Леденящая жажда

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Глазов

27 июня 200… года, 14.01

Дверь была закрыта.

Трубач постучал — тишина. Сколько он проспал? Сутки, час, минуту? Окон не было, электрический свет из-за двери. Часы почему-то стояли на двух. Два ночи или два дня?

Трубач сел. Нет, наверное, еще ночь. В этой каморке, в инфекционном боксе, душно и тесно. Но не это главное, главное там, за стенами бокса, — его сестра, эти люди, которые умирают, эти гады, которые убили милиционеров, эта паника и ужас, эта чума…

Он легко сопоставил то, что видел сам, с тем, что ему перед смертью рассказала Сашка. Двое что-то делали на набережной. Нерусские. Что-то бросили в воду… Потом они пытались убрать свидетелей.

Когда это было? Да, как раз примерно неделю назад. Прямо перед началом эпидемии… Нет. никакого сомнения: то, что те двое бросили в воду, и послужило ее причиной.

За неделю отрава могла попасть в городской водопровод. Сегодняшний джип тоже может быть как-то связан со всем этим. Но почему именно Глазов?

Конечно, здесь для них все просто. Провинция. Регистрационного режима нет. Люди доверчивые, непуганые. Создать панику проще пареной репы. Один теракт — и весь город уничтожен. Москву сразу не разрушишь, Питер тоже, а вот этот городок — «чик, и уже на небесах». Мал городок, а резонанс будет громадный.

Глаза против воли закрывались. Он во всем разберется. Нужно всех предупредить, чтобы не пили воду. Вот только поспит еще полчаса и…

…Он проваливается в сон и видит то же болото. Снова та же луна. Он ползет среди кочек. Стой! Это не кочки! Это трупы. Где-то должна быть сестра. Но она еще жива. Кажется, нашел! Нет, это не она! Это Сашка. Не дышит — мертвая? Но как-то странно улыбается, как живая. Бедная, бедная Сашка! На него накатывает жалость. Он начинает, целовать ее в закрытые глаза. И тогда они открываются. Сашка смеется. Он вдруг понимает, что она его обманула. Как всегда! «Пи-ить! Пить дай! У-ми-раю!» — как бы жалостливым голоском она начинает просить, как бы плачет. А потом плач незаметно переходит в смех, в хохот, в дикое гоготание. «Пить!» — и снова хохот. Ее лицо искажается. Нет! Это не Сашка! Это… это… опять та самая маска, кровавая маска с омерзительной ухмылкой…

Трубач вздрогнул. Сколько он спал? Как? Только пять минут?

Ему казалось, будто прошла вечность… Так, еще минут пятнадцать — силы потребуются, и все. Он легко приказывает себе заснуть, и тут же, едва задремывает, снова погружается в видения. Только бы не старый кошмар!

…Снова болото. Никого нет. Пусто. Где все? «Они умерли и ушли под землю…» — почему-то промелькнула в голове странная мысль, словно в голове прозвучал чей-то незнакомый голос. «Если Светка еще жива, то она должна быть здесь… Ищи!» Он полз долго, чуть не утонул в этом противном, теплом торфе. Но ее нигде не было. Вот что-то белое мелькнуло между кочками. Что, что это? Рука. Это ее рука. Ее пальцы. Она умерла. Она так не хотела умирать!

— Просыпайся! Тебе пора вставать.

— Я не хочу!

— Почему?

— Потому что она умерла.

— Не верь ничему, пока не увидишь собственными глазами.

— Нет! Нет! Нет!

И он открыл глаза. Два пятнадцать. Дверь все еще заперта.

— Откройте! Позовите кого-нибудь! Откройте! — Трубач стучал в дверь. Никто не отзывался.

Только через пять минут дверь открыла та самая рыженькая санитарка.

— Ты зачем, дурочка, меня закрыла?!

— Нам так приказали, — испуганно ответила она.

— Кто?!

— Главврач. Он сказал, что вы слишком бурно на все реагируете.

— А как еще можно на все на это реагировать?

— Вы паникуете. А сейчас паниковать нельзя. Ни в коем случае.

— Да не паникую я, — как можно спокойнее произнес Трубач.

Санитарка недоверчиво кивнула. А потом вдруг закрыла лицо руками. Трубач ничего так не боялся, как женских слез, а тут они были еще и почти детские. Он с минуту растерянно смотрел на рыженькую, потом неуклюже притянул за плечи и стал гладить по голове, как маленького обиженного ребенка. ,

— Ну Настенька… Не надо… Все будет хорошо.

— У меня папа… Он тоже врач… Здесь, в больнице…

— Что — папа?

— Доктор сказал, что все… — И она задохнулась от рыданий.

Трубач стиснул зубы.

— А у меня сестра здесь.

— Да. Я знаю. Вы привезли ее ночью на мотоцикле.

— Да! Ты видела? Ты знаешь, что с ней?

— Лучше спросите врача.

— Да-да, я уже спрашивал, он сказал — все хорошо, я смогу ее увидеть. Пошли… Где она?

— Нет, — замотала она головой. — Нет.

— Что? — Трубач внимательно посмотрел ей прямо в глаза. Санитарка спрятала лицо.

— Нет, не надо… Настя опять закрыла лицо руками. Трубач побледнел.

— Все плохо?

Она молчала.

— Все плохо? Да или нет?

— Да… Она умерла. Утром.

Трубач оттолкнул медсестру и бросился в коридор. За окном день. Значит, он проспал несколько часов, но самое страшное — он проспал смерть сестры! Этого не может быть! Этого быть не может!.. Он рванул к дверям отделения, но через минуту вынужден был ретироваться: странные санитары в десантных ботинках навели на него стволы и приказали вернуться назад, в палату. Можно было, конечно, пробиться силой, но далеко ли бы он ушел, если вокруг не один десяток точно таких же «санитаров»?

— Настенька, милая, — бросился он в коридоре к рыженькой девушке как к самому родному на свете человеку. — Помоги мне, а? Помоги выбраться отсюда, мне очень надо. А я потом вернусь и помогу всем остальным. Я, кажется, сообразил, что надо делать.

— Ну… я не знаю, — нерешительно сказала рыженькая. Ей и хотелось помочь симпатичному приезжему, и было страшно нарушить приказ. — Нам капитан Печенев строго-настрого приказал: никого без разрешения не выпускать — карантин, эпидемия.

— Дурочка, ты же видишь, я совсем не болен. Видишь, я ни капельки не хочу пить? Ну же, милая! Решайся, только быстрей!

И Настя, вздохнув, решилась:

— Там, в конце коридора, женский туалет. Окно открывается, мы всегда через него бегаем, когда надо во время работы слинять… Ну сестры я имею в виду.

— Ясное дело. Те, что помоложе, да? — Она кивнула. — Ну тогда давай проводи меня к этому самому окну. Иди вперед, чтобы я кого-нибудь не напугал до смерти. А то будет потом какая-нибудь бедняжка со страху писаться, как мужика увидит. — Он залихватски подмигнул ей. — Чего хорошего, верно?

— Ничего хорошего, — засмеялась она, смущенно прикрывая ладонью рот.

— Не боишься?

— А чего бояться? В крайнем случае скажу, что вам стало хуже, уж извините, и вас пришлось… того, в морг… Ну вы понимаете, да?

— То есть скажешь, что я помер, так? Ну спасибочки тебе!

— Да вы уж извините меня, если что, ладно? — повторила она простодушно. — А только что еще-то говорить?..

И она была права.