженства сложились на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. В 1918—1919 гг. особую координирующую роль играл колчаковский Омск.
Столица «белого» движения на Востоке страны, как и южные, переживала период необычайного оживления. «Никогда прежде и, наверное, никогда в своем будущем Омск не сможет походить на тот бурливый муравейник, которым он был зимой 1918-го и летом 1919 г., являясь центром белой власти... В Омске проживала вся интеллигенция, дворянство, профессора, торговый класс, духовенство из Казани, Самары, Симбирска, из Перми, Уфы, а потом Екатеринбурга..., представители воинских частей и дипломаты чуть ли не половины Европы», — вспоминал журналист Л. Арнольдов[255]. «Своим бизнес размахом Омск напоминает Петроград, но дух его ближе к московскому... Люди на удивление хорошо одеты, почти как на Невском проспекте», — сообщал родственникам в США в конце 1918 г. Э. Хэлд — представитель молодежной христианской организации (YMCA)[256]. Пытавшийся продолжить на Востоке страны начатую в Москве научную и педагогическую карьеру, Н. В. Устрялов отразил в дневнике необычность и одновременно трагизм ситуации: «Сам по себе Омск занятен, особенно по населению. Сплошь типично столичные физиономии, столичное оживление. На каждом шагу — или бывшие люди царских времен, или падучие знаменитости революционной эпохи. И грустно становится, когда смотришь на них, заброшенных злою судьбой в это сибирское захолустье: — нет, увы, это не новая Россия, это не будущее. Это — отживший старый мир, и ему не торжествовать победу»[257].
Среди беженцев, как в Омске, так и других городах региона, было немало интеллигенции. По поводу педагогов местный аналитик замечал, что подавляющее большинство их «просто бежало», «о том, чтобы проникать в Сибирь, мало кто думал. Рассчитывали отсидеться где-нибудь поблизости от родных мест... но последующие события заставили двигаться дальше». Среди зарегистрированных в качестве беженцев педагогов доминировали жители Казанской и Самарской губерний. 29 октября 1918 г. появилось постановление Административного совета Временного Сибирского правительства «О порядке привлечения эвакуированных из Европейской России служащих правительственных учреждений к исполнению служебных обязанностей и о вознаграждении названных служащих». Это касалось в основном учителей школ и младших преподавателей вузов. Профессора в основном сразу находили работу и не попадали в статистические сводки такого рода[258].
Главным местом притяжения ученых был Томск — старейший и крупнейший центр науки и высшего образования огромного региона. Переезд туда начался еще в 1917 г. в связи с организацией в университете новых факультетов — физико-математического и историко-филологического. Известный философ и теоретик педагогики С. И. Гессен вспоминал: «Растущие трудности жизни в Петрограде и надежда на то, что в провинции я смогу больше времени посвятить науке, привели к тому, что я согласился ехать кандидатом в Томск... Почти все члены факультета были молодыми доцентами Петербургского университета»[259]. Кроме С. И. Гессена тогда приехали в Томск П. Г. Любомиров, С. И. Протасова (преподаватель петроградских Высших женских курсов), А. А. Гвоздев, Э. В. Диль[260]. Позже к ним добавились профессора-беженцы из Казани и Перми.
Достаточно популярными были Омск и Екатеринбург[261], ставшие вузовским городами, новый университетский центр Иркутск и активно развивавшийся в этом отношении Владивосток. Этнограф и антрополог Б. Э. Петри писал А. Е. Ферсману в октябре 1921 г.: «Эта “далекая Сибирь” приютила меня в последние тяжелые годы. Здесь жилось много проще и легче, чем у Вас. А главное, я был в центре области своих исследований и все 3 года продолжал свои работы. В Иркутске возник долгожданный университет, вокруг этого центра возникла научная работа»[262].
Столичный сегмент в восточном потоке интеллектуального беженства был менее заметен, чем в южном. Это следствие, во-первых, меньшей привлекательности «холодных» территорий, во-вторых, массовых миграций ученых (часто целых коллективов), представлявших нестоличные центры высшей школы.
Хабаровский историк Л. С. Малявина установила «волнообразный характер миграционной активности научных кадров, связанный главным образом с изменением политической ситуации и ходом событий на фронтах военных действий на востоке страны». Первая волна — осень 1918 г. — связывается с падением Казани, Самары, поражением Ижевско-Воткинского восстания. В потоке беженцев были служащие (оставшихся было меньшинство) и студенты Казанского университета. Вторая, более мощная волна беженцев, сориентированная на Дальний Восток, проходившая в отличие от первой не в форме бегства, а в виде организованной эвакуации, начала формироваться летом 1919 г., после потери Перми и Екатеринбурга, а затем и Омска. Это были преподаватели Пермского университета, Уральского горного института, профессура омских и томских вузов. В последнем отечественном пункте бегства — Владивостоке — принималось решение либо о сотрудничестве с новой властью (приход которой вскоре стал восприниматься как неизбежный), либо о бегстве. Часть ученых эмигрировала в соседний Китай, в основном в Харбин и Шанхай, где достаточно быстро были организованы вузы для российской эмигрантской молодежи[263].
В процессе движения на Восток ученые, приглашенные для замещения вакантных должностей в новых вузах, «рассасывались» по обширному региону. Как отмечает казанский историк С. Ю. Малышева, «некоторые беглецы-преподаватели и профессора Казанского университета “по дороге” в Сибирь успевали поработать и в Пермском университете», многие перебрались из Томска в Иркутск[264].
Значительная часть членов Сибирского геологического комитета, работавшего в Томске с 1918 г. (руководитель — профессор П. П. Гудков), к концу следующего года уже работала во Владивостоке.
Последствия интеллектуальной миграции оперативно осмысливались в прессе. Еще в январе 1919 г. корреспондент «Сибирской жизни» констатировал, что «наука и преподавание в Сибири» значительно выиграли от «движения культурных сил» из европейской России. Именно они обеспечили полноценную работу омских вузов, университета Иркутска, усилили научный потенциал Томска. Публикация завершалась своеобразным пожеланием: «Будем надеяться, что часть научных сил, занесенных несчастными обстоятельствами в Сибирь, останется у нас»[265].
В сознании современников центры интеллектуального беженства приобретали статус новых культурных центров в противовес «старым» — российским столицам. Основой насыщенной научной и образовательной жизни новых центров стало сотрудничество провинциальной и столичной интеллигенции. Подобное повторилось через четверть века в связи с эвакуацией учреждений культуры, образования и науки из столиц в восточные районы страны.