Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

2

Адил-бей проснулся, разбуженный солнечным водопадом; влажная кожа, горящие веки. Не вставая с тахты, даже не поднимая головы, он тут же принялся смотреть на дом, стоящий напротив, на дом, купающийся в тени.

Наконец он поднялся, недовольный, раздраженный, и первым делом пригладил растрепанные волосы. Окно на другой стороне улицы оказалось широко распахнутым. Женщина наводила порядок в комнате, и то, как она посмотрела на Адил-бея, свидетельствовало о том, что соседка делает это не в первый раз.

По крайней мере, в кухне она не сможет за ним наблюдать. И Адил-бей отправился на кухню. За неимением полотенца мужчина смочил носовой платок и протер им лицо, затем сделал глоток воды, привел в порядок галстук, после чего вернулся к окну, хмурый и преисполненный подозрений. В его груди поселилась пустота, а во рту — горечь: так бывает на следующий день после попойки.

Женщина склонилась над широкой кроватью, перестилая простыни. Адил-бей заметил на постели две подушки, а справа еще одну кровать, более узкую.

И снова соседка повернулась к нему, но, встретив взгляд турка, отвела глаза. Эта женщина грузинского типа была молодой, дородной. За неимением пеньюара и, без сомнения, любой другой домашней одежды она накинула прямо на голое тело трикотажное платье из искусственного шелка. И это платье, пронзительного желтого цвета, которое при каждом движении липло к коже, внезапно показалось Адил-бею каким-то неожиданно знакомым.

Все жилье людей напротив состояло из одной только комнаты, потому что в ней находились и стеллажи с книгами, и стол, заставленный чашками и тарелками, и спиртовка, на которой сейчас что-то варилось. Вдоль стены была развешена всевозможная одежда, но с какого-то момента Адил-бей видел лишь зеленоватый круг — форменную фуражку, которая вдруг стала центральным предметом декораций: ведь это была фуражка сотрудника ГПУ.

До этого времени консул не обращал никакого внимания на неясный шум, доносившийся с улицы, и вот теперь мужчина опустил голову. Весь узкий тротуар занимала длинная очередь, состоящая по меньшей мере из двухсот человек; кто-то стоял, кто-то сидел прямо на земле, а начиналась очередь перед дверью здания напротив. Должно быть, в нем находился кооперативный магазин. Адил-бей не мог прочитать, что написано мелом на стеклах витрины.

Он посмотрел на второй этаж. Женщина в желтом платье закрыла окно, украшенное шторами, и распустила волосы.

Почему он чувствовал себя таким уставшим? Не зная зачем, турок толкнул дверь своего кабинета и, пораженный, застыл на пороге. В комнате толпилось около двадцати человек, некоторые сидели на стульях, на диване, на подоконнике открытого окна, и нетрудно было догадаться, что в приемной ожидало примерно столько же посетителей. Все эти люди взирали на него совершенно спокойно, никто из них даже не поздоровался, но какой-то крестьянин в одеянии горца, который, по всей вероятности, пришел первым, положил на письменный стол консула открытый паспорт.

Лишь молоденькая особа, одетая в черное блондинка, до появления Адил-бея сидевшая за маленьким столиком, поднялась со своего места, проявляя определенное уважение.

Адил-бей больше не мог стоять в дверях. Под пристальными взглядами двадцати пар глаз он подошел к потертому креслу и уселся, напустив на себя самый важный вид. Горец не преминул этим воспользоваться и тут же подтолкнул паспорт к ладони турка.

Самым впечатляющим, самым странным оставался тот факт, что все присутствующие молчали. Нет, это не было проявлением уважения, ведь некоторые посетители курили, а грязный паркет украшали пятна плевков! Сколько же они ждут? Чего хотят?

— Мадемуазель? — начал Адил-бей на французском.

— Соня, — ответила девушка в черном и заняла место с другой стороны стола.

— Я полагаю, вы мой секретарь?

— Да, я секретарь консульства.

— Вы говорите на турецком?

— Немного.

Она казалась совсем юной, но такой уверенной в себе. В руках Соня уже держала авторучку и смотрела на паспорт так, как будто намеревалась приняться за работу.

Адил-бей тоже посмотрел на паспорт, но при этом ничего не понял, потому что это был советский паспорт. Мужчина медлил. Притворялся, что читает. Тем временем консул украдкой огляделся вокруг себя. Заметил на своем письменном столе телефонный аппарат. Обратил внимание на то, что все посетители были людьми бедными, одетыми в самую разномастную одежду. Какая-то женщина, сидевшая неподалеку, кормила грудью младенца, а примостившийся рядом с ней старик мог похвастаться каракулевой шапкой и босыми ногами.

— Мадемуазель Соня…

Она ограничилась тем, что чуть приподняла голову.

— Прошу вас, пройдемте со мной на минуту.

И Адил-бей направился к своей комнате. Окно в доме напротив было по-прежнему закрыто. Войдя, девушка сразу же заметила, что постель не разобрана.

— Мадемуазель Соня, сегодня у меня нет времени заниматься всеми этими людьми. Как долго они ждут?

— Некоторые с шести часов утра. Некоторые — с десяти.

— Но, тем не менее, пожалуйста, скажите им…

— Что консульство будет работать завтра?

— Завтра, да, завтра! — поспешно ответил мужчина.

Этой Соне едва исполнилось восемнадцать лет. Невысокая хрупкая фигурка, маленькое бледное личико, ясные глаза, светлые волосы. Однако девушка излучала спокойную уверенность, странную внутреннюю силу, ошеломившую консула. Дверь в кабинет осталась приоткрытой, и консул сделал два шага, чтобы видеть, как секретарша выпроваживает толпу просителей.

Необыкновенно прямая, она стояла посреди кабинета с авторучкой в руке и говорила на русском, не повышая голоса, жестами подчеркивая сказанное. Заметив, что женщина, кормившая грудью, осталась сидеть в своем углу, Соня подошла к ней, отняла ребенка от груди матери и сама застегнула крестьянке кофту.

Дружные шаги уходящих напоминали шум, который производит бредущее стадо. Посетители задерживались, в надежде оглядывались, как будто верили, что в последнюю секунду что-то изменится. Когда входная дверь наконец закрылась, в кабинете по-прежнему стоял стойкий запах нищеты и грязи.

Соня вернулась и обнаружила Адил-бея на его рабочем месте. Мужчина положил локти на письменный стол и обескураженно смотрел в пространство.

— Вы пили чай? — поинтересовалась девушка.

— Какой чай? — И, не желая больше сдерживаться, выкрикнул: — Где вы видели чай в этом доме? Где слуги? Где патефон? Где…

Было так глупо спрашивать о патефоне, но турок рассматривал его исчезновение как злобный выпад в свой адрес.

— Это правда, слуги ушли, — сказала секретарша.

— Почему?

— Потому что господин Фикрет рассчитал их.

— Рассчитал слуг? Но по какому праву? И по какой причине?

Соня не улыбалась. Она оставалась бесстрастной и очень серьезной.

— Должно быть, у него были на то свои резоны. Возможно, вы найдете другую служанку.

— Что значит «возможно»? Вы хотите сказать, что я рискую остаться без слуг?

— Нет, я надеюсь, что смогу их разыскать.

— А что мне делать в данный момент?

— Трудно сказать. Вы могли бы питаться в кооперативной столовой, но…

Адил-бей слушал так, как будто от одной этой девушки зависело все его будущее.

— У вас есть валюта? — спросила она.

— Что?

— Валюта, то есть иностранные деньги. Если есть, то я могу пойти в Торгсин и купить все, что вы пожелаете. Торгсин — это магазин для иностранцев, где следует расплачиваться деньгами других стран. Там продается все, что продается в магазинах Европы. В каждом городе всего лишь один такой магазин.

Консул уже открыл портфель и достал из него турецкие лиры, на которые девушка смотрела, хмуря брови.

— Не знаю, примут ли их в магазине. Но я попробую.

— Почему? Ведь…

Адил-бей замолчал. Не следовало повторять историю, происшедшую в итальянском консульстве. Однако от одной только мысли, что в магазине, где принимают иностранные деньги, могут не взять турецкие лиры, у мужчины запылали уши!

— Что бы вы хотели, чтобы я купила?

— На ваше усмотрение. Я не хочу есть.

И это было правдой. Он не хотел есть. Он не хотел ничего. Вернее так: он хотел получить объяснения, но от какого-нибудь ответственного лица. Он хотел знать, почему Фикрет забрал патефон и почему он рассчитал прислугу, почему консул Персии провожал турка на вокзал, почему итальянцы вели себя столь агрессивно по отношению к нему, почему люди напротив торчали в своем окне до двух часов ночи и почему…

Он хотел знать все! Вплоть до того, почему могут отказаться принимать турецкие лиры!

— Я вернусь через час, — сказала Соня, поправляя маленькую черную шляпку и пряча банковские билеты в сумочку.

Он не счел нужным отвечать. Уже через несколько секунд Адил-бей подошел к окну и нагнулся, заглядывая вниз. Именно в этот самый момент из кооперативного магазина вышла женщина в белом фартуке и прикрепила на дверь какую-то табличку с надписью. Турок не мог ее прочесть. Что касается людей, стоявших в очереди, то они прочли объявление и на мгновение застыли, как будто задаваясь вопросом: а правда ли это? Они напоминали посетителей, которым Адил-бей отказал в приеме сегодня утром. Затем толпа начала постепенно редеть, мрачные покупатели понуро побрели вдоль домов.

Чего они лишились: хлеба или картошки? Не обращая внимания на табличку, Соня вошла в магазин, в это же самое время окно на втором этаже открылось. На сей раз молодая женщина в желтом оказалась полностью одетой. Да, на ней по-прежнему было все то же желтое платье, но теперь чувствовалось, что она не забыла о нижнем белье. Помимо этого соседка причесалась, накрасила губы красной помадой и подвела глаза. Устроившись поближе к свету, она заканчивала полировать ногти, когда внезапно повернулась к входной двери и посмотрела на кого-то, кто остался вне поля зрения Адил-бея.

Женщина что-то сказала. Турок видел, как шевелятся ее губы. Он слышал шум передвигаемых предметов. Внезапно консул заметил в глубине комнаты Соню, прошмыгнувшую к выходу.

И все. Минутой позже Соня, затянутая в черное платье, — прямые плечи, узкие бедра — уже торопливо шла по улице.

Чем же еще мог заняться Адил-бей? Мужчина неловко открыл чемоданы и принялся искать место для белья и для всего того, что он привез с собой в страну. В конечном итоге все его мысли вновь сосредоточились на консуле Италии, которого турок возненавидел всей душой и которого мог представить лишь развалившимся в кресле, — символ благосостояния и душевного покоя, — периодически вяло шевелящимся, трясущимся и готовящимся процедить очередную ядовитую фразу.

Но госпожа Амар, была ли она лучше итальянца?

Стоило Адил-бею задуматься о жене персидского консула, как в кабинете раздались легкие шаги. С грудой рубашек в руках мужчина открыл дверь.

Перед ним стояла персиянка, она улыбалась, как улыбаются женщины, задумавшие какой-то необыкновенный сюрприз. Шаловливым жестом посетительница протянула руку хозяину дома. Затем произнесла:

— Эй вы, здравствуйте!

Адил-бей положил рубашки на стул и с трудом сделал шаг вперед.

— Вы знаете, Адил-бей, что вы просто потрясающий тип? В первый раз в жизни кто-то осмелился сказать правду этим людям и сделал это с невероятным мастерством!

— Присядьте, пожалуйста.

Он не знал, что говорить. А она не желала садиться. Казалось, она была на грани срыва, но при этом не переставала двигаться, расхаживала по комнате, брала какой-то предмет, чтобы тут же положить его на место.

— А какая она несносная, со своими замашками знатной дамы! И это вы еще не видели их дочь; в свои десять лет она уже точная копия матери.

Внезапно персиянка сделала вид, будто только что заметила, насколько пусто в помещении.

— Вы закрыли консульство? Если задуматься о том, что в нем происходит, то лучше вообще закрывать его каждый день. Это то, о чем я безостановочно твержу Амару. Вы с ног сбиваетесь, например, для того, чтобы получить визу для какого-нибудь гражданина. Вы полагаете, что довели дело до конца, и вдруг в последний момент выясняется, что недостает подписи из Москвы или чего-то в том же роде, и приходится начинать все заново.

Ее взгляд упал на окно напротив, и женщина воскликнула:

— Надо же, а вот и Надя, наводит красоту!

— Вы ее знаете?

— Это жена начальника отдела местного ГПУ, почти моя соотечественница, она тоже родилась по ту сторону границы, и ее мать была персиянкой. Когда мы только познакомились, я пригласила ее на чашечку чая. Она приняла приглашение. Но затем позвонила, чтобы перенести визит. Она позвонила еще раз, затем еще. Теперь, когда она встречает меня на улице, то ограничивается легким кивком. Вы меня понимаете?

— Нет.

— Мы иностранцы. Общение с нами может ее скомпрометировать. Сразу видно, что вы новичок. Скоро вы все поймете!..

Она ни секунды не оставалась на месте, подчеркивала все свои слова гримасами и улыбками.

— Отныне у вас нет никого, кроме нас, с кем бы вы могли поговорить. А так как вы отважно захлопнули дверь итальянцев… Вы жалеете об этом?

— Ничуть.

Однако он боялся ее. Она слишком быстро перемещалась. Слишком много суетилась, слишком много говорила. И, прежде всего, ему не нравилась ее наглая манера смотреть на него!

— А вы знаете, почему я пришла к вам в столь ранний час?

— Нет.

— Вы просто очаровательно грубите. Ну что же! Я пришла помочь вам обустроиться. Я знаю, что такое холостяк. И вот доказательство — эти рубашки на стуле в кабинете…

Властным жестом она подхватила рубашки и направилась в комнату, служившую спальней.

— Не слишком-то похоже на хоромы Пенделли, не правда ли? Они приказали оборудовать две ванные комнаты. Почему бы не три?

Персиянка сняла шляпу и, так как она носила платье без рукавов, когда женщина поднимала руки, можно было увидеть ее подмышки.

— Поверьте мне на слово, первое, что вам следует сделать, — это повесить шторы. Особенно если учесть, кто живет в доме напротив!

Адил-бей повернулся к окну. Молодая женщина в желтом по-прежнему занималась маникюром. Госпожа Амар помахала ей рукой, на что соседка ответила легким, почти незаметным кивком; складывалось впечатление, что она сделала это весьма неохотно.

Через несколько мгновений, когда Адил-бей вновь повернулся, окно напротив уже было закрыто.

— У вас очень красивые рубашки. Они из Стамбула?

— Я купил их в Вене.

В соседней комнате раздались шаги. Адил-бей открыл дверь и увидел Соню, нагруженную пакетами.

— Я купила спирта для горелки, — сообщила секретарша.

В ту же секунду она ощутила аромат духов персиянки, огляделась вокруг и нахмурила брови, а консул покраснел.

Чтобы попасть на кухню, расположенную в глубине квартиры, Соне было необходимо пересечь комнату. Девушка не могла не увидеть госпожу Амар, склонившуюся над открытыми чемоданами. Вскоре с кухни послышался лязг передвигаемой утвари и звон тарелок.

— Я смотрю, вы успели с ней близко познакомиться?

— Слуги покинули дом, и она предложила мне…

Госпожа Амар схватила турка за рукав и, не говоря ни слова, потащила его в кабинет, а когда они там оказались, женщина плотно закрыла дверь.

— Вы знаете, кто она? — прошептала гостья на ухо собеседнику. И, указав на дом напротив, продолжила: — Это сестра Колина, начальника приморского отдела ГПУ А еще, вам известно, отчего умер ваш предшественник? Этого не знает никто. Он скончался всего за несколько часов, однако, следует заметить, что консул ничем не болел.

Должно быть, Адил-бей стал необыкновенно бледным, потому что женщина рассмеялась, а затем дружеским жестом положила ему на плечи обе руки.

— Вы привыкнете, вот увидите! Но надо внимательно следить за всем, что вы делаете, о чем говорите.

В квартире раздался пронзительный звонок, и этот звук был незнаком Адил-бею. Открылась дверь. Соня спешила к телефонному аппарату.

— Возьмите трубку, — велела консулу госпожа Амар.

Мужчина снял телефонную трубку, с трудом пытаясь понять, чего от него хотят. Обе женщины застыли рядом.

— Они говорят по-русски, — вздохнул он, вытягивая руку с трубкой. Госпожа Амар оказалась проворнее. Она сказала несколько слов на русском, а Соня отступила на шаг.

— Сейчас вас соединят с консульством в Тбилиси. Вот, держите! Теперь с вами будут говорить на турецком…

Адил-бей схватил приемное устройство и с детской радостью закричал на родном языке:

— Алло!.. Я слушаю… Это консул Турции?..

Слышимость была отвратительной. Далекий голос прерывался невероятным треском. Наконец Адил-бей уловил:

— Алло… Мы сочли необходимым на всякий случай уведомить вас, что по прибытии в Тбилиси Фикрет-эфенди был арестован…

— Алло!.. Что вы говорите?.. Я хочу знать…

Но на том конце уже повесили трубку, аппарат вновь вещал на русском языке.

Адил-бей неуверенно повернулся к обеим женщинам. Соня смотрела на него с полнейшим равнодушием, как примерный секретарь, ожидающий распоряжений. Персиянка сверлила консула взглядом, как будто хотела сказать: «Помните, о чем я вам говорила, выставите ее из комнаты!»

— Вы можете идти, — вздохнул Адил-бей. — Ничего особенного.

— Вы будете яичницу?

— Если вас не затруднит.

Они подождали, пока дверь на кухню снова закроется.

— Я ничего не понимаю, — вздохнул мужчина. — Из Тбилиси мне сообщили, что Фикрет арестован.

Персиянка с хрустом сжала пальцы.

— Я хотел разузнать детали, но на том конце провода уже отключились. Что я могу сделать?

Госпожа Амар выглядела более взволнованной, чем ее собеседник. Сначала она схватила телефонную трубку, затем передумала и положила ее на место.

— Вы не думаете, что официальное обращение к властям…

— Не надо никаких обращений к властям, — сухо бросила персиянка.

Она больше не смотрела на своего нового знакомого. Женщина лихорадочно размышляла, и черты ее лица ожесточились, отчего оно стало почти некрасивым.

— А вы не знаете, они захватили его багаж?

— Они мне ничего не сказали. Они даже меня не слушали.

— Черт возьми!

— Почему «черт возьми»?

— Да так. Когда я думаю о том, что мы доверили ему три великолепных серебряных самовара!..

Адил-бей понимал все меньше и меньше.

— Да не смотрите вы так на меня! — Женщина потеряла терпение. — Да, три самовара! Иногда их еще удается найти, спрятанные у крестьян, их можно обменять на краюху хлеба, вы должны понимать — мука сейчас на вес золота. А этот чертов Фикрет взялся переправить самовары в Персию. Мне необходимо предупредить мужа.

Она принялась искать шляпку, затем вспомнила, что оставила ее в комнате, а там заметила чемоданы, которые начала разбирать. И тотчас ее настроение изменилось, казалось, персиянка забыла о своих заботах, она протянула обе руки и взяла в свои ладони пальцы Адил-бея.

— Вы на меня не сердитесь?

— За что?

— За то, что я оставляю вас таким вот образом. Я уверена, что мы станем друзьями, очень добрыми друзьями…

Ее нервные руки продолжали сжимать ладони мужчины, и это пожатие становилось все более настойчивым.

— Вы хотите, чтобы мы стали друзьями?

Он ответил «да», потому что не мог сказать ничего другого, и в этот момент губы персиянки коснулись его губ.

— Тише!.. Не провожайте меня…

С низко опущенной головой Адил-бей вышел на кухню, где раздавалось шипение яиц на сковороде. Соня уже надела шляпку, сумка в руке.

— Все необходимое вы найдете в шкафу. Я хочу лишь отметить, что в доме не осталось ни скатертей, ни полотенец, ни простыней.

— А прежде они были?

— Разумеется.

— И кому они принадлежали?

— Я не знаю. Но вы сможете купить все это в Торгсине. Я же собираюсь пойти пообедать. В котором часу я должна вернуться?

Откуда он мог знать?

— А в котором часу вы возвращаетесь обычно?

— В три часа дня.

Он старался не смотреть ей в глаза, но бросал косые взгляды на девушку.

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— Вы местная?

— Я приехала из Москвы.

— А где вы выучили турецкий язык?

Она ответила с подкупающей простотой:

— До революции мой отец служил привратником в посольстве Турции. Ваша яичница сейчас сгорит. Мне пора идти.

Этот обед напомнил ему о войне, хотя в доме царила совсем не военная атмосфера. Он сидел в полном одиночестве за маленьким столиком из светлого дерева, ел яичницу прямо со сковороды, открыл банку тунца и выпил бутылку пива.

Он не хотел есть. Он ел просто потому, что это было необходимо, и так как его взгляд бесцельно блуждал по комнате, время от времени он задерживался на окне напротив, которое так и осталось закрытым. За муслиновыми шторами можно было различить лишь смутную тень, возможно, две.

Улица вновь стала пустынной. Наступило самое жаркое время дня. Адил-бею хотелось бы уснуть или сделать хоть что-то, неважно что, но он даже не стал убирать со стола, а так и остался сидеть, облокотившись на стол и положив голову на руки.