Полюбовавшись новеньким мундиром с золотым галуном, Жильбер со вздохом закрыл шкаф. Мундир он заказал по совету князя де Пуа, который почему-то надеялся, что маршал де Бройль возьмёт их с собой на коронацию в Реймс. Увы! Маршал велел войскам оставаться в боевой готовности, чтобы по первому же сигналу выступить в Шампань, если каким-нибудь смутьянам взбредёт в голову воспользоваться обстоятельствами и затеять беспорядки.
Всего пару месяцев назад на севере, востоке и западе Франции бушевала «мучная война», вызванная ростом цен на хлеб после двух неурожайных лет. Конечно, недород случался и раньше, но не во всех провинциях сразу. Где-то люди умирали с голоду, а где-то благоденствовали, и тогда король от щедрот своих направлял помощь пострадавшим. Но осенью прошлого года новый министр финансов, физиократ Тюрго, ввёл свободную торговлю хлебом, и теперь торговцы вывозили зерно из благополучных земель, чтобы подороже продать его голодающим. В итоге цены взлетели везде. На рынках и возле хлебных складов начались беспорядки, которые пришлось подавлять железной рукой. Двух подстрекателей — двадцативосьмилетнего парикмахера и шестнадцатилетнего подмастерье — повесили на Гревской площади; одновременно король увещевал владельцев зерновых складов продавать их товар по твёрдым ценам, интенданты принимали меры по снабжению пострадавших провинций, а кюре в воскресных проповедях призывали крестьян не бунтовать. Едва погасли последние головешки мятежа, как народ в Реймсе уже кричал: «Да здравствует король!» Но маршал де Бройль, человек старой закалки, не ослаблял бдительности и, сам находясь в Версале, мучил своих подчинённых нескончаемыми учениями.
Под палящим июльским солнцем все роты по два часа выполняли перестроения, а потом мчались в сабельную атаку на манекены. Жильбер возвращался домой, насквозь пропахший потом — своим и конским — и с наслаждением залезал в ванну с тёплой водой. Впрочем, нет худа без добра: благодаря этим упражнениям день был хоть чем-то занят, иначе всех доконал бы самый злейший враг — скука.
Мец — небольшой средневековый город, привыкший к тихой, размеренной жизни и боящийся перемен больше, чем огня. Прежний военный губернатор, маршал де Бель-Иль, потратил целых двадцать лет на переговоры с местными нотаблями и духовенством, прежде чем смог приступить к осуществлению своего грандиозного плана: снести ветхие монастырские строения и церквушки, сотами прилепившиеся друг к другу, чтобы расчистить место под «королевскую» площадь под сенью готического собора Святого Стефана. Теперь её обрамляли три корпуса — средоточие трёх властей: кордегардия, недостроенный парламент и новая ратуша, завершённая всего четыре года назад, — внушительное здание из местного жёлтого камня, строгое и элегантное, с двадцатью тремя большими окнами по фасаду и девятью коваными решетками с позолотой.
Но и эта помпезность была не менее скучной. Жизнь бурлила только на городском рынке — однообразная в своей пестроте. С Рыночной площади Мост мертвецов перекидывается на остров Сольси, объятый зелёными руками Мозеля. Охряные фасады домов на площади Комедии щурятся ставнями от слепящего солнца: особняк интенданта, театр, взгромоздившийся, как на котурны, на арочную галерею торговых лавок, а по краям — Таможня и павильон Святого Винцента, где квартировал Лафайет.
Театр был любимым детищем Бель-Иля, и всех офицеров обязали брать туда абонемент, однако они предпочитали проводить вечера за бутылкой мозельского и за столом для игры в фараон. В театр ходили в день приезда новой труппы — высмотреть хорошеньких актрис, хотя претенденток на роль жрицы любви и без того было немало. Но маршал де Бройль, примерный семьянин и отец двенадцати детей, прислал коменданту Меца строгий приказ: изловить и выслать из города всех девиц лёгкого поведения, дабы ничто не мешало офицерам с честью исполнять свой долг перед королём. Дня три на узких улочках Меца продолжалась гулкая облава — с топотом, визгом, бранью…
Лафайет сел за стол, придвинул к себе чернильницу и стопку бумаги: сегодня почтовый день. Гусиное перо зашуршало по листу, покрывая его мелкими, неразборчивыми строчками. «Среди нас царит смятение и отчаяние, — писал Жильбер. — Весь гарнизон скоро погрузится в траур. Господин маршал истребил всех девок: их гонят и сажают под замок. Его превосходительство — заклятый враг этих дам, проклинающих его от всего сердца».
Он закусил кончик пера и представил себе, как Адриенна читает это письмо. Конечно, она поймёт то, что написано между строк: он безумно скучает по ней. Она всегда его понимает. Только сейчас, в разлуке, Жильбер осознал, какое сокровище его жена, его милая, добрая Адриенна. Недавно она сообщила, что ждёт ребёнка. Она не говорила ему раньше, пока догадки не превратились в твёрдую уверенность, чтобы он снова не испытал разочарования, зато теперь все признаки налицо: она перестала затягиваться в корсет, носит свободные платья и подолгу гуляет в саду. Дадут ли ему отпуск, чтобы он мог присутствовать при родах?.. Завершив письмо обычными уверениями в любви, советами беречь себя и приветами герцогу, госпоже д’Айен и всем их парижским знакомым, Жильбер запечатал его своим перстнем и отдал слуге для отправки. Затем потянулся, немного постоял у окна, глядя на пустую площадь, улёгся на постель и взялся за брошюру, присланную тестем: «Обязанности государя, сводящиеся к единому принципу, или Речи о справедливости».
В Версале это сочинение историографа Моро, изданное вскоре после коронации и посвящённое королю, расхватали в несколько дней. Некоторые абзацы были отчёркнуты твёрдым ногтем герцога. Жильбер углубился в чтение.
«Нравственный порядок подразумевает свободу, то есть он подразумевает, что человек может отступить от правил. Поэтому мы не говорим, что для него невозможно нарушить нравственные законы, он может также попрать и законы физические, но, вопреки ему самому, и те, и другие станут правилом для него и первопричиной его успехов и неудач».
Эту фразу он перечёл несколько раз.
«Мы вовсе не склонны рассматривать власть как иго: мы, скорее, представляем её себе как Благотворную силу, постоянно спасающую нас от наших недостатков, которая исполняет своё предназначение, делая нас счастливыми».
Жильбер положил книгу на грудь и задумался. Закон — нравственный порядок. Закону следует подчиняться, потому что закон есть основа равенства, а значит, и справедливости. Власть стоит на страже закона, который, однако, есть всего лишь уложение, созданное людьми, а не ниспосланное на скрижалях Завета. Оно несовершенно, как и сами люди, и, как они, способно устареть и отмереть. Кем надо быть, чтобы вводить новые законы? Провидцем, мудрецом? Во всяком случае, человеком высоких нравственных устоев. Кто же подходит под это определение? Вольтер, Руссо, Дидро? Всё образованное общество знает их произведения наизусть, простонародье видит в них своих защитников. Законы, однако, пишут вовсе не они, а те, кого выбирает король. Тот самый король, который за своё пока ещё недолгое царствование уже дважды отменял законы, ранее казавшиеся ему дельными и справедливыми. Способен ли человек, облечённый властью, всегда и безошибочно употреблять её во благо? Да и что есть благо? Существует ли оно для всех? Взять хотя бы нашего маршала: он из благих побуждений, оберегая нравственность офицеров в интересах короля, лишает свободы бедных женщин, вынужденных предаваться недостойному занятию, чтобы прокормить себя и детей. Такая ли власть — благотворная сила, избавляющая от недостатков и делающая счастливыми?..
Стук в дверь оборвал его размышления. Вошёл слуга с запиской от князя де Пуа: капитану Лафайету предписывалось облачиться в парадный мундир и немедленно явиться в Дом офицеров.
Домом офицеров называли павильон Святого Марселя между одноимённым мостом и Театром; там квартировали полковники и генералы. Уже через четверть часа Лафайет — нарядный, напудренный, надушенный — всходил на крыльцо, придерживая шпагу. В прихожей его встретил Луи де Ноайль, тоже при полном параде, и объяснил ему, в чём дело: в Мец приехал герцог Глостерский, совершающий путешествие по Европе с женой, дочерью-младенцем и многочисленной свитой; младшего брата английского короля надо как-то развлекать, поэтому полковник решил устроить ужин в его честь.
— Это всё, на что у моего братца достало фантазии, — саркастически добавил Луи.
Они поднялись по лестнице и прошли в бильярдную, наполненную приглушённым жужжанием голосов. Возле одного из столов стояла забавная пара: низкорослый князь де Пуа, которого младшие офицеры прозвали Покатигорошком, — в синем мундире с девятью золочёными пуговицами и эполетом с бахромой в виде клеверного листа, — против долговязого иностранца в красном мундире с желтым кантом, с фалдами до колен и с вышитой на левой стороне груди звездой Ордена Подвязки. Спрятав улыбку, молодые люди подошли к ним чётким шагом и разом поклонились, щёлкнув каблуками.
— Виконт де Ноайль, маркиз де Лафайет, — представил их Пуа.
Герцогу Глостерскому перевалило за тридцать. Лафайет был примерно одного с ним роста, а потому мог спокойно его рассмотреть: белобрысый, водянистые голубые глаза навыкате со светлыми ресницами, большой нос с горбинкой, сочные, слегка вывернутые губы и выдающийся вперед раздвоенный подбородок. Вид слегка глуповатый. Если бы не титул и не военный мундир, его можно было бы принять за простого немецкого парня. Однако он говорил по-французски, хотя и с довольно сильным акцентом. Это спасало положение, поскольку ни один из его собеседников не знал английского, разве что Покатигорошек держал про запас несколько простеньких фраз, да и те уже почти все выложил.
Дворецкий объявил, что ужин подан, и все прошли в столовую, где был накрыт стол на двадцать персон. Полковник сел рядом с высоким (во всех отношениях) гостем, а Лафайет с Ноайлем — напротив. Яркий свет люстр играл в хрустале «баккара» (изобретении епископа Меца) и в серебряных приборах. Лакеи наполнили бокалы мозельским, и князь де Пуа предложил первый тост: за короля Георга III. Выпили стоя. Герцог Глостерский тотчас поднял бокал за Людовика XVI. Выпили по второй.
Подали знаменитый лотарингский слоёный пирог с мясом, и все гости сосредоточенно занялись закуской. Лафайету стало скучно: он предвидел долгий и нудный ужин, лишённый своего главного украшения — оживлённой и занимательной беседы с интересными людьми. «Покатигорошек» тщился поддерживать разговор по мере своих скромных возможностей. Как долго его высочество собирается пробыть в Меце? Дней десять? О, тогда ему обязательно нужно посетить театр! И осмотреть собор! И… и… Возможно, его высочеству захочется присутствовать на учениях?
Это предложение заинтересовало герцога. Мешая французские и английские слова и щёлкая пальцами, когда не мог вспомнить нужного выражения, гость объяснил, что ему надо осваивать военное ремесло, поскольку весьма возможно, что брат доверит ему командование экспедиционным корпусом для подавления мятежа бостонских инсургентов.
Лафайет замер с вилкой в руке, не донеся до рта кусочек рыбного паштета.
— Бостонских инсургентов? — переспросил он. — Вы говорите о ваших американских колониях?
— О да! — живо откликнулся герцог. — Они… сожгли свои мосты — так можно сказать? Да, сожгли свои корабли. После сражения при Банкер-Хилле уже не осталось сомнений, что это война и что они будут сражаться до конца. У нас в Бостоне отличные генералы: Бургойн, Клинтон, Хау, — но король, мой брат, считает, что им может понадобиться подкрепление.
Пуа и Ноайль озадаченно переглянулись: им было совершенно невдомёк, о чём речь. Лафайет тоже ничего не понял, но у него загорелись глаза, как бывало на охоте, когда среди ровного бурого мха он замечал отпечаток волчьей лапы на влажной земле: главное — напасть на след и не потерять его! Маркиз взял на себя смелость спросить у его высочества: по какой же причине колонисты восстали против своего короля?
Герцог Глостерский охотно ему ответил. Плохое владение чужим языком не позволяло ему прятать свои мысли под кружевом слов, поэтому он излагал самую суть. Простодушно тараща свои круглые глаза и яростно щёлкая пальцами, принц рассказал, что колонисты ещё два года назад отказались платить новые пошлины, которыми облагались товары, привезённые из Англии. В бостонскую гавань не пустили несколько судов с чаем, тюки побросали в воду, и теперь инсургенты пьют только кофе и шоколад, но никакого чая. Они собрали Конгресс, провозгласивший торговую блокаду…
— Они не хотят платить налоги? — уточнил Пуа. — Что ж, тогда у его величества просто нет иного выбора…
— Not quite![6] — Герцог помахал указательным пальцем у себя перед носом и зажмурился, подыскивая слова. — Не совсем так. Они говорят: нет налогам без представительства. Они хотят, чтобы у них были свои депутаты в британском парламенте. Народ должен исполнять законы, утверждённые его представителями, иначе Англия превратится в абсолютную и деспотическую монархию, — так они говорят…
Лафайет сделал стойку, точно охотничья собака на перепела.
— Британское правительство не имеет права… как это… запускать руку в мой карман без моего согласия. Так сказал их leader[7]…
Герцог опять защёлкал пальцами, но Лафайет с Ноайлем закивали головами в знак того, что всё прекрасно поняли.
— Их leader Вашингтон.
— Вашингтон, Вашингтон… — протянул Пуа. — Мне, кажется, знакомо это имя.
— Джордж Вашингтон, он был полковником во время войны в Квебеке, — пояснил герцог. — Теперь его избрали главнокомандующим! А в адъютантах у него два британца: Чарлз Ли и Горацио Гейтс. Видимо, им мало платили в Англии.
Пуа что-то вспомнил и нахмурился, но Лафайет этого не заметил. Он был охвачен охотничьим азартом. Значит, колонисты хотят для себя права жить по законам, которые будут издавать избранные ими представители? Повиноваться разумным правилам, установленным достойными доверия людьми, а не прихоти одного человека или горстки интриганов. Они хотят… свободы?
— Один из плантаторов, Томас Джефферсон, написал брошюру, в которой он весьма непочтительно обращается к его величеству, — продолжал принц. — Он пишет там, что короли — слуги, а не хозяева народа. «Бог, давший нам жизнь, одновременно даровал нам свободу».
«Томас Джефферсон, Томас Джефферсон», — повторил про себя Жильбер несколько раз, чтобы запомнить. Пуа возмутился. Какая дерзость! Этим мятежникам в самом деле нужно преподать хороший урок!
— О да! — согласился с ним герцог. — Генерал Томас Гейдж так и сказал: «Бостонцы — львы, пока мы ягнята, но если мы будем действовать решительно, они сделаются кроткими». Однако ему не удалось разоружить их и арестовать их вождей. В апреле мы потеряли почти три сотни человек убитыми при Лексингтоне и Конкорде. А в июне при Банкер-Хилле погибла треть личного состава. Конечно, бостонцев было убито вдвое больше, но они всё равно не смирились…
…Когда Жильбер, пошатываясь, вышел на крыльцо Дома офицеров, на город уже спустилась тихая августовская ночь. Прямоугольники света от ярких окон падали на неподвижные шатры ив, купавших свои ветви в тёмной воде. Пахнущий речкой ветерок погладил Жильбера по щеке. Лафайет вскинул руку к небу, на котором густо высыпали звёзды, и закричал:
— Ура!
— Ура! — откликнулись офицеры, вышедшие вслед за ним.
Луи расхохотался и обнял его за плечи:
— Лафайет, ты пьян!
— Да, я пьян! — счастливо отвечал Жильбер. — Но не подумай, что это от вина! Я наконец-то нашёл её — у моей жизни теперь есть цель!.. Ты только представь себе, Ноайль: где-то далеко за морем есть люди, готовые сражаться за свободу! О, как бы я хотел быть рядом с ними! Америка! Вот где я хочу проливать свою кровь! Скажи: ты со мной?..