Легенда о ретивом сердце

Синегорка

В своей первой битве Илейка добыл настоящую боевую справу: кольчугу, щит, саблю. Кольчуга еще не успела почернеть, и сияла, как речная солнечная рябь. Щит достался ему тростниковый, обшитый плотной буйволовой кожей, в умбоне[15] — черный непрозрачный камень, обведенный крутой бровью. Этот глаз должен был наводить ужас на всех, кто его видел в битве. Будто живой, смотрел он в упор и не мигал. В большой Илейкиной руке сабля почти но ощущалась. Удар се отличался от удара мечом, прямого, грубого, тяжелого; она не рубила, а резала легко, почти не требуя мускульной силы, напоминая хищного и легкого на лету сапсана. Рукоять плотно окручена серебряной проволокой, перекрестье усажено гнездом гранатов, а под ним на широкой части клинка сухим золотом писано изречение из Корана. Буквы сошлись тесно, как травы в дождливое лето. Кроме того, Илейка бросил в переметную суму два наконечника копья и туго набил колчан стрелами.

Попрощался со смердами. Отбыл и ехал еще пять дней.

Круты, обрывисты берега Оки. Поросли они дубом и березой и жарко прогреваются солнцем. Рубашка липнет к телу, в горле пересохло, с лица падают на гриву коня капли пота. Оружие накалилось. Терпкая пыль набивается в рот, уши, ноздри.

Дождя шли давно, и земля была суха, как прах, курилась от малейшего ветерка. Совсем поникло на полях жито; теперь Илейка страдал от жары не меньше, чем прежде от холода.

Как-то спозаранку, пользуясь утренней прохладой, он покинул небольшое сельцо, вывел коня на холмы. Сверху река казалась совсем неширокой. Среди выгоревшего бурьяна ярко зеленел старательно возделанный огород, и это было так удивительно, что Илейка остановился. Стрелки лука, всходы капусты — крепкие, в синих жилках, будто цветы из мрамора, желтое, присыпанное золотистой пудрой цветение тыквы. Все свежо, зелено. Оглушительно свистели, заливались жаворонки. Илейка услышал человеческие голоса, звонкие, веселые. Слов нельзя было разобрать.

По тропинке взбирались мужчина и женщина. На плечах у них были коромысла с деревянными в обручах ведерками, полными воды. Сияющее лицо совсем еще юной женщины, круглое, с чуть вздернутым носом. Мужчина. обнаженный по пояс, широкоплечий, будто связанный из железных крученых полос, смотрел на нее, улыбаясь и весело поблескивая светлыми глазами. На голове его чудом держалась маленькая старая шапчонка. Оба был я босы.

— Зарянка! Сторожко ступай — тут колючки, что иглы, — предупредил мужчина.

— И зачем дурная трава растет на земле? — досадливо поморщилась Зарянка. — Зачем она растет? Ну и росла бы рожь одна, капуста да яблоньки, а то — мохнато-шерстый чертополох.

— Не можно, — откликнулся мужчина, — тогда нам заботы не будет! Не плескай воду. Зарянка! Вот я тебя за то!

— Побегу! Догони, Микулка!

— Что выдумала! Глупая Зарянка, сердце лопнет! Этакая крутизна, совсем взопрел…

Женщина выбралась из терновника и в жепуге остановилась, увидев И лейку. Мужчина замолчал на полуслове к тоже вышел из-за кустов. Быстро поставил ведра на землю.

— Кто ты? — спросил настороженным голосом, чуть-чуть угнув голову.

— Илейка…

— А чего тебе тут?

— Ничего, — ответил Илейка. дружелюбно улыбаясь, — дивлюсь на капусту да огурцы.

— Это мы с Зарянкой вырастили, — смягчившись, сказал Микулка. — Правда, Зарянка?

Он снял с ее плеча коромысло:

— Утомилась, переведи дух. Садись сюда вот — трава помягче…

— Я не устала… Ну, ничуть… Правду говорю, — противилась женщина, хоть голос ее прерывался от неровного дыхания. Она раскраснелась я села, счастливая, сияющая — заря зарею. Микулка не мог оторвать от нее влюбленного взгляда ни, казалось, позабыл о присутствии постороннего. Сор вал василек, бросил его в подол Зарянки. Та застеснялась, пошагала глазами па Илейку. Микулка обернулся.

— Зарянка и я, — продолжил он. — по тридцать раз сбегаем к Оке.

Илейка взглянул вниз, где перекатывались по волнам маленькие огоньки.

— В этакую кручу?

— Ничего не поделаешь, — весело ответил Микулка, — внизу негде — каменья, коряги, да и смывает все, коли случится дождь… А ныне дождя нет, все сохнет. Ничего не поделаешь — таскаем воду… Вдвоем не тяжко. Правда, Зарянка?

— Правда, — ответила Зарянка и вдруг всхлипнула, закрылась по-детски руками.

Микулка бросился на колени, обнял за плечи:

— Чего ты? Зарянушка, лада моя… Чего ты?

— Маленького Ворьку жалко… Где он теперь? Жив ли? — плакала женщина, и крупные слезы пробивались сквозь огрубевшие пальцы, скатывались на грудь. Все у меня спрашивал: «Ма, этот цветок под землею нашел такую красную шапку?» А то тряс бы маковую головку, слушал, что за шумный городок?

— Не кручинься, Зарянка… Ничего не поделаешь, — утешал ее муж, — может, еще воротится.

— Шлепал бы по земле около нас… Или под кустиком сидел, свистульку бы резал теперь… А родился белый, как сыр…

Безутешная мать снова залилась слезами.

Видя смущение Илейки, мужчина объяснил:

— Весною Борьку печенеги украли… Пас коровенку… Вот здесь! — указал он рукой па овраг, густо поросший кустами волчьего лыка.

— Как же так? — невольно вырвалось у Илейки.

— А так уж, — обрывая лепестки василька, ответила Зарянка и судорожно вздохнула, — он ведь совсем маленький, щепка… Разве есть бог? В церквах поганые коней пасут, на святом Евангелии овес засыпают, — подняла она на Илейку покрасневшие, полные слез глаза, и тот ничего не смог ответить.

— Но печалься, Зарянушка, слезами горю не поможешь… Ну-ка вставай! Бежим к реке! — подхватил ее муж, целуя в макушку, — Еще мне такого богатыря родишь!

— Что выдумал! — стыдясь, отбивалась Зарянка. — Отвяжись!

— Ну, я прошу тебя, добрая моя Зарянушка! Не то затолкаю тебя! Затолкаю!

— Отстань, Микулка!

— Бери коромысло!

Не обращая никакого внимания на Илейку, они быстро стали спускаться к реке.

Илейка с грустью посмотрел им вслед, любуясь ими и завидуя. Он никогда не будет так сбегать вниз со своею водимой[16]… Ему никогда не будет так улыбаться солнце, никогда он не возделает огорода, он обрек себя на вечные странствия. Вспомнилась Синегорка, и впервые защемило сердце. В нем, казалось, отдавалась жаркая песня жаворонка. Маленький певец висел над головой.

Илейке очень хотелось пить, но он не попросил у них даже глотка и теперь мучился от жажды. Поехал, не оглядываясь.

И снова выплывали темные тучи лесов, светлели березовые рощи, жадно открывали пересохшие пасти овраги. Села попадались чаще, почти на каждом крутоярье, обнесенные частоколом, в навозе, хворосте и стогах сена. Клонило в сон от однообразных подрагиваний коня, и чтобы как-нибудь отвлечься, Илейка разговаривал с Буром.

— Тяжко, а? Небось не скажешь, не пожалуешься. А, Бур? Иди, иди. Вышагивай нашу с тобой судьбину. Где ей конец? Счастье лучше богатырства.

На другой день Илейка встретил печенежский дозор. Два всадника на маленьких золотистых лошадках рысили ему наперерез. То у одного, то у другого вспыхивали копья над головой. Приблизившись к Илейке настолько, что уже можно было рассмотреть его вооружение, печенеги коротко посовещались. Один их них показал плеткой в сторону, как бы предлагая уйти от столкновения, но было поздно. Илейка спешил навстречу, и они наклонили копья. Высвободил лук из-за спины, ловко выхватил стрелу, положил на тетиву. Фью-ить! — соскользнула она, и тотчас же Илейка услышал тупой звук, с каким стрела ударила в грудь печенега. Другой направил копье в лицо Илейке. Неотвратимо сближались они. Почему-то промелькнули в голове Микула с Зарянкой и их огород. Повернул коня под самым носом печенега, так что копье пришлось всего на локоть левее, услышал, как тяжело вздохнул Бур, словно охнул. Всхрапнула злая печенежская лошадь, и в следующее мгновение Илейка почувствовал: какая-то неведомая сила подбросила его высоко вверх. Хорошо, что высвободил ноги из стремян, а то бы несдобровать. Илейка повернулся в воздухе и больно шлепнулся на землю, выронил копье. Волосяной жесткий аркан впился в шею, поволок по бурьяну. Никак не мог вытащить меч. Метался Бур, задрав хвост.

— Кончен… Проклятый русс! Ты мой раб!

Лицо плоское, что миска, вздутые скулы, мелкие косички прыгают на затылке, скалятся острые зубы. «Что делать? Что?» — трепетало сердце в груди. Все ближе, ближе смерть, уже здесь, уже замахнулась косою.

— Микула! — закричал Илейка, поднявшись на ноги и продолжая бежать за конем степняка. Не отпуская руки, печенег обернулся, а Илейка кубарем под копыта лошади. Раз! — полоснул мечом по сухожилиям, и снова его оглушило дикое ржание, отшвырнуло в сторону. Пока перерезал аркан, печенег стоял уже на ногах. Он бросил копье, и оно просвистело над головой… Сошлись! Скрестил в поединке меч с саблей. Кочевник молчал, только глаза его еще больше сузились и обнажились зубы, мелкие, как у щуки. Он наступал, сабля так и играла в руке. Но вдруг споткнулся и упал на острие меча…

Илейка долго не мог отдышаться, все тело ломило, и не понять было, чья кровь на рубахе — своя или вражеская. Собрал оружие: две сабли, не таких, как у него, но все-таки красивых и легких, два щита, копья-сулицы и луки со стрелами. Илейка подозвал коня, кое-как успокоил, поцеловал в морду. Дрожали руки то ли от чрезмерного напряжения, то ли еще от чего. Никак не мог остановить этой дрожи. Вездесущее воронье уже кружилось над ним… Что же, над заснеженным витязем тоже кружился ворон, но витязь был светел, прекрасен ликом.

Съехал Илья к реке, замыл ссадины на лице, прополоскал рубаху, мокрую надел на разгоряченное тело. Медленно повел в повод коня.

Целый день шел берегом Оки, а под вечер, когда закраснело горнило заката и будто раскаленные угольки затеплились по деревьям, переплыл Прошо. Показались валы и срубные стены Рязани, усаженные березами с черными деревушками грачиных гнезд. Даль задернулась шитым-бранным пологом звезд. Последнее стадо возвращалось с пастбища, и Илейка протиснулся между ревущими коровами. Вратники подозрительно оглядели его.

— Откуда идешь?

— Из Карачарова, — ответил Илейка, обрадованный тем, что хоть одну ночь проведет под крышей.

— Где это? — снова спросил, нахмурившись, вратник, потянув за собой створку ворот с намалеванным знаком города — сокол в княжеском венце.

— А под Муромом.

— Куда идешь?

— В стольный Киев.

— Через Смоленск надо, — вмешался второй вратник, задвигая ржавый засов наподобие огромной железной палицы, — все дороги печенегами заложены.

— Пробьюсь…

Т— вое дело… В лесах еще и Соловей балует.

— Кто этот Соловей? — насторожился Илейка.

— А птица такая махонькая… Аль не слыхал? — с издевкой в голосе спросил первый. — Нежно этак выводит: тю-тю-тю… ля-ля-ля.

— А то еще ребятушки в лесу: Бык, Сундук и Букашка. Проваливай, чего рот раскрыл? — не вытерпел наконец вратник, зло косясь на Илейку. — Проходи!

Сумерки стекали с неба беззвучными струйками, из-за каменной громады Благовещенского собора месяц глядел тонкой сухой кромкой. Город отходил ко сну, тонул, терялся во мраке. Кое-где только мигал огонек блистаницы, повсюду гремели замки, скрипели ворота, заливисто взбрехнула собака, просвистел свою вековечную песню перепел, и призрачными тенями замелькали летучие мыши. Мальчик осторожно нес горнец с углями, слабый свет озарял его широко раскрытые задумчивые глаза.

Илейка постучал в одну избу — нет ответа, стукнул костяшками пальцев в другую.

— Кто там? — раздался сердитый голос хозяина.

— Странника пустите переночевать.

— Не-е дре-е-мь! — послышался со сторожевой башни на валу голос дозорца. Там зажгли свечи в слюдяном фонаре.

За дверью пошептались.

— К Гюряте иди, пятая изба отсюда.

В пятой избе еще горел огонь и дверь была приотворена. Кто-то старческим голосом мурлыкал песенку, будто горшок в печи шепелявил: «В лесу, леску на желтом песку пава летела, перья теряла, за нею девица во след ходила, перья собирала, в рукавок клала…» Илейка ждал конца песенки, но она все не прерывалась. Наконец постучал. Дверь широко распахнулась, чья-то спина мелькнула в глубине избы. Илейка нерешительно стоял на пороге. Песенка прервалась, и высунулась плешивая голова с колючими кустиками вместо волос. Лицо — будто сушеное яблочко. Старик улыбался и жестом приглашал Илейку войти. Тот привязал коня к столбцу, поддерживающему навес, снял седло и вошел.

Изба просторная, чистая, пахнут беленные мелом стены. Стол завален какими-то игрушками из глины. Гюрята не говоря ни слова, уселся на свое место и стал работать. Он макал медный крючок в растопленный воск и наносил им замысловатые узоры на глиняные яйца. «Ой, люли, люли-ди до-ладо…» — тянул весело и бултыхал яйцо в горшочек с краской, чтобы, вынув его, соскоблить воск. Потом по незакрашенным местам ловко проходил кистями, одной, другой. Писанки получались сияющие, нарядные, любо-дорого было посмотреть. Тончайшей, в три волоса, кистью старик наносил скупой узор, и яичко становилось неузнаваемым. Каждый раз, когда кончал расписывать, подмигивал Илейке и тянул свою надоедливую песню. Ни о чем не расспрашивал, кажется, его ничего не интересовало, кроме игрушек. И гость молчал, завороженный работой старого умельца. Одно за другим скатывались с его ладони разноцветные яйца — синие, зеленые, розовые, в веточках и травах и в каких-то замысловатых кудряшках. Их была целая куча.

Захотелось спать. Стянул сапоги, снял рубаху, меч положил под голову, лег на широкую лавку и облегченно вздохнул…

Солнечный луч ткнулся в открытую дверь, подпер стену. Конь нетерпеливо постукивал о порог копытом. В избе никого не было. Исчезла и гора разноцветных игрушек. Горшочки стояли на своих местах. Илейка поднялся, стал хозяйничать — принес воды из колодца, напоил и почистил коня, сам обмылся до пояса. Разжег печь, испек на угольях конину и съел. Потом оседлал Бура.

Город выглядел совсем иначе, чем вечером. Он показался Илейке шумным и веселым, не таким, как Муром. Избы крепкие, ладные, хотя много и халуп с обомшелыми кровлями, улицы мощены битыми черепками, кругом столько вишневых и сливовых деревьев. Народ простой, но важных люден в дорогих одеждах много. Не по нутру им, видать, владычество Киева — редко-редко кто перекрестится на собор. Илейка миновал несколько улиц. Встретился человек с большущей рыбиной на плече, за ним бежали два облезлых кота. Спросил у него дорогу на торг.

Чего только здесь не было! Возы сена, кони, коровы, горами лежали овощи, вязанки сушеной рыбы, шкуры.

— Сбитень, блины, мякушки! — кричал торговец.

— От блох, от блох! — размахивал пучком травы другой. — Одной только прядочкой можно перевести всех блох в Рязани! Заморская травка, за год до сотворения мира вывезена!

Рядами стояли звонкие горшки гончаров, горнцы для кладов — большие для богатых, маленькие для крестьянина или лесного бродяги промысловика. Косы, лемеха, подковы, замки кузнецов, хитрые изделия косторезов и златокузнецов. А какого только народу здесь не было! Длинноногие белокурые новгородцы, чистые, румяные, у каждого на голове богатая шапка; местные эрзяне, что ютились в северной части города за внутренним валом, приземистые и черноволосые, с медными кольцами в ушах; смуглые мордовцы; люди из племени емь, привезшие с далекого севера дорогие шкурки соболя и бобра; булгары, торговавшие расписной посудой; гордые подтянутые киевляне, поглядывавшие свысока. Над торгом висел разноголосый гул. Илейку окружили несколько хитрых с виду хазар, сторговали у него все добытое оружие. Всыпали серебро в шапку и исчезли. Первым делом Илейка купил две меры овса, накормил Бура, потом купил горячую медовую ватрушку, съел ее. Тут он заметил своего вчерашнего хозяина. Гюрята торговал писанками, но, видно, дело шло плохо — часто прерывал песню и во все стороны вертел головой, высматривая покупателя. Увидев Илейку, поманил его рукой. Илья подошел. Старик выбрал из горы яиц самое красивое, малиновое, с желтым пояском, и протянул его Илейке. Тот было полез за деньгами, но старик отчаянно замахал руками: «Ой, дид, дид, ладо… Ой, люли-люли, ладо». Илейка поблагодарил и бросил несколько монет к ногам старика. Завернул в рогожку всю горку игрушек, понес их к коню. Гюрята не удивился, подмигнул Илейке весело, стал собирать деньги, не обращая внимания на то, что вокруг собирается толпа зевак. Люди с любопытством и завистью смотрели вслед Илейке. Проехал к Западным воротам, не оглянувшись даже на город, миновал подъемный мост через мухавец — крепостной ров, который в мирное время заболачивался и служил огромной ловушкой для мух. Хорошо отдохнул и чувствовал прилив сил. Копье казалось необычайно легким.

Дорога отступила от Оки, стало совсем скучно ехать. Два или три раза переезжал речки вброд, а один раз перебирался вплавь. Для этого разделся, привязал все к седлу и, держась за хвост Бура, поплыл. На другом берегу играла ватага мальчишек, и он подарил каждому по писанке. Поехал дальше, рассматривая оставшиеся, чтобы как-нибудь скоротать время. Налюбовавшись писанкой, дарил ее кому-нибудь, кто попадался навстречу.

Шел отец с маленьким сыном. Илейка останавливал их добрым словом и дарил мальчишке яичко. Шли девушки с лукошками, полными грибов. Он и их одаривал. А то ехал верхом в сопровождении свиты княжеский мытник на торг взимать пошлину. Илейка и его остановил, преподнес яичко. Мытник обалдело глядел, не зная, как отнестись к подарку, пошевелил усами. Илейка оставил себе — малиновое, с желтым пояском.

Кругом становилось все глуше и глуше. Последний, кого увидел Илья, был мещерянин-охотник. А потом началась настоящая глухомань. Ни человека, ни животины, даже березы не играли кудряшками. Все голо, дико. Дорога снова пришла к Оке, круто обрываясь книзу, а левобережье расстилалось широкою полосою песков. Несколько поросших кустарником островков походили на гривы погрузившихся с головами коней.

Во второй половине дня Илейка по едва заметной тропинке съехал к реке. Здесь, скрытый мощными кронами дубов, стоял чей-то шатер, когда-то белый, а теперь потемневший от пыли, с грязным, захватанным руками пологом и красным верхом. С его облезлой маковки чуть колыхаемая ветерком свисала растрепанная грива ковыля. Илейка остановил коня, сиял лук, вытащил из колчана стрелу, стал осторожно подходить. Затаил дыхание. Раздвинул мешавший смотреть куст… В шатре вроде никого. Пробегают по нему ленивые волны ветерка, шевелят ощипанную, когда-то золотую бахрому полота. Что-то ударилось в воду. Глянул — скачет по ней плоский голыш и тонет, только легкие круги идут во все стороны. За ним другой, третий. Кто бросает их? Пододвинулся ближе и обмер: совсем рядом, рукой достать, сидит девушка. Темно-каштановую косу закусила зубами и швыряет камни, откидываясь назад всем телом. Глаза серые, с косинкой, на шее ожерелье из золоченого стекла. Одета в шелковые шаровары, гибкий стан окутывает длинная полоса синей наволоки.

У ее ног лежат печенежская сабля, лук с колчаном, из которого торчит одна-единственная стрела.

Да ведь это же Синегорка!.. Илейка не поверил глазам.

Под ногою хрустнула ветка. Девушка вздрогнула, повернулась в его сторону, широко раздувая ноздри, и замерла, протянув руку к сабле. Глаза ее тотчас же стали сухими, а губы сжались в одну упрямую полоску. Она смотрела на Илью, как рысь, готовая к прыжку.

— Это ты? — тихо спросил Илейка.

— Я, — ответила она, — выходи, покажись, коли ты не Дух…

Илейка поднялся во весь рост, сделал несколько шагов и остановился:

— Нет, не дух я… Или забыла?

Синегорка не отвечала, она поднялась и стояла, в упор, немного исподлобья разглядывая его. Долго смотрели так друг на друга.

— Помню, — наконец вымолвила она, протянув к нему руки, — помню… Как зовут тебя?

— Илейка…

Его будто огнем обожгло, стоял, не в силах сдвинуться с места. Девушка сама подошла к нему, положила руки на плечи, прижалась лицом:

— Спасибо тебе.

Илейка увидел слезы в ее глазах.

— Чего ты? — спросил он, но Синегорка не ответила, отвернулась и стояла молча, кусая косу.

— Чего ты? — повторил Илейка, и девушка вдруг резко повернулась:

— Худо тебе от меня, худо руссу, худо печенегу…

Илейка отступил. Синегорка стояла с поднятой саблей, потом воткнула ее в землю.

— Сколько черепов то в поле белеется… Выеду по весне — сколько черепов из-под снега щерится, землею набиты, зубы скованы льдом…

Вдруг звонко и непринужденно расхохоталась:

— Глупый, Илейка! Вот и поверил…

Илейка действительно не знал, что и подумать. Девушка захохотала еще громче:

— В своем я уме, Илейка… Только, говорят, как ночь, оборочусь волчицею и но дорогам — шасть! Кто заблукал, не уйдет от меня… Крепко сожму зубы на горло. Так говорят… Веришь?

Спрашивала, а сама кусала волосы, и в глазах ее было что-то недоброе.

— У меня против оборотней стрелы заговорены, — сказал Илейка, подняв лук. Будь хоть Кощей Бессмертный, и тот падет замертво!

В словах его слышалась недвусмысленная угроза, рука уже натягивала лук. Девушка побледнела:

— Нет… не я люди так говорят, злые…

— А ну, перекрестись! — потребовал, улыбаясь, Илейка.

— Вот, — с готовностью перекрестилась девушка, — видишь? — и поглядела на Илейку нежно-нежно. Тот смутился. Девушка опустилась на траву: — Здесь я Синегорка, а там…

Она кивнула в сторону широкой заокской степи, где колыхались буйные травы и парили пернатые хищники… Дичью, волей тянуло оттуда; казалось, какие-то едва уловимые запахи касались ее ноздрей, они широко раздувались.

— Там меня зовут девушкой-гюль, — сказала она. — Знаешь, что это? Это цветок такой, колючий и красивый. Он раскрывается вместе с восходом и весь день следит за солнцем. Он растет по яругам, и ты его видел тысячу раз.

Синегорка говорила, устремив глаза за реку, и Илейка не мог оторвать от нее взгляда. Кто она? Откуда? Говорит загадками, и не ему разгадать их, по от каждого ее слова слегка замирает сердце, будто оно напоено пьяным солнечным зноем и пахнет, как те цветы по яругам…

Сердито оглядела Илейку с ног до головы:

— Не знаешь ты, как стучит бубен ночью в степи… как сердце стучит, как стелются травы и никто не спит… Ночь, ночь… Всякие звери и зверюшки затевают игры — веселые игры. И если заревет тур — мураши ползут по спине. Могучий голос. Я всякую ночь слышу его, слышу и остаюсь здесь… Проклятье этому берегу… Здесь меня ненавидят, называют колдуньей…

Синегорка не договорила, кинула взгляд на Илейку:

— Пригож ты, пригож… Ничего не скажешь. Может, полюблю тебя. А коли полюблю…

Лукаво взглянула, подняв красивые брови, и притворно вздохнула:

— Коли я полюблю — добра не жди. Поедем, Илейка, со мной… Туда… в дикие степи, а? Будем вести торг с ними.

— С кем? — насторожился Илейка.

— А с печенегами…

Илейка освободил плечо:

— Нет, не торг, а битву вести будем.

Девушка не смутилась:

— Битву так битву. Оно и лучше… ха-ха-ха… Рассечь бы мечом твоим шелом хакана. Знаешь, у него крепкий шелом и твердая, как кремень, голова. А у тебя добрый меч? Ого! — восхитилась она, вытащив меч из ножен. — Таким мечом его можно рассечь до самого седла. Не то что сабелька…

В груди Илейки шевельнулось подозрение:

— Где ты добыла ее?

Ничуть не смутилась девушка, ответила дерзко:

— Где добыла, там тебе не добыть. Что ж, поедешь со мною? Скажи только слово, уйдем за Оку — поминай как звали. По травам покатимся.

Илейка не успел ответить. Громкий, прямо-таки нечеловеческий голос раздался с яра:

— Сине-е-горка-а! Пусть тебя разразит гром-грохотун! Где ты прячешься?

Могучего вида всадник маячил на высоком обрыве. Седая бородища его, разлетаясь по ветру, закрывала темное грубое лицо. Шелом сверкал на солнце, как золоченый купол церковки в Муроме. Конь упер косматые ноги в край обрыва и мотал головою.

— Он, — прошептала Синегорка и как-то сразу увяла: глаза потухли, лицо посерело.

— Кто это? — спросил Илейка.

— Он, — повторила Синегорка. Встрепенулась, упала на колени перед Илейкой, смуглыми руками обхватила его колени: — Не люб он мне! Верь, Илейка, совсем не люб… Старый, а куда как грозен. Что я поделаю с собой, коли не люб! Опостылел мне… Возьми меня, Илейка, укради, — шептала Синегорка прерывающимся голосом. — Все равно как в клетке я золоченой. Нет мне воли, нет жизни, возьми меня, Илейка. Тебя буду любить, у души держать буду. Поскачем с тобою в степь, в ночи скроемся…

— Си-не-горка! — грозно повторил голос, — Да ты откликнешься наконец?! Иди. встречай своего мужа-а!

— Не муж он мне, — затрепетала Синегорка, — крест святой, не муж. не венчана ни по-христиански, ни по старым обычаям… Веришь ли мне, Илейка?

Илейка был совершенно сбит с толку и не знал, что сказать. Словно крепкий ветер, напоенный цветочный духом и зноем чернобылья, потянул в душу. Видел только ее. такую близкую, такую далекую.

— Любишь ли меня, Илейка? — прижалась к нему девушка, поцеловала в губы, обдала жаром своего тела.

— Где ты? — снова донесся громовой голос всадника. — Вот я тебя! Где ты там прячешься, непроглядная душа?

Синегорка оторвалась от Илейки, выступила из-за куста:

— Здесь я, здесь!

Повернувшись к Илейке. зашептала:

— Уходи! Скройся в яруге, а как солнце подвинется к заходу, приходи с мечом. Он будет спать…

— Конь у меня на тропе остался, — ответил Илейка.

Синегорка досадливо поморщилась:

— Выходи тогда, покажи, что ты витязь…

Но всадник уже заметил Илейку. Он гневно покружил над головой дубину и пустил ее вниз. Страшно взвизгнула всеми своими закорючками пудовая, налитая свинцом палица, зарылась в землю у самых ног Идейки, обдав его песком. Всадник спешился и тут же предстал грозным видением. Это был огромный старик, на две головы выше Идейки, широченный в плечах, но уже сгорбленный. Седобородый, темнолицый от загара, глаза водянистые, щека будто бычьей жилой зашита. Золоченый наплечник со стальной сеткой, кольчуга на мощном теле не кольчуга, а стальная плетеная рогожа, перехвачена обрывком бечевы, ржавые амулеты на груди — ключи, ложки, коньки. За плечами свисает до земли когда-то прямо-таки княжеская, теперь же вытертая во многих местах и заношенная луда[17]. Узловатой рукою он держал большой меч. Остановился перед Илейкой, будто вяз перед кустом терновника. Илья положил руку на рукоять своего меча, казавшегося теперь таким маленьким перед оружием великана.

— Зачем ты здесь, а? — открыл рот старик, словно поворошил кучу железа. — Прежде ты мне ответь, а потом я раздавлю тебя, инда красный сок побежит.

Великан не шутил: стоило ему вытянуть руку с мечом — не подступить Илейке. Синегорка бросилась между ними:

— Ладно, убей тогда и меня, или я сама брошусь на саблю!

— Поди прочь, Синегорка! Знаешь ли ты, мужичина, — говорил он Илейке, — кто я таков? Знаешь ли, как меня величают па Руси? Меня зовут Святогором. Слыхал?

— Слыхал, — ответил Илейка, — да только недоброе говорят о тебе.

Ч— то говорят? — переспросил Святогор и закашлялся, покраснел от натуги. — Что говорят жалкие пахари?

— Говорят, перестал воевать печенегов.

— Ах, ты! — задохнулся, Святогор и поднял меч.

Сннегорка прижалась к Илье:

— Убей меня, убей нас обоих.

— Отойди, Сннегорка!

— Убей! — нас не разлучишь!

— Уйди! Положу на ладонь, прихлопну — мокренько будет!

— Его люблю! Постыл ты мне, старый!

— Умолкни!

— Не умолкну. Жизни мне нет с тобой… Соблазнил меня славой да громким именем!

Илейка видел, как побелел, что стена, Святогор, губы его задрожали:

— Ты что говоришь, одумайся!

— Нет, — отрезала Синегорка, словно саблею полоснула, — не одумаюсь!

— Врешь ведь, — весь искривился от злобы Святогор, — не любишь ты его, не можешь любить никого. Один я стерплю все и все прощу! Одумайся!

— Нет!

— Скажу, кто ты есть, — сжал огромные кулаки старик. — Слушай… Она вовсе не женщина, а оборотень… Волчица она заокская… Каждую ночь в степи бегает.

— Замолчи, старик! — гневно крикнула Синегорка. — Все-то ты врешь! Не верь ему, Илейка!

— Нет, не вру, святы мои слова. Каждую ночь берет челн и плывет на тот берег… А там уже оборотится зверем, бежит, а за нею целая стая…

Илейке вдруг представилась ночь, светлая, лунная, девушка бежит по степи, а за ней печенеги… Свистят, гикают.

— Ухожу от тебя! — сказала Синегорка и, подняв с земли лук, повесила его за плечи, стала привязывать к поясу колчан.

Илейка молчал. Святогор вдруг упал на колени всею своею тяжестью, будто рухнуло подточенное червями дерево. Стоял жалкий, беспомощный, скрипел кожаными застежками.

— Прости! Слова не вымолвлю обидного. Не стану больше попрекать тебя. Не уходи, Синегорка. Одна ты моя радость на всем белом свете, огонь моих глаз. Никто мне не нужен. Презрел я все и всех. Нет мне равного по силе — земля гнется подо мной, как повинная. Я знаю то, чего другие не знают. Степи меня вскормили, леса, горы. Через моря меня волны швыряли. Города брал, забрасывал камнями крепости, дубиной крушил полки, хватал тура за крутые рога, сосны пригибал к земле. Через леса меня вихри швыряли так, что до сей поры в ушах свистит. Ни царям, ни князьям не кланялся, знал одного бога — Перуна, великого и могутного.

Святогор ерзал на коленях, растопырив пальцы рук говорил, и голос будто из бочки гудел бу-бу-бу.

— Что тебе этот отрок деревенщина? Что он видел, что знает? В мое время всё решали сильные руки! Кто силен, тот и князь! Не уходи, Синегорка, чечевичка моя! Ведь и люблю тебя потому, что ты не такая, как они, ты от моего мира. Я всё тебе отдам. В лесу-дровяннике под гнилою колодой золота пуд… Богаче княгини станешь — жемчуга бурмицкого столько, сколько слез народ не выплакал…

— Пропади ты со своими кладами! — крикнула Синегорка и бросилась бежать, вскочила на коня легко, будто ласка. Не нужно мне ничегошеньки.

Гикнула, свистнула и, размотав по ветру косу, поскакала вдоль берега, пока не скрылась из глаз.

Святогор стоял на коленях, слегка касаясь огромными кулачищами земли, и тупо смотрел, как меж травинок ползает муравей.

— На поваленном дереве и козы скачут, — только и сказал.

Сумерки набросили на лес свою призрачную сеть, и в кустах беспомощно затрепыхались птицы.