Легенда о ретивом сердце

Русь поднимается

Все эти дни Илейка ехал в зареве пожаров, справа и слева от него то и дело поднимались к небу пышные хвосты дыма и языкатое пламя. Не раз из-под самого носа вырывался печенежский отряд и с гиканьем уносился прочь. Часто дорогу пересекала толпа мужиков и баб, обезумевших от боли и ужаса, побитых хлесткими кочевническими стрелами.

Много валялось по дорогам всякого нехитрого крестьянского скарба: то хомут, то мотыга, то глиняная корчага с отбитой ручкой. Бродил без присмотра недоеный скот и жалобно мычал, одичавшие собаки выли но ночам. Илейка ночей не спал, копье его притупилось. Дважды резанула Илейку по лицу крутая печенежская сабля, дважды его волокли на волосяном аркане и забрасывали пометом лошади. Какая-то гордая радостная сила вошла и него, толкала в самые отчаянные схватки. Один бросался на целый десяток степняков — свистал в ушах ветер, а глаза видели только острое жало копья из взлохмаченной челки. Пускался в погоню за целым отрядом, и тот, подозревая в нем злого степного духа, подстегивал коней, уходил крупным наметом.

Слава Илейки росла, бежала вперед, по все труднее становилось бороться в одиночку. Он был всюду и нигде — такой огромной лежала перед ним Русь с ее нолями, лесами, малыми и большими реками.

Как стальные зубья вил входят в солому, так проникали повсюду кочевники, несли смерть и разрушения. Ходили слухи, что войско их, состоящее из нескольких орд, обложило 1ерпигов и хочет взять его, чтобы грозить оттуда Киеву.

Так, скитаясь по дорогам и бездорожью, проезжая леса, загрязая в болотах, проводи ночи па земле, Илейка выехал к сторожевому кургану северянских земель. Это был высоченный курган с воткнутым шестом, на котором трепыхалась ветхая тряпка. Здесь начинался, по рассказам крестьян, самый горячий край. Здесь шла война не па жизнь, а на смерть.

Илейка осмотрелся. Прямо перед ним в лощине лежало село, оттуда тянуло пряным запахом цветущей дикой маслины. Кое-где но склону холма и дальше, на лугу, краснели облетающие под ветром редкие маки. Мирно паслась коровенка, и бегал по кругу белолобый теленок, стараясь выдернуть кол, к которому был привязан.

Илейка радостно вздохнул, он сразу почувствовал усталость во всем теле, его потянуло туда, в село, где можно было уснуть под крышей на удобной лежанке. Легонько стегнул коня по крупу и стал спускаться с кургана. Проехал мимо наливающихся хлебов, по скошенному лугу к небольшой речушке. Заскрипели под копы там л коля дряхлые доски калинового мостка, дохнуло прохладой. Послышался будто бы женский воркующий смех, чей-то шепот, и вдруг переливчато зазвенели струны гуслей. Словно туча пчел загудела над цветущею гречихой и медом, сладким голосом потянуло в душу:

Остановил коня Илейка, заслушался. Давненько не слыхал песен — одни только птицы свистали ему: жаворонки в безоблачном небе и соловьи в гуще лесов. Песня вдруг оборвалась, послышались поцелуи, женский смех и опять песня, тихая, игривая:

Илейка смотрел, как плыли по речке легкие одуванчики, словно маленькие парусники, как шевелилась листва па вербах, и в душу его входили мир и тишина. Опять послышались звонкие поцелуи, но тут заржал конь и ему откликнулся Бур. Звякнули струны отброшенных гуслей, девушка взвизгнула, подхватилась и, закрыв лицо руками, побежала по лугу. Яркий подол летника бил ее по ногам. Из-за куста, перевитого хмелем, высунулась белокурая курчавая голова. Ясные голубые глаза его насмешливо смотрели на Илейку. Белая, будто точеная шея, мягкие губы, едва пробивающиеся усы — ясное, чуть ли не девичье лицо. Во всех чертах какая-то хитринка, плутоватость; он как бы видел себя со стороны и говорил взглядом: «Что — хорош небось? То-то!» Парень нехотя поднялся — широкоплечий, широкогрудый, только пальцы топкие, как у боярышни. Одет странно — в кожаные кочевнические штаны, заправленные в сафьяновые щегольские сапоги, но ужо изрядно поношенные, и в какую-то длинную хламиду, подпоясанную веревочкой. Трудно было даже определить, какого цвета была эта хламида, настолько она выгорела и загрязнилась. Пленка узнал в ней поповскую рясу, какую видел у священника в Муроме, и еще больше удивился. Парень хмыкнул:

— Чего уставился? Али людей не видал? Принесла тебя нелегкая!

Илейка смутился, но тот вдруг захохотал беспричинно, видно, что-то вспомнил:

— Дохлая, как курчонок, и ребра выпирают… Слазь с коня, что ли! Есть небось хочешь? У меня куропатки жареные.

Он нагнулся и поднял с земли сверток из лопуха.

— Видишь? Сам пёк па костре. А тут еще и другой есть. Ничего — жирные, пожирнее девки этой, — захохотал снова парень. — Ну, слазь!

В словах и во всем тоне его было столько простодушия, что Илейка тут же спешился. Они уселись поудобнее и стали есть. Илейка искоса посматривал на тяжелый меч русской работы, небрежно валявшийся рядом с парнем, на пощипывающую зелень крестьянскую пегую, будто с вшитыми клиньями, лошадку. Воткнутое в землю, здесь же торчало крепкое копье, Древко было выкрашено соком каких-то ягод. Парень болтал без умолку:

— Добрый у тебя конь… Ишь, как глазами-то буравит! Давай из хвоста волос надергаем, лесу скрутим! Тут можно здоровенную рыбину поймать, веришь ли, с мое копье, ей-богу, не вру, кит называется. Ты не смотри, что маленькая речушка, она в океан-море впадает!

— Врешь, будто редьку стружишь, — нахмурился Илейка, — никак не может она в море впадать.

— Я вру? Считай — впадает речка в Десну? Впадает! Десна впадает в Днепр? Впадает! Днепр впадает в море Русское? Впадает. Значит, речка в море впадает! Я, брат все знаю и книжному умению обучен. Отец у меня соборный поп в Ростове многонародном, и меня хотел попом сделать, да плюнул я на все с той колокольни, сбежал.

— Бродник? — осторожно спросил Илейка.

— Ну, да. Ахилл — герой ромейский тоже бродником был Он ведь нашего, русского, племени, жил под Тмутараканью, а потом изгнали его за буйство. Ох и погулял же он во всему югу, недаром те места «Ахилловым бегом» называют. Ты со мной не спорь — я все науки прошел… Когда-нибудь про воителя древности расскажу. Тезка мой — Александр Македонский, слыхал?

Илье чем-то нравился этот бесшабашным парень, глаза его искрились таким задором, таким лукавым простодушием. Он слушал его с удовольствием и мог бы слушать долго — нутром почувствовал в нем товарища.

— А Олег Вещий, знаешь, что сделал, когда на Царьград ходил? Поставил ладьи на колеса и двинул их посуху прямо к стенам проклятых ромеев. Алые паруса потом натянул — все царских багряниц. Во какую дань взял Олег! Грозный был князь, ростам с дерево… А что, пойдем и мы на Царьград? Войско соберем — сколько мужичья теперь разоренного скитается! Двинем с ними на Царьграх, тоже под царскими багряницами вернемся.

Илейка открыл рот, чтобы возразить, но Алеша вдруг замахал на него руками:

— Постой, достой! Закрой глаза. Вот, как я, видишь?

— Чего? — недоуменно спросил Илейка.

— Ладьи эти видишь? Плывут, плывут… крутобокие, как брюхатые лошади, а гривы — лисьи шкуры, по бортам щиты развешаны, червонные паруса, будто маки, плывут. И я на первой ладье, как воитель древности, — Александр Попович… Уф, хорошо…

Илейка изумленно смотрел на юношу, а тот сидел, откинув голову, раскрыв, как для объятий руку, и впрямь видел ладьи, скользящие по Днепру. Словно какое-то сияние и свет исходили от него. Он взял свои облезлые восьмиструнные гусельки, запел:

Илейка сидел как завороженный, боялся воздохнуть, словно не песню пел Алеша, а ковер из снежинок ткал. По-детски захотелось туда, па широкие днепровские просторы, где шумит, живет, сражается большая Русь. Он увидел плавен, большие города. II тысячи лебедей полетели на юг, вдруг села на воду, закричали трубно и превратилась в расписные ладьи. Мечта, мечта несла его на своих красных крыльях!

Алеша отбросил гусельки, они мягко шлепнули в траву.

— Нескладная песня! — трезвым голосом произнес он. — Я лучше другую сложу. Это нетрудно, нужно только подумать. Ты, одначе, все сожрал, пока я пел…

— И не притронулся… — смутился Илейка.

— Врешь, конечно. — обиженно протянул Алеша. — Пока я глаза закрытыми держал, ты слопал. Это нечестно! Дай хоть кусочек, хоть косточку.

Он жадно схватил протянутым ему кусок и стал жевать. Над ним все кружилась, подрагивая бисерными крылышками, стрекоза. Алеша, раза два отогнал ее рукой, разозлился:

— Вот тварь! Крутится у меня под носом.

Тут же поперхнулся и долго старался откашлять застрявшую в горле кость.

— Ну-ка, ударь по спине — подавился.

Илейка ухмыльнулся, спрятал улыбку и усы и. размахнувшись так хватил Поповича по спине, что тот кубарем скатился к самой воде и замочил рясу. Вытаращил глаза и долго не мог перевести дух.

— Это тебе, чтоб впредь не хвастал! — рассмеялся Илейка.

— Ну н ну! — наконец вымолвил Алеша. — А с виду ты неприметный. Будто копытом конь лягнул. Но я тебя на копье возьму, слышишь? Ах ты, мужичье!

Алеша действительно схватился за копье, но Илейка так глянул на него, что тот сразу осекся.

— Любя я. — буркнул Илейка, и Попович, почесав спину, нехотя протянул руку:

— Ладно, будем водить дружбу. Судьба у нас, верно, одна — изгойская. Как зовут тебя?

— Ильей Муромцем. — не без гордости сказал Илейка.

— Как же — слыхал, а когда кубарем летел, так и подумал, что Илейка ты Муромский.

— Куда путь держишь, Алеша?

— А не знаю. Куда ветром подует, туда и покачусь, что мне…

— Едем со мной к Чернигову. Сила сбирается печенежская, несметная сила.

— Едем — где война, там и пожива!

Илейка бодро вскочил на коня, он был рад, что встретил товарища по судьбе, с кем и словом можно перекинуться в дороге, и заснуть часок-другой, не опасаясь нападения. Взобрался на свою лошадку без седла и Попович. Шагом тронулись в путь. Едва выехали из перелеска — потянуло гарью, послышался отдаленный гул, топот конских копыт. Мирное за несколько минут до того село пылало, объятое огнем. Печенеги подожгли его сразу с двух сторон и скрылись. Никто ахнуть не успел, как запылала деревенька, несколько человек повалились, проткнутые тугими тростяными стрелами, а степняки уже пылили где-то па горизонте. Копья скрещивались над их головами, всадники сливались в одну неясную точку.

— Вот оно, — протянул руку Илья и зло сплюнул в сторону, — а мы в тени прохлаждаемся.

Он с укором посмотрел на Алешу, но тот даже ухом не повел.

— Скрылись совсем степняки, не догнать, — равнодушно протянул Попович, сорвал с маслины цветущую золотыми рассыпчатыми звездочками ветвь, заткнул ее себе за ухо. — На наш век хватит.

Илейка рванул коня навстречу бежавшему народу. Снова пожары, светят волоковые оконца, словно глаза налились кровью, неотступно смотрят на Илейку. Алеша вздыбил коня, затрубил в рог хриплыми лебедиными криками и все дул, запрокинув голову. Призывные воинственные звуки неслись окрест. Люди бросали все и бежали к ним. оставляя горящие избы. Стеная и плача, бежали женщины, шлепали по пыли малыши. «Он пришел! Он пришел!»

— Люди! К вам держу слово, — поднял руку Илейка. — вам говорю — нет мира. Печенеги приходят и воюют нас, режут, как режет овец в стаде повадившийся волк. Вам говорю, оставьте заботы, киньте пашни и скот, идите за нами к Чернигову. Большое войско подошло к городу. Хотят его одолеть поганые степняки, срыть стены и жителей побить. Собирайтесь в одно войско, разгромим степняков у Чернигова!

— Матушка, не жалей головы сына, супружница, не держи мужа за портки! — подхватил весело Попович. — Краше найдется!

— Заткнись, поповский сын, не балуй! Время не то! — зло отозвались бабы, погрозили пальцами. — Знаем мы тебя, баловника!

— Муромец! Одна ты надежда у нас! Заступись за нас, сирот обездоленных, — творила пожилая женщина, молитвенно складывая на груди руки, — в леса опять уйдем, а мужей тебе отдадим. Иди с ними!

— Верно, верно! — подхватили со всех сторон бабы. — И вы, мужики, не стойте, кто пеш, кто оконь — все ступайте за Муромцем. Крепка рать воеводой. Да поможет вам бог, да защитят вас добрые духи!

— Боярину бы надо доложить, — выкрикнул мужик с медвежьей челюстью на груди, — решили, мол, всем миром покинуть вотчину. Пусть и старцы приговорят.

— Чего приговорят! — вмешался снова Алеша. — Бабы, тащите хлеба и кашу, снаряжайте в дорогу, а мне браги покрепче. Кто хочет — нас догоняй. Вперёд, воинство мужицкое! Поднимай вместо знамени коровий хвост!

…Пять дней шли к городу Чернигову. Двигались медленно — большинство шли пешком, несли на плечах тяжелые рогатины, кованые топоры, вилы, выкорчеванные по пути дубины. Кто посильней, тащил на себе ослоп — оглоблю с выструганной на конце рукоятью. У многих были кистени с каменными гирями, многие захватили из овинов увесистые цепы, которыми обмолачивали зерно на току и которые теперь скрипели на все лады. Большинство вооружилось всяким дрекольем — палками потолще и потоньше.

Войско росло изо дня в день, становилось все больше и больше. Словно снежный ком катился с горы, рос на глазах, словно ручьи сливались в многоводную и бурную реку. Когда на шестой день Илейка въехал на курган, чтобы осмотреться, он невольно вздрогнул от представившегося ему зрелища. Вся лощина была наводнена народом» повсюду вспыхивали на отточенных лезвиях лучи солнца, и казалось, небо гудело, как бронза, от множества голосов. Покрытое пылью, залитое потом нерубленое войско — охочие люди — шло сплошной лавиной.

Шли суровые, немногословные, песен не пели. Один только Алеша клал на колени гусельки и напевал все пустые песни, в которых и срам бывал.

В пыли поднималось за спинами солнце, в пыли садилось впереди, — и тогда люди наступали друг другу на пятки, прижимались плечами, казались во тьме одною черною глыбой, медленно катящейся по дорогам. За полночь останавливались отдыхать где-нибудь вблизи села, откуда шли люди, несли скудные запасы хлеба, сала и козьего сыра. Теснее сходились звезды над лагерем, люди засыпали, сны им снились тяжелые. Илейка с Алешей обходили дозоры. Повсюду тлели угольки костров, густым лесом торчало воткнутое в землю оружие. Слышались храп, отдельные выкрики.

Сидел, прислонившись спиной к дереву, мужичонка п подтачивал на бруске лезвие ножа, думал крепкую думу.

— Чего не спишь, молодец? — подходил к нему Илейка. — Что спать не дает?

— Не-е, Муромец, — тянул мужичонка, — не могу спать, и хочу, а глаза не смыкаются, нет мне сна. Двенадцать дней тому, как порезали всех моих ближних. Мы в сельце жили своим родом, мед собирали, бортничали, всё одно как пчелы по лесу летали, а они забрались к нам и порезали всех. Меня не было, на заимке у пасечника Будрыя ночевал — потому сон одолел тогда, свалил. Да, видно, последний то был сон, не могу и крошки заснуть — все тяжелая дрема.

Голос его звучал глухо, он с усилием втягивал воздух, словно на груди лежала тяжелая каменная плита.

— Крепись — по Чернигову уснешь спокойно, — положил ему на плечо руку Илейка, а Попович сунул жесткую хлебную корку:

— Пожуй.

— Вот я и думаю, кто я теперь? А? — словно не слыша их, продолжал бортник. — То я был Ратьша из Вязинков, и был я отцом и братом, и еще дедом должен был стать, а теперь кто я, а? За одну ночку кем стал? Никем! Ничего-то мне теперь не надо, и меду я нарезал пудов пять, а зачем он?

Илейка с Алешей отошли от него и еще долго слышали во тьме тихий голос, вопрошающий ночь и широкую равнину, и сами звезды:

— Кто я ныне? Без роду остался человек…

Поглядывала из-за косогора луна, большущая, меднокрасная, тяжелыми волнами прикатывались из степей душные запахи…

И вот наступило шестое утро похода. Войско Муромца прошло не более версты, как послышался отдаленный шум и за холмами поднялись столбы дыма. Повсюду скакали небольшие отряды и отдельные печенежские всадники. Войско продолжало идти, не прибавляя и не умеряя шага, только дыхание участилось да крепче сжались руки на древках. Все ближе, ближе. Подбежали к Илейке с двух сторон молодые парни с дубинами на плечах, потянули за ноги:

— Слышь, Муромец? Мы здешние, все знаем. В обход надо идти. Сила печенежская перед главными воротами стоит, за ночь ворону не окаркать. Это справа от реки Стрижки, тут нам не подступиться, — наперебой затараторили они, — тут ров и насыпь высоченная! Справа заходи от Десны.

Будто вынырнула из-под земли красавица река, катит плавные воды, не мигнет. Лагерь степняков выплыл из дыма костров. Кисло пахло жженым сухим навозом, между войлочным и кибиткам и ходили верблюды, издавая гортанные звуки, суетились люди. Спешно натягивали доспехи, бросали друг другу копья, ловили полудиких взбунтовавшихся на тревогу лошадей, поднимали хвостатые знамена.

— Шатер хакана, — протянул руку Попович, — белый войлок с золотою маковкой… Прямо перед воротами.

— Вижу, — сурово ответил Муромец, — туда и ударим всею громадой…

Долго еще не решались ударить на кочевников. Опершись о древки, стояли смерды — косари перед обильной жатвой, смотрели, прикрыв глаза руками. Что ждало их через какой-нибудь час? Кто вернется домой, кто останется под стенами города? Задние напирали, каждому не терпелось взглянуть на врага, каждый лен с советом к Илейке. Выло договорено, что Алеша объединит всю конницу, какая только была у смердов, и ударит норным. Вслед за тем пойдут полки, а лучники побегут на ними и будут стрелять через головы в самую гущу кочевников. Следовало думать, что печенеги сомнут мужицкую конницу и ворвутся в передние ряды войска, Никандр, сельский староста, лохматый, с нелепыми глазами — ни дать ни взять леший, и Андрейка из Суздаля, по прозванию «Бычий рог», должны будут оттянуть каждый по полку к самым степам, чтобы замкнуть коннице отступление, но дать ей простора. Видя, что печенеги выстраиваются конными рядами, Илейка закричал так, чтобы его слышало все ополчение:

— Слева-а! Слушай Никандра, сельского старосту! Справа! Слушай Андрейку из Суздаля! Верхоконники! Слушай Алешу, поповского сына. Выступай!

Весь дол огласился великим криком, и сразу резко ударил в нос лошадиный нот, затрусили непривычные к бранному кличу лошадки смердов, испуганно прядали ушами. Алеша оторвался на целый полет стрелы. Полк Никандра побежал в одну сторону. Андрейки — в другую, и Илья остался один с ополчением, которое должно было принять на себя всю тяжесть удара печенежской конницы. Некоторое время стояли, переминаясь с ноги на ногу. Каждый запечатлелся в памяти, каждое суровое бледное лицо, сжатые губы, кудлатые седые и вихрастые головы. Уже ничего нельзя было сделать. Теперь либо умереть, либо победить. Другого выбора не было, сюда вела дорога войны, Илейка обнажил меч, махнул им:

— На ворон![22] Бей, жарь, катай напропалую! На слом! — подхватил полк и побежал за конем — даже старики и дети устремились на врага. Сразу жарко стало, ударила кровь в головы, а впереди было еще много земли, еще предстояла грозная сеча. Неужто это за ним, Илейкой, бегут, топают тысячи людей? Ветер свистит в ушах, кажется, вот-вот оглохнешь от крика, конь всхрапывает, крутит шеей. Так и должно Сыть! Поднялась великая сила, поднялась Русь грозная. Вперед, вперед! Многим остались считанные минуты жизни… Вот уже сшиблись печенеги с Алешей Поповичем, вот его вы горевшая ряса поднялась над головой; началась битва, закружились, заржали кони.

— Ав-ва-ва! Ав-ва-ва!

Не остановили печенегов конники Поповича, пронеслись они и уже приближаются к Илейке. Но Илейка счастлив теперь он не один, теперь он чувствует вокруг себя силу огромную. И если дрогнет он, то не дрогнут они. И если он не сделает, сделают они, люди! Наклонил копье прямо в грудь печенега, придавил древко локтем к бедру, чуть поднял острие вверх, чтобы одним ударом свалить всадника. Нельзя остановить их, никакая сила уже не разнимет; будь пламя и пожар, и туда порвутся и там продолжат Сой. Вот еще мгновение… Чье древко длиннее? Чьи руки крепче? Удар! Взлетел поддетый копьем печенег, будто подбросила его неведомая сила. Разрезало копье кожаный панцирь, расклепало медные пластины, ударило в подбородок. Взмахнул руками печенег, перевернулся в воздухе, как скоморох. В руках осталось копье, и кстати. Тут уже со всех сторон навалились косматые с железными бляхами шапки, черные башлыки и кольчуги. Хотели закружить Илейку в диком хороводе коней, протянули узкие жала, но Илейка пробился — копье его случайно ткнулось в широкую конскую грудь, посадило коня задом. Игральною бабкой полетел всадник на землю. Илья вырвался. Несколько мгновений он слушал копейный лом и лязг железа о железо.

Раненый не знал еще, что он ранен, боль была во всем теле, боль была в душе от напряжения и ненависти, а кровь смешалась, от нее склизли руки и плохо держали оружие. Дурной ее запах пьянил. Это ударил уже хмель битвы, его почувствовал и Илейка. Раздувая ноздри, поднимал меч, кого-то догонял, кого-то давил конем. «Свой», «чужак»— только два слова стояли в голове и распределяли удары.

Стрела ткнулась в грудь — выбила кольцо в панцире. Не обратил внимания. Его бесил застывшей на лице улыбкой высокий сухой печенег с расплетенными косами. Он изворачивался всякий раз, как Илейка наносил удар, и уже манил издали, помахивая над головой кривою саблей. А то вдруг оказывался совсем рядом и нападал с такой легкостью и проворством, что Пленка чувствовал, как тяжело он вооружен, как давит его к седлу массивный панцирь и клонит голову шелом. Захотелось сбросить их и остаться в одной рубахе. Так ходили в битву далекие предки — рослые краснолицые люди, которые и мечей-то не имели, кликом одним побеждали врагов.

— Ав-ва-ва! Ав-ва-ва! — кричали кругом.

— Урази их! Бей по темячку!

— Что же ты крутишься, как шкура на огне…

Скользнула сабля к самому перекрестью самосека, едва не распорола живот. Все улыбался печенег застывшей улыбкой и заходил то слева, то справа. Конь его волчком крутился, пробиваясь сквозь копья и палицы, вынося всадника с удобной стороны. И, может быть, достала бы кривая сабля шеи Илейки, если бы не оказался рядом седенький старичок в посконной рубахе. Он двумя руками держал длинную палку, на которую был насажен обломок серпа, острый, как бритва. Старик, казалось, не знал, что ему делать. Стоял и шептал молитву. Смерть будто обходила его. Но когда к ногам прикатилась чубатая голова, он поднял свою совну и секанул по шее подвернувшегося всадника. Илейка не сразу понял, что произошло. Только голова печенега отделилась от туловища и плюхнулась под ноги старику. Тот даже подпрыгнул от неожиданности, долго моргал глазами.

Илейка свалил еще двух степняков, будто мешки с овсом повалились они с седел. Нужно было выбраться из битвы, чтобы хоть немного оглядеться — кто кого бьет, кто кого одолевает. Ничего нельзя было понять — вместо лиц смотрели кровавые пятна. Дурной печенежский запах бил в нос — пропахшие навозом, продымленные у костров, проносились вражеские воины. Мелькало перед глазами чужое, враждебное оружие: копья в пышных конских хвостах, составленные из рогов луки, гнутые сабли, легкие тростяные дротики.

Илья выбрался на возвышенность. Где Андрейка, где Никандр? Загнули они свои полки к середине или нет? Почему не видно Поповича? Словно ледоход шел у ног — сталкивались и разбивались на мелкие кусочки звенящие льдины и уже наплывали другие. А вой и Попович! Все вздымает коня, рубит справа, слева, кудри его рассыпались по плечам. Ах ты, поповская душа! Ах ты, охальник, соблазнитель! Куда забрался! В самую гущу! Поколотят тебя там. Разрубят на куски, растащат в разные стороны. Плохо тебе приходится. Худо!

— Але-е-ша! Ал-е-ксандр — воитель древности! Здесь я, здесь, чтоб тебя! — ринулся с пригорка Илья па выручку товарищу, позабыл о том, что нужно еще осмотреться. Преградили путь несколько всадников, но удержать но смогли, мимо пронесся взмыленный конь. Ткнулся меч в чью-то широкую спину, пронзил насквозь. Заскрежетал зубами Илейка, пытаясь вытащить меч, но не смог — вырвало его из рук, и на какое-то мгновение остался Илейка безоружным. Это заметили враги, направили к нему коней.

— Илюха! Муромец! — закричал кто-то рядом, глянул — Никандр, сельский староста, что привел к нему всю деревню.

— Держи булаву, Илюха! Хватай!

Взлетела навстречу коню массивная дубина, вот-вот размозжит лицо… Илейка двумя руками поймал ее, поколол руки о гвозди. Все завертелось, весь дол. Снова и снопа поднимал он дубину над головами печенегов.

— Попович!

— Здесь я! Здесь, — подскакал тот, отбил несколько ударов. — Гусли мои разбили, струны порезали.

Сразились бок о бок. Пошли вперед, бесстрашно и неумолимо. Свалили два или три бунчука, обратили в бегство десяток всадников. Уже трудно стало коням выбирать дорогу — столько трупов лежало кругом. Воспалилось горло, едкий пот заливал глаза, и вдруг, словно по волшебству, выросли бревенчатые, поросшие кустарником стены города. Сколько времени прошло, Илейка не знал, ему казалось, что битва длится уже целый день. Пылью затмило солнце, густые испарения колебали воздух. Открылись широкие городские ворота, и из них повалил людской длинный поток — новая река влилась в бушующее море.

— Слава черниговцам! — закричал Илейка, поднимаясь на стременах. — Не сдались без битвы! А вот вам и битва! Вперед, Русь! Вперед!

— Русь! Русь! Русь! — звучали отовсюду голоса, будто знамя поднялось над бегущими толпами, и уже ничем нельзя было сломить эту силу. Валили по пути повозки, кибитки, разрывали па куски войлочные наметы. Целые табуны лошадей понеслись в разные стороны, довершая погром кочевнического лагеря. Враги не выдержали нового напора, они обратились в бегство, топча свои бунчуки и знамена.

Илейка увидел хакана. Окруженный десятком всадников, он мчался во весь опор, похожий на хищную степную птицу в своих чешуйчатых персидских доспехах, в золоченом, с опущенным переносьем шеломе, на котором мотался из стороны в сторону черный лошадиный хвост. Кочевники бежали, бросали палатки.

…У Светлого Яра воинов поджидали на лошадях женщины с детьми. Тысячи проклятий обрушились на головы потерпевших поражение. Женщины уже издали поднимали на руках детей и грозили кулаками: «Пусть вас сожрут шайтаны, а шакалы растащат ваши внутренности! Пусть из ваших спин нарежут ремней. Пусть ваши лица покроет короста и тарантулы заведутся в носу! Горе нам, имеющим таких мужей, трусливых, как суслики! Горе нам, потерявшим кобылиц, потерявшим кибитки».

— Молчите, глупые ослицы, — кричал в ответ злой, как бешеный верблюд, хакан, — мы еще вернемся! Мы уйдем в степи, чтобы наложить на раны повязки! Мы одолеем руссов! Все уходите в степи! Туда, где ждут добрые духи.

Но кто это скачет рядом с хаканом? Илейка напряг зрение. Или ему померещилось? Она? Синегорка? Волнами полощут на ней зеленые легкие шаровары. Неужто? Скорей туда… Хлестнул коня, но Попович положил руку на плечо:

— Очнись, Муромец. Мы победили… Ты да я!

— Не ты и не я! — отрезал Илейка и махнул рукой. — Они! — а сам все смотрел, как скакала, то скрываясь за всадниками, то снова появляясь, спутница хакана.

Словно кто нож вонзил в сердце… Все еще шла сумятица. Люди долго не могли остановиться, суетились, собирались толпами, снова разбредались. Встречаясь, хлопали друг друга по спинам, совали друг другу жаркие ладони, ерошили волосы. Повсюду, что маки, пламенели раны. Черниговцы совсем обезумели от радости.

— Двенадцатый день взаперти сидим, масло из лампадок попили. Спасибо вам, мужики. Откуда вы?

— А из разных мест! Ныне одно дело у нас, и Русь едина.

Большая часть ополчения бросилась обирать убитых, не стесняясь — свой лежит или чужак. Стаскивали сапоги, башлыки, шарили в переметных сумах, снимали залитые кровью рубахи, собирали оброненное оружие, искали выпавшие из сабельных перекрестий каменья. «Настал наш черед! На то есть бог!»

Широкою вольницей ввалились в город, окровавленные, черные от грязи, нагруженные всяким добром, размахивали топорами, хмельные победой. И скоро тихо стало на поле битвы, начинался собор воронья. Птицы садились на трупы, складывали крылья и, если кто вдруг, повернувшись, отбрасывал руку, лениво поднимались в воздух, чтобы снова опуститься на легкий кочевнический щит и высмотреть добычу.