Легкое дыхание

Глава седьмая

Вениамин Петрович дремал в кресле, укрывшись «Северским вестником». Время ужина минуло – Вера, кстати, на нем и не появилась, – «Вестник психологии» он проштудировал и теперь вот отдыхал после рюмки хереса. Ехать в клуб и продолжать знакомство с Малютиным он не желал, потому что и в Москве он по клубам был не ходок. Вот с приятелями в театр или оперу – другое дело, или на скачки. Но что здесь смотреть? Выступление заезжего фокусника-итальянца в городском саду? Очередную дурную постановку Островского в местном театре?

Да и Малютин не вызывал у него никаких приятных чувств – поначалу он отнесся к нему настороженно, Авдеев даже сказал бы, что испуганно, словно его появление могло как-то ухудшить его дела. Потом, когда понял, что он не намерен открывать здесь практику, расслабился, начал вести себя, как старший товарищ, выяснять, много ли у него денег, а после третьей рюмки – настойчиво предлагать вложиться в какое-то местное предприятие, «со стопроцентной гарантией прибыли».

Нет уж, довольно с него местного общества. Да и потакать навязчивым желаниям пациентки – не та стратегия лечения, которой Авдеев придерживался. И где ее черти носят, уже восьмой час!

Доктор раздраженно отбросил газету, поднялся. В зале давно никого не было, за окнами зажглись фонари, заливая мостовую неприятным электрическим светом, по улицам медленно катились коляски, подманивая клиентов, и шел мимо в обилии праздный северский пешеход, скупой на копейку.

Он хотел уже подняться, постучать в номер – возможно, она проскользнула наверх, его не заметив, – как двери лифта со звоном раскрылись и оттуда вышла дама. Авдеев замер, пораженный длинными перьями казуара на шляпке, которые щекотали потолок лифта, и электрическим шорохом пышного газового шарфа, фиолетовым облаком окутывающего шею, и жакетом – из тонкой шерсти, по последней парижской моде, но больше всего – макияжем неизвестной дамы. Глаза дамы были будто очерчены углем и серебром, лицо казалось мраморным от белил, а губы – черными. На алебастровой белизны щеке (левой) была нарисована кровавая слеза. Все это он увидел в одно мгновение – как вспышка молнии разом охватывает небосвод и землю, подсвечивая и спящие дома, и немой лес вдали.

Дама царственно кивнула, опуская вуалетку. Она прошла мимо, обдав его запахами, до боли знакомыми, – и лишь когда она вышла, ошеломленный Авдеев вспомнил, где он слышал этот запах. Так пахли травы из саквояжа Веры.

Он схватил пальто и выбежал на улицу, но увы – загадочной дамы нигде не было. Доктор заметался, но поди узнай, в какой из черных колясок уносится в наступающую ночь декадентствующая дама из отеля «Гранд».

Мимо прокатили дрожки, в них сидел хмурый мужчина, похожий на опухшего от пьянства Лермонтова. На небо выплывала крутолобая южная луна, и облака тянули к ней свои дымные пальцы. От реки наплывал туман.

Авдеев вернулся в отель, кликнул коридорного, сунул ему целковый и спросил:

– Скажи, брат, а где у вас тут богема собирается?

– Кто? – опешил коридорный, крепко сжимая дареный целковый.

– Я говорю, всякие поэты и художники, есть же такие у вас в городе?

– А, так это вам в салон к Белке надо! Изабелле, то есть, – разулыбался юноша. – Так и скажите, вас любой свезет. Только зачем вам туда, доктор? Лучше в городской сад прогуляйтесь, или вот у нас в прошлом годе электротеатр «Модернъ» открылся, очень модное место. Там не только синема, там и лекции, например «Общество разумных развлечений»…

Авдеев оборвал его, ясно дав понять, что просветительские лекции – последнее, что его интересует. Коридорный оживился, глаза у него забегали, и он перешел на понимающий шепот.

– А, так если повеселиться вам охота, то это на тот берег надо, а у Белки разве веселье? Соберутся, напьются и давай стихи друг другу читать, скукота одна – ни песен, ни драки. Давайте я дружка кликну, есть у меня дружок-извозчик, он вас мигом на левый берег скатает. А там всякие удовольствия, какие пожелаете.

Очевидно, информация о салоне неведомой Белки рубля не стоила и потому коридорный решил, что следует его отработать. В полумраке коридора он играл бровями и гримасничал, всячески намекая, что господину доктору будет презабавно и увеселительно в тех местах, какие знает его дружок.

А может, и другой интерес у него был, черт знает. Авдеев решительно отказался от райских блаженств левого берега и вышел. Первый же извозчик на слова «в салон к Белке» кивнул, хлопнул вожжами и понес встревоженного доктора сквозь весенний туман, наползающий от Шуйцы.

Между тем Вера уже наблюдала богемную жизнь Северска с близкого расстояния. Именно сюда в последний год часто приходила Оля, именно здесь она часто находила кавалеров – впрочем, как сказали гимназистки, с Семеновым она познакомилась не здесь. Это явно было место не для офицера Семенова. Но вот кокаин, который во многом мог повлиять на поступки Оли, она, скорее всего, добывала тут. А значит, здесь наверняка есть люди, которые знали Мещерскую.

Вера задалась мыслью, какой же свободой пользовалась Оля в последний год и почему ее родители ничего не предпринимали. Неужели они ничего не знали и ни о чем не догадывались?

Салон декадентки Белки помещался в низеньком одноэтажном домике в четыре окна, за плотным дощатым забором, который уже устал и приналег под грузом прожитых лет на пышные кусты сирени, среди таких же домишек на окраине Северска. Один фонарь на углу, а дальше тьма пролегла вдоль улицы, где горят желтым окна и собаки брешут из-за каждого забора. А дальше, в конце улицы, провал в дымное небо и обрыв над Шуйцей. Край города, дальше река, поля и села. Тишина, летучие мыши над головой бесшумными тенями.

Свет от фонаря дотягивался до ворот и калитки, на воротах значилось «Изабелла Чарушина – шьем по парижским модам». Дальше вступал в свои права полумрак, в нем угадывалась скамейка у забора, на скамейке кто-то хихикал и целовался, а рядом флегматично тлел огонек сигареты. Вера открыла калитку, прошла во дворик. Там тоже топтались, гоготали, звенели бокалами. Кто-то в темноте, хмуро покашливая, доказывал единство Диониса, Христа и Змея Горыныча. Собеседник, судя по ломающемуся голосу, из гимназистов, совершенно его не слушал и восторженно пересказывал брошюрку Шопенгауэра, убеждая отказаться от воли к жизни и предаться неге смерти.

– Однако же Дионис, растерзанный и воскресший, символизирует собой Солнце истины… – не сдавался первый, в ответ на что гимназист гадко хихикал.

Три окна ярко горели, там двигались силуэты, а одно было погашено. В прихожей навалена верхняя одежда, под ногами – завалы из калош и зонтов, а из распахнутой двери доносятся символистские вирши. Кажется, что-то из Бальмонта.

Вера оставила шляпку и вошла в комнаты.

– У нас сбор, сбор! – подскочила к ней невысокая вертлявая брюнетка, подстриженная под мальчика и раскрашенная как Пьеро, с металлическим блюдом наперевес. На шее ее трепетала нитка крупного искусственного жемчуга, на груди – черная бумажная роза. – По три рубля! – прибавила она, пробежав цепкими глазами по платью Веры и ее гриму.

Три рубля упали на блюдо, и брюнетка тут же поднесла Вере фужер с шампанским – «Южнорусское игристое», товарищество купца первой гильдии Константина Кокосова, машинально прочитала Вера этикетку, оглядываясь.

В салоне Чарушиной было битком. Три небольшие комнатки, где толпилась, как чайки на скалах на птичьем базаре, вся северская богема. Брюнетка встала рядом.

– Вы у нас впервые, – заметила она, искоса поглядывая на Веру.

– Я проездом, из Парижа в Москву. – Вера пригубила шампанское. Господи, какую дрянь производит господин Кокосов. Постыдился бы, купец первой гильдии.

– Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс! – подхватила брюнетка. – Но, кажется, вы не шутите! Неужели и правда Париж?

– Ничуть.

– О Париж! – она закатила глаза и начала сыпать топонимами и именами: – Монмартр, Латинский квартал, Модильяни, Пикассо, Верлен и Рембо. А обедали ли вы на Эйфелевой башне? А что там Лувр?

Вера лишь улыбалась, позволяя ей вести разговор как хочется, и изучала посетителей салона.

– А костюм вы там купили? Я Белла, кстати! – Вера уже догадалась, что на нее насела хозяйка салона – лучшего варианта и желать было нельзя.

– Да, это из одна из моделей Габриэль Шанель, – небрежно заметила Вера. – Она в прошлом году открыла магазин на бульваре Малешерб. Весь Париж сходит с ума по ее нарядам.

Интересно, подумала она, что там в углу за жовиальный толстячок в кругу юных дев размахивает тонкой сигаретой? Мог ли он заинтересовать Олю? Что объединяет таких разных мужчин, как доктор Рагин, профессор Малютин и офицер Семенов? Что общего у них, что могло привлечь внимание Мещерской?

– Как интересно, это шерсть? – Белла, не спрашивая разрешения, провела пальцами по боку жакета, затем рука ее скользнула по груди. Вера сделала вид, что ничего не заметила.

– Да, джерси…

– Поразительно, ее же используют только для спортивных мужских костюмов! А эта юбка, что за прелесть! Прямой крой, строгий и простой силуэт! Умоляю! – Белла схватила ее за руку, жадно впилась черными глазами. – Позвольте мне снять мерки!

– Прямо сейчас?

– Запросто, у меня тут ширмочка, нас никто не потревожит, прошу вас! Я дам вам роскошный китайский халат с драконами, он идеально подойдет к вашему гриму! Вы ведь тоже пишете? Стихи, проза? Дайте угадаю! – брюнетка смерила ее взглядом. – Ну конечно же, стихи!

Вера кивнула, не желая вдаваться в подробности, но хозяйка сочла это полным согласием и повлекла ее за собой. Вера шла сквозь толпу, узкая рука Беллы держала ее пальцы крепко и была странно прохладна. В голове чуть шумело – шампанское ли тому виной? Она давно не пила, это правда, но всего лишь фужер? Не было ли там еще чего-то?

Вот нелепо будет попасть в такую ситуацию, подумала Вера. Вдохнула поглубже, ухватила с журнального столика еще один бокал и погрузилась во включенное наблюдение.

– За душу страшно им свою,

Им страшны пропасти мечтания,

И ядовитую Змею

Они казнят без сострадания! – блеял молодой человек, вставши коленом на стул и обнажив несвежие носки над штиблетами.

В углу справа приглушенно почти рычали: «Нет, мы не Штейнера, не йоги, не индусы! Мы не признаем периодических дробей культуры и символических цыфер на бледном челе учителя!», а в ответ им выспренно возражали: «Но все числа таинственны! Простые выражают преимущественно божественное, десятки – небесное, сотни – земное, тысячи – будущее. Только невежды смеют отрицать бездны древнего знания!», на что первый прорычал: «Так я невежда? Так попробуй мой невежественный кулак!» И далее все потонуло в гвалте и шуме.

Белла даже бровью не повела – очевидно, подобные происшествия были здесь часты.

– Там, кажется, кого-то будут бить, – до странности робко для себя самой заметила Вера. Не пора ли ей прекратить это неловкое общение? Она здесь для того, чтобы найти того, кто покупал Оле кокаин, а вовсе не для того, чтобы сближаться со швеей, увлеченной богемной жизнью.

– В споре двух ученых мужей побеждает физически более развитый, – заметила Белла. Обернулась, одарила ее улыбкой, неожиданно радостной и детской, в ней, сквозь грим и позерство, вдруг проступило что-то настоящее, и это повлекло Веру. Они прошли в дальнюю комнату – здесь было тише, свет был приглушенный, и очевидным центром комнаты выступал низкий стол темного дерева, на котором возвышался кальян и были рассыпаны карты Тарота. Компания, рассевшаяся на кушетках вокруг, была сумрачна и расслаблена. Кальян булькал, дева в белокуром парике и черной вуалетке с каплями искусственных брильянтов выпустила струю дыма, который долго не рассеивался под потолком, и хриплым голосом велела: «Тяните карту, Эдик». Эдик – юноша с уайльдовскими кудрями в полосатом костюме – послушно вытянул карту.

– Башня! – звучно произнесла дева и упала на кушетку.

– Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лет, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет, – продекламировал пухлый молодой человек, жизнерадостный и румяный, кучерявостью похожий на барашка.

На Беллу и Веру никто не обратил внимания. Она завела ее за ширму в углу, вытянула из шкапа халат – и правда, тяжелый темно-зеленый шелк, золотые драконы струятся прочь, распахнув пасти. Вера сбросила жакет и, чуть помедлив, юбку, накинула халат. Прохладный шелк холодил кожу. Белла, ни секунды не теряя, принялась изучать крой юбки и жакета. Вера восхитилась таким профессионализмом и вспомнила, зачем она здесь. Пора и ей пройтись.

Швея, не оборачиваясь, пошарила под столом и вытянула початую бутылку шампанского. Протянула руку и наполнила Верин фужер.

– Чудо мое, Вера, я скоро, – сказала она. – Я же могу называть вас на ты? Ты же не торопишься? Ты расскажешь мне про Париж? И Москву?

Вера загадочно улыбнулась и удалилась. Кажется, этот салон начинал ей нравиться.

Томный юноша в мундире телеграфиста встал перед ней, припал к дверному косяку. На руке его блистал крупный серебряный перстень с черепом, на который он, видимо, возлагал немалые надежды.

– Женщина! Будь ангелом! Будь сестрой милосердия, – томно проговорил он. – Пожертвуй мне час, два часа, отгони от меня демона самоубийства!

– Потом, потом, – Вера отстранила его. – Вам еще рано умирать, друг мой, у вас долги и больная матушка.

– Как вы узнали? – телеграфист отшатнулся. – Вы ведьма?!

– Возможно, – Вера проскользнула мимо. Не надо быть ведьмой, чтобы догадаться, что на перстень ему не накопить, а мама у него в таких летах, что уже обостряются болезни.

Нет, она идет дальше, дальше.

– Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья,

И Господа и Дьявола хочу прославить я!

Дальше.

«Как вы думаете? Он спирит? Не уверен, не слышал, чтобы спириты пили столько водки».

Дальше.

Смешные репродукции на стенах – фламандцы, Дюрер, плакат с коронации императорского величества, что-то подражательное французам, семейные фотографии – юная Белла сидит на стуле, узнаваемая по ярко-черным глазам, но с длинными волосами, в гимназическом платье, и за ее спиной женщина – очевидно, бабушка, со сжатыми губами, в платье по моде тридцатилетней давности, – положила руку на плечо.

«Страшный мир! Он для сердца тесен!»

Дальше.

«Мы становимся идеальными молекулами оргийной жизни всемирного оркестра!»

Господи, какая чушь.

Все это она читала, все это она знает – повторы повторов, русское отражение французского символизма, чужие голоса из литературных журналов. Удивительно, впрочем, как в этой провинции они знают современные стихи, Вера ожидала услышать Надсона и Фофанова в лучшем случае, а тут Брюсов и Гумилев. Чье это благотворное влияние? Неужели Беллы?

Вера поймала себя на странном чувстве теплоты, с которым она подумала о хозяйке салона. Нет, нет, она здесь не за этим, она идет по следу смерти Оли Мещерской – она здесь бывала, и часто, что ее сюда привлекало – избалованную дочку банкира? Отблески иной жизни? Другой язык, другие смыслы? Но тут их нет, тут все игра и мишура, никто из этих людей не понимает даже значения слов, которые они используют. Зачем же Оля сюда стремилась? За зыбким ощущением жизни – мучительной и ускользающей, как в стихах Блока?

«Точно что-то в шампанское добавляют», – подумала она и допила фужер.

Прислонилась к стене – между гипсовым бюстом Гоголя с напомаженным носом и краем кресла, на котором сидел тот самый жовиальный толстячок с усиками, на которого она обратила внимание раньше. Рядом пристроился телеграфист, пораженный ее пророческими словами.

– Так вонзай же, мой ангел вчерашний!

В сердце острый французский каблук! – хрипло шептал толстячок, целуя пухлую руку барышни – очень юной, очень курсистки, совершенно невинной, с туго забранными в пучок волосами. Она, очевидно, смущалась и руку норовила выдернуть, но толстячок все елозил по ней усиками и не отпускал.

– Это кто? – спросила Вера у телеграфиста, с отвращением глядя на лысинку мужчины, которую тот старательно прикрывал зачесанными назад волосами.

– Вы не знаете Зябликова? – поразился юноша. – Вы приезжая? Угадал? Зябликов – наш первый поэт!

Он нагнулся к креслу.

– Кондрат Ефимыч, прочтите что-нибудь! Прошу! Из лучшего! Тут о вас не знают!

Поэт Зябликов повел глазами и начал:

– Я много жил, но понял мало,

Зачем моя слепая смерть

В меня вонзает свое жало!

С лица земли желая стерть!

– Потрясающе, – заметила Вера и ловко ускользнула, когда телеграфист потянул к ее уху губы.

Вечер разгонялся, как курьерский поезд на Николаевской дороге, а Вера так и не приблизилась к разгадке. Нужно было кого-то разговорить, и тут она услышала звон – бледный юноша с усиками стоял посреди зала и вилкой стучал по бокалу. Когда установилась относительная тишина, он начал, волнуясь и задыхаясь, и первые же слова сорвали Веру с места. Она подошла ближе – где-то она уже видела этого молодого человека.

– Господа, господа, – срывающимся голосом начал он. – Вы знаете, какая трагедия случилась недавно. Погибла Оля Мещерская! Чудовищно, невозможно поверить, во цвете лет…

Его не слушали, хлопнула пробка шампанского, захихикали у стены в ответ на замечания, а он стоял, белый как мел, и читал блоковское «Под насыпью, во рву некошенном», потом сорвался, закричал и его увели на улицу. Совсем юный, совсем мальчик, наверное, на год старше Оли, подумала Вера.

– Бедный, так мучается, – под локоть проскользнула тонкая прохладная рука, голос, чуть хриплый. Белла. Она повлекла ее к стене, в полумрак.

– Ты не знаешь, у нас и правда трагедия, застрелили Олю Мещерскую. Она здесь часто бывала. Никогда бы не подумала, в ней было столько жизни…

– Я слышала что-то, – равнодушно сказала Вера, подумывая, как лучше ускользнуть на улицу. – Так этот мальчик ее любил?

– Ее все любили, – заметила Белла, – нельзя было не любить, это было ее проклятие, она к себе мужчин притягивала. Быстро поняла, как это использовать, да…

Пальцы у Беллы были беспокойные, тонкие, ищущие – все скользили и скользили по шелку, по рукавам, по плечам.

– Ты же почитаешь свои стихи? Уверена, они гениальные.

– Обязательно, – пообещала Вера. – Ты закончила с мерками?

– Да, можешь переодеться. Или остаться в этом… – Белла улыбалась робко, а глаза у нее были резкие и яркие.

К черту, подумала Вера, сегодня она поэтесса из Парижа. Потолок чуть качается, они в толпе, ее дыхание совсем близко. Так близко, что чувствуешь запах вишни и шоколада. Необычная помада. Как будто какой-то афродизиак добавлен. Мускус и… дамиана?

– Этот мальчик… – спросила Вера, освобождаясь.

– Который? – медленно спросила Белла. Глаза у нее блестели мягким блеском. – Ах этот… Шеншин. Коленька Шеншин. Гимназист. На что он тебе?

Нет, определенно пахнет дамианой. Из Киева в Северск такую помаду везут, не иначе. А туда из Парижа, а в Париж из Марселя, а в Марсель из Рио-де-Жанейро.

– Он хорошо знал Мещерскую, – задумчиво сказала Вера. – Ей кто-то поставлял кокаин.

Декадентствующая швея только фыркнула. Вытянула из портсигара тонкую сигаретку, вставила в мундштук, чиркнула спичкой. Затянулась и выдула клуб дыма в лицо, дразнясь и улыбаясь. Вера ощутила знакомый сладковатый запах.

Гашиш.

– Тоже мне, секрет! – она вручила ей сигарету, обернулась и громко спросила: – Господа! Кто угостит даму беленьким?

И тут же со всех сторон к ней протянулись пудреницы и портсигары, наперебой – вот, Белла, все для вас! Она набрала горку и принесла Вере в ладошках (маленьких, почти детских, машинально отметила Вера) – вот, возьми, пожалуйста, и когда Вера покачала головой, рассмеялась и опрокинула вниз, рассыпая облако ей под ноги.

Хрипло завыл патефон, Белла потянула ее танцевать – точнее кружиться, Вера чувствовала кольцо ее тонких рук, провал жадного рта, глаза, молящие о чем-то несбыточном.

Поэт Зябликов раскинул руки, обнимая дев, и провозгласил:

– Вонзите штопор в упругость пробки,

И взоры женщин не будут робки!

Давно уж не робки, подумала Вера. Что я здесь делаю? Зачем держу за руку эту бесконечно грустную девушку? Для чего тлеет гашиш и мы выдыхаем отравленный дым друг в друга? Разве это сделает нас ближе? Разве хоть на шаг я продвинулась вперед в деле? Оля Мещерская лежит в холодной глине, погибшая, неотомщенная, неприкаянная, а она здесь – будто на странных, исковерканных поминках, и чудится, будто Олино легкое дыхание слито с дыханием Беллы и они составляют собой одну судьбу, разделенную между двумя жизнями. Бедные девочки, которые тянутся за невозможным.

Потому она не уходила, прикованная к Белле ее хрупкостью, дрожанием лопаток под ладонью – о, внутри этой девочки был черный саркастический смех, и мечты, слишком большие и дерзкие для Северска, и надежды, слишком несбыточные, и тоска по жизни большей, чем могла ей дать жизнь провинциальной швеи, и стихи, много чужих стихов, книжных выдуманных чувств, которые отравляют всякий незрелый ум, который склонен принимать мечты за действительное, а еще внутри нее скрывался хрупкий, почти птичий легкий скелет, и все это делало ее болезненно родной, мгновенно близкой, как будто Вера вышла за пределы своего тела и проникала в само ее естество. Это симпатия или безумие?

«Это гашиш и алкоголь, – сухо заметила антрополог Остроумова, не ослабляя железных тисков рефлексии. – Завтра будет ясно, что нет у вас ничего общего, и все, что ты испытаешь, – это сожаление и неловкость».

Но пока она держит ее в руках, и комната вращается вокруг них, и штукатурное небо с люстрой в шестнадцать тусклых свечей выгибается над головой, и по краю дрожит и зыблется нечто светлое, похожее на белое сатиновое платье с голубыми лентами…

Ее резко дернули за руку, Вера сбилась с шага, разорвала объятия. Доктор Авдеев держал ее за запястье. Лицо у него было белое, почти бескровное.

– Отпустите меня, Веня, – ровным голосом велела Вера.

– Что вы тут устроили?! – Губы его тряслись от бешенства.

– Не позорьтесь, не устраивайте скандал, – холодно заметила она. – Невинный танец…

– Это я не должен позориться?! – Авдеев задохнулся от возмущения. – В каком вы виде, Вера Федоровна? Что вы тут делаете? В объятиях этой… женщины?

– Веду расследование. И это Белла, хозяйка салона.

Белла тут же, рядом, смотрит своими дымчатыми звездными глазами.

– Твой муж? Любовник?

– Доктор.

Белла захлопала в ладошки – чистый ребенок, – отобрала у кого-то фужер и протянула его Авдееву.

– Выпейте, доктор! Мы все пьем в память Оли Мещерской, разделите с нами скорбную чашу!

Доктор заколебался, неуверенно отодвигая шампанское.

Вера была уверена, что Белла и не помнила об Оле до этого мгновения, но не могла не восхититься, как точно она выбрала жест. Пожалуй, и правда Северск ей тесноват, ждет ее другая дорога, и куда она приведет Беллу Чарушину, один бог знает, – Вера может только угадывать по отдаленным признакам грядущее, как римские гаруспики гадали по полету птиц и кровавому извиву их внутренностей. Она вздохнула. Венечка, будь он трижды неладен, прав.

– Прости, мне надо уходить.

Белла схватилась за ее ладонь.

– Мы же увидимся? Завтра? Послезавтра? Ты же не уезжаешь?

– Не уезжаю, – покачала головой Вера. – Но сейчас мне пора.

– Но ведь переодеться надо? – Опять чертенята запрыгали в ее глазах. Ах, Белла, не стоит ни на что рассчитывать с таким цербером за спиной, как доктор Авдеев.

Он будет стоять за ширмой (и правда стоял) и кашлять все время, так что Белла, без конца хихикая, успела обменяться с ней лишь парой быстрых взглядов.

И вот они уже выходят с крыльца, а Белла, проводив их, подхватывает под руку молодого высокого человека со стрижкой под Блока, который декламирует, обращаясь к уличному фонарю:

Финала Вера не слышит, потому что Веня втискивает ее в коляску и гонит в «Гранд». Она успевает подумать, что все суета и тлен и Белла ее завтра забудет – надо же будет тачать юбки и шить блузки, иначе не на что будет устраивать очередные вечера, но потом с грустью понимает, что, нет, может и не забыть – краткая встреча вполне может испортить жизнь девочке, вечно, Вера, ты все портишь, и не в первый раз. Веня что-то ей выговаривает, но Вера не слушает – перед глазами бледный Шеншин и Белла, они кружатся и соединяются в одно сложное северское воспоминание.

Когда лифт вознес их на третий этаж, Вера окончательно пришла в себя. Отпихнула твердые пальцы, решительно прошла по коридору. Туман, окутавший ее в салоне Чарушиной, оставил голову, уступил место злости.

– Вениамин Петрович, что вы себе позволяете?

Веня опешил. Пошел пятнами. Даже заикаться начал от волнения, бедняжка.

– Я ваш доктор! Я несу за вас ответственность!

– Я что, признана недееспособной? – О, сколько яда могла вылить Вера, если хотела, в масло своего голоса, сама диву давалась. – Я, по-вашему, не отдаю отчета в своих действиях?

– Я не говорил этого, однако…

Вера толкнула дверь, входя в номер, следуя сложной интуитивной стратегии – сбить его с толку, увести из коридора на территорию, на которой он будет себя чувствовать неуверенно. Что там на столике у зеркала? Чулки? Отлично! Пусть отводит взгляд и нервничает. Право, Венечка, сколько у вас было женщин? Были ли вы вообще в борделе?

– И что вы думали там увидеть?

– Бог знает! Это просто вертеп!

– Веня, вы меня разочаровываете, – заметила Вера. – После Парижа и Крыма этот салон был просто сборищем праведников. Вы серьезно боялись за меня?

Доктор молчал, смотрел в пол и, кажется, даже немного сжимал кулаки. Господи, какой же он смешной! Вера сделала неуловимое движение рукой – Авдеев не успел его разглядеть, – и в руке ее возник тонкий стилет. Еще одно движение кистью – и стилет исчез.

– Вениамин Петрович, мне ничего не угрожало, меня окружали вполне милые люди, северская богема. Приличные люди, уверяю вас, – столкнись вы с ними днем, вы бы и не догадались, что они читают стихи Бодлера и пьют «Вино Марьяни».

– Но как же вы… там, в халате… как?

Вера повела рукой – дескать, спрятать стилеты от постороннего взгляда для нее ничего не стоит, хотя, по правде сказать, она их и не прятала. Наверное, скрытые ножны и привели Беллу в такое возбуждение.

Да, точно. Именно они.

– Я настаиваю, чтобы вы прекратили подобные фокусы и завтра же уехали в Москву, – глухо сказал доктор. – Иначе я снимаю с себя всякую ответственность за ваше здоровье.

– Неужели снимаете? – поразилась Вера. – Бросите дело батюшки? Семейную практику?

– Ей богу, Вера Федоровна, брошу! – твердо сказал Вениамин. – Сил моих больше нет терпеть ваши эскапады! Вы и лечиться не желаете, и нервы мне мотаете, и творите все, что вам в голову взбредет!

Вера подошла к нему – совсем близко, неприлично близко, и шепнула:

– Я и так буду делать все, что мне взбредет в голову, Венечка.

Ресницы у нее были пушистые, а глаза серые, темные в полутьме, и на краю блистал отсвет электрического фонаря. Она стояла так близко, как бывало только в детстве, и Вениамин Петрович ощущал запах ее дыхания, в котором угадывались шампанское, шоколад и что-то еще. Он не мог отвести взгляд от ее влажно блестящих губ, даже если бы и хотел.

– Если вы хотите в Москву, так помогите мне, – сказала она. – Не путайтесь под ногами, не устраивайте сцен. Чем быстрее я разгадаю эту загадку, тем быстрее мы поедем домой. Вы понимаете? Помогите мне… Пожалуйста.

Вера хотела сказать «не мешайте», но в последний миг угадала, что для Венечки это будет обидно – не может он еще отделять дело от чувств, да и мало кто из мужчин может, положа руку на сердце. И она верно поняла – по движению его тела увидела, как напряжение, готовность противостоять ушли, сменились открытостью. Ах как многого можно достичь одним «пожалуйста», если оно сказано верному человеку.

– Но что я… чем я могу вам… вы же ничего мне не говорите, черт возьми! – взорвался доктор. – Мечетесь по городу – с кладбища в гимназию, из гимназии в уголовную, а потом вот этот смрадный салон! И ничего мне не говорите! Поймите же!

Тут он порывисто схватил ее за руку, и Вера подумала, что подошла слишком близко и слишком много слабости вложила в свое «пожалуйста».

– Вы для меня много значите! Как подруга детства, как человек, как женщина, наконец!

Ну все, Венечка видел слишком много и слишком много себе вообразил. Пора возвращать доктора в реальность. Вера мягко, но уверенно отстранила его и высвободила руку.

– Я бы без вас не справилась, Веня. Честное слово. Давайте отдыхать, завтра поговорим и обсудим план действий. Поверьте, вы можете оказать мне неоценимую помощь.

Доктор постоял мгновение, будто решаясь – броситься к ней и целовать или мимо нее – лбом в переплет окна, потом качнулся, пожелал спокойной ночи и вышел.

Вера закрыла дверь и упала на кровать. Потолок подрагивал и порывался уплыть налево – очевидно, остаточные последствия гашишного отравления, повезло, что доза была невелика.

Она разделась и, уже нырнув под одеяло, вздохнула. Ну что она могла поделать, если Венечка для нее до сих пор остается младшим товарищем по играм, которого она запрягала в экипаж – колясочку, которую Гермоген сколотил из досочек? Как она забудет все их детские шалости и начнет видеть в нем мужчину, если он до сих пор ловит каждое ее слово и следит за всеми ее реакциями? Это так утомляет.

С этими неловкими мыслями Вера и заснула.