Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

8

Но на следующий день Адил-бей не поведал Соне ничего из того, что намеревался ей сообщить, и даже не упомянул мужчину из Новороссийска.

Ночью турок сильно потел, хотя он почти сбросил с себя покрывало. Подобное стало происходить с консулом все чаще и чаще. Иногда он задавался вопросом, а потел ли он так когда-нибудь раньше. Он рылся в своей памяти. Но не мог припомнить, чтобы когда-то просыпался на совершенно мокрых простынях.

А еще консул не помнил, чтобы хоть когда-нибудь вставал значительно более уставшим, чем ложился. Теперь такое случалось ежедневно. Он долго лежал в кровати, тупо глядя в пространство, прежде чем находил в себе силы жить дальше. Он подурнел. Его рот был полон горечи, горечи, вкус которой казался ему незнакомым.

В то утро его лоб и виски покрылись испариной лишь оттого, что мужчина встал и направился к умывальнику. Дождь не прекращался. Воздух, сочащийся в оконную щель, пах сыростью. В доме напротив за закрытыми шторами можно было разглядеть смутный силуэт одевающейся госпожи Колиной.

Перед тем как взять кувшин и вылить воду в таз, Адил-бей долго созерцал себя в зеркале.

Он сделал странное открытие: его щетина начала расти быстрее, чем раньше. Затем консул сообщил себе, что такого просто не может быть, и, наконец, вспомнил, что у мертвецов борода растет с головокружительной скоростью.

Он высморкался и плюнул на платок. И в ту же секунду, без малейшего перехода, все изменилось: паника скрутила плоть, добравшись до позвоночника, куснула в живот, заставив сердце выпрыгнуть из груди.

Адил-бей больше не осмеливался смотреть на платок, окрасившийся розовым. Он смотрел в зеркало, на свое испуганное лицо. Он слышал, как в кабинете возится домработница. Вскоре пришла Соня, и обе женщины заговорили на русском, но он не смог их понять, потому что они говорили слишком быстро. Он представил себе сумочку, положенную на каминную полку, черную шляпку, повешенную на крючок, снятые сапоги.

Когда он вошел в кабинет, в мятой пижаме, с голыми ногами в старых шлепанцах, Соня подскочила, и турок это заметил, и ему доставила удовольствие сама мысль, что он внушает страх.

— Сию же минуту разыщите мне врача.

— Вы больны, Адил-бей?

— Я ничего не знаю.

Мужчина не стал бриться, одеваться, он даже не вымыл лицо, хотя каждый раз, проходя мимо умывальника, он украдкой смотрел в зеркало. Он храбрился, стараясь напустить на себя спокойный вид. Но стоило Адил-бею сделать десяток шагов, покачивая головой, заложив руки за спину, его взгляд падал на платок и паника вновь подступала к горлу, челюсти сжимались от нетерпения, и мужчина сверлил глазами дверь, как будто обладал способностью заставить врача появиться из пустоты.

— Но ведь это русский врач! — ворчал он.

Чуть позже он почти выкрикнул:

— Что ж, посмотрим!

Он продолжал и дальше беседовать сам с собой.

— Пускай сам скажет, чем я болен.

Доктор пришел вместе с Соней, которая встретила его в госпитале. Адил-бей пригласил врача в комнату, закрыл дверь на ключ и заявил:

— Осмотрите меня.

Произнося это, турок горько улыбнулся, как будто сыграл со своим собеседником злую шутку.

— Вы себя не очень хорошо чувствуете?

— Очень плохо.

— Где у вас болит?

— Везде.

— Покажите язык… Х-м-м!.. Разденьтесь до пояса…

Когда щека доктора прикоснулась к груди Адил-бея, он решил, что сейчас закричит от раздражения.

— Дышите… Покашляйте… Сильнее…

Лицо врача было серьезным, правда, не намного серьезнее, чем обычно.

— Вы уверены, что не злоупотребляете бромом?

Адил-бей усмехнулся, но не стал признаваться, что никогда не принимал это лекарство.

— Все органы нездоровы, словно…

— Словно что?

— Словно вы на протяжении долгого времени чем-то злоупотребляли, например наркотиками или алкоголем. Вы пьете?

— Никогда. Что еще это может быть?

— Я пока не понимаю. У вас есть какие-нибудь локальные боли?

Преисполненный презрения, Адил-бей продемонстрировал врачу свой платок.

— Вот что у меня есть! — бросил он.

Вопреки его ожиданию, врач посмотрел на платок почти без интереса.

— С вами такое впервые? Это любопытно, но не доказывает, что вы больны туберкулезом. Прослушивая вас, я не нашел никаких шумов в легких, но если вы хотите быть уверенным, то должны прийти в больницу, чтобы вам сделали рентгеновский снимок.

С чего это вдруг доктор взял стакан воды, стоящий на ночном столике? Он взглянул на него, понюхал, затем обернулся к Адил-бею, который так и не оделся, и пожал плечами.

— Что вы мне пропишете?

— Прежде всего отменю бром. Вы питаетесь дома? Если я не ошибаюсь, в кабинете я видел вашу домработницу?

Доктор заинтригованно и недовольно осмотрелся по сторонам. Теперь Адил-бей не спускал с него глаз. Он догадался. Он ожидал слово, которое так и не прозвучало.

— Вы думаете, недомогание как-то связано с пищей?

— Я этого не говорил. Нет никаких причин думать, что ваше самочувствие как-то связано с питанием.

— Тогда что?

— Приходите ко мне в больницу. Я обследую вас более серьезным образом.

— Вы не хотите сказать, о чем думаете?

— Я еще ни о чем не думаю.

Доктор лгал. И доказательством тому служил его поспешный уход, он так торопился, что не сразу нашел дверную ручку. Однако в кабинете он остановился, чтобы посмотреть на Соню и на домработницу.

— В больницу!.. — повторил медик Адил-бею, последовавшему за ним.

Посетители ждали. Соня подняла голову и спросила:

— Вы будете принимать сегодня?

— Да.

Консул произнес это «да» как угрозу. Он оделся, действуя нарочито спокойно, при этом Адил-бей не прекращал следить за собой в зеркале.

Чуть позже он сел за свой рабочий стол и бросил:

— Первый!

Никогда ранее он не был столь категоричным.

— Вы говорите, что ваша дочь исчезла, и полагаете, что похитил ее именно турок? Я ничем не могу вам помочь, мадам. Я нахожусь здесь не для того, чтобы искать девушек, которые позволяют себя похищать. Следующий!

В то же время консул постоянно прислушивался к тому, что делает в его спальне домработница, и не спускал глаз с Сони. Ничто не ускользнет от него. Все его чувства обострились до предела. Он рассматривал кожу своей секретарши, которая была такой же бледной, как и у него. Но это была совершенно другая бледность! Впрочем, ее кожа отличалась особой сухостью, в то время как кожа Адил-бея при малейшем движении, даже когда не ощущалось жары, становилась влажной.

Соня писала. Два или три раза она обращала к нему лицо, и каждый раз консул явственно чувствовал, что это движение не было естественным и давалось девушке с большим трудом.

Как же это ему удавалось — успевать думать, наблюдать и одновременно, несмотря ни на что, слышать то, о чем рассказывают люди? Он пресекал любые пространные излияния.

— В нескольких словах, прошу вас!

К одиннадцати часам кабинет должен опустеть.

— Что вы делали вчера вечером? — грубо спросил Адил-бей у Сони.

Несколько мгновений она колебалась, возможно, удивленная его тоном.

— Я пошла в клуб.

— А потом?

— Что вы хотите сказать?

— Где вы ночевали? Дома или у товарища, как вы это называете?

— У товарища.

Она посмотрела прямо ему в глаза, готовясь выдержать любой взгляд, но этот взгляд скользнул, как вода, и потерялся где-то в серой пелене за окном.

— Вы свободны.

— Еще не время.

— А я сказал вам, что вы свободны! — закричал турок. — И я не нуждаюсь в ваших услугах во второй половине дня.

Он вышел в спальню, но вернулся минуту спустя, когда девушка надевала шляпку.

— Вы еще не ушли?

Соня не ответила. Он видел, как она идет к двери — узкие плечи, абрис фигуры, изуродованный резиновыми сапогами.

— Если я вам понадоблюсь… — начала секретарша уже на пороге.

Но замолчала, видя, что в ее словах нет никакой необходимости.

Адил-бей разыскал в словаре слово «яд», затем слово «отравление», затем «интоксикация», и каждый раз, читая, он яростно повторял:

— Придурок!

Придурком был то ли словарь, то ли тот, кто его написал, потому что статьи о ядах и отравлениях ничего не объясняли. Он разыскал слово «стрихнин», «мышьяк», и с этой секунды пытался определить, какой именно привкус он постоянно ощущает во рту.

Была ли это именно та горечь, о которой говорилось в книге?

Нет никаких сомнений: его пытались отравить, и отравить медленно. Но как давно ему начали давать яд? Этого Адил-бей не знал. Возможно, с момента его приезда! А быть может, они отравили и его предшественника?

В памяти всплывали мельчайшие детали последних недель. Он вспомнил тошноту, которую списал на счет консервов. Но разве во время войны ему не доводилось питаться одними консервами, причем испорченными? И при этом он никогда не болел.

Сейчас же речь шла не о болезни! Хуже! Он постепенно терял жизненную энергию. Становился апатичным и слабым. Утром, смотрясь в зеркало, Адил-бей испытывал отвращение к самому себе.

Несомненно, это мышьяк! Или что-то еще, но яд! Доктор сразу же все понял, ведь он тут же заговорил о броме и понюхал стакан.

Адил-бей в свою очередь понюхал стакан, но ничего не ощутил или, скорее, не был уверен в своем обонянии. Потому что консулу казалось, что теперь он чувствует много больше запахов, чем обычно. Он чувствовал, как пахнет его кожа, и считал, что она источает горький затхлый запах.

— Вот! — проворчал турок. — Так-то лучше.

По крайней мере, теперь он знал! И намеревался действовать! Он шел по квартире, бормоча обрывки фраз. Время от времени мужчина с вызовом смотрел на окно напротив. Неожиданно его взгляд задержался на телефоне.

Но кому он может позвонить? Пенделли заняты, пакуют чемоданы, и через час их дом уже опустеет.

Джону? Американец выслушает его, глядя мутными глазами и прихлебывая виски. Почему, как верно заметила госпожа Пенделли, он сидит в Батуми целых четыре года и ни разу не взял отпуск, и даже не заговаривает об отъезде? Почему Советы предоставляют ему так много свободы, в то время как за всеми остальными иностранцами установлен неусыпный надзор?

— Алло! Соедините меня с госпиталем!

Он звонил доктору, просто так, чтобы убедить в верности своих догадок.

— Это вы, доктор? На проводе Адил-бей. Нет, мне не хуже. Скажите, а я упоминал сегодня утром об обильном потоотделении? Я не сразу об этом вспомнил. Это длится уже несколько недель. И еще что-то вроде постоянной тревоги, как будто сердце может с минуты на минуту остановиться. Позвольте мне закончить! Я знаю, о чем говорю. Мой предшественник умер от остановки сердца, не так ли? И вы осмелитесь утверждать, что это не было следствием медленного отравления мышьяком?

Турок не разобрал ответа. Должно быть, доктор нервничал. На том конце провода, где-то на заднем плане раздавались другие голоса.

Без сомнения, он советовал Адил-бею не беспокоиться, подождать результатов рентгена или что-нибудь в этом роде, но голос врача звучал не так, как обычно.

Довольный Адил-бей повесил трубку, ему показалось, что он обвел медика вокруг пальца. Теперь ему оставалось обвести всех остальных! Кого? Всех!

Прежде всего он должен сохранять спокойствие. Он спокоен! Консул даже подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться своим спокойствием, затем он неторопливо открыл банку сгущенного молока, которая и составила весь его обед.

— Остается вывести яд!

Но турок весьма смутно представлял, как это сделать. Должны помочь свежий воздух и физические упражнения. Консул надел плащ, калоши и вышел из дома. Он гулял целых три часа. Он старательно шагал, выдерживая одну и ту же скорость, он шел и шел вперед, невзирая на усталость. А еще он потел. Его пульс участился. Время от времени Адил-бей останавливался прямо посреди улицы, чтобы восстановить дыхание, и люди смотрели на него с любопытством.

Но мужчину это не волновало! Пусть смотрят, сколько хотят. Он-то знает, что делает.

А дождь все шел. Грязная вода текла вдоль невымощенных улиц, изобилующих выбоинами, кучами земли или щебня, порой на пути попадались брошенная тачка, или пустая бочка, или старые доски.

Один раз Адил-бей был вынужден обогнуть мертвую лошадь, через блестящую шкуру которой проступала каждая кость скелета.

На набережной ему встретилось несколько прохожих, но здесь никто не работал, и корабли в окутывающем их тумане казались навсегда брошенными посудинами.

Издалека турок увидел Пенделли, поднимавшихся по трапу «Авентино», маленького судна черно-белого цвета. Капитан нес на руках дочь Пенделли, а сам консул замыкал шествие, и его жирная рука с усилием цеплялась за мокрый поручень.

Что касается моря, то оно не выглядело ни морем, ни чем-либо еще. Бескрайняя серая пелена, пустота, обдающая влажным дыханием. Ни волн, ни единого всплеска по всей бухте. Море походило на плоскую лужу с миллиардами маленьких кругов, нарисованных каплями дождя, миллиарды миллиардов, и так до самого горизонта, до Турции, а возможно, и дальше?

В плаще было жарко. Калоши на ногах казались пудовыми гирями. Вода из луж норовила затечь в обувь, и один носок промок насквозь.

Как обычно в это время, бар не работал. Окна Дома профсоюзов были распахнуты, но в них виднелись всего две-три фигуры, бродящие по пустым помещениям. Иногда навстречу Адил-бею попадалась одна из женщин, работающих на разгрузке кораблей, она проходила мимо, босая, с мешком на голове вместо шляпы.

Улицы оказались еще более пустынными. В городе насчитывалось около пятидесяти запутанных улиц, названий которых Адил-бей не знал. Это были узкие улочки, без мостовых, часто без тротуаров, окаймленные большими домами, производившими впечатление заброшенных — их давно не красили, окна лишились стекол, карнизы обветшали, а вода сбегала по сломанным водостокам.

Каждый дом щерился зияющим мокрым подъездом.

Можно было догадаться, что в каждой комнате такого дома находятся люди. Но что они делали? Да, что они делали во всех этих комнатах, среди кроватей и матрасов, брошенных прямо на пол? Женщины не готовили, потому что им не из чего было готовить. Они не шили или почти никогда не шили, потому что носили одни и те же платья.

Они ждали? Но чего? Пока пройдут бесконечные часы, как этого ждал Адил-бей, оставаясь в одиночестве спальни?

— Не следует пить воду.

Консул сказал это вслух, затем пожал плечами, так как читал, что мышьяк, даже в очень маленькой дозе, имеет горький привкус. Он не смог бы не заметить его в воде. А чай, который готовила домработница, он выливал и никогда не варил кофе.

Адил-бей вновь очутился возле мертвой лошади, на которую он посмотрел с неподдельным удивлением. Он не помнил, как проходил по этому кварталу.

Быть может, на сегодня достаточно? Он должен разумно распределять силы. А главное, не следует терять хладнокровие. Да, это главное! Хладнокровия у него предостаточно. И это ничего, что во время прогулки мужчину три раза охватывала паника. Это происходило непроизвольно. Просто реакция организма. Паника могла накатить, даже когда он думал о посторонних вещах, как боль, но, не будучи болью, она возникала где-то в глубине тела, в неопределенном месте, и мышцы тотчас отвечали на этот загадочный призыв и сокращались, в том числе и мышцы рук, ноздрей, пальцев ног.

— Вперед! — приказывал он себе.

И это проходило. Тогда Адил-бей продолжал беседовать сам с собой.

— Должно быть, Соня беспокоится…

Он отослал ее, ничего не объяснив. Он ничего не сказал ей после визита врача, не обмолвился и словом о состоянии своего здоровья. Интересно, это она отравила предыдущего консула?

— Надо бы узнать, в то время у него была та же домработница, что и у меня?

Вот так он спокойно размышлял, идя размеренным шагом. Госпожа Пенделли была совершенно права, когда утверждала, что консул Турции стал очень сильным игроком в бридж.

Однако он совсем один! Один дома! Один в городе! Один в пространстве! Консульство Италии опустело! Консульство Персии опустело!

Остался один он, Адил-бей, один посреди этого мокрого города, полного людей, съежившихся за ослепшими окнами, заклеенными бумагой вместо стекол.

— Вначале следует тщательно осмотреть всю квартиру и запомнить точное расположение каждого предмета, ведь надо с чего-то начинать…

У него нет заболевания сердца, как некоторое время полагал Адил-бей, состояние его организма подточено мышьяком. Но раз он не умер, то сумеет вывести мышьяк! Сейчас речь идет только о том, чтобы больше его не принимать.

Он, немного запыхавшись, поднялся по лестнице, заметив в коридоре возле общего крана домработницу и двух ее приятельниц. Все три женщины молча смотрели, как консул проходит мимо. Они не поприветствовали его, они вообще никак не отреагировали на него, как будто турок не был их соседом. Так себя ведут тупые животные! Нет, даже животные при встрече обнюхивают друг друга!

И так везде. Домработница не здоровается с ним утром и не прощается вечером, консул даже не знает, когда она заканчивает работу. А ведь она находится у него в доме. Она трудится на него, а турок ей платит. Но все это не имеет значения! Женщина приходит, делает в его квартире, что захочет, и уходит.

Соседи, которых он встречал сотни раз, равнодушно проходят мимо, задевают его, толкают, не выказывая ни малейших признаков интеллекта!

Каждый в своем углу, и он, Адил-бей, как и все остальные, сидит в своем углу, еще более одинокий, чем все остальные, и смотрит на то, как живут Колины, как смотрел бы на рыб в аквариуме!

Одно лишь отличие: в его углу кто-то коварно рассыпает мышьяк, некто, живущий в этом городе, кто ходит, дышит, проникает в дом и кто внезапно решил, что турецкий консул должен умереть в назначенное время.

Действительно, а какой срок ему отвели? Ведь этот срок должен быть определен! Особа с мышьяком знает о нем, Адил-бее, то, чего не знает он сам: самую загадочную вещь — дату его смерти!

И эта особа наблюдала, как он поправлялся, обрастая отвратительной вялой плотью. А ведь это госпожа Пенделли заметила, что он располнел. И ведь только у Пенделли он каждую неделю пил кофе по-турецки. Его готовили специально для консула.

Он не может подозревать госпожу Пенделли, но, если рассуждать здраво, ничто не мешало ей стать отравительницей.

…И она даже могла намеренно уехать в Италию, чтобы не присутствовать при его смерти!

И вообще, почему они вдруг взялись за консула Турции? Почему не отравили Пенделли? И почему не отравили Амара, который обворовывал русских?

Адил-бей вошел в свой кабинет и уставился на Соню, которая стояла с широко раскрытыми задумчивыми глазами, настолько задумчивыми, что мужчина тут же задался вопросом, а что же необычного во всей этой ситуации.

Черт возьми! Все дело в том, что он велел секретарше сегодня больше не возвращаться!

Она смущена! Она смотрит на него с таким беспокойством!

— Вы совсем промокли, — сказала Соня.

Девушка была в пальто, в блестящих резиновых сапогах. Она даже не сняла шляпку.

— Что вы здесь делаете?

Она колебалась, не отводя от собеседника взгляда ясных глаз.

— Я хотела узнать, не стало ли вам хуже.

— Правда?

Напряженность в ее взгляде смущала. Она никогда так на него не смотрела. Соня была настолько напряжена, что в какую-то секунду Адил-бей подумал, что сейчас она бросится ему в объятия.

— Ну что ж! Теперь вы можете уйти.

Она не двигалась. Ее ладони лежали на застежке сумки. Ее тонкая шея выделялась на фоне черной одежды.

Консул уже собрался пройти в спальню. Соня расслабилась. Она была готова двинуться к двери. Они оба начали движение. И вроде бы ничто не Могло им помешать, когда Адил-бей внезапно совершил резкий бросок и они оба застыли в оцепенении.

Адил-бей смотрел на сумочку Сони, зажатую в его толстых пальцах, на сумочку, которую он только что у нее вырвал. И девушка тоже на нее смотрела. Она ждала. И хотя мужчина по-прежнему не спускал взгляда с сумки, он видел ее грудь, судорожно трепетавшую под тканью платья. Мужчина почему-то вспомнил фазана, которого он подбил камнем в Албании, тот тоже трепетал в его руках: бешеное тиканье часов под разноцветными перьями.

Неловким движением он открыл сумку.