Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

7

Он не шелохнулся, на его лице не появилось даже слабой улыбки, когда госпожа Пенделли, убиравшая карты в шкатулку, сказала:

— А знаете ли вы, Адил-бей, что становитесь очень сильным игроком в бридж?

Пенделли отодвинул кресло, откинулся на спинку и зажег сигарету с розовым кончиком. Именно в это время он обычно прикрывал глаза, зевал, вздыхал, и так продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь первым не откланивался, подавая сигнал всем остальным. Но на сей раз итальянец сам предложил Джону, как обычно, щеголявшему расстегнутой рубашкой:

— Налейте себе еще виски.

В огромной фаянсовой печи горел огонь. За окном слышался шепот дождя, а иногда раздавался резкий всплеск — это опустошался водосток. Гостиная была освещена керосиновыми лампами, так как электричество в этот час обычно отключали.

— Нашего персидского друга отправили утренним поездом? — спросил Джон, наливая себе выпить.

— В купе с еще двумя попутчиками, — ответил Пенделли с безмятежной улыбкой. — Знаете ли вы, сколько драгоценных ковров он сумел переправить по ту сторону границы менее чем за год? Сто восемьдесят! И я не говорю о самоварах, иконах и прочих предметах искусства.

Он повернулся к Адил-бею.

— Именно помогая этому пройдохе, попался ваш служащий Фикрет. Они обсуждали очередное дельце прямо в этой гостиной, облокотившись о камин. Вы помните? А уже на следующий день Фикрет сгинул безо всякого шума, и больше о нем никто ничего не слышал. Что касается Амара, то Советы попросили персидское правительство срочно отозвать их представителя, так что сегодня утром он уехал. С почетным эскортом.

— А это правда, что его жена осталась? — осведомилась госпожа Пенделли.

— Да, она и не жена ему вовсе, а так, некое создание, которое он подобрал в Москве, когда работал секретарем в дипломатической миссии. Именно поэтому она не смогла последовать за ним в Персию.

Воздух в комнате был теплым и приятным. В нем клубилась сонная дымка, а два карамельно-розовых абажура создавали атмосферу особого уюта. Пенделли вытянул ноги, сладко потягиваясь.

— Еще один день! — воскликнул он.

— Вы проведете Рождество в Италии?

— «Авентино» прибывает в Геную двадцать второго числа, а двадцать третьего мы уже будем в Риме.

Именно Генуе, Риму, родному дому предназначалась его улыбка.

Итальянский консул на два месяца уезжал в отпуск, и этого оказалось достаточно, чтобы прогнать его обычную сонливость и заставить равнодушно поразглагольствовать о положении дел в России. Более того, Пенделли испытывал потребность в таком разговоре, ведь он подчеркивал всю прелесть скорого отъезда.

— Вы вернулись из Новороссийска, Джон? Это правда, что на прошлой неделе там съели каких-то детей?

— Если быть точным, — начал Джон, — то в милицию поступил донос. Стражи порядка отправились по указанному адресу и обнаружили мужчину, сидящего в погребе, а рядом с ним находились кадки для засолки мяса, в которых хранились останки его жены и дочери. Он яростно отбивался, защищая то, что почитал своим добром, и его пришлось застрелить. Бедняга сошел с ума.

— Что вы скажете об этом, Адил-бей?

— Ничего не скажу.

— Наш друг Адил сильно изменился за эти три месяца, — восхитилась госпожа Пенделли. — В первые дни я полагала, что он не выдержит. Однако он адаптировался. И мне кажется, он даже немного поправился.

И это было правдой. Турок растолстел. Но эту полноту трудно было назвать признаком здоровья. Его тело стало неповоротливым и рыхлым, как будто он постарел, а его взгляд — тяжелым и мутным.

— Короче говоря, вы остаетесь единственным представителем консульского корпуса!

Адил-бей изобразил вежливую улыбку. С тех пор как он стал каждую неделю приходить к итальянцам на вечернюю партию в бридж, госпожа Пенделли была чрезвычайно мила с ним. Казалось, она взяла турка под свою защиту и запретила мужу его дразнить.

— Мы намереваемся вас покинуть, — сообщил Джон, опустошая свой стакан. — Я полагаю, что мы еще увидимся до вашего отъезда? Впрочем, я буду на корабле. А вы придете, Адил?

Американец, как обычно, выглядел полупьяным. Они надели плащи и калоши, а затем побрели по грязи, поливаемые непрекращающимся ливнем. С начала осени дождь шел каждый день, и ни единого просвета, ни одного лучика солнца — некоторые улицы превратились в горные реки.

— А скажите-ка мне, Адил…

Время от времени фигуры в блестящих плащах сталкивались, потому что оба мужчины пытались одновременно обойти огромную лужу или потому что один из них поскальзывался.

— Я вас слушаю.

— Вы пьете, не так ли?

— Нет! А почему вы спросили об этом?

— Просто так. Зайдем ненадолго в бар?

Но Адил-бей хорошо знал, о чем думает Джон. Как сказала госпожа Пенделли, консул сильно изменился, и американец полагал, что во всем виновато спиртное.

Ничего подобного. Адил и сам не мог точно сказать, что происходит. Все началось со дня смерти турка, переправлявшего беженцев через границу. Сначала Адил-бей постоянно нервничал, затем внезапно стал совершенно спокойным, как будто в нем сломался какой-то механизм.

На следующий день он ничего не сказал Соне. Он вообще не разговаривал с ней на протяжении всего дня. В течение двух недель он ни разу не попросил ее прийти.

И вот в этом абсолютном одиночестве его лицо мало-помалу начало приобретать ту вялую невозмутимость, которую Джон и принимал за легкое опьянение.

Но это было нечто иное, и даже не равнодушие или предубеждение.

Сразу после приезда в Батуми Адил-бей направился к Пенделли, искренне надеясь стать частью их замкнутого мирка, но столкнулся с откровенной враждебностью. Затем он бродил по улицам, смешиваясь с толпой, но толпа отторгала иностранца, пропускала его сквозь себя, избегая любого контакта. Тогда он стал цепляться за Соню, цепляться безнадежно, яростно. Но именно с тех пор, как секретарша стала его любовницей, консул почувствовал, насколько она далека от него.

Быть может, все потому, что он был турком, а они — русскими или итальянцами?

Что касается персов, то к ним Адил-бей относился с особым недоверием!

А может, просто потому, что он был Адил-беем?

Так или иначе, но каждый раз, когда мужчина пытался жить так, как он жил всегда, как считал правильным, его жестоко отпихивали к стене.

В конце концов, сам того не желая, он стал вялым, безразличным, возможно, даже в большей степени чем те, кто его окружали. Все оказалось так просто! И он сам догадался об этом. Отныне Адил-бей носил свое одиночество повсюду, даже когда находился среди людей, когда посещал Пенделли или управление по делам иностранцев.

Одиночество стало дымовой завесой, в которой идешь, скрывая лицо.

Как же он сразу не понял, что в этом городе каждый прячется как может, запирает душу на замок? Джон прикрывался выпивкой. Пенделли забаррикадировались за высокими стенами буржуазного комфорта, который они смогли бы обустроить даже в пустыне.

И Соня! И Колин! Интересно, Колин, возвращаясь домой, хоть когда-нибудь откровенничает с женой?

В кооперативном ресторане каждый ел в своем углу, спрятав мысли за нахмуренными лбами. А толпа? Если только это стадо, кружащее у маленького человечка с его глобусом, можно было назвать толпой…

Он просто стал таким же, как все! Теперь и у него была своя норка, откуда он смотрел на людей с недоверчивостью зверя-одиночки.

Они по-прежнему шлепали по лужам, он и Джон, окутанные мокрой ночью, а когда подошли к бару, увидели трех девушек, съежившихся на пороге. Американец фамильярно махнул им рукой.

— Вы их знаете?

Они могли разговаривать, даже играть в бридж, но не доверяя партнерам, каждый за себя.

Отличные декорации, чрезвычайно мрачные, именно такие с некоторых пор начали нравиться Адил-бею: яркая вывеска, озарявшая небольшую часть грязной улицы, струи дождя, три девицы в резиновых сапогах, с потекшей от дождя косметикой, а дальше — черный порт, редкие огоньки судов и Джон, остановившийся на пороге и с иронией взирающий на Адил-бея.

Должно быть, они тоже отлично выглядели, что один, что другой: насквозь промокшие, осунувшиеся лица, больная от тоски плоть, и где-то в глубине души затаившееся предчувствие медленного, но неизбежного крушения! Они следили друг за другом. Они презирали друг друга. Джон посмотрел на девиц, затем на Адил-бея.

— Я знаю их всех, — заявил он.

У него был такой вид, будто он хотел пронзить взглядом все стены города и разом заглянуть во все его невидимые комнаты.

— Их сотни, Адил-бей! Посчитайте! Из расчета одна в день, и так на протяжении четырех лет…

Американец толкнул дверь и позволил швейцару забрать мокрый плащ. Адил-бей никогда не думал об этом. Он внимательно взглянул на своего спутника. И попытался представить Джона, растворяющегося в темноте улицы под руку с девицей.

— Вы расплачиваетесь с ними рублями?

— Они предпочитают доллары, потому что с долларами можно пойти в Торгсин, где не принимают советские деньги, но где есть хлеб и все остальное.

— Сотни! — повторил Адил-бей, который видел лишь нескольких девиц в баре и маленькую группку женщин на улице.

Мужчины так и остались стоять на фоне красных обоев, безразличные к остальному залу, в котором развлекались несколько моряков.

Почему Джон, как и Пенделли, разговаривал с Адил-беем с таким снисходительным видом?

— А еще есть сотни, которых я не знаю, прорва маленьких миленьких дамочек, типа вашей секретарши, с трудом зарабатывающих на жизнь, но всегда наносящих помаду на губы. Во времена вашего предшественника мы с ним частенько вместе шлялись по ночам. Иногда встречались, каждый в компании своей подруги, порой на одной улице, порой — в одном доме, порой — в одном коридоре. Я бы сильно удивился, если бы узнал, что эта малышка не прошла через его постель!

И снова зал был освещен желтым диском барабана. Яркими пятнами выделялись лишь белые скатерти на столах, и в этом полумраке скользили призрачные фигуры женщин в голубых или красных платьях, и когда они попадали в узкий круг света, ткань их одеяний напоминала разноцветные витражи.

— Виски?

— На ваше усмотрение.

Джон взглянул на спутника с ироническим удовлетворением, но Адил-бей даже не нахмурился, а целиком погрузился в созерцание желтого светящегося круга.

Мог ли он волочиться за женщинами, как американец? Или обустроить комфортабельную квартиру, как Пенделли? Он легко мог позволить себе и то, и другое. Так почему же он не делал этого?

Рядом раздался знакомый голос!

— Здравствуй, мой милый Адил!

Это оказалась Неджла, рассмеявшаяся при виде его удивления. Персиянка протянула руку.

— Я присяду, вы не против? Смотрю, вы в загуле, дрянной мальчишка? Официант, бенедиктину! А знаете, Адил-бей, что у меня к вам дело, причем официальное, как к представителю Турции!

Джон кровожадно улыбнулся, и Неджла призвала его в свидетели с непринужденностью старой приятельницы или даже сообщницы.

— Вы уже все ему рассказали?.. Так вот, Адил. Вы полагали, что я персиянка, но в действительности, несмотря на то что я родилась в России, я турчанка. Мой дедушка родом из Анкары, и звали его Ахмед. Надо, чтобы вы помогли мне собрать все необходимые документы для получения паспорта…

— Посмотрим, — ответил Адил-бей, опустошая стакан.

Турок лениво взглянул на Джона и Неджлу и задумался над тем, а смог бы он, например, набраться мужества и пойти танцевать. Еще год назад в Вене, там, где звучала такая же музыка и играл такой же светящийся джазовый оркестр, ему случалось танцевать всю ночь напролет.

А сейчас он больше ничего не хотел. Ни Неджлы, которую он мог увести в любую минуту! Ни других женщин, которых здесь крутилось предостаточно, и по меньшей мере две из них казались даже красивыми.

Возможно, все дело в том, что он просто невероятно устал?

— Когда я могу к вам прийти?

— Когда захотите.

— А ваша маленькая белая мышка по-прежнему при вас?

Консул не понял и с удивлением посмотрел на собеседницу.

— Ваша молоденькая русская секретарша! — уточнила Неджла, снова выразительно посмотрев на Джона.

— Да.

— Вы довольны?

— Чем?

— Ею!

Адил-бей равнодушно пожал плечами, не уступая самому Джону. Все это не имело смысла. Она говорила, просто чтобы говорить, а у него даже не было желания общаться. Он оцепенел от спиртного и музыки. Он мог сидеть так часами, но, увы, официанты уже убирали столики.

Они поднялись. Неджла хотела взять консула под руку, но он неторопливо освободился.

— Вы меня не проводите?

— Нет.

— А вы, Джон? Вы на машине?

— Нет.

Теперь им оставалось только уйти — каждому в свою сторону. На тротуаре у бара уже не было ни одной женщины. Вывеска погасла.

Адил-бей позволил дождю струиться по его лицу. Мужчина не смотрел под ноги, и его брюки промокли и перепачкались до самых коленей. Где-то справа от него шумело море, но его не было видно: ни единого отблеска на воде.

Он уже отлично знал улицы города и даже все подворотни, где ночью спали бездомные бродяги, прижавшись друг к другу, дрожа на холодном камне.

Он знал даже этих бродяг. Он знал все! Он заходил в кооперативы, в лавочки, в кабинеты чиновников.

Все это его не касалось. Он являлся консулом Турции и был обязан заботиться лишь о благе своих соотечественников.

Однако это стало страстью, потребностью. В глазах турка город представал живым существом, наделенным индивидуальностью, и вот это существо отказывалось принимать его, Адил-бея, или, скорее, оно просто не замечало мужчину, позволяя бродить в одиночестве, как паршивому псу.

Он возненавидел Этот город, как ненавидят женщину, которая поманила, а затем бросила. Он стремился выявить все его изъяны, разоблачить пороки. Печальная страсть, не приносящая ни капельки радости.

— Каждый имеет право на труд. Каждый может питаться досыта, — говорила Соня.

Но сама Соня была воплощением этого города! Холодная и скрытная, как и он! Она принимала его ласки, как по вечерам толпа горожан принимала его в свои объятия, позволяя прогуливаться от статуи Ленина до нефтеперерабатывающего завода.

Тогда, преисполненный подозрений, Адил-бей начал ходить на рынок. Там он смотрел на старуху в отрепьях, которая, стоя под дождем, на протяжении долгих часов предлагала прохожим три маленькие, наполовину сгнившие рыбины. Но она не отчаивалась. Быть может, у нее вообще никогда не было надежды?

— Сколько? — спрашивал Адил-бей.

Ведь он обзавелся учебником русского языка и словарем, которые турок не без умысла, с вызовом выложил посреди своего письменного стола. Он выучил несколько русских слов.

— Пять рублей, товарищ.

Сорокалетний мужичонка в течение целого дня пытался продать по одной двадцать папирос из раскрытой коробки.

На лице Адил-бея появлялась сардоническая улыбка, потому что он думал о раскормленных моряках, о Сонином клубе, о ее черном атласном платье, сшитом для бала, устроенного в честь военного флота, о ее уверенных ответах, о расстрелянном проводнике. И тогда он спешил вернуться в консульство. Он говорил, даже не оборачиваясь к девушке:

— Черное море богато рыбой, не так ли? В таком случае я могу предположить, что рыба в городе дешевая.

— Да, очень дешевая.

— И сколько она стоит?

— Рубль или два за килограмм.

— Забавно! Я только что видел, как на рынке трех несчастных рыбин продавали за пять рублей.

Он знал, что Соня бросила на него обеспокоенный взгляд. Слышал, как она мнет документы.

— Потому что это свободный рынок, но мы хотим отменить торговлю, — начинала девушка. — А вот в кооперативе…

— В кооперативе нет рыбы! Я туда заходил.

— Она там часто бывает.

— Ни разу за две недели.

— Все зависит от улова.

В первый раз он надеялся, что она заплачет. Это бы его утешило, хотя Адил-бей не понимал почему. Консул рискнул и попросил ее прийти вечером, и Соня пришла, покорная и спокойная.

Почему она пришла? Чтобы разузнать о людях, которых можно расстрелять? А быть может, для того, чтобы раскопать нечто, что позволило бы расстрелять его самого?

Какая ей разница — объятия одного мужчины или другого? Она не любила никого! Она шла только вперед, несгибаемая и надменная, шла, не сбиваясь с шага, и ее ясные глаза невинной или в высшей степени извращенной девочки смотрели на людей и предметы, не выражая ничего, кроме любопытства.

Во время бесконечных блужданий по городу он сделал множество открытий. Прогулки его утомляли, тем более что в Батуми не было ни кафе, ни дома, где бы его приняли с радостью. Некоторые люди, которым он задавал вопросы, в страхе бежали. Другие отвечали очень быстро и тоже поспешно уходили. Маленький мальчик, которому консул дал рубль, отойдя чуть дальше, получил оплеуху от видевшего все прохожего, который выбросил этот рубль в ручей.

Иногда, как в этом случае, Адил-бей испытывал страх; но чаще он чувствовал себя человеком, пытающимся утолить позорную страсть.

Почему ему лгали?

Раздраженный турок возвращался с новым трофеем.

— Вот уже три недели, как в Батуми никто не видел картофеля. А в это время в гостинице «Ленин», где останавливаются чиновники самого высшего ранга, подают свежую икру, французское шампанское, шашлыки.

— Это для иностранцев.

— Там бывает не больше двух иностранцев в год!

— А ваши министры, в вашей стране, они питаются так же, как разносчики воды?

Адил-бей тщетно пытался понять, когда все началось. В любом случае, точкой отсчета стал расстрел в ГПУ Драма зародилась еще в консульстве. Ведь тот мужчина колебался, не решался говорить при Соне! И именно он, Адил-бей, помешал русской выйти!

Возможно, после этого случая секретаршу следовало выставить за дверь. Но что бы это изменило?

С тех пор он вертелся вокруг нее, нервный, злой, обескураженный, порой испытывая болезненную панику. Ведь в конечном итоге она возненавидит его! И именно эту ненависть он искал в ее глазах, именно эту ненависть он, несмотря ни на что, пытался спровоцировать.

Джон полагал, что он пьет! Госпожа Пенделли поздравляла его с отменным здоровьем и успехами в бридже!

Адил-бей толкнул дверь и зажег свечу, а затем совершил ряд действий, которые повторял изо дня в день в одной и той же последовательности. Быть может, именно эта упорядоченность создавала некую иллюзию личной жизни, а быть может, стала загадочным магическим обрядом?

Сначала он сел в кресло и снял калоши и ботинки. После чего несколько минут мужчина сидел в носках, глядя на подвижные тени, пляшущие по комнате, на пламя свечи, на фасад напротив.

Соня спала. Ее брат спал. И ее невестка тоже.

Завтра он заговорит с ней о том человеке из Новороссийска, и его секретарша с вытянувшимся лицом попытается опровергнуть очевидное. Что сказала госпожа Пенделли этим вечером, незадолго до приезда Джона?

Ах да! Она рассуждала об отпуске в Италии и заметила:

— Джон здесь уже четыре года и ни разу не покидал Россию. Вы не находите это странным? — И затем, глядя куда-то вдаль, добавила: — Он много лучше нас информирован о том, что происходит в городе, и никогда ни о чем не беспокоится.

А может быть, Джон один из них? Почему бы и нет? Неджла ведь оказалась не женой Амара, а какой-то девицей из Москвы!

В таком случае, что же ему делать? Достаточно вести себя, как и все остальные, как люди на улицах, как люди в учреждениях, как Колин и его жена — молчать! Обустроить норку. Обзавестись привычками. Научиться не думать, а лишь перебирать в голове обрывки мыслей, туманные и расплывчатые, как мечты.

И почему две недели назад, когда Адил-бей пришел в управление по работе с иностранцами, ему внезапно сообщили:

— Мы нашли вам домработницу!

Он понял прежде, чем Соня перевела. И не моргнул глазом.

— Спасибо. — Вот и все, что он ответил.

Что касается домработницы, то с ней Адил-бей не перемолвился еще ни одним словом. Она приходила утром, делала вид, что моет кабинет, а затем наполняла водой кувшин. До обеда женщина оставалась либо в спальне, либо на кухне, которые по-прежнему не отличались чистотой.

Когда во второй половине дня консул неожиданно возвращался домой, он почти всегда заставал свою служанку с какими-то женщинами или даже с мужчиной, притворяющимся, что он не замечает иностранца.

Они сочли, что для слежки за ним недостаточно Сони?

Не вылезая из кресла, Адил-бей снял галстук и пристегивающийся воротничок и подсчитал, что уже ровно три недели не просил Соню приходить к нему вечером.

Отличная новость! В первый раз он продержался всего две недели. Но, когда она пришла с робкой улыбкой надежды, он нисколько не умилился. Он взял ее быстро и грубо, после чего заявил:

— Мне необходимо уйти!

Каждую неделю он отправлялся к Пенделли учиться играть в бридж. Госпожа Пенделли к нему благоволила. Она с удовольствием повторяла:

— Вы, турки, совсем другие, вы такие загадочные.

Если бы у него был бром, то консул спал бы всю ночь напролет. Бром ему из Стамбула прислали. Адил-бея пригласили в его собственный кабинет и продемонстрировали стограммовый пакетик, на котором стояла отметка большой аптеки, рядом с которой Адил прожил два года.

— Что вы намерены с этим делать?

— У меня бессонница. Именно ваш доктор посоветовал мне принимать бром.

— А вы не пробовали заниматься гимнастикой, совершать долгие прогулки перед сном?

— Я вам повторяю, это предписание врача.

— Но он не советовал вам принимать сто грамм брома.

— Да, все верно, я заказал лекарство с запасом.

— В таком случае, мы вручим этот пакет врачу, который будет выдавать вам небольшие дозы, соответствующие вашим потребностям.

Он не протестовал. Тем не менее, когда доктор принес пакетики, содержащие немного белого порошка, турок бросил их в печь. Из осторожности!

Избавившись от медикаментов, консул просиживал в кресле до двух или трех часов ночи. Он ждал, пока свеча догорит ровно до половины. После чего ложился в постель и задувал пламя. Утром он выплескивал в раковину чай, приготовленный домработницей, и, как повелось с самого начала, открывал банку сгущенного молока.

Каждый день он несколько часов гулял по городу, шел, куда глаза глядят. Турок наблюдал за тем, как разгружают суда, а когда никто не видел, задавал по-русски вопрос одной из женщин, занятой на этой работе.

— Сколько получает грузчица? — спрашивал Адил-бей у Сони, вернувшись домой.

— По меньшей мере десять рублей в день.

— На это можно прожить?

— Конечно. Особенно если не тратить деньги на наряды.

— А на три рубля?

Она колебалась, не зная, что ответить.

— Много труднее, не правда ли? Даже если носить только хлопковое платье и трусы, как поступают эти девушки! А они получают именно три рубля!

— Кто вам это сказал?

Он замолкал, кружил по кабинету. Иногда украдкой смотрел на Соню, на ее бледное личико, узкие плечи. Разве он не знал, что у нее дряблое тело, и все потому, что она тоже плохо питалась?

Однажды секретарша неуверенно обратилась к консулу:

— Адил-бей, позвольте мне дать вам один совет. Вы каждый день открываете банки с консервами. Вы съедаете одну сардину, немного тунца, а иногда и вовсе не прикасаетесь к пище. Все это производит плохое впечатление.

— А если я не хочу есть?

— Спрячьте банки. А потом сами выбросьте их куда-нибудь.

На этот раз девушка отвернулась, и турок чуть было не позволил себе размякнуть.

— Так вот что они делят между собой, когда меня не бывает в консульстве? — тем не менее проворчал он.

— Кто?

— Люди, которых я обнаруживаю в квартире, когда возвращаюсь без предупреждения.

— Да нет же! Без сомнения, это родственники домработницы. Я знаю, что у нее взрослый сын.

— Взрослый сын, который роется в моих документах!

— Откуда вы знаете?

— Я видел.

У нее на все имелся один ответ.

— А у вас в стране не бывает любопытных слуг?

Соня и так была бледной от природы, но Адил-бей не сомневался, что она побледнела еще сильнее. В последний раз, после того, как он час кружил вокруг секретарши, но так и не смог справиться с собой, мужчина попросил любовницу прийти к нему вечером. В ответ Соня пробормотала:

— Вы уверены, что действительно хотите этого?

Он ответил: «Нет». С тех пор прошло три недели. Свеча наполовину сгорела, Адил-бей поднялся без единого вздоха, пересек комнату и начал раздеваться. Он так и не удосужился повесить занавески. Он видел, как мутные капли катились по черноте стекла. Посреди улицы мчался настоящий ручей, он даже журчал, как ручеек в лесу. Окно в доме напротив было всего лишь приоткрыто.

Адил-бей лег и погасил свет. Но при этом остался лежать с открытыми глазами, как лежал каждую ночь. Он снова видел Пенделли, сочащегося радостью и даже забывшего зевнуть, чтобы дать сигнал к окончанию вечера, сочащегося радостью, потому что на следующий день он отплывал на борту «Авентино».

Затем лицо Пенделли исчезло, и консул увидел свирепое лицо мужчины из Новороссийска, сидящего рядом с кадками для засола мяса и готового защищать от чужаков свое «добро».

Он должен не забыть на следующий день рассказать эту историю Соне, хотя турок не сомневался: она найдет что ответить. Что именно? Что люди голодают и в других местах земного шара? В таком случае он покажет ей фотографии базаров Стамбула, тысячи прилавков, ломящихся под весом всевозможной снеди… Видела ли она когда-нибудь целых барашков, жарящихся на вертеле? Всего за несколько курушей можно купить целую тарелку ароматного мяса!

Сколько раз в месяц она ела мясо? А ведь она находится в том возрасте, когда тело женщины еще формируется! Ее маленькие груди уже немного обвисли. А тело было неестественно белым.

Почему она всегда столь категорична?

Почему вечно бросает ему вызов? Ведь так просто стать добрыми друзьями, разговаривать открыто, с чистым сердцем!

И, скажите, почему, когда он сжимает ее в своих объятиях, она смотрит на него с любопытством, а порой даже с затаенной жалостью?

Иногда от одной только мысли, что они лежат рядом, так тесно прижавшись друг к другу, глаза Адил-бея увлажнялись от переполнявших его эмоций, и тогда она равнодушно интересовалась:

— Что с вами, Адил-бей?

Тем хуже для нее! Это не будет длиться вечно!

Ведь и сама Соня уже не была прежней. Темные круги вокруг глаз. Теперь, внезапно заслышав его шаги за спиной, она вздрагивала. Зимой она ходила все в том же черном платье, носила ту же шляпку, местами потертое тонкое шевиотовое пальто. Два или три раза Адил-бей замечал, как, сидя на своем месте в консульстве, она вяжет шерстяные перчатки.

Женщины из бара питались много лучше. Но разве Джон не говорил ему, что после двух или трех месяцев службы их отправляют в Москву, чтобы помешать девицам завести друзей?

А одну даже убили — застрелили, — все это тоже рассказывал Джон, — потому что она разоткровенничалась с бельгийским морским офицером. Адил-бей забыл рассказать об этом Соне. Хотя она наверняка знала. Она знала все.

Но он хотел, чтобы она слышала все эти откровения именно из его уст!

В некоторые моменты, буквально на одну-две секунды, дождь усиливался и обрушивался на землю, как водопад. В тот же миг усиливался шум ручья. Это длилось несколько минут, четверть часа, не более, а затем за окном вновь начинал шуршать мелкий монотонный дождь.

Дом напротив выделялся светлым пятном с черной дырой приоткрытого окна, которое Адил-бей видел прямо из постели.

И где-то там, в этой дыре, находилась Соня. Джон говорил о ней. Неджла тоже. Все говорили ему о ней, как будто в городе проживала только одна эта бледная девушка.

А ведь их были сотни! Он это тоже теперь знал.

Что касается Сони, то ее силы на исходе, несомненно! Она сломается раньше, чем он.

Адил-бей перевернулся на другой бок именно в тот момент, когда ему стало казаться, что он скользит по крутому склону, после чего мужчина уснул. Однако его продолжал преследовать треск дождя, который периодически перерастал в треск пишущей машинки, и секретарша с глазами, обведенными синевой, заканчивала печатать фразу, а потом оборачивалась, ожидая продолжение диктовки.

Надо не забыть рассказать ей о мужчине из Новороссийска!