Любовь Лафайета

6

Все главные улицы Реймса были запружены народом. Французские и швейцарские гвардейцы выстроились частоколом от собора Богоматери до городских ворот, на мосту в два ряда стояли алебардщики, а далее, вдоль дороги, — шесть рот городской стражи и рота арке-бузиров. В час пополудни городские чиновники, отряд полиции с лейтенантом и два сержанта крепостного гарнизона с духовым оркестром выехали из Ратуши верхом и остановились в полулье[4] от Реймса, где к ним присоединились губернатор, интендант Шампани и другие представители королевской власти. Следом подкатила карета в виде колесницы Аполлона, предназначенная для Людовика XVI.

Июньское солнце сияло вовсю, чиновники томились от жары в своих чёрных костюмах с вытканной на них белой лилией. Неожиданное нашествие всполошило птиц, они перекрикивались встревоженными голосами, прячась среди стеблей озимой пшеницы; любопытные чибисы выглядывали из луговой травы и тотчас скрывались обратно; в вышине звонко свистели жаворонки.

Вот вдалеке запылила дорога — это оказались принцы. Прованс выбрался из экипажа и стоял со скучающим видом, не удостаивая никого своим вниманием; Артуа расхаживал по обочине, с наслаждением подставляя лицо мягкому ветерку, и смотрел из-под руки на трясогузок, торопливо перебегавших дорогу. Слуги быстро накрыли раскладные столы, уставив их походной снедью. Лёд растаял; Артуа поморщился, отпив тёплого вина. Прованс отказался, хотя очень хотел пить, и только вытер лицо влажным полотенцем. До города рукой подать, но ведь будут ещё всякие церемонии, длинные речи — на его лице не должно читаться, что он думает лишь о том, как дотерпеть до уборной. Где же его братец, наконец? Неспешность когда-нибудь его погубит…

Король приехал только в четверть пятого: он добирался другой дорогой. Встречающие засуетились; Людовик проследовал к церемониальной карете, куда уселись также его братья, герцог Орлеанский, его сын, герцог Шартрский, и принц Конде; процессия выстроилась и двинулась в город.

Впереди кортежа гарцевали трусцой королевские мушкетёры в голубых плащах поверх красных мундиров, на серых и вороных лошадях. Следом катили кареты министров и королевских чиновников, между ними и колесницей встроился отряд королевских пажей. Капитаны конной гвардии маршал де Ноайль и князь де Бово трусили верхом рядом с дверцами королевского экипажа, а командиры обеих мушкетёрских рот, лёгкой кавалерии и гвардейцев — рядом с задними колёсами. Далее шли двадцать четыре пеших лакея, за ними снова всадники — лёгкая кавалерия и лейб-гвардия короля, губернатор и генеральный наместник в Шампани, жандармы и чиновники.

Толпа зевак колыхалась, словно море; задние до боли вытягивали шеи и напирали на передних, солдаты отпихивали их назад. У городских ворот кортеж остановился. Людовик вышел к городским эшевенам, опустившимся перед ним на одно колено.

— О великий миг, сир! — заговорил бургомистр, словно читал монолог с театральных подмостков. — Сложить к ногам вашего величества смиреннейшее почтение и полнейшую покорность народа, который не нарадуется на вас, ведь ваше величество уже самим началом прекрасного царствования снискал всевозможные похвалы! Ликование народа, возгласы, идущие из самого сердца, исполненного любви к лучшему из королей, вернее моего слабого голоса убедят его в наших чувствах. Соблаговолите, сир, удостоить нас благоприятного взгляда, дабы наше счастье стало полным! Да здравствует король! — закричал он, обратившись к народу.

Возглас тотчас подхватили, он эхом прокатился в обе стороны: по городу и по окрестным полям. Бургомистр взял обеими руками большой серебряный ключ от города и передал его губернатору Шампани, тот вручил его королю, который принял ключ и отдал капитану своей охраны, после чего снова сел в карету. Колокольный звон слился с пушечным грохотом.

На процессию взирали сверху вниз статуи Благочестия и Правосудия — двух главных добродетелей нового монарха. Благочестие держало в левой руке французскую корону, а в правой — оливковую ветвь, Правосудие — весы, находящиеся в полнейшем равновесии, и фасцию, пряча её в складках своих одежд. На пьедесталах были начертаны латинские стихи, утверждавшие, что возлюбленный король, при котором правит закон, утвердит всеобщее равенство в своих владениях. Через улицу Ведь перекинулась Триумфальная арка, посвящённая Благотворительности — ещё одной королевской добродетели; у выезда на Новую улицу возвышался алтарь Верности, а чуть поодаль, у Госпитальной стены, — другой, в честь Милосердия.

Колесница остановилась возле ажурного и величественного кафедрального собора, на паперти которого давно дожидалось духовенство в праздничном облачении во главе с архиепископом Реймсским. Король преклонил колено у входа в храм и поцеловал Евангелие, поднесённое ему каноником. Архиепископ произнёс небольшую приветственную речь, отслужил молебен, получил в дар от короля золотую дароносицу, дал ему своё благословение и проводил в свой дворец, для прохода в который специально построили галерею в двадцать один арочный пролёт, раскрашенную под мрамор и с расписным потолком. Мария-Антуанетта была уже во дворце — она приехала в Реймс самой первой, в час ночи. Уставшему с дороги Людовику пришлось выслушать напыщенные речи ректора университета, главного судьи и купеческого головы, которые, казалось, никогда не кончатся. Наконец, городские чиновники вручили ему подарки (шестнадцать дюжин бутылок вина и корзину фруктов), и король с облегчением позволил им удалиться.

На следующий день, сразу после полудня, Людовик XVI в сопровождении братьев, принцев крови и всего двора проследовал по галерее в ярко освещённый собор. Была суббота, десятое июня 1775 года; в цветных витражах под стрельчатыми сводами играло солнце, но в люстрах и светильниках горело множество свечей. Алые кардинальские мантии перемежались с фиолетовыми епископскими и белым облачением каноников; места для публики пестрели нарядами знати, сверкавшими золотым шитьём и украшениями из драгоценных камней; в воздухе пахло ладаном и духами. Грянул орган, запели певчие, затем вступил оркестр из сотни музыкантов. По окончании службы архиепископ Реймсский произнёс проповедь, умело подбирая простые и звучные слова. Закончил он латинской фразой: мудрый король воссядет на троне, дабы править по совести и справедливости. После этого Людовик вернулся во дворец, чтобы исповедаться перед грядущим великим событием.

В воскресенье, в праздник Троицы, каноники заняли свои места на хорах уже в шесть часов утра. Там же были устроены две ложи: одна — для королевы, тётушек короля и дам, другая — для папского нунция и иностранных послов. В пресвитерии установили королевский трон под фиолетовым балдахином, усеянным золотыми лилиями. По обе стороны от трона расположились пэры Франции, а у его подножия стояли кресла обер-камергера, главного распорядителя гардероба, коннетабля и канцлера. Месье представлял герцога Бургундского; его кресло стояло на ступеньку выше, чем места остальных пэров, Артуа — герцога Нормандского, а герцог Орлеанский — герцога Аквитанского. У них на головах были герцогские короны с листовидными зубцами, у прочих пэров — графские, с жемчужинами на зубцах. Мария-Антуанетта произвела фурор высоко взбитой прической, украшенной страусовыми перьями, газовой тканью, жемчугом и бриллиантовой брошью, с ниспадающими на плечи локонами, перевитыми жемчужной нитью; мастер Леонар аккуратно присыпал свой шедевр фиолетовой пудрой с запахом фиалок.

На рассаживание ушло более часа. В это время два епископа и трое певчих, которые несли зажжённые свечи и чашу со святой водой, отправились за королём. Дважды певчий стучал в двери королевской спальни, и дважды обер-камергер отвечал ему: «Король спит». На третий раз, когда прибывшие потребовали «Людовика XVI, дарованного Господом нам в короли», двери распахнулись, и епископов провели к королю, возлежавшему на парадной кровати в длинном платье из серебряной парчи поверх алой рубашки с прорезями для помазания и в круглой шапочке из чёрного бархата, украшенной бриллиантами и белым пером цапли. Его подняли и с пением молитв под руки повели в собор вслед за длинной процессией из духовенства, швейцарских гвардейцев в церемониальных нарядах, музыкантов, дворян в средневековых костюмах разных французских провинций, кавалеров Ордена Святого Духа, военных и гражданских офицеров. Обер-шталмейстер нёс королевский шлейф; на маршале де Ноайле и князе де Бово тоже были роскошные мантии. За королём шли шесть шотландских гвардейцев в белых атласных костюмах, с протазанами в руках, и канцлер в алой атласной сутане под ярко-красной мантией, подбитой горностаем. Замыкали шествие четыре камергера и лейб-гвардия короля во главе с тремя командирами из роты Ноайля.

Под торжественное пение Людовик вступил в собор и преклонил колени у алтаря. Когда все заняли свои места, начался обряд.

Великий Приор аббатства Святого Реми доставил в собор Святую Стеклянницу со священным елеем, ниспосланным с Небес для помазания Хлодвига и его преемников. Архиепископ Реймсский с благоговением принял её из рук Великого Приора, пообещав вернуть в целости и сохранности. Четверо рыцарей, предоставивших свою жизнь в залог сохранности Святой Стеклянницы, встали по обе стороны от Евангелия.

Обратившись к королю, архиепископ попросил его сохранить права и привилегии Церкви и стать защитником духовенства, в чём получил обещание. Затем два епископа вопросили присутствующих, желают ли те признать Людовика XVI своим королём. Благоговейное молчание было истолковано как знак согласия. Положив обе руки на Евангелие, король принёс клятву на латыни: «Обещаю именем Иисуса Христа подвластному мне христианскому народу сохранять во все времена мир в Божией Церкви; не позволять никому творить грабёж и несправедливости; вершить справедливый и милосердный суд; употреблять всю свою власть для истребления еретиков, поимённо осужденных Церковью». Пока он говорил, на алтаре разложили королевские регалии, привезённые из аббатства Сен-Дени.

Короля подвели к алтарю, сняли с него парчовое платье и шапочку, усадили в кресло, и обер-камергер надел ему на ноги бархатные сандалии, а Месье прикрепил к ним золотые шпоры и тотчас снял. Архиепископ препоясал короля золотым мечом и снял его, вынул меч из ножен, благословил и вложил в руки Людовика, который, приложившись к нему губами, отдал обнажённый клинок коннетаблю. Под пение хора архиепископ извлёк золотой спицей капельку елея из Святой Стеклянницы, перемешал её с каплей мира на золотом дискосе. Король простёрся на полу, покрытом фиолетовым ковром с золотыми лилиями, затем встал на колени, и архиепископ, окуная в священную смесь большой палец правой руки, помазал ему макушку, живот, между плечами, правое плечо, левое плечо, сгиб правого локтя и левого локтя. Каждый раз при этом он творил крестное знамение, произнося на латыни «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа», и публика откликалась вздохом: «Аминь». С послом султана Османской Триполитании случилась истерика, его потихоньку вывели на улицу. На короля надели тунику, далматику и королевскую мантию из фиолетового бархата с шитыми золотом лилиями. Людовик снова опустился на колени, архиепископ помазал ему обе ладони, после чего надел ему на руки благословлённые перчатки и королевское кольцо, вложил в левую руку скипетр, а в правую — руку правосудия, взял золотую корону Карла Великого и поднял её над головой монарха.

Журчала латынь, гремел орган, пел хор. Увенчанного тяжким символом власти Людовика торжественно подвели к трону. «Vivat Rex in aetemum! (Да здравствует король в веках!)» — провозгласил архиепископ. Двери собора раскрылись, в них хлынул народ, чтобы узреть своего государя на троне во всём величии его славы. Высокий, статный, он сейчас действительно выглядел сверхчеловеком, пред которым падают ниц. «Да здравствует король!» — загремело в соборе; площадь откликнулась невнятным эхом. По щекам Марии-Антуанетты текли слёзы умиления.

Воздух над площадью наполнился хлопаньем множества крыльев и громким чириканьем: из клеток выпустили восемьсот пташек, которых накануне ловили в силки местные ребятишки, получая в награду несколько су. Ошеломлённые столькими переменами в своей жизни, они метались, не зная, куда податься; сам же ритуал должен был означать, что под властью милосердного монарха все его подданные обретут истинную свободу. Французские и швейцарские гвардейцы, выстроенные на площади, дали троекратный залп из мушкетов; на хорах и в нефе герольды раздавали золотые и серебряные медали с изображением короля. Благозвучный Те Deum, написанный ко дню коронации придворным композитором Ребелем, потонул в звоне колоколов и громе пушек.

Торжественная месса тянулась нескончаемо; витражи потемнели, свечи меняли уже несколько раз. Но вот поднесение даров, причастие, последняя молитва… Людовику надели на голову корону полегче, а венец Карла Великого положили на подушку и понесли к выходу. Спускаясь по ступенькам вслед за старшим братом, Артуа споткнулся, уронил свою корону и выругался — достаточно громко, чтобы его услышали окружающие. Прованс метнул в него свирепый взгляд.

Толпа дожидалась выхода монарха. На него указывали пальцами — вон тот, великан, на голову выше всех! Да здравствует король! Во дворце архиепископа Людовика раздели; перчатки и сорочку, которых коснулись святые миро и елей, предстояло сжечь. Немного отдохнув, он снова облачился в парадные одежды: какой же праздник без пира. В большом зале накрыли пять столов; каждую из трёх перемен блюд возвещали фанфары; прислуживающие рыцари разносили угощение, выстроившись в два ряда. Утомлённый король ел мало; три маршала и вовсе простояли весь обед рядом с доверенными им регалиями — короной, скипетром и рукой правосудия, а коннетабль держал обнажённый меч[5]; королева и дамы взирали на королевский пир с балкончика. Зато чиновники и нотабли, прислуживавшие за столом у принцев и вельмож, вознаградили себя сполна на пиру в Ратуше, где накрыли стол на двести персон. Народ же любовался грандиозным фейерверком.

Наутро за городом устроили манёвры: оба брата короля и принцы крови в драгунских мундирах участвовали в кавалерийских атаках, демонстрируя чудеса храбрости и ловкости, к восторгу наблюдавших за ними дам. В это время к Людовику выстроилась длинная очередь «золотушных»: став помазанником Божьим, христианнейший король обретал дар исцелять язвы своим прикосновением. Брезгливый Людовик XV так и не решился проверить это на практике, нарушив вековую традицию, зато его внук добросовестно коснулся двух тысяч четырехсот больных.

Двор вернулся в Версаль только в пятницу. Математик Кондорсе, недавно ставший помощником министра финансов, обронил в салоне госпожи Жофрен, что из всех ненужных трат коронация была самой бесполезной и нелепой.