Лермонтов

Глава вторая Родители

Марья Михайловна Арсеньева была единственным ребенком Михаила Васильевича и Елизаветы Алексеевны. Она родилась в 1795 году и была, по словам П. А. Висковатова, «ребенком слабым и болезненным, и взрослою все еще глядела хрупким, нервным созданием…».

После смерти отца Маши, в 1810 году, Елизавета Алексеевна предполагала отправить дочь в Петербург, в Смольный. Однако в архиве «Воспитательного общества благородных девиц» в списке пансионерок за 1810 год напротив имени Марьи Арсеньевой отмечено: «Не представлена». Маша воспитывалась дома.

По нескольку месяцев Елизавета Алексеевна с дочерью проводила в Москве. Путешествовали не спеша, «на долгих», т. е. не меняя лошадей, а давая продолжительный отдых одним и тем же лошадям. По пути в Первопрестольную останавливалась погостить у родных и у знакомых помещиков.

Однажды, возвращаясь из Москвы, мать с дочерью заехали в Васильевское — к Арсеньевым. С Арсеньевыми Елизавета Алексеевна вела кое-какие имущественные дела. В первую очередь она была обеспокоена тем, чтобы документально оформить и забрать себе из наследства все, что только ей причиталось. Деловая хватка у Елизаветы Алексеевны была истинно столыпинская. После смерти мужа г-жа Арсеньева мгновенно переписала на свое имя одиннадцать человек дворовых, принадлежавших лично Михаилу Васильевичу. Прибрала к рукам и мужниных крепостных, переселенных в Тарханы из наследственного поместья Арсеньевых. Хлопотала о другом наследстве и потому нередко ездила к родственникам мужа.

Арсеньевы жили открыто, у них в Васильевском постоянно находились гости. Там Марья Михайловна и познакомилась с Юрием Петровичем Лермонтовым.

Имение Лермонтовых Кропотовка находилось по соседству с Васильевским. Семейство Лермонтовых состояло из пяти сестер и брата.

О самом Юрии Петровиче известно не слишком много. Он родился в 1787 году. Окончил Первый кадетский корпус в Петербурге, в 1804 году в чине прапорщика выпущен в Кексгольмский пехотный полк. Менее чем через год был переведен в только что покинутый им кадетский корпус, где Юрий Петрович служил воспитателем. В 1810 году получает чин поручика, а 7 ноября 1811 года увольняется в отставку с чином капитана и мундиром. Причиной отставки названа болезнь, которая якобы и оборвала довольно успешную карьеру двадцатичетырехлетнего офицера (за семь лет службы Лермонтову трижды было объявлено «высочайшее удовольствие и благодарность», «в походах и штрафах не был, к повышению аттестовался достойным»). Предполагается, что в действительности отставка была вызвана необходимостью заняться хозяйством в имении, где дела шли совсем худо.

Красивый молодой человек произвел сильное впечатление на Марью Михайловну. Романтическому чувству охотно покровительствовали Арсеньевы; одна Елизавета Алексеевна была решительно против этого союза.

П. К. Шугаев записал рассказ об этом браке: «Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, был среднего роста, редкий красавец и прекрасно сложен… Он был добр, но ужасно вспыльчив… Хотя Марья Михайловна и не была красавицей, но зато на ее стороне были молодость и богатство, которым располагала ее мать, почему для Юрия Петровича Марья Михайловна представлялась завидной партией, но для Марьи Михайловны было достаточно и того, что Юрий Петрович был редкий красавец и вполне светский и современный человек».

П. А. Висковатов прибавляет: «Немногие помнящие Юрия Петровича называют его красавцем, блондином, сильно нравившимся женщинам, привлекательным в обществе, «бонвиваном»… Крепостной люд называл его «добрым, даже очень добрым барином»».

Звучат в этих характеристиках и тревожные нотки — «замечательный красавец, но вместе с тем пустой, странный и даже худой человек» и даже «игрок и пьяница».

Несмотря на сопротивление Елизаветы Алексеевны, помолвка состоялась, вероятно, в том же 1811 году, и из Васильевского Марья Михайловна возвратилась в Тарханы уже «объявленной невестой».

Война задержала свадьбу. В 1812 году Юрий Петрович вступил в Тульское дворянское ополчение, а в 1813-м находился на излечении в Витебске. Свадьба состоялась только в 1814 году. Венчание происходило в Тарханах, очень торжественно, при большом съезде гостей. Вся дворня была одета в новые платья. Так сообщает П. А. Висковатов; другие источники, однако, говорят о том, что точное время и место венчания Марьи Михайловны и Юрия Петровича неизвестны; Тарханы — наиболее вероятное место, а 1814 год — наиболее вероятное время. Один из сослуживцев Лермонтова обмолвился: «Стороной мы слышали, что история его матери — целый роман». Из этой обмолвки — в сочетании с неустановленной датой свадьбы — иногда выводят целую историю «с похищением». Но, вероятнее всего, «роман» означал всего лишь брак по страстной любви, брак вопреки воле ближайшей родственницы — матери невесты.

Юрий Петрович был беден. После свадьбы он жил с женой в Тарханах — «вошел в дом», по выражению старожилов. Елизавета Алексеевна очень боялась, что такой муж, да еще с незамужними сестрами и матерью-вдовой на шее, посягнет на имущество, нажитое немалыми трудами; поэтому в приданое Марья Михайловна не получила никакой недвижимости. За ней считалось только 17 душ без земли. Ее мужу, Юрию Петровичу, было предоставлено право управлять селом Тарханы и деревней Михайловской. Этими имениями он и распоряжался до самой смерти жены.

Единственный сын Марьи Михайловны и Юрия Петровича Лермонтовых, Михаил, родился в Москве в ночь на 3 октября (по старому стилю) 1814 года.

Это была Москва послепожарная, посленаполеоновская — разоренная; тем не менее Елизавета Алексеевна решилась везти туда болезненную дочь, поскольку не хотела доверить ее тарханским повивальным бабкам. Самый дом, в котором появился на свет Михаил Лермонтов, не сохранился, но хорошо известно его местоположение: «Если от вокзала Николаевской железной дороги в Москве ехать к Красным воротам, то на правой руке, на площади, к стороне той части Садовой улицы, которая идет к Сухаревой башни, против самых Красных ворот, стоит каменный трехэтажный дом, ныне Голикова, с балконом на углу. В 1814 году на этом месте стоял дом меньших размеров… Он принадлежал тогда генерал-майору Федору Николаевичу Толю. В этом-то доме и поселились Лермонтовы» (П. А. Висковатов).

Ребенок был крещен 11 ноября и в честь деда Арсеньева наречен Михаилом. Отец, вероятно, недоволен был выбором имени: из рода в род Лермонтовы именовались Юриями и Петрами; однако бабка настояла на своем. К тому же 7 ноября (старый стиль в XIX веке, по старому стилю в XX веке — 8 ноября, по новому — 21 ноября) — день Архистратига Михаила, который навсегда оставался небесным покровителем великого русского поэта Лермонтова.

Дата рождения Лермонтова «плавает» — например, Екатерина Хвостова (Сушкова, которую Лермонтов называл «мисс Блэк-Айс», «мисс Черные Глаза», и страшно интриговал) указывает 1815 год. Ошибка ли это, или же Лермонтов тоже, подобно бабушке, играл со своим возрастом? Разница в один год, кажется, не очень велика (если учесть, что бабушка-то, не скупясь и не церемонясь, прибавила себе аж тринадцать лет!), но в шестнадцать — семнадцать лет она представляется существенной. Впрочем, Хвостова может попросту путать даты.

В некоторых источниках также пишут, что Лермонтов родился 30 октября. Это, скорее всего, просто ошибка.

Сам Лермонтов, как известно, отмечал свой день рождения 3 октября, и на могильном памятнике бабушка указала в качестве года рождения 1814-й.

«Бывшая при рождении Михаила Юрьевича акушерка тотчас же сказала, что этот мальчик не умрет своей смертью, — передает легенду П. К. Шугаев и тут же вполне закономерно прибавляет: — Но какими соображениями она руководствовалась — осталось неизвестно».

Марья Михайловна, как и ее мать, перенесла роды тяжело. Елизавета Алексеевна заранее выписала из Тархан сразу двух крестьянок с грудными младенцами. Одна из них, Лукерья Алексеевна, была избрана в кормилицы ребенку. Потом она долго жила в Тарханах «на хлебах»; сохранились ее потомки, которые носили прозвище Кормилицыны, и в начале 1960-х годов с ними общается краевед и журналист С. А. Андреев-Кривич, автор книги «Тарханская пора». Ничего особенного, впрочем, они ему не рассказали, но важен факт хотя бы такого, очень косвенного, соприкосновения с живым Лермонтовым.

После того как ребенок и мать достаточно окрепли, они возвратились в Тарханы. Юрий Петрович поехал с ними и лишь изредка выезжал по делам — то в Москву, то в свое тульское имение. Нет оснований предполагать, что Юрий Петрович в это самое время окончательно расстался с женой и обосновался у себя в Кропотове.

Однако отношения между супругами к тому времени уже разладились.

Называют разные причины: открытая неприязнь тещи, женские недомогания Марьи Михайловны, склонность Юрия Петровича к «бонвиванству» или «игре». П. К. Шугаев пишет прямо: «Юрий Петрович охладел к жене по той же причине, как и его тесть к теще; вследствие этого завел интимные сношения с бонной своего сына, молоденькой немкой Сесильей Федоровной, и, кроме того, с дворовыми». Другая версия носит наименование «Юлии Ивановны» — компаньонки Марьи Михайловны, которую ей прислали из имения Арсеньевых.

Интересно, однако, что существует и обратная гипотеза: будто бы Марья Михайловна в чем-то провинилась перед мужем.

Алла Марченко выдвигает собственное «психологическое» предположение:

«Женщиной, разрушившей семейное счастье супругов Лермонтовых, была сама Марья Михайловна Лермонтова.

Способность эта — то ли дар Божий, то ли проклятье — досталась Лермонтову от матери, в придачу к чрезвычайной нервности. Ответить на такое чувство Юрий Петрович, естественно, не мог. Для него любовь была развлечением, приятным времяпрепровождением, но никак не всепоглощающей страстью. Он наивно полагал, что любит жену, а та страдала, встречая со стороны мужа лишь рассеянную, легко раздражающуюся нежность — на большее этот неосновательный, впечатлительный, но неглубокий человек просто-напросто не был способен».

Попытка «вычитать» истинную причину разрыва между мужем и женой в «автобиографических» пьесах Лермонтова — «Люди и страсти» и особенно «Странный человек» — тоже ни к чему не приводит. Чувства персонажей изображены правдиво, портреты срисованы с натуры — но не с одного человека, а с нескольких сразу, либо же это не столько сам человек, сколько представление юного Лермонтова о данном человеке; обстоятельства подтасованы таким образом, чтобы юному поэту удобнее было говорить о самом главном — о себе самом, о взрыве собственных чувств.

Все описатели семейного разлада между супругами Лермонтовыми сходятся только на одном: во время какой-то особенно злой супружеской ссоры Юрий Петрович ударил Марью Михайловну (П. К. Шугаев уточняет, что «кулаком по лицу»).

В неполных двадцать два года Марья Михайловна скончалась.

П. А. Висковатов нарисовал непревзойденный образ печальной матери поэта — никто, наверное, не сможет лучше рассказать о ее последних годах:

«В Тарханах долго помнили, как тихая, бледная барыня, сопровождаемая мальчиком-слугою, носившим за нею лекарственные снадобья, переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью, — помнили, как возилась она и с болезненным сыном…

Наконец злая чахотка, стоявшая настороже, охватила слабую грудь молодой женщины. Пока она еще держалась на ногах, люди видели ее бродящею по комнатам господского дома с заложенными назад руками. Трудно бывало ей напевать обычную песню над колыбелью Миши.

Постучала весна в дверь природы, а смерть — к Марье Михайловне, и она слегла. Муж в это время был в Москве. Ему дали знать, и он прибыл с доктором накануне рокового дня…

Ее схоронили возле отца».

В. Хохряков, собиравший сведения о Лермонтове в то время, когда еще были живы современники поэта, в одной из тетрадей записал: «Замужняя жизнь Марьи Мих. Лермонтовой была несчастлива, потому на (могильном) памятнике переломленный якорь».

Эти строки из лермонтовской поэмы «Сашка» относят обычно к автобиографическому эпизоду жизни поэта — к похоронам Марьи Михайловны, к тому, что запомнилось из этого скорбного эпизода трехлетнему мальчику.

Если дочитать строфу до конца, то можно увидеть, каким поразительным лукавством оборачивается вроде бы полный «автобиографизм» произведений Лермонтова:

Обстоятельства смерти матери, ее похороны — совершенно такие, как у Марьи Михайловны. А вот отец героя поэмы, Иван Ильич, совершенно не похож на Юрия Петровича Лермонтова: немолод, привержен недоброй старине — «разбрасывает» внебрачных детей по деревням, сечет сына, тиранит жену. Не похож! А она отчасти, быть может, похожа:

Еще один намек на взаимное охлаждение — по ее вине, и притом совсем не в том смысле, как считает Алла Марченко, а в прямо противоположном.

Однако и это может быть только вымыслом, не имеющим никакого отношения к действительности.

После смерти Марьи Михайловны Елизавета Алексеевна предпринимает сразу несколько деяний, каждое из которых отбрасывает все более густую завесу тайны на раннюю пору жизни Лермонтова.

Во-первых, с этого времени она начинает прибавлять себе года.

Во-вторых, сносит старый барский дом в Тарханах и строит на его месте церковь.

В-третьих и самых главных — она отбирает внука у Юрия Петровича и вступает с зятем в сложные морально-имущественные отношения. Здесь Елизавета Алексеевна ухитрилась запутать дело так, что десятки свидетелей, родственников и исследователей с учеными степенями до конца не разобрались — и никогда не разберутся.

О возрасте мы уже упоминали. Для чего все-таки не старой еще женщине потребовалось рядиться в «библейские» («мафусаиловы») одежды? Может быть, для того, чтобы склонить общественное мнение в свою пользу? Мол, у дряхлой старухи бессердечный зять пытается отобрать последнюю отраду жизни — внука? Родственники Арсеньевой так и пишут: «Елизавету Алексеевну ожидает крест нового рода: Лермонтов требует к себе сына и едва согласился оставить еще на два года. Странный и, говорят, худой человек: таков, по крайней мере, должен быть всяк, кто Елизавете Алексеевне, воплощенной кротости и терпению, решится сделать оскорбление» (М. Сперанский — А. Столыпину).

Что касается уничтожения дома… Старинный барский дом в Тарханах таил в себе слишком много горестных воспоминаний. Здесь умерли муж и дочь, здесь было пролито слишком много слез. Дом был продан на слом. В десяти саженях от снесенного дома Арсеньева заложила маленькую каменную церковь во имя Марии Египетской — небесной покровительницы Марьи Михайловны. До сих пор в Тарханах имелась только деревянная церковь, построенная еще при Нарышкиных. Церковь Марии Египетской была закончена в 1820 году, она выстроена в стиле ампир.

Новый дом для бабушки и внука был построен меньше прежнего: это небольшое одноэтажное деревянное строение с мезонином.

Лермонтов прожил здесь с 1815 до 1827 года, приезжал летом 1828 года, затем в декабре 1835-го.

В стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен…» он вспоминает места, где прошло его детство:

По завещанию Арсеньевой Тарханы в 1845 году, после ее смерти, перешли к A.A. Столыпину; после его смерти имением владел его сын, затем — М. В. Каткова. Никто из наследников в Тарханах не жил. Безучастное отношение владельцев поместья к памяти поэта, частая смена управляющих тягостно отразились на состоянии усадьбы. В 1867 году управляющий Горчаков, из крепостных, едва не продал дом. Предполагали продать старый дом на снос, но «разошлись из-за пятидесяти рублей». Причем начали уже разбирать строение. Некий г-н Прозин, написавший об этом эпизоде в «Пензенских ведомостях» в 1876 году, утверждает, что видел мезонин снятым с главного корпуса. Однако затем дом был приведен в прежний вид. В 1881 году биограф поэта П. А. Висковатов зарисовал внешний вид и снял план внутреннего расположения комнат.

В ночь с 13 на 14 июня 1908 года дом сгорел. В 1909 году на старом фундаменте был поставлен новый, сохранивший внешний вид и планировку прежнего. 30 июня 1939 года здесь был открыт дом-музей Лермонтова, преобразованный в ноябре 1944 года в музей-усадьбу.

В 1973 году барский дом отреставрирован с максимальным приближением к виду лермонтовского времени.

Однако вернемся в начало XIX века, к печальной дате смерти Марьи Михайловны.

По поводу спешного строительства осиротевшей Арсеньевой нового дома взамен прежнего Алла Марченко замечает: «Новая — с иголочки — жизнь. Не отсюда ли — из детства, прожитого в доме, выстроенном специально для него, наследника, — без предыстории, без тайников и закоулков, без старых запахов и старинных вещей — привязанность Лермонтова к домам с прошлым?..»

Точно ли так? Точно ли не было в новом доме никаких воспоминаний? И единственно ли стремлением избавиться от тяжелых воспоминаний продиктовано дорогостоящее строительство, предпринятое бабушкой? На эти вопросы найти ответ невозможно: Елизавета Алексеевна, по обыкновению, оставила за собой шлейф тумана. Возможно, старый дом попросту обветшал, а чинить его выходило дороже. Возможно, содержать огромный дом Елизавета Алексеевна считала слишком расточительным и решила возвести дом поменьше. Но, скорее всего, причин было несколько. Так или иначе, Лермонтов провел детство в Тарханах, с бабушкой, в том самом доме, который «с приключениями» дожил до наших дней и теперь превращен в музей.

Может быть, этот дом и не таит в себе каких-то захватывающих воспоминаний из XVIII века, но Лермонтов и его бабушка оставили в нем свои собственные воспоминания — кажется, этого довольно.

Обратимся, однако, к самому спорному и странному моменту в начальной биографии Лермонтова: к тому обстоятельству, что отец «отказался» от сына и передал его в полное и нераздельное «владение» бабушки.

Известно, что после смерти Марьи Михайловны Юрий Петрович оставался в Тарханах только девять дней, а затем уехал. Через несколько месяцев он, кажется, «потребовал» сына к себе, но Елизавета Алексеевна выпросила еще два года: мальчик слабенький, болезненный, в Тарханах за ним хороший присмотр, у бабушки есть и время, и средства для ухода за хворым младенцем — и так далее. (Кстати, не с этим ли обстоятельством связано представление о мальчике Лермонтове как об очень больном, едва ли не поминутно умирающем ребенке?)

Но самая «темная» история этой поры, наверное, связана с заемным письмом (векселем) на 25 тысяч рублей:

«Лето 1815 года августа в 21-й день вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег государственными ассигнациями двадцать пять тысяч рублей за указные проценты сроком впредь на год, то есть будущего 1816-го года, августа по двадцать первое число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить, а буде чего не заплачу, то волен он, Лермонтов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег 25 ООО заняла, в том и руку приложила».

Подлинник заемного письма не обнаружен, а о существовании его мы знаем по записи в книге Чембарского уездного суда.

Возможно, Юрий Петрович тогда надеялся еще получить за Марьей Михайловной приданое и устроить на эти средства семейную жизнь по собственному разумению, без тещиного надзора. Однако ничего не вышло.

Заемное письмо было выдано сроком на один год. Год прошел — Елизавета Алексеевна молчит, денег не дает. Через год она вдруг объявляет, что весь ее доход с имения составил всего 500 рублей.

При таких обстоятельствах требовать выплаты 25 тысяч оказалось неуместным; указать же теще на то, что она пошла на прямой обман, Юрий Петрович не смог.

А еще через год, в 1817 году, Марья Михайловна скончалась.

Елизавета Алексеевна тут же пишет новое духовное завещание:

«…A как во власти Божией лишась смертью означенного мужа моего и единственной от нас в браке прижитой дочери Марьи Михайловны (на лицо коих то имение завещеваемо было), то с прекращением их жизни уничтожается вся сила той, учиненной мною в 1807 году духовной.

После дочери моей Марьи Михайловны, которая была в замужестве за корпуса капитаном Юрием Петровичем Лермонтовым, остался в малолетстве законный ее сын, а мой родной внук Михайло Юрьевич Лермонтов, в которому по свойственному чувствам имею неограниченную любовь и привязанность как единственному предмету услаждения остатка дней моих и совершенного успокоения горестного моего положения, и желая его в сих юных годах воспитать при себе и приготовить его на службу Его Императорского Величества и сохранить должную честь, свойственную званию дворянина, а потому ныне сим вновь завещеваю и представляю по смерти моей ему, родному внуку моему Михайле Юрьевичу Лермонтову, принадлежащее мне вышеописанное движимое и недвижимое имение… с тем, однако, ежели оный внук мой будет по жизни мою до времени совершеннолетнего его возраста находиться при мне на моем воспитании и попечении без всякого на то препятствия отца его, а моего зятя, равно и ближайших г. Лермантова родственников и коим от меня его, внука моего, впредь не требовать до совершеннолетия его…

В случае же смерти моей я обнадеживаюсь дружбой моей в продолжение жизни моей опытом мне доказанной родным братом моим артиллерии штабс-капитаном и кавалером Афанасием Алексеевичем Столыпиным, коего и прошу до совершеннолетия внука моего принять в свою опеку имение, мною сим завещаемое…

Если же отец внука моего или ближайшие родственники от имени его внука моего истребовает, чем не скрываю моих чувств наперед нанесут мне величайшее оскорбление, то я, Арсеньева, все ныне завещаемое мной движимое и недвижимое имение предоставляю уже не ему, внуку моему Михайле Юрьевичу Лермонтову, но в род мой Столыпиных…»

Пригрозив оставить Мишеньку без всякого наследства и напомнив Юрию Петровичу о его бедности, г-жа Арсеньева продолжала тянуть с выплатой мнимого долга. Находясь в положении не то просителя, не то вымогателя, он ждал еще полтора года и наконец 1 мая 1819 года «сполна» получил деньги. Молва расценила это обстоятельство однозначно: капитан Лермонтов продал теще за 25 тысяч рублей свои права на сына.

В пьесе «Menschen und Leidenschaften» ситуация изложена устами горничной Дарьи — грубо и без полутонов:

«Я еще была девчонкой, как Марья Дмитриевна, дочь нашей боярыни, скончалась — оставя сынка. Все плакали как сумасшедшие — наша барыня больше всех. Потом она просила, чтоб оставить ей внука Юрья Николаича, — отец-то сначала не соглашался, но наконец его улакомили, и он, оставя сынка, да и отправился к себе в отчину. Наконец ему и вздумалось к нам приехать — а слухи-то и дошли от добрых людей, что он отнимет у нас Юрья Николаича. Вот от этого с тех пор они и в ссоре — еще…»

Слуга Юрия на это резонно возражает: «Да как-ста же за это можно сердиться? По-моему, так отец всегда волен взять сына — ведь это его собственность. Хорошо, что Николай Михалыч такой добрый, что он сжалился над горем тещи своей, а другой бы не сделал того — и не оставил бы своего детища».

Дарья не без ехидства поясняет: «Да посмотрела бы я, как он стал бы его воспитывать, — у него у самого жить почти нечем — хоть он и нарахтится в важные люди. Как бы он стал за него платить по четыре тысячи в год за обученье разным языкам?»

Вот так однозначно: бабушка задавила отца деньгами.

Отец, следует отметить, признал полное свое поражение и не делал попыток оправдаться — ушел в тень.

Тем более странно выглядит весь тот «театр», который бабушка разводила, когда Юрий Петрович пытался навещать сына. «Старожилы в Тарханах рассказывали мне, — пишет П. А. Висковатов, — что когда Юрий Петрович приезжал… то Мишу или увозили и прятали где-либо в соседнем имении, или же посылали гонцов в Саратовскую губернию к брату бабушки Афанасию Алексеевичу Столыпину звать его на помощь против возможных затей Юрия Петровича, чего доброго замыслившего отнять Мишеля».

Интересно, как бы Юрий Петрович, не имеющий ни связей, ни средств, «отнял Мишеля»? Кажется, он уже согласился со всеми требованиями тещи и нашел их весьма разумными — в том, что касалось будущего образования и карьеры Михаила Юрьевича. В своем завещании он также пишет сыну: «Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках ее в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия. Скажи ей, что несправедливости ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ее заблуждении, ибо явно она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я готов был любить ее всем сердцем как мать обожаемой мною женщины».

Так или иначе, Елизавета Алексеевна создала собственную пьесу с собственными героями. Главная героиня — бабушка, старуха «екатерининского века», дочь собутыльника самого Орлова-Чесменского, всем говорит «ты», всем сообщает только правду, пусть и неприятную, ко всем добра, постоянно в трауре. (М. М. Сперанский, родственник Столыпиных, пишет о ней, например, так в одном из писем: «Она совершенная кроткая мученица-старушка».) Главный злодей бабушкиной пьесы — поверженный, но всегда ощущаемый на периферии, недостойный зять, который может в любое мгновение восстать и покуситься на последнюю отраду «кроткой мученицы-старушки», на ее внука, «любезного дитятю», болезненного, нервного, нуждающегося в непрестанной заботе.

«Люди и страсти» — своего рода литературный ответ на пьесу, которая игралась в жизни. Диалог пьес, который разрешается в драматургии смертью Юрия, в жизни — вполне благополучным детством Михаила.