«О» - значит омут

15

Когда Джону было тринадцать, умерла его мать. У нее с детства была астма, и позже в жизни она страдала от бесконечных легочных заболеваний. Джон знал, что его мама часто чувствовала себя плохо. У нее всегда был кашель, простуда и разные другие инфекции дыхательных путей — пневмония, бронхит, плеврит. Она не жаловалась, и всегда казалось, что она быстро выздоравливает, что он считал доказательством того, что у нее не было ничего серьезного.

В ноябре она заболела гриппом, и симптомы, казалось, становились все хуже. В пятницу утром, когда ей не стало лучше, Джон спросил не позвонить ли кому-нибудь, но она сказала, что все будет в порядке. Его отца не было в городе. Джон не помнил, куда он поехал, и Лайонел не оставил телефона. Отец Джона был профессором английского языка, находившимся в творческом отпуске от Калифорнийского университета в Санта-Терезе.

Он недавно опубликовал биографию важного ирландского поэта, имя которого Джон забыл.

Лайонел уехал читать серию лекций о нем, вот почему Джон с матерью оказались одни.

Джон предложил не пойти в школу и остаться дома, но мама не хотела, чтобы он пропускал занятия, так что в 7.30 он отправился три километра на велосипеде до Академии Климпинг.

Он был неуклюжим пареньком, невысоким для своего возраста и весившим килограммов на двадцать больше, чем нужно. Этот факт и еще скобы на зубах не добавляли ему особой привлекательности. Он случайно услышал, как отец сделал замечание о его превращении в лебедя — «Пожалуйста, господи», так он выразился. Джон пропустил начало фразы, но не требовалось многого, чтобы понять, что отец считал его гадким утенком. Это был первый раз, когда Джон столкнулся с фактом, что у других есть мнение о нем, и оно не всегда доброе. Мама обещала ему, что он быстро начнет расти, когда достигнет половой зрелости, но пока что не было никаких признаков этого. Отец купил ему велосипед, чтобы поощрять движение на свежем воздухе. Джон гораздо больше предпочитал, чтобы в школу его отвозила мама, что она делала, когда чувствовала себя хорошо.

В тот день Джон вернулся из школы в 3.30 и обнаружил все в доме в том же состоянии, как он оставил. Он удивился, почему мама не встала и не ждет его. Обычно, даже будучи больной, она успевала принять душ и одеться к середине дня, когда заканчивались уроки.

Он находил ее на кухне, с сигаретой, по крайней мере, делающей вид, что все в порядке.

Иногда она даже пекла ему кекс из готовой смеси. Сейчас комнаты казались холодными и темными, хотя свет был включен, и он слышал, как шумит воздух в воздушном обогревателе.

Он постучал в спальню, потом открыл дверь.

— Мама?

Ее кашель был влажным и тяжелым. Она поманила его в комнату, постучала себя по груди и приложила ко рту платок, выплюнув какой-то комок.

Джон стоял в дверях, глядя на нее.

— Разве не надо позвонить врачу?

Она отмахнулась, снова закашлялась, этот приступ оставил ее вспотевшей и бессильной.

— У меня остались таблетки с прошлого раза. Поищи в медицинском шкафчике. И, пожалуйста, принеси стакан воды.

Он сделал, как она сказала. Там было три пузырька с лекарствами. Он принес их все, и она выбрала те, что считала лучшими. Приняла две таблетки, запила водой и откинулась на подушки, которые она поставила почти вертикально, чтобы легче дышать.

Он спросил: — Ты обедала?

— Еще нет. Я возьму что-нибудь скоро.

— Я могу сделать тебе жареный сэндвич с сыром, как ты меня учила.

Он хотел помочь. Он хотел быть полезным, потому что, когда она вновь будет на ногах, мир будет правильным сам по себе. Он чувствовал ответственность, потому что оставался единственным ребенком в доме. Его брат, Грант, на пять лет старше, недавно уехал в Вандербилт и не вернется до рождественских каникул.

Ее улыбка была бледной.

— Жареный сэндвич, это хорошо, Джон. Ты такой милый.

Он пошел на кухню и сложил сэндвич, убедившись, что кусочки хлеба смазаны маслом с обеих сторон, так что они подрумянятся равномерно. Когда он снова постучал в ее дверь, с тарелкой в руках, она сказала, что немного поспит перед едой. Он поставил тарелку на столик у кровати, пошел в свою комнату и включил телевизор.

Когда он заглянул к ней через час, она выглядела плохо. Он подошел к кровати и положил руку ей на лоб, так, как делала она, когда думала, что у него температура. Ее лоб был горячим, а дыхание частым и неглубоким. Ее трясло, и когда она открыла глаза, он спросил:

— С тобой все в порядке?

— Я замерзла, только и всего. Принеси мне одеяло из шкафа, пожалуйста.

— Конечно.

Он принес несколько одеял и укрыл ее, переживая, что делает недостаточно.

— Я думаю, что должен позвонить в скорую или еще куда-нибудь. Ладно?

Когда мать не ответила, Джон вызвал скорую помощь, которая приехала через пятнадцать минут. Он впустил врачей, с облегчением, что кто-то другой теперь отвечает за нее.

Один из двоих мужчин задавал вопросы, в то время как другой измерил температуру и давление и послушал грудь. После короткого совещания и телефонного звонка он положили ее на носилки и отнесли в машину. Из взгляда, которым они обменялись, Джон понял, что мама больна серьезней, чем он думал.

Когда Джону предложили следовать за ними в больницу Санта-Терезы, он едва не рассмеялся.

— Я — ребенок. Я не могу вести машину. Моего папы нет дома. Его даже нет в городе.

В конце концов ему разрешили ехать в передней части машины скорой помощи, что, как он понял, было нарушением правил.

В больнице он сидел у стойки регистрации, пока врач осматривал его маму. Медсестра сказала, что он должен позвонить кому-нибудь, но это только сбивало его с толку. Он не знал, как дозвониться до брата в Нэшвиле, а кому еще? У него не было домашнего телефона учительницы. Школа была в это время уже закрыта. Не было никаких родственников, о которых он бы знал. Его родители не ходили в церковь, так что не было даже священника, которому можно было бы позвонить.

Медсестра ушла куда-то по коридору, и вскоре появилась женщина-социальный работник и поговорила с ним. Она не особенно помогла, задавая те же вопросы, на которые он не мог ответить. В конце концов она позвонила соседям, паре, которую его родители едва знали.

Джон провел эту и следующую ночь у них. Он оставил записки на передней и задней двери, чтобы отец мог его найти.

Мама прожила еще полтора дня, а потом ее не стало. Последний раз, когда он ее видел — вечером, когда отец наконец-то появился — у нее стояли капельницы в обеих лодыжках.

На одной руке был манжет для измерения давления, на другом запястье — артериальный катетер и кислородная маска на лице. Джон запомнил тот момент, когда ее грудь перестала подниматься и опускаться, но он все равно смотрел, думая, что все еще может видеть движение. В конце концов, отец сказал ему, что пора уходить.

Лайонел отвез сына домой и провел следующие два часа на телефоне, уведомляя друзей, родственников, страховую компанию, и Джон не был уверен, кого еще.

Пока отец был занят, Джон пошел в мамину комнату. Папина сторона кровати была нетронута и аккуратно застелена, а на маминой стороне простыни были смяты, а подушки до сих пор прислонены к спинке кровати. На полу валялся грязный носовой платок.

Тарелка с сырным сэндвичем стояла на столике. Он был холодный, и хлеб засох, но Джон сел на край кровати и съел его, а тепло его тела вызвало мамин запах от простыней.

Из-за скобок на зубах он не мог откусывать от сэнвича без того, чтобы в них не застревали крошки, поэтому от отламывал маленькие кусочки и жевал их, думая о маме.

В десять вечера отец нашел его, сидящего в темноте. Лайонел включил свет и сел рядом с сыном, обняв его за плечи.

— Ты не виноват, Джон. Я не хочу, чтобы ты думал, что кто-то винит тебя за то, что ты не обратился за помощью пораньше…

Джон не шевелился. Он чувствовал, как распространяется холод, от его груди до подошв.

Его щеки горели и он беспомощно посмотрел на отца. До этого момента ему не приходило в голову, что он мог спасти жизнь матери. Ему было только тринадцать. Мама заверила его, что все в порядке, и он поверил ей на слово. В отсутствие взрослого советчика, он ждал подсказки. Внезапно он увидел, какой жалкой была его помощь, каким глупым и беспомощным он был, делая жареный сэндвич, как будто это могло вылечить маму или продлить ей жизнь.

Только годы спустя Джон понял, что отец сказал это, чтобы оправдать свою собственную вину за то, что не оставил контактного телефона. На самом деле — и Джон тоже узнал об этом намного позже — Лайонел находился в гостиничном номере, развлекаясь со студенткой, которую встретил, читая лекции в Бостонском колледже.

Его брат приехал на похороны, но потом снова уехал. Остаток учебного года был странным.

Джон и его папа организовали свою жизнь, как два старых холостяка. Отец оплачивал счета и более-менее удерживал их мир от разрушения. В доме был беспорядок. Ели они или вне дома, или приносили полуфабрикаты, или заказывали еду из ресторана. Лайонел вернулся к преподаванию в местном университете. Джон, в основном, делал, что хотел. Кажется, никто не замечал, что он горюет. Он знал, что что-то черное опустилось на него, как вуаль.

Он проводил много времени в своей комнате. Как у толстого мальчика, у него не было друзей, так что он уютно чувствовал себя в изоляции. Его отметки были смешанными — хорошие по английскому и искусству и плохие по всему остальному. Два раза в неделю приходила уборщица, вот и весь контакт, который у него был с другими людьми.

Учителя бросали на него сочувствующие взгляды, но его вид была таким мрачным, что они не решались подойти ближе.

Весной Джон узнал, что отец, без всякого обсуждения, записал его на две смены в летний лагерь. Лайонел собирался читать серию лекций, что заставляло его ездить взад-вперед по стране весь июнь и июль. Через день после окончания школьных занятий Джона отправили в Мичиган. Это была так называемая спортивная программа, предназначенная для толстых мальчиков, в течение которой их взвешивали каждый день, читали лекции о питании, бранили за плохие привычки и заставляли заниматься длительными физическими упражнениями, во время которых некоторые мальчики теряли сознание.

Как ни странно, Джону это нравилось. Его одиночество, его вина, тишина в доме, даже потеря матери, все это было отложено в сторону на два месяца, и ему стало легче.

Мальчики должны были выбрать для себя вид спорта — баскетбол, футбол, хоккей, лакросс или легкую атлетику.

Джон выбрал бег на длинную дистанцию. Ему нравился спорт, где целью было индивидуальное достижение. Он любил соревноваться сам с собой. В его натуре не было ничего, что привело бы к командному виду спорта. Он не хотел носить форму, которая сделала бы его неотличимым от других пятидесяти ребят на поле. Он предпочитал быть в одиночестве. Ему нравилось заставлять себя. Ему нравился пот, и тяжелая работа легких, и боль в ногах.

К тому времени, когда он вернулся из лагеря, обещанный быстрый рост материализовался.

Джон похудел на десять килограммов и вырос на семь сантиметров. В течение девятого и десятого класса он избавился от скобок на зубах и вырос еще на десять сантиметров. Еще он похудел на пять килограммов. Бег сохранял его стройным и наполнял энергией.

Он решил заняться гольфом и в свободное время подрабатывал в клубе, подавая игрокам клюшки. Он и отец шли отдельными, но параллельными путями, и Джона это устраивало.

В августе 1964, перед тем, как Джон пошел в десятый класс, Лайонел появился в дверях комнаты, где Джон валялся на диване и смотрел телевизор. Он задрал ноги на спинку, а на его груди балансировал стакан с пепси-колой. Отец часто пропадал по вечерам, но Джон об этом не особенно задумывался.

Лайонел просунул в дверь голову и сказал:

— Эй, сын. Как дела?

— Нормально.

— Можешь сделать потише, пожалуйста?

Джон встал и подошел к телевизору. Выключил звук и вернулся на диван, его внимание все еще было сосредоточено на экране, хотя он притворялся, что слушает отца.

Лайонел сказал:

— Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомился. Это Мона Старк.

Джон поднял голову, когда отец отошел в сторону, и там стояла она. Она была выше Лайонела и окрашена так ярко, как картинки в его учебнике биологии. Черные волосы, синие глаза, темно-красные губы. Ее тело было разделено на две части — грудь сверху и расширяющиеся бедра внизу, разрезанные узенькой талией. В этот момент он бессознательно определил ее: это была оса, хищница. Перед его глазами встали строчки из учебника: «Некоторые жалящие осы живут в более сложных сообществах, чем пчелы и муравьи. Жалящие осы полагаются на гнездо, из которого совершают многие свои действия, особенно выращивание молодняка».

Джон сказал: — Приятно познакомиться.

— Приятно познакомиться, — ответила Мона, а потом обратилась к Лайонелу, дразнящим тоном.

— Нехороший мальчик. Вижу, мне придется здесь работать и работать. Не могу поверить, что ты не приучил его вставать, когда леди входит в комнату.

Джон послушно отложил в сторону стакан и поднялся на ноги, бормоча:

— Извините. Это моя вина, не его.

Он взглянул на Лайонела. Что происходит? Джон знал, что отец встречается с женщинами, но, насколько ему было известно, Лайонел ни к одной не испытывал ничего серьезного.

У него была серия коротких романов со студентками, когда он отметал любую возможность обвинения в неподобающем поведении тем, что дожидался, когда девушка закончит слушать его курс.

Позже в этот вечер, после того, как Лайонел отвез Мону домой, он вернулся в комнату Джона для неизбежного разговора по душам. Было ясно, что отец чувствовал себя неуютно. Два года они с Джоном жили как приятели, не как отец с сыном, а теперь все усложнилось.

Лайонел пустился в объяснения, каким одиноким он был, и как ему не хватало матери Джона. Джон пропустил мимо ушей почти все, что он говорил, потому что слова не звучали, как отцовские. Мона, несомненно, подготовила его, убедившись, что он затронет все необходимые темы. Джон воображал, что это Мона сидит здесь, объясняя, что никто не сможет заменить его маму, но мужчине нужна компания. Джону тоже будет лучше, сказала она, губами его отца. Мона знала, какой тяжелой была для него жизнь, и теперь у них есть счастливая возможность зажить одним домом. Мона была в разводе и имела трех очаровательных дочурок, с которыми Лайонел встречался. Мона с нетерпением ждет соединения двух семей, и он надеется, что перемены пройдут для Джона как можно легче.

Лайонел и Мона поженились в июне 1965. Теперь, когда у них была семья из шести человек, им нужен был дом побольше. К счастью, после развода Моне достался дом в Беверли Хиллс, который она продала за большие деньги, вложив их в новый дом в Хортон Рэвин, так что ей не пришлось платить налоги. В то же время Лайонел продал скромный дом с тремя спальнями, где вырос Джон. Эти деньги были отложены на ремонт и улучшение нового дома, который располагался на отвесном участке, с видом на Тихий океан. Джон въехал в заново отделанные две комнаты с ванной, построенные над гаражом, в то время как Лайонел, Мона и три девочки поселились в главном доме. Мона говорила, как ему повезло иметь отдельное жилье, которое позволяет уходить и приходить, когда захочется. Не то, чтобы ему это разрешалось. Его «гнездышко», как она это называла, являлось не очень удобным напоминанием того, что он был отделен от остальных. Его нужды и желания были второстепенными.

Все крутилось вокруг Моны. Ее уроки тенниса, ее гольф, ее благотворительность, занятия, которые отец не разделял с ней, потому что или преподавал или писал в своем домашнем кабинете. Джон был аутсайдером, смотрящим издали на жизнь, которая когда-то была его.

Он был несчастен, но знал, что лучше не жаловаться. С другой стороны, было бы странно ожидать, что жизнь будет продолжаться, будто ничего не изменилось. Его жизнь приняла совершенно другой поворот.

В январе, когда Джону исполнилось семнадцать, он выпросил себе машину. Мона протестовала, но Лайонел единственный раз встал на его сторону. После шума и многочисленных дебатов, она наконец сдалась, может, потому что поняла, что иметь в своем распоряжении машину с водителем не так уж плохо.

Лайонел купил Джону подержаный «шевроле»-кабриолет. К тому времени три идеальные дочки Моны были записаны в ту же школу, которую Джон посещал с первого класса. Он натыкался на них в коридорах шесть или семь раз в день. Конечно, от отвозил их в школу и забирал оттуда. Он еще присматривал за ними, если Лайонел с Моной уходили куда-нибудь по вечерам. Если у него были другие планы, если он хоть как-нибудь сопротивлялся, Мона давала ему молчаливый отпор, убирала его из поля зрения, как будто он был невидим.

Она была достаточно умна, чтобы не посвящать в эти размолвки Лайонела. Если бы Джон рассказал об этом отцу, он бы посмеялся над ним, как слишком чувствительным и подозрительным. Он бы рассказал все Моне и она бы удвоила наказание.

Лайонел был бы дураком, если бы не замечал разлитый в воздухе холод, но поскольку ни Мона ни Джон ничего не говорили, он был рад игнорировать проблему.

Однажды в субботу днем Мона повела девочек по магазинам, и Лайонел постучался в дверь Джона. Джон крикнул: — Открыто! — и Лайонел поднялся по лестнице.

Он оглядел место, которое было холодным и голым, как тюремная камера.

— Ну, похоже, ты устроился. Очень мило. Все в порядке?

— Конечно.

Джон знал, что его две комнаты не имеют ни характера, ни комфорта, но не хотел давать отцу причин для маневра.

— Здесь достаточно тепло?

— Вполне. У меня здесь нет горячей воды. Пять минут капает комнатной температуры, потом и она кончается.

— Да, это плохо. Рад, что ты сказал. Я попрошу Мону об этом позаботиться.

Джон подозревал, что дал возможность отцу заговорить о Моне. Теперь он мог продолжать без его помощи.

— Не возражаешь, если я сяду?

Джон убрал со стула кучу грязной одежды, так что отец мог сесть. Лайонел пустился в долгие бессвязные рассуждения о новой соединенной семье. Он признавал, что иногда возникало напряжение между Моной и Джоном, но она очень старается, и Лайонел считает, что будет только честным, если Джон встретит ее на полпути.

Джон уставился на отца, ошеломленный масштабом его заблуждения. Конечно, он защищал ее. Конечно, она и Лайонел были союзниками. Джону неоткуда было ждать помощи.

Фактически, отец объявлял, что теперь Джон полностью в ее руках. Ее прихоти, ее острый язык, ее сверхъестественная способность поворачивать все к своей выгоде: на все это она получала благословение Лайонела. Джон не мог поверить, что отец не видит, что происходит.

— Ну, папа, — сказал он осторожно, — не хочу быть бестактным, но, по-моему, она просто чудовище.

Лайонел дернулся, словно ему дали пощечину.

— Конечно, сын, ты имеешь право иметь свое мнение, но, надеюсь, ты будешь держать его при себе. Я был бы рад, если бы ты попробовал наладить с ней отношения, хотя бы ради меня.

— Ради тебя? Как ты это себе представляешь?

Лайонел покачал головой и продолжал терпеливым тоном:

— Я знаю, что приспособиться нелегко. Она никогда не заменит тебе мать. Она не просит этого, и я тоже. Ты должен поверить мне: она заботливый человек, просто изумительная, когда ты узнаешь ее получше. А пока я ожидаю, что ты будешь относиться к ней с уважением, которого она заслуживает.

Каким-то образом, у Джона в голове застряло слово «изумительная». Мона была врагом, но он видел, как бесполезно было бороться с ней лицом к лицу. После этого он прозвал ее Изумительная Мона, конечно, за глаза, и не в присутствии отца.

В первое Рождество, которое новобрачные провели вместе, Изумительная Мона соблазнила Лайонела сыграть Санта Клауса в Академии Климпинг на благотворительном вечере, и после этого каждый год он надевал белый парик, усы и бороду и влезал в красный бархатный костюм, отделанный белым мехом. Даже его сапоги были фальшивыми.

По мнению Джона, фотография, которая точно отображала их отношения, это та, что Мона вставила в серебряную рамочку и выставила на пианино в гостиной. На ней Мона, наряженная в вечернее платье с глубоким декольте от Сен-Лорана, соблазнительно устроилась на коленях Санта Клауса. В то время как она сияла в камеру, индивидуальность Лайонела была стерта. Ей действительно удалось собрать больше ста тысяч долларов для школы, и за это она получила широкую признательность.

Джон с горечью излил душу по телефону брату.

— Она — полная стерва. Она тиран. Я говорю тебе. Она долбаная нарциссистка.

Грант отвечал:

— Да ладно тебе. Ты уедешь из дома через год-два, так что тебе до этого?

— Она думает, что может руководить моей жизнью, а папа ей все разрешает. Он полностью у нее под каблуком.

— Ну и что? Это его дело, не твое.

— Блин, тебе легко говорить. Я бы посмотрел, как бы ты выжил с ней под одной крышей.

Устав от темы, Грант сказал:

— Просто потерпи немножко. Закончишь школу, приезжай жить со мной.

— Я не хочу уезжать от своих друзей!

— Это лучшее, что я могу предложить. Держись, чувак.

Джон открыл новый способ проводить время. Он начал забираться в разные дома в Хортон Рэвин, где, как он знал, никого не было. Обслуживая игроков гольф-клуба, он собирал всю информацию относительно их планов путешествовать. Они говорили между собой о предстоящих круизах и турах в Европу, увеселительных поездках в Сан-Франциско, Чикаго и Нью-Йорк. Это была форма хвастовства, хотя все подавалось как обсуждение курсов валют, цен на билеты и отели. Лайонел и Мона общались со всеми, так что Джону всего лишь нужно было найти нужный адрес у Моны в записной книжке. Он ждал, пока семья уезжала, и находил способ забраться внутрь. Если были разговоры об охранной системе или стороже, Джон избегал таких домов. Люди были беззаботными в том, что касалось запоров.

Джон находил незапертые окна и двери в подвал. Если не находил, то разыскивал ключи, спрятанные под цветочными горшками и декоративными камнями в саду.

Оказавшись внутри, он обходил весь дом, заглядывая в стенные шкафы и гардеробы. Кабинеты были богатыми источниками информации. Он проявлял любопытство к женскому белью, духам и предметам гигиены. Он ничего не воровал. Смысл был не в этом. Незаконное проникновение в чужие дома приносило ему временное облегчение. Высокий уровень страха смывал стресс, под действием которого он все время находился, и равновесие восстанавливалось.

Посреди учебного года он начал прогуливать уроки в Климпе, сначала редко, потом чаще. Неудивительно, что его успеваемость резко упала. Его тайно забавляло все это перешептывание за его спиной. Проходили конференции в школе и конференции дома.

Записки передавались туда-сюда. Звонил телефон. Лайонел не хотел быть плохим парнем, так что это Мона поставила вопрос ребром.

Она была сурова, но справедлива, и Джон изо всех сил старался сохранить серьезное лицо, пока она зачитывала приговор.

— Мы с твоим отцом долго это обсуждали. У тебя большие способности, Джон, но ты не стараешься. Поскольку ты учишься так плохо, мы подумали, что платить за твое обучение в частной школе, это напрасная трата денег. Если ты не хочешь заниматься как следует в Климпе, мы думаем, тебе надо перевестись в обычную школу.

Джон знал, что она затевала. Она думала, что угроза общественной школы даст ей преимущество. Он пожал плечами.

— Прикольно. Общественная школа Санта-Терезы. Давайте.

Мона нахмурилась, не в состоянии поверить, что он не собирается протестовать и обещать исправиться.

— Я уверена, что ты захочешь закончить вместе со своими одноклассниками в Климпе, так что мы готовы обсудить это после первого семестра в общественной школе, предполагая, что ты будешь учиться лучше. Если твои оценки улучшатся, мы подумаем о переводе обратно.

Решение за тобой.

— Я уже решил. Я выбираю общественную школу.

Осенью 1966, в конце первого дня Джона в школе Санта-Терезы, он стоял возле своего шкафчика, когда парень у соседнего шкафчика посмотрел на него и улыбнулся.

— Ты новенький. Я тебя видел сегодня утром. Мы в одном классе.

— Точно. Я помню. Я — Джон Корсо.

Парень протянул руку. — Уокер Макнэлли.

Они пожали друг другу руки, и Уокер спросил: — Ты откуда?

— В прошлом году учился в Климпе. Меня оттуда выгнали.

Уокер засмеялся.

— Молодец. Мне это нравится. Добро пожаловать в школу Санта-Терезы.

Он открыл свой шкафчик, закинул туда книги, достал и надел ветровку.

— Кажется, есть повод отметить. У тебя есть машина?

— На стоянке.

Уокер залез в карман и достал «косяк» с марихуаной.

— Удалимся на перерыв, уважаемый сэр?

Первый раз, когда Джон курил травку, был первым разом за несколько лет, когда он смеялся.

Смех был резким и неконтролируемым. Потом он даже не мог вспомнить, что его так рассмешило, но в тот момент это ощущалось как счастье. Хотя, пустое и искусственно вызванное.