Легенда о ретивом сердце

Дорога прямоезжая

Пятые сутки лил проливной дождь. С угрюмого неба низвергались потоки ледяной воды, одна гроза сменяла другую, и еще ослепительней сверкали молнии, еще оглушительней гремел гром, будто невесть где, в вышине, шла битва не на жизнь, а на смерть. Все пропиталось влагой: земля, травы, деревья, низко склонившие ветви, самый воздух, душный, парной. Кто-то невидимый, но могучий прикрыл дали темною полою.

Бур скользил по траве, припадал на передние ноги. Грива его отяжелела, брюхо забрызгалось грязью, шерсть сбилась в клочья, и на челке между ушами дрожали тысячи жемчужных росинок. Обвисли ремни из плохо выделанной кожи. Илейка несколько раз выжимал рубаху, клал ее под седло, чтобы немного просушить, но она не высыхала. Занемела рука, державшая копье, ломило спину. Несмотря ни на что, он упорно продолжал ехать, забирая все дальше и дальше, к верховьям Оки.

Изредка попадались бедные селения, уставленные жидкими изгородями с лошадиными черепами па кольях. Села казались вымершими: так мало в них было жизни. Люди глядели мрачно, недружелюбно, ничуть не удивлялись появлению всадника. Это были звероловы и бортники, лесной вольнолюбивый народ. Помнили, как тому два года киевский князь навел полки па их землю и взял ее копьем. Вятичи покорились Владимиру, но скрепя сердце, неохотно, затаились, чтобы восстать, когда придет случай. Поэтому они глядели неприязненно на каждого незнакомца, видя в нем киевлянина или человека, подосланного Киевом. Корки хлеба не давали. Илейка прямо-таки голодал, отощал, глаза ввалились. Ночевать приходилось в неубранной копне сена или где-нибудь под раскидистым деревом.

Однажды Илейка проснулся я почувствовал как горячие волны ходят по всему телу. Голова легко кружилась, а ноги отяжелели, будто колоды. Превозмог себя, поднялся, свистнул стреноженного коня, мирно щипавшего траву. Кое-как забрался в седло и поехал шагая. Понял, что захворал.

Облака пали на луг овсяным киселем, зелеными пятнами наплывали перелески, отдельно стоящие березы казались нищими в лохмотьях. Противно смотрели отовсюду мокрая глина, грязь и песок. Илейка постукивал зубами и не слышал ни одного живого голоса, даже воробьи куда-то попрятались. Все заглушили журчащие потоки, звонкая капель я дробный стук дождя по листве. Ехал как во сне. Дорогу перегородил широко разлившийся ручей; вступил в него и едва не был снесен водою. Кровь прилила к вискам. Дальше ехать не мог, решил остановиться, но почему-то все ехал я ехал. Снова наплывали зеленые пятна перелесков, гнетуще однообразно тянулась дорога. Потерял счет временя и чаще клевал носом.

Может, день ехал, а может, вечность. Над головой неожиданно засветил месяц, будто серп в колодце. Конь, обманутый неверным светом, уперся в плетень, из-за которого торчали ветки кустарника. Послышался какой-то странный шум, не то вой, не то крики, стук и хлопанье бичей. Шум быстро приближался, и вскоре появилась орущая, размахивающая факелами толпа людей. Это было так неожиданно и ошарашивающе. Красные в свете факелов лица, распущенные косы женщин, безумные глаза. Одни кричали, другие причитали, третьи гнусавили какие-то, давно забытые Ильей, заговоры. Каждый стучал камнем в доску или железную сковородку. Ничего нельзя было разобрать из их выкриков — все слилось в один протяжный стон, который никак не мог оборваться. Взметывались дубины, косы, ухваты, к небу простирались руки с горящими клочьями соломы.

Толпа поравнялась с Илейкой, и он увидел в середине ее девушку с распущенными волосами и запрокинутой годовой. Девушка была впряжена в соху, за которой ковыляла старуха повещалка. Борозда жирной грязи пропадала во мраке. «Мор! Мор!» — только и разобрал Илейка из всего этого несусветного гама. Ненависть, отчаяние, лютая злоба владели людьми. Падали, поднимались, измазанные грязью, шли, подталкивая девушку. Илейка не мог опомниться, голова кружилась, звенело в ушах. Будто сквозь сон слышал: «Тут, тут! Выпрягайте!» Толпа остановилась, но шум нарастал. Сдвинулись плотнее у старого дуба, на котором висели два-три мокрых полотенца — дар богам. Снова вынырнул из-за туч месяц, словно спешил посмотреть, что же будет дальше. Никто не видел лица соседа, никто не видел ничего, все взоры приковала девушка.

— Вознесем! Вознесем! Пусть говорит с небом! — выкрикнул костлявый черный, что головня, смерд и схватил девушку.

Подскочили еще трое, и она поднялась над головами, легкая, как птица. Миг — и взовьется в небо.

— Бей, секи, руби человечью смерть!

— Сгинь, черная немочь!

— Запахали, запахали смертушку!

— Молись. Синегорка, — грозила скрюченным пальцем старуха, — прощайся!

— Прощайте, звездочки-огонечки, — заговорила вдруг звонким голосом та, задрожала.

— Кайся! Кайся!

— Разбойная девка! Степнячка! Нет твоего роду, не знаем, кто ты, откуда пришла!

— Морана[12] не ждет! Мор идет. Проси за нас, Синегорка! Боги ждут, а Морана не ждет, по пятам идет! Пощади нас и нашу скотину!

— Прощайте, лес и зеленый дол, быстрые реки и птицы, — проговорила девушка. — Несите, птицы, мою печаль.

— Что она? Зачем?! — невольно шумела толпа. — Какие птицы? Они спят, они не слышат…»

— Прощайте, травы степные. Прости, мать-земля! Не. возбранила ли я тебя? Простите, буйные ветры и вихри, может, и вас обругала или мыслью помыслила, — выкрикнула девушка и наклонила голову. — С кем еще? С кем?

Гневно сверкнули ее глаза, узкие, с косинкой, дурные глаза.

— С нами! С нами! — завопили осипшие в эту сырую ночь голоса. — У нас проси прощения!

Синегорка воздела руки:

— Нет вам прощения!

— Слышите, люди?! Прокляла нас ведунья. Мать у неё дивьего народа! Мор наслала, когда с непокрытой головой ходила! И в Рязани ее видели, и в Чернигове блукает по бездорожью, беспутная.

— На крутой горе высокой, — старалась перекричать всех старуха повещалка, — стоят котлы кипучие, возле тех котлов старцы старые. Сулят старцы животы долгие, на ту злую смерть кладут заклятье великое!

— За-а-клятье ве-е-ликое! — подхватили все.

— Вот она — оборотница! — увидела кошку красноногая, что гусыня, баба. — Пришла на ваших детушек! Ловите ее!

Перепуганная кошка метнулась на изгородь, оттуда на дерево. Толпа бросилась за ней так, что затрещала изгородь, стала раскачивать дерево.

Илейка будто очнулся, тревожно рванулось сердце, или это конь рванулся… У кого-то выпал из рук факел, зашипел в луже. Илейка схватил девушку за плечи, мгновенно перебросил ее через седло, поскакал во тьму, слыша за собой возгласы ужаса и проклятья, посылаемые вдогонку. Чувствовал пряный запах волос, видел искорки в глазах Синегорки и ждал — вот-вот споткнется конь. Но конь не споткнулся, вынес их в ложбину, стал кружить по кустарнику, никак не мог остановиться.

— Зачем умыкнул меня? — спросила девушка, не отрывая взгляда. — На беду все…

По ее груди скатывались дождевые капли. Не успел ответить. Она скользнула на землю, мелькнула змейкой, миг — и пропала во мраке.

— Возьми нас шантан! Абага тенгри![13] Хакан, хакан, тебя кличут, острые зубы, крепкие руки! Степной волк, хакан! Приди, хакан! Абага тенгри!

Жутью повеяло на Илейку от этого крика, будто волчица подала голос с кургана. На руках остался душный запах нагретой солнцем травы… Илейка почувствовал озноб во всем теле, слабость. Кое-как сдвинул коня с места, и тот тихо поплелся неизвестно куда. Дали светились зарницами, накрапывал дождь. Где-то за лесами глухо ворчал гром. Казалось, вот-вот появится она ~~ застынет зарница, и деревья поклонятся. Так ехал Илья около часа, когда впереди показалось человеческое жилье — небольшая полуземлянка, крытая тесом, с оконцем, заткнутым корою тополя. Рядом темнел сложенный из жердей сарай, запертый лыком. Опершись на копье, Илейка сполз с седла, спустился по ступенькам, постучал в дверь. Никто не отозвался. Стукнул посильнее. Дверь легко подалась. Вошел.

— Есть кто? — спросил, вглядываясь в темноту. Постоял немного, усилием воли поднялся к Буру, свел его в сарай, где тянуло промозглым сквозняком, и вернулся в жилище. Нащупав рукою покрытую шкурой лавку, улегся. Тут же сон сковал его веки.

Снилась родная изба в Карачарове, машущая ветками калина и детская зыбка. И он не знал, что так тихо раскачивается — калина за окном или он сам в зыбке той. Только было покойно и сладостно… Потом Илейка бежал, и свистели стрелы над головой. Трещали сучья под сапогами, ухало сердце. Еще мгновение — и враг настигнет его…

Илейка проснулся, но и наяву продолжало лезть в глаза несусветное: унылая мокрая глина, шершавый песок и лужи, лужи без конца. Поднялся, стащил с себя мокрую рубаху, но сапоги сиять не сумел, опять повалился па лавку, завернулся в шкуру. Без всякой связи вставали в памяти лица, какие-то странные деревья, отяжелевшие не то от плодов, не то от птиц; ярко светило жало копья и постепенно гасло. Потом пригрезилась Синегорка, но совсем другой, тихой и ласковой, как осеннее озеро, в котором не тонут желтые листья. Она была так близко!

Проснулся поздно. В полуземлянке было довольно уютно, тепло, пахла засунутая под кровлю душица. Круглая печь в углу, казалось, только что погасла. Илейка сбросил шкуру, облезлую, вытертую, сел на лавке. Голова все еще кружилась, в теле ощущалась слабость, но жара не было. Слегка поташнивало. Огляделся и увидел на столе краюху хлеба и вяленую рыбину. Протянул руку, чтобы взять, но остановился. Прямо на него смотрело черное лицо мертвеца. Перед кончиной он рвал на себе одежду, пока отравленные копья мора не пригвоздили его в углу, где он и застыл. Илейка остановился, рука его повисла в воздухе, и долго не мог отвести взгляда от черного рта. Почувствовал, как волосы начинают шевелиться. Где прячется этот мор? Каков он? Ведь стоило его поразить, как он принимал вид безобразного старика в саване с осколком косы в иссохшей руке. Су пул копьем в угол, под стол и под скамью… Потом взял хлеб и рыбину, положил за пазуху. Вышел.

Солнце не проглядывало, морщинистые лужи дышали холодом. Вывел коня из сарая, забрался в седло.

Илья был в небольшом селе, окруженном со всех сторон лесом. Бревенчатые избы и полуземлянки будто наперегонки взбегали на холм — кто выше. Только слабо дымящие костры из можжевельника напоминали о людях. Бессильно поднимались к небу жидкие дымки. Илейка поехал. Бездомная корова тыкалась мордой в калитку, две другие лежали поперек дороги. Много разного скарба валялось кругом: заступ, опрокинутое ведерко, сачок для ловли раков, чья-то беличьего меха шапка. Светили под плетнем голые желтые ноги мертвеца. Другой лежал в канаве, подломив руки, лицом в журчащий ручей. Трупы стали попадаться все чаще и чаще. Скрюченный смерд припал к земле, у плетня сидел юноша. Под ветлою согнулась женщина — сияли на руках браслеты из крученого стекла. Застигнутая мором, лежала мать, прижав к груди ребенка.

Страшное поле битвы, где нельзя никого поразить, но все поражены невидимыми мечами! Молчаливо, сосредоточенно пускает мор свои стрелы, и кто знает, быть может, сейчас он натянул лук в него, в Илейку. Да, он слышит, как летит стрела, — легкий шумок пробегает по мокрой листве, осыпает капли. И самый ветерок напоен, кажется, смертельным ядом. Илейка подогнал коня. Вот одичавший пес тащит чью-то руку, вон в засмоленной мешковине человек волочит труп, зацепив его сучковатой палкой. Кто из них страшнее? Пустил коня вскачь.

И в соседнем селении свирепствовал мор — повсюду валялись трупы. Казалось, царству его не будет конца. Костры, костры, куда ни глянь. Они зачадили землю горьковатым смолистым дымом. Живые стояли у костров, на их лицах было написано тупое равнодушие, они изнемогали в неравной борьбе и ждали своей участи, сбившись тесными кучками. Молчали. Потрескивали в руках ветки можжевельника.

В одном месте увидел погасший костер, в котором тлела единственная головешка. Люди лежали вокруг. Илейка стискивал ногами бока коня. Мучительно хотелось есть, но есть не мог — самый вид пищи вызывал отвращение. В глазах темнело. Показалось, что мор наконец поразил и его. Загорелось внутри. Едва удержался в седле, приник лицом к гриве.

Бур словно понял, что с хозяином случилось что-то неладное, тихонько заржал и пошел медленнее, осторожно выбирая дорогу. Жар сменился морозом, словно за воротник сыпались жгучие иголки инея. Стучал зубами, прижимаясь к холке коня. Забытье становилось все глубже и глубже, словно погружался в мутную холодную реку. Упал с коня на дорогу и лежал ничком. Бур стоял над ним и обнюхивал. Кое-как Илья отполз в сторону под дерево и потерял сознание надолго…

Когда очнулся, светило яркое солнце. Был час птичьего гвалта. Свежая изумрудная зелень уже высохла и, просвечиваемая лучами, бросала на все легкую полутень, а земля дымилась теплым паром. Воздух наполнился веселыми голосами, стрекотанием насекомых; цветы поднимались тучными зарослями, испуская густой здоровый дух. Понял, что выжил и все уже позади. Несколько щеглов уселись над ним и передразнивали друг друга. Выпорхнули две сизоворонки, пестрые, яркие, будто ряженые. И это было счастье. Нее наполнилось ликованием — ревел где-то в чаще сохатый, неистово захлебывались лягушки: солнце прогрело их холодную кровь; будто оживший желтый цветок, трепыхалась бабочка над целым строем ромашек.

Илейка поднялся, отыскал глазами пасшегося неподалеку кони, подобрал копье. Вытащил из-за пазухи пропахший потом хлеб и рыбу, стал есть. Еды оказалось слишком мало, чтобы утолить голод.

Взобрался в седло и поехал, радуясь солнцу, греясь в его щедрых лучах. Все о Синегорке думалось. Кто она? Какого племени? Размышления Илейки прервал неясный шум.

Поскакал быстрей. Бур выбрасывал из-под копыт комья сырой земли — выскоки. Навстречу из-за перелеска вынырнуло дымящееся село. По всему было видно, что недавно здесь разбойничали печенеги. Слишком поздно прискакал Илейка. Степняки подожгли несколько изб, убили человек пять, столько же ранили, многих забрали в полон. Люди сошлись одной большой тучей и говорили все сразу. Илейка оглядел их — живые, здоровые, они и не подозревают о страшном несчастье в соседних весях, отстоящих от них в тридцати верстах. Измазанные сажей, оборванные, мокрые, но полные сил, полные жизни.

— Братия! — призывал худой, как посох, староста, пытаясь привлечь внимание. — Во язычестве пребываете! Не познали истинного бога и несете кару его разорением и пожарами! Наслал он неведомое племя, у коего глаза прорезаны камышом!

— Пошел ты, пес, кадильница поповская! Не молитвою надо, а мечом, — отвечал ему босой смерд, черный, усатый, что жук. — Мстить надо поганым.

— А я говорю, тыном огородиться, остолпиться надо. Прошли добрые времена, лютует день! — вставил свое слово другой, нескладный, как плохо сложенная печь. — Дубьем огородиться надо. Городом жить, не селом.

— Батюшка мой! — вопила женщина. — Угас ты, кормилец наш ненаглядный! Горе мне, горюшко…

— За тобой пойду, Мстиша, зароюсь в землю-то… — вторила ей другая, — детки-то малые остались… Мирко и Константин… Костя наш голопузенький.

— Смерды! Сядем на коней и достанем печенегов! В поле их достанем! Загоним в лес, всех перебьем до единого! — перекрывая общий шум, призывал высокий, подпоясанный вервием мужчина. — Вызволим своих из беды, достанем награбленное!

Люди разбирали жерди, подпиравшие стога сена.

— К богу! К богу обратитесь! — увещевал староста.

— Глядите! — показал кто-то рукой на приближающегося И лейку. — Боги послали нам витязя.

— Какой же он витязь? Обличье у него мужицкое, — подхватил босой смерд. — Эй, отрок, куда путь держишь?

— Вашим промыслом, по вашей дороге, — отвечал Илейка.

— Нужда до тебя есть! Ограбили нас печенеги, положили пустоту на землю, и мы решили догнать их. Поскачешь ли впереди?

— Да, да! Головным! Сноп без перевясла — солома.

— Они далеко не ушли со скарбом-то…

— Поскачу!

— Собирайтесь, люди! — замахал шапкой приземистый старик. — Якушка, Матюшка, Игошка, Любимка, берите коней, и пусть каждый прихватит топор, косу или рогатину. Выезжайте на околицу.

— Поспешайте, люди!

Толпа загомонила еще громче и разошлась. На пепелище остались только бабы. Одна сидела в оцепенении, другая время от времени вопила истошным голосом, третья разгребала руками угли. Большой тощий кот недоуменно обнюхивал обгоревшие бревна, потом занял свое место на глинобитной печке, обкрутился хвостом.

Илейка выехал на околицу, стал ждать. Вскоре появились первые конники. Приехал кузнец в кольчуге, дырявой, как брошенная рыбацкая сеть. На плече он держал тяжелую кувалду. Потом стали подъезжать другие, с вилами, дубинами, железными копьями для рытья кореньев и косами. Молча показывали оружие. Илейка только кивал. Прискакал вихрастый мальчишка лет десяти. Он подбрасывал рогатину, как заправский воин.

— Ты кто такой? — спросил Илья.

— Дедка Волчонком зовет, — бойко ответил тот. — Пойду, пойду с вами! Я знаю, как дерутся! Батогом, кулаком, жердью! А на пиру княжеском чашею и еще рогом!

— Пусть едет, — прогудел басом грузный смерд в сапогах из воловьей кожи, — не гляди, что с конопляное семечко, он крепкий.

— Пусть, пусть! — поддержало несколько голосов. — У него право! Убили родичей его не то варяги, не то печенеги, а может, булгары…

— Все ли в сборе?

— Кажись, так.

Илейка оглядел собравшихся. Неловко без седел. А кони! В лыковых сбруях. Куда им состязаться с печенежскими! Отяжелели за сохою. Под Игошкой совсем седой конь. Илейка чуть приподнялся в стременах, скрипнул седлом. Давно ждал этого часа, и час пробил. Покрепче прижать ратовище копья к плечу — и вперед! Все смотрят на него, ждут… Илейка взмахнул рукой.

— Бросай дорогу, — подъехал староста, — наперерез поскачем, лесом.

Потрусили. Всех человек тридцать, да пять или шесть догоняли. Загалдели было, зазвенели железом.

— Никшни все, — оборвал староста, перетягиваясь грубым полотенцем, — не на торг едем. Надо нежданно-негаданно.

— Чего уж, — зашептал кто-то сзади, — их не больше, чем нас, а то и по менее.

— А кони?! А сабли?! — огрызнулся кузнец. — Щиты у каждого, панцири!

— Зато… зато мы лютуем на них! — выпалил Волчонок.

— Не уймусь, пока не выточу крови ихней… К самому Киеву пойду на полдень. Брата моего Падидуба зарезали, — шептал кто-то в самое ухо Илейки. — Какого брата! Родней матери был!

Илейка не оборачивался, не видел лица, а тот все продолжал шептать, с трудом сдерживая себя.

Въехали в лес, прошли его насквозь. Около часа ехали долом. Прыгали во все стороны, пугая настороженное ухо, русаки, комары-толкуны висели копною. Оставили в стороне небольшую весь, никого не встретили. Только старичок стоял, кланялся низко и распрямлялся, перебирая руками клюку. Прошли лесной островок и вдруг увидели их. 'Гак близко, что можно было достать стрелой, если хорошенько натянуть тетиву. Остановились, замерли, и страшно хрустнула ветка под копытом коня. Печенеги расположились станом посреди поля. Пахло дымом. Свободно паслись нерасседланные рыжие кони. Со связанными руками сидели кружком полоненные.

— Дубравка! — воскликнул молодой парень, узнав свою нареченную. — Лада моя!

Ладонью кузнец зажал ему рот, а парень все пытался показать рукой — вон, мол, она… Тихо, только сорока покряхтывала в чаще.

Действовать нужно было решительно, каждую минуту печенеги могли открыть их, и тогда… А Илейка медлил, или ему казалось, что медлит. Ведь сердце так бешено стучало. Один скок всего! Ворваться в середину лагеря, а там будь что будет. Правда, их много, больше чем ожидали, но они спешены.

— Брат! — шепнул кто-то Илейке. — Возьми мое железо.

Сунул в кулак Ильи рукоять заржавленного меча.

Каждый, по древнему обычаю, очертил голову рукой. Илья рванул коня и сразу же оказался впереди всех. Затрещали сучья, тяжело затопали лошади. Березы слились вдруг в одну беленую стену, воздух ударил в уши. Скорей, скорей! Вот печенеги подняли головы, вот завопил кто-то, ударил в бубен, другие замерли, будто окаменели. Серые кожи, черные шапки, сидят, поджав ноги. Тяжело, молча скачут позади смерды… Илейка выбрал бритоголового, уставил копье. Не сводил глаз. Все ближе, ближе, растет, ширится грудь печенега, а морда — семь пудов. Судорожно глотнул воздух, ударил со всего маху — обновил копье. Рвануло с седла, мелькнуло впервые так близко лицо врага, широченное, толстенное, с узкими щелками глаз, в которых будто угольки перекатывались. Чудом удержался.

— Саклаб! Саклаб![14]

Перед Ильей уже выстроилось несколько черных шапок. Стояли плотной стеной. Брошенное копье ударило древком по голове. Наотмашь рубанул мечом по кожаному с медными бляхами шелому.

— Ав-ва, ав-ва! Русь! Саклаб! — орали печенеги.

В середину лагеря ворвались смерды, опрокинули треногу, растоптали костер, подняв тучу искр. Криками подбадривали друг друга. Рядом с Илейкой оказался кузнец. Опуская кувалду на головы печенегов, он придыхал, как у себя в кузнице. Ловко колол рогатиной Волчонок, смотря большими восторженными глазами. Падали, выбрасывая комья земли, лошади, люди месили грязь. Все слилось в один протяжный звон, будто великий бог войны оттянул и спустил тугую тетиву своего огромного лука. Она все еще звенела.

— Дубрава! Дубрава! — кричал парень, пробиваясь к полоненным.

Снова появился Волчонок, его рогатина раздвинула ребра уже не одному печенегу, потом Игошка, размахивающий зашитым в кожу камнем на веревке. Огонь в сердце все разгорался, тяжелела рука.

— Гро-о-ми! Гро-о-ми крапивное семя!

Не успевал различать лица, предметы, все переворачивалось в глазах: щиты, сабли, лошадиные оскаленные морды. И долго-долго не смолкал звон. Потом все стало успокаиваться, движения замедлились, и вот остановились… Это была победа.

— Братья! — крикнул обрадованный Илейка.

Но они не отозвались. Их было всего семь человек, и лица их были суровы.

Дубравка голосила над женихом:

— Свет мой, лучше бы мне в полоне век вековать. И зачем ты ушел от меня, ненаглядный мой?!

Трупы, трупы без конца, как вчера и позавчера…

— Марье поклон… Слышь, — приподнявшись на локтях, хрипел кузнец. — Марье…

— Не договорил, уткнулся в быльё.

— Пить, пить, — стонал Игошка, — спалило глотку.

Ему поднесли печенежскую, перетянутую ремнями сулейку с кумысом, хлебнул:

— Простите, может, где нагрубил вам…

Илейка поглядел вдаль, где светилась Ока. Но и над нею и дальше кругом струились багровые реки в крутых берегах туч. Неужто не будет этому конца? Долго, всю жизнь. Одну его жизнь или еще много жизней? Теперь быстрая река несет его, не выбраться — слишком призрачны, слишком высоки берега, слишком горяча стремнина. Прочь дурные мысли!

— Спасибо вам, братья, выручили нас, не дали в обиду! — говорили, сбрасывая путы, полоненные. — Посекли-таки поганых!

— Всегда так будет! — потряс рогатиной Волчонок.