Леденящая жажда

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ленинград — Нововалаамский монастырь

27 декабря 1982 года, 23.45

За ней уже приходили.

Счастье, что ее не было дома. Все перевернуто вверх дном. Больше ждать нельзя, надо уходить. Идея безумная, но другого выхода нет. Ведь кому-то же удалось. Она, правда, только слухами и питалась. Но нет, нет у нее другого выхода. Именно сегодня ночью. Больше ждать нет возможности.

Она никогда еще так не ждала наступления холодов. И по закону подлости это ожидание было особенно долгим. Соня ненавидела зиму. Но сейчас она была для Сони единственным спасением. Которое заключалось в корке льда, способной выдержать вес ее тела. Финский залив должен был стать «дорогой жизни». Ее «дорогой жизни».

Последние дни она ночевала, где придется, даже на вокзале. И вот сегодня решила: все, надо идти.

Самое страшное — первые шаги. Ноги скользят. Ничего. Главное — лед держит. У берегов лед крепче. Что будет дальше? Не думать ни о чем. Только идти. Через сто метров она оглянулась. Огни Ленинграда уже далеко. Нет, обойдемся без трогательных прощаний. Только вперед. А впереди — мрак и холод. И пограничники. Вот это самое страшное. Ее просто убьют ночью, бросят в прорубь.

Лед уже начинал трещать, приходилось бежать, чтобы не провалиться, если остановишься — все!

— Стой! Стой! Стрелять буду!

И прожектора.

Так она и знала — пограничники!

Бежать, не останавливаться, если остановится, не они ее убьют, она сама себя убьет.

Послышался лай собак, крики, стрельба. Пограничники приближались. Быстрей, вперед, не оглядывайся. Лед начинал проваливаться под ногами. Быстрей!

Нет, вода не только смерть для человека, но и спасение. Ее, легкую и отчаянную, этот лед выдержал, а их, очевидно, нет.

Стрельба стихла. Издалека доносились крики о помощи. Значит, скорее всего, сейчас они барахтаются в ледяной воде.

Соня упала в рыхлую снежную массу. Даже не пыталась встать. Даже дышать не было сил.

…Створки больших деревянных ворот еле выдерживали напор ледяного ветра. Отец Никон, как всегда после вечерней молитвы, обходил монастырский двор. Эта ежедневная обязанность совпадала с его привычками еще из мирской жизни — когда-то он именно в это время совершал пробежку. Сейчас обычно перед сном он долго гулял, дышал этим влажным, холодным воздухом и настраивал себя на размышления о вечном. Признаться честно, не всегда это ему удавалось. То воспоминания нахлынут, то лукавый смутит…

Вот, например, сейчас ему совершенно отчетливо послышался женский крик… Сгинь, сгинь, нечистый! Какая женщина может быть ночью в мужском монастыре? Здесь на десятки километров от монастырской ограды нет ни одной живой души. Да, интересно, почему завывание ветра так напоминает ему женский голос? Кто-то слышит в нем вой волков, а он вот — женщину. Все, пора в келью, читать молитвенное правило…

Нет, не мерещится ведь… За воротами действительно кто-то есть.

— Откройте! Пожалуйста… Ради… ради Христа! — послышался тихий, заглушаемый порывами ветра голос.

— Кто поминает имя Господа нашего всуе? — постарался как можно тверже и неприступней сказать монах.

— Простите… Откройте… — Голос все так же тихо продолжал искушать.

— Это божья обитель. Это монастырь. Мужской. — Никон был непреклонен.

— Умоляю… Помогите мне! — Стук в ворота усиливался.

— Эдак она и ворота снесет! — проворчал Никон и отодвинул засовы…

Перед ним стояло существо, несомненно, женского пола: огромные просящие глаза; не старческие, а, скорее, «интеллектуальные» морщинки на лбу; посиневшие губы…

— Проходи, сестра.

— Спасибо, батюшка.

— Да не батюшка я…

— Все равно спасибо. — Она помолчала, подбирая полагающееся обращение.

— Господа, не меня благодари. Как ты сюда попала?

Монах закрыл ворота, повел женщину к часовенке.

— Долго рассказывать.

Она пристально посмотрела на него. Что выражал ее взгляд: страдание, искушение, раскаяние? Нет, женщин лукавый посылает… Отец Никон поневоле отвел глаза. С трудом выдавил:

— Неисповедимы пути…

— Это уж точно. Можно мне переночевать в вашем монастыре?

— Мы паломниц пускаем только в праздники. Это же мужской монастырь. Настоятель запрещает нам общаться с мирскими, к тому же с женщинами. Вот помолись и иди с миром.

— Может, мне поговорить с вашим настоятелем? Не оставит же он меня на улице замерзать… Не по- христиански это будет.

— С отцом Варлаамом? Может, ты захочешь ему исповедаться?

— А что, без этого нельзя?

— Да нет» можно и без этого. Что, очень грешна?

— Может, и наоборот…

— Кто из нас — без греха…

— Может, и грешна. Только вот раскаяние пока не пришло.

— Молись — и придет.

— Спасибо за совет… А просто благословения попросить?

— Можно и так. Отец Варлаам пока еще молится. Подождешь?

— Подожду. Простите за наглость, но можно где-нибудь согреться?

— Ладно. Сейчас отведу тебя в гостиницу для паломников. Потом тебя позовут. Ах да, память моя… Ты же голодная, наверное?

— Не отказалась бы…

— Пойдем в трапезную, сестра.

Ветер сорвал с головы странницы платок, растрепал ее короткие волосы. И в этом порыве ветра Никон снова увидел происки нечистого. Женщина заметила его взгляд, неловкими движениями справилась с платком и снова придала себе вид паломницы. В ее внешне смиренных движениях чувствовалась намеренная скованность, по-видимому многое скрывающая.

В трапезной было пусто. Никон принес миску овсяной каши, тарелку с заливной рыбой и чай.

— Теперь, сестра, помолимся.

Женщина склонила голову, зашептала. Казалось, что она про себя произносит те же слова, что и монах вслух. Но когда он заканчивал молитву, на его «аминь» наложилось ее «метан — этан — пропан — бутан».

«Что за бесовщина?» — подумал он, но ничего вслух не сказал, только еще раз перекрестился, так, на всякий случай.

— Приятного аппетита, сестра. Я пойду договорюсь с гостиницей, — пробормотал отец Никон и вышел из трапезной.

Гостиница для паломников всегда была в состоянии готовности. Послушник, приставленный к гостинице, без разговоров выдал ключ от свободной кельи. Теперь надо было рассказать настоятелю о незваной гостье. И отец Никон побрел к храму.

Храм стоял на небольшом возвышении среди высоких осин. Тусклый свет пробивался сквозь узкие оконца. Никону все время казалось, что ночью он превращался в огромный корабль, а деревья рядом с ним — в черные волны.

Мерцающий и безлюдный «Летучий голландец» плыл из бесконечности в бесконечность…

После ухода Никона женщина почувствовала себя гораздо свободнее. Она скинула верхнюю одежду, платок — и от прежней странницы не осталось ничего, только строгие морщинки на лбу стали еще выразительнее. Ее возраст было трудно определить: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок? Таких обычно называют: «женщина без возраста»; в молодости они кажутся старше, потому что относятся к жизни ироничнее и серьезнее, чем полагается молодым, а в старости — значительно моложе, так как не думают о солидности. Взгляд «странницы» был слегка ироничен, но эта легкая ирония сочеталась, как ни странно, с открытым и честным выражением лица.

Женщина набросилась на монастырскую пищу. Она явно была голодна. Еще не согревшиеся пальцы неуверенно держали ложку, с которой каша периодически падала на деревянный стол.

Гостиница для паломников стояла за монастырской оградой. Маленький флигель из красного кирпича. К счастью, других посетителей в ней не было. Никон остановился на пороге, указал на дверь свободной комнаты и исчез, пробормотав:

— Доброй ночи.

Женщина выбрала кровать, стоявшую в самом углу. Она была практически без вещей. Маленькую спортивную сумку она поставила на стул. Села на кровать, долго сидела, глядя на икону Богоматери, губы ее бесшумно шевелились. Молилась ли она, разговаривала ли с собой или просто пыталась пересилить дрожь — было трудно понять.

В дверь постучали. Женщина снова закуталась в платок:

— Да, войдите.

В дверном проеме показался монах. Он был похож на Илью Муромца: косая сажень в плечах, длинная рыжая борода, монашеский клобук совсем как богатырский шлем — и что-то необъяснимое, вызывавшее безграничное доверие. Возраст? Это определить практически невозможно, но глаза были молодые, веселые, можно сказать, даже с хитринкой и при этом — мудрые. Перекрестившись на икону, монах вошел. Ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не стукнуться головой о притолоку.

— Здравствуйте, сестра.

— Добрый вечер.

— Я отец Варлаам. Наместник. Вы хотели поговорить со мной?

— Да.

Пауза. Женщина не знала, что полагается говорить дальше. Она уже скорее была готова ночевать за воротами монастыря, нежели исповедоваться. Просить благословение? Как это делается? Наверное, нужно упасть на колени… Нет. Это тоже не подходит…

— Что привело вас в нашу обитель?

— Простите меня, я… Мне трудно что-то рассказывать о себе… Можно попросить у вас приют? Хотя бы до утра.

— Сестра, вы можете, конечно, ничего не объяснять. Если не хотите открыться — ваше право. Но если вам требуется помощь, мы поможем. Не бойтесь, монахи — народ неболтливый.

— Поэтому я и пришла к вам. И мне действительно необходима помощь.

— Вам нужно укрыться?

— Да. Я в бегах.

— От кого?

— Я не знаю.

— Поистине это странно.

— Правда странно. Но я еще пока не могу понять, кто меня преследует. Поверьте, это не мания. Просто я не всегда могу найти тому, что со мной происходит, логические объяснения.

— Не все в этой жизни поддается логическому объяснению.

— Позвольте не согласиться. Если что-то невозможно объяснить логически, значит, где-то в размышлениях была допущена ошибка.

— Я, кажется, начинаю догадываться, кто вы, что вы и откуда.

— Любопытно.

— Во- первых, вы убежденная материалистка и атеистка.

— Хм…

— Дальше? Вы ученый. Причем явно не гуманитарий. Химик, физик, биолог — где-то в этой области…

— Интересно, а это с чего вы заключили?

— Долго объяснять. Но скажите, я прав?

— Абсолютно. У меня что, формулы на лбу нарисованы?

— А вы в зеркало когда-нибудь смотритесь?

— Бывает.

— И что, формул не замечали?

— Ну хватит! Можете еще что-нибудь отгадать? Что еще подсказывает ваша интуиция?

— Конечно, много чего еще. Продолжаем. Вы не просто ученый, вы советский ученый. А это совсем иная категория.

— Что вы имеете в виду?

— Только советский ученый может так страдать за идею.

— Страдать? Вы думаете, я страдала?

— Я вижу.

— Хорошо, может быть, вы отчасти и правы.

— Может, и не отчасти. Вам трудно признаться в этом даже себе. Особенно себе.

— У меня к вам просьба, — сказала она, внезапно посерьезнев, — не делайте мне, пожалуйста, рентгеновских снимков моих же собственных внутренних органов, особенно души.

— Вы в нее верите?

— В душу — да, но не в ее бессмертие.

— Что ж, и это уже неплохо. Я, кстати, не закончил свои разоблачения.

— Неужели?

— Итак, мы остановились на том, что вы советский ученый. Можно предположить, что ваша научная деятельность могла быть связана с секретами. Если это так, то…

— Я думала, что монахи здесь отрезаны от внешнего мира. А вы, оказывается, достаточно искушены в мирских делах…

— К сожалению, полное отрешение от мирской жизни практически невозможно. Даже здесь.

— Но откуда вам знакома внутренняя политика Советского государства?

— Терпение, сестра, терпение. Все узнаете в свое время. Сначала закончим вашу историю. Среди монахов тоже были хорошие детективы. По крайней мере, так утверждает художественная литература.

— Вы и светские книги читаете?

— Дочь моя, когда-то я был простым мирским человеком и позволял себе читать самые разные книги. Но оставим вопросы литературы и перейдем к сермяжной правде жизни. Подзабыл, на чем мы остановились…

— На моей научной деятельности.

— У вас хорошая память.

— Не жалуюсь.

— Такая память доставит, я думаю, вам еще много проблем. Но, помяните мое слово, когда-нибудь эта хорошая память еще сослужит и добрую службу. И не только вам, может быть.

— Вы пророк?

— Прошу, оставьте свои лукавые улыбочки, вы, Фома неверующий. Вы еще не раз вспомните, что я вам говорил.

— Простите, батюшка, мой скепсис — профессиональная болезнь. Но вам я не могу не верить. Может, тогда вернемся к вашим догадкам.

— И то правда. Итак. Дайте-ка подумать… Нелады с властями?

— Да.

— Правозащитное движение? Вы были постоянно под контролем внутренних органов?

— Да, кажется, да.

— Особенно последнее время?

— Ого! Вы в самом деле монах или контрразведчик?

— Я настоятель монастыря.

— Да… Может быть, я ошибаюсь, но кажется, что не только наши спецслужбы наблюдают за мной.

— А кто же еще?

— Я… я не знаю.

— Но вы же рисковали своей жизнью. Вы диссидент и секретный химик. Вас могли посадить…

— Всех не посадят.

— В тридцать седьмом пытались… Значит, вы решили бежать?

— Да.

— Но для вас, более чем для других ваших соотечественников, все границы перекрыты.

— Да, я была как в клетке.

— Добраться сюда вы могли только одним путем — через Финский залив. По льду.

— Отец Варлаам, вы ясновидящий?

— Другого пути у вас не было и быть не могло. Остается только ледовый путь.

— Он вам знаком?

— Не понаслышке. Видите пятно на щеке?

— Да.

— Это память о том переходе по заливу.

— Вы тоже бежали, как я?

— Да, и не я один.

— Вы что, бежали из монастыря?

— Из монастыря, но не от Бога.

— Вас преследовали?

Отец Варлаам какое-то время не отвечал. След от того бегства остался не только на его щеке. Он начал говорить совершенно другим голосом — тихим, срывающимся, переходящим иногда в шепот.

— Нас преследовали с первого дня новой власти. Тогда нам затыкали рты, чтобы мы не могли молиться… молиться о них же, что не ведают, грешные, что творят… Наша вера не давала покоя. Они хотели святое место превратить в место казни, пыток, а нас отправить в тюрьмы и лагеря. Валаам! Они подошли к монастырю и потребовали, чтобы мы добровольно сдали его. Но мы не открыли ворота. Тогда они осадили нас… — Он снова замолчал.

— А когда это было?

— В тридцать девятом году… Самый тяжелый, самый бесовский, самый нечистый год.

— А дальше? Что же было дальше?

— И тогда мы решили бежать. Во время ночной молитвы приняли это решение. Той ночью в небе светила лишь одна звезда. Но так ярко, что было ясно: это может быть только знамение. Так и оказалось… Единственный путь для нас был — финская граница. Наш монастырь был построен очень давно. А в старых храмах обязательно есть потайные ходы. Осаждавшие нас не могли этого знать. Зато мы ориентировались в них хорошо. Один из этих ходов и вывел нас к заливу. Мы тоже шли по льду. С божьим благословением шли «аки посуху»… Та звезда вела нас. Но дошли не все. Кто-то провалился, веру, видать, потерял, кто-то ветра ледяного не выдержал…

— А сколько вас было?

— Около пятидесяти человек.

— И вы пришли сюда?

— И основали Нововалаамский монастырь. Бог привел нас. Бог привел и вас к нам.

— Так я уже в Финляндии? Господи!

— Вот именно! Слава богу.

— Но я, к сожалению, не могу остаться у вас.

— Сестра…

Это он сказал уже почти шепотом и так удивительно открыто посмотрел зелеными глазами прямо в ее глаза, что Соня испугалась и перевела взгляд на его руки. Тонкие, длинные пальцы. Как странно!

Она долго ничего не могла сказать. Какой-то ком подкатил к горлу. И спасительная ирония куда-то испарилась. Она стояла пред ним будто… нет, не голая, скорее, как будто прозрачная, беззащитная. Самое страшное, как ей тогда показалось, будет его осуждение…

— Вы осуждаете меня за это бегство, отец Варлаам?

— Нет, что вы! Никого никогда нельзя осуждать… — Он снова перешел на тот самый доверительный шепот. — Тем более вас. Иного выхода, наверное, и не было. То, что Бог привел вас в наш монастырь, значит, что вы на верном пути. Ну, время уже даже не позднее, а раннее. Через полчаса начнется чтение правила. Вам надо выспаться…

— Нет, отец Варлаам, я должна сейчас уже ехать… Пока я здесь, вы тоже подвергаетесь опасности. Финляндия выдает Советскому Союзу перебежчиков…

— Здесь надежное место. Здесь вас никто не тронет, а нас уж тем более…

— Нет, даже здесь от них… вы еще многого не знаете… Я… Я вам еще многое не рассказала. Нет, не стоит… Мне нужно ехать…

— У нас есть машина, брат Сергий довезет куда скажете… Да, вот еще… Это письмо поможет.

— Спасибо, огромное спасибо. Я не знаю, как еще могу выразить благодарность, отец Варлаам…

— Бога благодари. Я буду молиться за вас… Я даже не спросил, как зовут.

— Софья.

— София…

На рассвете в ворота Нововалаамского монастыря снова постучали.