Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

1

— Не может быть! У вас есть белый хлеб!

В гостиную вошли двое персов, консул и его жена, и именно эта дама принялась бурно восторгаться, оказавшись перед столом, на котором красовались ровные ряды изысканных сэндвичей.

А всего лишь минуту назад Адил-бей услышал:

— В Батуми всего три консульства: ваше, персидское и наше. Но персы не внушают доверия.

Это сказала госпожа Пенделли, жена консула Италии, который, устроившись в кресле, курил тонкую сигарету с розовым кончиком. Обе женщины, сияя улыбками, встретились в центре гостиной точно в ту секунду, когда звуки, до этого бывшие всего лишь неясным шумом солнечного города, усилились и внезапно взорвались мелодией духового оркестра где-то на углу улицы.

Все высыпали на веранду, чтобы взглянуть на процессию.

Новым человеком среди присутствующих был лишь Адил-бей, совсем новым — в Батуми он приехал сегодня утром. В консульстве Турции мужчина обнаружил служащего, прибывшего из Тбилиси и временно исполняющего обязанности главы ведомства.

Именно этот служащий, который уезжал обратно в Тбилиси сегодня вечером, и привел Адил-бея к итальянцам, для того чтобы представить нового консула двум его коллегам.

Музыка звучала все громче и громче. Уже было видно, как блестят на солнце медные инструменты. Возможно, мелодия не была веселой, бравурной, но все же она казалась бодрой и заставляла дрожать все вокруг: воздух, дома, город.

Адил-бей заметил, что консул Персии подошел к служащему из Тбилиси и они принялись тихо беседовать.

Затем все внимание турка сосредоточилось на процессии, потому что за духовым оркестром показался гроб, выкрашенный в ярко-красный цвет. Этот гроб несли на плечах шестеро мужчин.

— Это что, похороны? — наивно поинтересовался мужчина, оборачиваясь к госпоже Пенделли.

И она сжала губы, чтобы не рассмеяться, настолько был ошеломлен ее собеседник.

Это были похороны, первые похороны, которые Адил-бей увидел в СССР. Музыканты духового оркестра были одеты как члены гимнастического общества: все в белом, белые холщовые туфли на ногах и массивные красные эмблемы на сердце. Гроб выглядел плохо сколоченным, плохо покрашенным, но при этом ослепительно-красным. Что касается людей, шедших сзади, то они походили на любых других людей, следующих за оркестром. На ком-то были рубашки, на ком-то свитера, женщины облачились в белые хлопковые платья, позволяющие увидеть голые ноги, и лишь двое мужчин были в пиджаках и галстуках, без сомнения, какие-то руководители; виднелось множество бритых черепов, а в последнем ряду выделялся молодой человек, взгромоздившийся на великолепный новенький велосипед. Чтобы не потерять равновесие, юноша выписывал зигзаги и время от времени опирался рукой на плечо девушки.

Проходя мимо здания консульства, каждый из участников процессии поднимал голову и смотрел на иностранцев, расположившихся на веранде.

— О чем они думают? — прошептал Адил-бей.

Персиянка, услышавшая его вопрос, цинично заметила:

— О том, что сейчас мы будем есть белый хлеб!

Она рассмеялась. Люди, шедшие по улице, видели, как она смеется. Выражения их лиц не изменились. Они шли мимо, следуя за музыкой и за красным гробом. Никто не смог бы сказать, какими они были: веселыми или печальными, и смущенный Адил-бей поспешил укрыться в гостиной.

— Вы уже осмотрели город?

Персиянка последовала за мужчиной.

— Пока я еще ничего не видел.

— Настоящая дыра!

Она смотрела на собеседника в упор, и взгляд ее черных глаз показался турку самым наглым в мире. Еще никогда на него не смотрели вот так, как на предмет, который хотят купить, но еще колеблются. И самое ужасное, что она даже не пыталась скрыть своих чувств, позволяя читать мысли, отражающиеся на лице. Любой мог понять, о чем она думает: «Он ни плох, ни хорош, возможно, немного глуповат».

Наконец она произнесла вслух:

— Вы знаете, что мы обречены на совместное существование в течение долгих месяцев или даже лет. Нас всего шестеро, и это если считать Джона из «Стандарта», но он всегда пьян. Кстати, дорогая, Джон не придет?

Когда хвост процессии исчез за углом, все вернулись в комнату. Воздух все еще дрожал. Царила удушающая жара.

— Вы уже уезжаете? — удивилась госпожа Пенделли.

Служащий из Тбилиси прощался.

— У меня через час поезд.

— Ну а вы? — продолжила итальянка, обращаясь к консулу Персии.

— Прошу простить меня. Я намереваюсь вернуться. Мне требуется кое-что с ним обсудить…

Адил-бей действительно был новичком, а потому не мог принять хоть какое-то участие в происходящем. Он вновь оказался сидящим в кресле между итальянкой и персиянкой, с чашкой чая в руке, а напротив него расположился Пенделли, который тихо, но тяжело дышал — консул страдал от ожирения, и жара докучала ему.

Гостиная была большой, ее пол устилали ковры, на стенах висели картины, а мебель ничем не отличалась от мебели других роскошных гостиных. На подносе лежали бутерброды, пирожные, стояла бутылка водки. Окна зала выходили на террасу, залитую солнцем, оттуда в комнату залетали порывы жгучего ветра, а также просачивались всевозможные запахи, атмосфера пустынной улицы.

Чашка госпожи Пенделли звякнула, коснувшись блюдца, и Пенделли со вздохом пробормотал:

— Вы говорите по-русски?

Казалось, итальянец не обращается ни к кому конкретному, потому что консул созерцал бутерброды, но Адил-бей ответил:

— Я не знаю ни единого слова.

— Тем лучше.

— И что же в этом хорошего?

— Потому что они предпочитают консулов, которые не понимают русского языка. Это всегда выгодно.

В голосе Пенделли слышались снисходительные нотки, так говорит человек, который считает себя очень хорошим, ведь он проявляет столько заботы о ближнем. Персиянка продолжала изучать Адил-бея. На губах госпожи Пенделли блуждала рассеянная улыбка гостеприимной хозяйки дома.

— Муку вам, естественно, доставляют ваши корабли?

Адил-бею показалось, что музыка приближается вновь, но теперь она раздавалась откуда-то из-за дома. Персиянка вновь заговорила, тем же ровным тоном она произнесла обдуманную колкость:

— Увы, не все могут быть консулом Италии и раз в неделю встречать прибывшее в порт грузовое судно! А что уж говорить о таких развлечениях, как ужин на борту корабля, встреча с офицерами…

— Все это так утомляет, — сообщила госпожа Пенделли, наливая чай Адил-бею.

И тут последний имел несчастье спросить:

— А турецкие суда сюда никогда не заходят?

Пенделли пошевелился в кресле. Он шевелился без определенной цели, почти незаметно, но все поняли, что консул намеревается что-то сказать.

— А разве существуют турецкие суда?

Он не смеялся. Губы чуть приоткрыты, веки опущены.

Адил-бей еще не знал, что произойдет, но его глаза уже заблестели, жаркая кровь прилила к щекам.

— Что вы хотите этим сказать?

Госпожа Пенделли положила в чашку два кусочка сахара. Пенделли, как прилежный ребенок, набрал ртом воздух.

— Не сердитесь. Но сама идея, что судном управляет турок…

— Без сомнения, на ваш взгляд, мы дикари?

И тут началось. Адил-бей вскочил. Он больше не различал ни предметы, ни лица, все расплывалось.

— Да нет же! Сядьте. Вот уже десять лет, как вы не рубите головы…

Госпожа Пенделли снисходительно улыбалась.

— Ваш чай, Адил-бей.

— Спасибо, мадам.

— Мой муж шутит, я вас уверяю.

— Возможно, он и шутит, а я вот не шучу. Мы — молодая республика, и я это не отрицаю. Конечно, мы до сих пор в чем-то не слишком умелые, но…

— Но вы хотите, чтобы вас считали самой великой нацией мира!

Уже никто не смог бы сказать, как все это началось. Бесшумно вернулся консул Персии.

— Идите сюда, Амар! Наш новый друг не понимает шуток, но он забавен, как любой другой человек, который сердится. Ближе к делу. Адил-бей, вы играете в бридж?

— Нет. — И он резко добавил: — Эта игра слишком изысканная для турка!

Госпожа Пенделли попыталась успокоить гостя.

— Я вам клянусь, что мой муж…

— Ваш муж полагает, что во всем мире не существует ничего, кроме Италии! Представляя себе Турцию, он видит гаремы, евнухов, ятаганы и красные фески.

— Сколько вам лет? — улыбаясь, поинтересовалась персиянка.

И Адил-бей, не прекращая злиться, ответил:

— Тридцать два года. Я сражался за мою страну в Дарданеллах, затем воевал за Республику в Малой Азии. И я никогда не позволю, чтобы в моем присутствии…

— Где вы родились? — спросил Пенделли, прикуривая новую сигарету.

— В Салониках.

— Сейчас это больше не территория Турции. Кажется, греки превратили Салоники в красивый город…

Адил-бей задыхался. Он даже забыл, с какой стороны расположена входная дверь, и устремился прямо к стенному шкафу. Госпожа Амар не смогла сдержать приступ смеха, и турок бросил на нее столь яростный взгляд, что женщина была вынуждена промокнуть глаза носовым платком.

Адил-бей почти не помнил, как оказался на улице. Он не обратил никакого внимания на госпожу Пенделли, которая следовала за ним по пятам, а очутившись в коридоре, положила руку гостю на плечо и сказала с легкой гримасой:

— Не следует принимать всерьез все то, что говорит мой муж. Он любит подтрунивать над людьми.

Турок схватил шляпу и вынырнул на солнце. Улица была раскаленной, словно печь. Добрую четверть часа мужчина двигался совершенно машинально, ничего не замечая, переваривая горькую обиду. Затем он попыталась восстановить в памяти последовательность спора.

Тщетно. Он не мог вспомнить ни единой фразы, перед его внутренним взором всплывали лишь разрозненные картины, и прежде всего Пенделли, толстый, лоснящийся, развалившийся в кресле и курящий нелепые дамские сигареты. Разве он не был воплощением гордыни? У консула имелся прекрасный дом с террасой, гостиной и даже роялем, на котором, должно быть, играла его жена. Он подавал гостям изысканные закуски, как в Европе. У него был белый хлеб.

— И он еще считает персов особами, не внушающими доверия, — тихо пробормотал Адил-бей.

Хотя в глубине души турок думал то же самое. Персы ему не понравились. Госпожа Амар раздражала своей наглой манерой разглядывать человека с головы до ног. Что касается консула, то турку пока нечего было сказать на его счет. Перс был худым, невзрачным; маленькие коричневые усики, плохо скроенный костюм и лакированные ботинки.

— Они намеренно встретили меня подобным образом!

Тот день был выходным, в России он следовал за пятью рабочими днями. По мере того как Адил-бей приближался к порту, он стал встречать все больше людей, прогуливающихся по улицам. Понемногу, невзирая на все еще бурлящий гнев, новый турецкий консул принялся смотреть по сторонам.

Но главным образом смотрели на него. Стоило мужчине пройти мимо, и каждый прохожий оборачивался и еще долго следил глазами за иностранцем. Что в нем такого необычного?

Небо порозовело, тени стали более глубокими, голубыми. Должно быть, уже пробило восемь часов вечера. Толпа двигалась в ту же сторону, что и Адил-бей, и, следуя за отдыхающими, мужчина вышел к порту. Казалось, на набережной собрался весь город, и ощущение пустоты, которое появлялось на улицах Батуми, сменилось захватывающим чувством, рожденным жизнью, бьющей ключом. Где-то играла музыка. Прибыл корабль из Одессы. Сотни людей высаживались на берег, а еще сотни с интересом наблюдали за происходящим.

Небо и море окрасились пурпуром. Черные росчерки матч. Тихо покачивающиеся лодки.

Мужчины, женщины постоянно толкали Адил-бея и беззастенчиво пялились на него. Некоторые мальчишки даже бежали за турком, чтобы получше разглядеть незнакомца.

Временами Адил-бей забывал о консуле Италии и пытался осознать, где он находится.

Справа и слева от бухты возвышались горы, закрывающие горизонт, а между ними тянулась эта длинная набережная, по которой слонялись толпы народу. В самой бухте на тихих водах дремало семь или восемь кораблей.

Что касается города, раскинувшегося за портом, то он состоял из бесконечной путаницы узких улочек, плохо или совсем не замощенных, окаймленных обветшалыми домами.

Адил-бей хотел пить. Прямо на берегу, у воды, он увидел нечто вроде кабачка и присел за стол. Сновавший взад-вперед официант разносил пиво и лимонад. Посетители расплачивались бумажными рублями, и Адил-бей сообразил, что у него еще нет русских денег. Мужчина поднялся и ушел.

Зажигались газовые фонари, замерцали зеленые и красные огоньки судов, стоявших на якоре. В компании женщин в стоптанных туфлях мимо прошли итальянские матросы. Какой-то молодой человек медленно ехал на велосипеде, на раме его машины устроилась юная девушка. Прокладывая себе путь в плотной толпе, он постоянно поворачивал и выписывал сложные фигуры.

Воздух посвежел. У подножия гор клубился легкий туман.

Музыка стала громче, как во время продвижения похоронной процессии по улице, только на сей раз это были не похороны.

Адил-бей увидел большой новый дом, испещренный многочисленными оконными проемами. Его двери и окна были открыты. На подоконниках сидели юноши и девушки, а внутри здания можно было заметить бумажные гирлянды, портреты Ленина и Сталина, агитационные плакаты.

Музыка заставляла дом содрогаться, вибрировать, а в одной из комнат первого этажа со стенами, покрытыми графическими рисунками, какие-то люди без пиджаков слушали доклад товарища, стучавшего кулаком по столу.

Но не только музыка напомнила турку о похоронах. Было нечто общее в поведении людей, следовавших за гробом, и в поведении людей, сидевших на окнах или слушавших оратора, нечто, что заставляло Адил-бея думать, будто он никогда не сможет их понять.

Так что же их объединяло? Ведь, в конечном итоге, это было не только поведение, навязанное обществом или руководством. Большинство мужчин одеты в белое, воротник рубашки расстегнут. Много выбритых черепов. Женщины носили не чулки, а коротенькие носочки, скатавшиеся на щиколотках, платья из светлого хлопка.

Почему они казались ему такими чужими, абсолютно все, даже те, кто прогуливался по улицам, вокруг постамента статуи Ленина, низенького коренастого бронзового Ленина, наряженного в широкие брюки, Ленина, попирающего ногами шар, призванный символизировать этот мир.

Разительный контраст: маленький черный мужчина и высоченные молодые парни, девушки в светлых платьях; они проходили мимо и разглядывали Адил-бея, время от времени заливаясь хохотом.

«С чего же все-таки начался спор?» — вновь задался вопросом турок.

Теперь ему стало грустно. Он чувствовал себя таким одиноким. Фикрет, служащий, временно исполняющий его обязанности, вернулся в Тбилиси, впрочем, он не показался Адил-бею симпатичным. Хорошо, что соотечественник хотя бы встретил консула.

— Вы найдете все дела в том же состоянии, в котором я их обнаружил месяц тому назад, сразу же после смерти вашего предшественника, — сказал он.

— От чего он умер?

Служащий явно не хотел говорить на эту тему.

— Секретарша придет завтра утром. Она в курсе. Разумеется, она русская.

— Мне следует относиться к ней с недоверием?

Собеседник пожал плечами. Разве Фикрет не должен был дать ему несколько советов, разъяснить ситуацию, разве не так поступают граждане одной страны? Вероятно, ему следовало помочь Адил-бею наладить повседневную жизнь?

Внезапно турок осознал, что он даже не знает, где здесь можно поесть! Прибыв в консульство, он заметил на кухне какую-то женщину, вероятно кухарку, и также мужчину, об обязанностях которого Адил-бей ничего не знал. Может, это были его слуги?

И к кому же ему теперь обращаться? С итальянцами он поссорился, не исключено, что испортил отношения и с персами.

Консул продолжал двигаться вместе с толпой, от статуи Ленина к нефтеперерабатывающему заводу. Близ рыбацкой гавани возвышались новые дома, окруженные пустырями, и здесь на земле сидели и лежали мужчины, женщины, дети. Эти люди нисколько не походили на людей с похорон, на людей из большого дома, ни даже на людей непрестанно двигающейся толпы. Они были грязными и хмурыми. Адил-бей услышал турецкий язык и понял, что на нем говорят самые жалкие бедняки, одетые в лохмотья, перепачканные в пыли, как последние бродяги.

Сначала Адил-бей прошел мимо, но потом развернулся и, подойдя к нищим, спросил:

— Вы турки?

Они медленно подняли головы, подняли безразличные глаза. Они смотрели на него снизу вверх. Затем с той же медлительностью головы вновь опустились. Однако эти люди говорили на его родном языке!

Должно быть, он выглядел очень глупо, стоя посреди этой толпы бродяг, и тогда Адил-бей ощутил одновременно и стыд, и гнев.

Он по меньшей мере шесть или семь раз прошелся по всей длине набережной. Толпа постепенно редела. Было около десяти часов вечера. На углу стояло несколько женщин, и одна из них сделала два шага, чтобы оказаться у Адил-бея на пути, затем незнакомка вновь вернулась к своим спутницам.

«Госпожа Пенделли должна быть умнее своего мужа», — подумал Адил-бей.

Но какое это имеет значение? Она больше не может оказать ему никакой помощи. Он вновь увидел окна, заполненные фигурами юношей и девушек. В течение нескольких минут он шел, окутанный облаком музыки. Турок задавался вопросом, от чего скончался его предшественник. Каким он был? Сколько ему было лет?

Два раза Адил-бей, намереваясь вернуться в консульство, сбивался с пути. Улицы походили друг на друга: щербатые мостовые, размытые дождями и сточными водами, кучи забытых камней, открытые двери темных подъездов.

Наконец мужчина узнал дом, один этаж которого он занимал. Лестница оказалась неосвещенной. Адил-бей наткнулся на обнимающуюся парочку и пробормотал извинения.

У него был ключ. Сделав всего пару шагов, турок понял, что квартира совершенно пуста, и ему стало не по себе. Там, в итальянском консульстве, неспешно беседовали в ярко освещенной гостиной, расположившись вокруг стола с бутербродами и стаканами водки. Духов госпожи Амар было достаточно, чтобы напоить обстановку особой женственностью.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Адил-бей в темноту, ища электрический выключатель.

Лампочка без абажура залила пространство унылым светом, и он оглядел прихожую с двумя скамейками, стенами, украшенными официальными уведомлениями, прихожую, пропитавшуюся запахом бедности.

Следующая комната оказалась его кабинетом. Далее, слева, находилось нечто вроде столовой. Внимание Адил-бея привлек журнальный столик, но мужчина сам не мог понять почему. Наконец он вспомнил. Утром новоиспеченный консул заметил на нем патефон и пластинки. Патефон исчез. Исчез также турецкий ковер, покрывавший тахту!

— Что, никого нет? — повторил мужчина неуверенным голосом.

Никого, ни в спальне, ни на кухне, где над грязной раковиной нависал водопроводный кран.

Все было грязным: стены, потолок, мебель, документы — подобная безрадостная грязь встречается в казармах и в некоторых государственных конторах. В буфете не нашлось ничего съестного, тарелки, оставшиеся после обеда, были грязными.

— Почему же он так упорно демонстрировал свое презрение к Турции? — проворчал мужчина в поисках места, где бы присесть.

Он вновь увидел как наяву красивую руку госпожи Пенделли, щипцы для сахара, застывшие над чашкой. А она была хороша, эта госпожа Пенделли. Голубое шелковое платье выгодно подчеркивало плавные линии округлой фигуры, ведь итальянка отличалась полнотой. Полными были и ее губы, за которыми прятались очень белые зубы. И она передвигалась по комнате с непринужденной грацией светской дамы.

— Да уж, это вам не чернявая персиянка!

Наглая пигалица с телом твердым, как зеленая маслина; она должна была бросаться на шею любого мужчины!

Адил-бей даже не знал, где находится его кровать. Ему не дали времени разобрать чемоданы. Турок выпил воды из-под крана и нашел, что у нее какой-то неприятный аптечный привкус.

Этажом выше кто-то расхаживал по комнате. Адил-бей бросил взгляд в окно и увидел в доме напротив двух незнакомых людей, облокотившихся на подоконник и наслаждавшихся вечерней свежестью в полной темноте и тишине.

Штор в консульстве не было, и потому они видели все, что делал Адил-бей. А утром шторы еще висели? Этого турок вспомнить не смог. Он решал, где бы устроиться, когда в одночасье погасли все лампы, причем не только те, что находились в квартире, но и на улице.

Пара в доме напротив по-прежнему стояла у окна, ведь консул не заметил никакого движения. В конечном итоге Адил-бей смог разглядеть белизну мужской рубашки, а затем и молочные пятна лиц.

Лампы все не зажигались. Это была не авария, просто каждый раз в полночь в городе выключали электричество. На соседней улице раздались шаги. Взвизгнуло какое-то животное, не то кошка, не то собака.

Консульство Италии тоже осталось без электричества? По крайней мере, они должны были подготовить керосиновые лампы! Адил-бей не курил, и у него даже спичек не нашлось!

Окончательно расстроенный мужчина осмотрелся вокруг: тусклый свет, лившийся с неба, затянутого белыми облаками, немного разогнал ночной мрак.

Адил-бею ничего не оставалось, как лечь спать. Прямо в одежде он устроился на тахте, но вскочил, когда свет луны робко коснулся его лица. Неужели он задремал? Этого турок не знал. Он подбежал к окну. Поискал глазами окно напротив и сначала нашел ярко светящуюся точку — огонек сигареты, затем рукав рубашки, согнутую в локте руку, голову мужчины, а рядом силуэт женщины с волосами, рассыпавшимися по плечам.

Яркий лунный свет пронзил темноту и позволил Адил-бею увидеть в глубине комнаты, прямо за парой, светлый прямоугольник постели.

«Они меня видят, — думал консул. — Они не могут меня не видеть!»

И, словно бросая вызов, Адил-бей прижал лицо к стеклу, даже не задаваясь вопросом, как он выглядит с расплющенным о стеклянную поверхность носом — угрожающе или комично.