Любимый (м)учитель

=…последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя.*

— Не делай так больше!

Во второй раз слова прозвучали иначе.

Он поймал её после последней пары, остановил посреди фойе и отвёл в сторону.

— Не стану, — просто ответила она, решительно глядя на Егора. Он растерялся.

— Хорошо… — кивнул и хотел уже уйти, но Роня не дала.

— А почему? Вам не понравилось? Мне показалось иначе… — она отвела взгляд, но кого тут обмануть пытаются? Ни капли ей не было стыдно.

Стыд прошёл, стоило понять, что единственное на что устремлён взгляд Егора в течении пары — она.

То и дело несчастный историк “спотыкался” взглядом, потом отворачивался, говорил и снова “спотыкался”. Кого он обманывает?

— Ну так что?

— Ничего! Просто! Прекрати! Я не говорил, что не хочу, я сказал что так будет лучше. Чуешь разницу?

— Да, — она сделала к нему шаг, он сделал шаг от неё.

— Почему ты такая упрямая? — он сделал шаг от неё, она сделала шаг к нему.

— Почему вы такой глупый?

— Потому что вот таким уродился. Не. Делай. Так. Больше.

— Может мне мимо вас не ходить? На вас не смотреть? Пары пропускать?

— И откуда в тебе столько дерзости, Соболева? — вспылил Егор, глядя поверх её плеча на то и дело распахивающуюся дверь института.

— А вы думали я буду страдать, хандрить и ныть?

— Ничего я не думал. Рад, что тебе весело! Не делай! Так!

—… больше! Да, да, я поняла!

Вероника первой пошла на выход и не дожидаясь ещё какого-то едкого слова, побежала в сторону дома.

День пятый

— История России, Соболева, — строго объявил Егор, и Вероника тут же почувствовала, как теряет и самоуверенность и остатки знаний.

— Ага, — она ткнула рандомайзер и стала ждать, искоса поглядывая на Егора Ивановича.

Он поглядывал на неё, щелкая пальцами.

— Что там?

— М-м… Николай… второй.

— Я полагаю, вопросы там как-то связаны с революцией?

— Как-то связаны…

— Что вы знаете о Николае, кроме того, что его мать — Тоня, а отец Луи? — усмешка была злой и Веронике казалось, что заслуженной.

— Что он Царь Польский.

— Прекрасно… — едко прокомментировал ответ Волков.

День Шестой

— Ты как?

— Плохо! — отрезала Вероника, со всей силы хлопая дверцей холодильника, так что склянки с соусами в дверке, недовольно зазвенели.

— Ты куда?

— Спать!

День седьмой

Он меня не любит… Он меня не любит…

Он со мной наигрался! — Вероника подскочила с кровати и уставилась на балконную дверь.

Распахнула её, перелезла через перегородку и прижалась лбом к холодному стеклу, сквозь которую открывался вид на его спальню “Мастера”.

— Наигрался…

День восьмой

— А мне плевать! — Вероника дёргнула на себя штопор и из него с негромким “пум” вырвалась на свободу пробка.

— Ты уверена? — Ника и Вера смотрели на подругу снизу вверх, обе сидели на табуретках у кухонного стола в квартире Соболевых, крепко сжимая пустые бокалы.

— Абсолютно!

День девятый

— Ну кого я обманываю?..

День десятый

В аудитории снова собрались пересдающие. На этот раз второкурсники, и неизменная Соболева. А егор уже был готов спихнуть её другому преподавателю, чтобы не мучилась.

Ну не мог он с ней бороться!

Кто же знал, что вместо вдумчиво проведённых двух недель, она станет раз за разом выкидывать всё новые и новые трюки. Что день ото дня её настроение будет меняться от апатии к воинственному счастью. Что так трудно будет с ней.

Вероника Соболева просто не захотела расставаться, и как бы Егор ни старался — не отпустила. да, да, он не спал в соседней квартире, не спал в одной с ней кровати и они не липли друг к другу при каждой удобной возможности, но что странно… он себя свободным не чувствовал. Он даже не мог представить на короткий миг, что с кем-то в ссоре. Это казалось настолько противоестественным, что ставило в тупик.

Эксперимент трещал по швам и не получался от слова совсем. И весь холодный рассчёт Егора, все его теории и условия — летели к чёрту, потому что с Соболевой это не работало.

Впервые он захотел всё сделать серьёзно, дать человеку выбор. Настоящий, а не: “Мы трахаемся до сессии — потом всё, согласна?”

Впервые готов полностью подчиниться чужой воле, только прежде создав искусственное затишье — а страсти кипят, как в семнадцатом году!

— Всё с тобой, Соболева, через жопу, — вздохнул он, протягивая планшет. — Тяни билет.

— Я что вообще сдаю-то? — так же нейтрально вздохнула она.

“Беседа” выглядела, будто два старых друга встретились. Без ненависти, страсти, любви, напряга — просто разговор. Приятельский и платонический. На усталых нотах.

— Не знаю, посмотри сверху тему, — попросил он, не глядя.

— А, вот, вижу… европа. Была же уже? — Вероника ткнула выбор билета и темы замелькали.

— Была… Англия, — прерываясь на открывание заедающего ящика, ответил Егор, стукнул по столу, и замок поддался. — А это Европа. У вас на первом курсе был зачёт… помнишь?

Он достал из ящика старые папки с курсовыми, покрутил в руках и вернул на место, и только потом посмотрел на Соболеву.

Она с улыбкой, будто встретила старого друга, смотрела на планшет и быстро-быстро вытирала слёзы.

— Ты чего? — как мог спокойно и нейтрально спросил он и всё-таки коснулся её руки.

— А у нас… — она вдохнула, остужая раскалившееся от подступившего кома горло, и прокашлявшись стала отвечать. — На первом курсе, в первом семестре… Сидели с девочками, смеялись. Вы в сентябре тогда не сразу стали преподавать, где-то были… на телевидении, или вроде того. И в общем мы знали, что вы супер-звезда и как нам повезло. И вот вы вошли и мы все заткнулись. В косухе, водолазке и джинсах. Волосы чуть длиннее, чем сейчас. Швырнули спортивный рюкзак на стол, сами на стол сели и сказали: “Здрасте!”. А мы были такие напуганные, что заржали, после старенького дедулечки вы были просто невозможно… не знаю, как описать. Вы спросили: “Кто сказал: “Нет хлеба? Пусть едят пирожные!” — и посмотрели на меня.

— А ты что? — Егор уже не касался её руки, он её сжимал, и планшет лежал на парте, там билет — вполне очевидный в связи с этой речью.

— Я ответила: “София Коппола!”

Вероника засмеялась, сквозь слёзы, и Егор тоже засмеялся. Её глаза покраснели и теперь казались больше обычного, а на щеках блестели тонкие солёные дорожки, капли собирались в уголках губ, и всё равно она была милой и не истеричной. егору страшно захотелось бросить свою затею. Извиниться и всё закончить.

— А я? — спросил он, вместо этого.

— А вы рассмеялись и похвалили, что у меня хороший вкус на… женщин.

Я покраснела ужасно, это было… просто кошмарно! Спряталась и с тех пор тряслась как дурочка от каждого вашего взгляда. Вы меня поразили больше, чем остальных… Потом я стала танцевать, ездить на дачу, дружить с Игнатовыми. Стала знать из первых уст про ваши похождения… Это как в инсте следить за кумиром и вздыхать, что он снова свободен или несвободен, а толку то? Не поедешь же в голливуд с разборками?

— А теперь?

Он боялся что она скажет то, ради чего всё это было: “Я устала. Ты мне не нужен! Я сама себя буду любить!”

— А теперь я понимаю, что пережила бы этот день заново… снова и снова. И всякий раз отвечала “София Коппола” и краснела от вашего ответа.

Хорошо, он спросит сам!

— Ты не устала от того, как всё сложно у нас?

— Не-а, — Вероника покачала головой с обречённой уверенностью. — Как можно чего-то долго ждать, а потом опустить руки и уйти? Вы этого ждёте?

— Я этого боюсь.

— Я ненавижу Наташу Ростову. Не понимаю Аксинью. Даже Кити Щербатскую, увлекшуюся Вронским, пусть они и не были обручены или даже влюблены обоюдно.

— Глупости… Тебе так кажется, — усмехнулся он.

— Все так говорят.

— И кто же твои герои?

— Катя Татаринова. И “Святая Мария”, — улыбнулась роня.

— А она-то почему? — Егор выпустил её руку, подпёр щёку кулаком и стал смотреть на Соболеву, с каким-то умилённо-добродушным выражением, какого сам от себя не мог ожидать.

— Ну она… тридцать лет во льдах простояла, — и Вероника тоже облокотилась о стол и заняла такую же позу, как Егор.

— Значит “Два Капитана”? — удивился он. — А-ах, нет… Вероника знает всё, на что есть мюзикл! Ну конечно, “Норд-Ост”! Жаль, что такого нет про Французскую Революцию восемьдесят девятого.

— Хотите я вас удивлю дважды? — только что полные слёз глаза теперь светились счастьем.

— Всегда готов, — зачем-то ответил Егор, но уже на втором слове понизил голос, чувствуя, что увлекается беседой слишком сильно.

— Мюзикл Альбера Коэна “Любовники Бастилии” — это про французскую революцию восемьдесят девятого, — она вызвала его смех. — И… знаете, что сказала Катя Татаринова, когда Ромашов принёс лживую новость, что умер Саня Григорьев?

— Нет, — Егору показалось, что если она сейчас продолжит, он окажется обезоружен.



— *Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет, это я, твоя Катя. Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя.

“Два капитана” — В. Каверин