Люди в погонах

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Нечаеву приснился далекий пограничный городок, тот самый городок с молодыми серебристыми тополями, где его, двенадцатилетнего парнишку, настигла когда-то война. Очнувшись от сна, он сразу представил весь ужас этого события. Вначале завыли сирены, затем что-то грохнуло, посыпалось, зазвенело. Мать сдернула его за руку с кровати, потащила на улицу. Отец задержался, и вся трехэтажная громадина кирпичного дома, рухнув, погребла его под своими развалинами.

Потом сын и мать шли на восток. Шли торопливо, не отдыхая, стараясь угнаться за пылившими на дорогах повозками. А позади не переставала греметь канонада. Порой этот гром настигал людей, как черная грозовая туча, прижимал их к горячей земле, осыпал звенящим дождем осколков, но люди поднимались и снова шли.

Война занесла Нечаевых в Сызрань. Они поселились в маленьком домике на берегу Волги. Мать стала работать в швейной мастерской. Сын поступил в школу. Но едва успел он опомниться от первых потрясений, навалилась новая беда: от сердечного приступа скончалась мать. А дальше… дальше детский дом, чужие люди… «Да разве только один я прошел по такой дорожке? — вздохнув, подумал Нечаев. — Многие прошли. И страх и голод побороли. А главное, выстояли, победили и назло врагам стали еще сильнее». Он резко откинул край одеяла и, стараясь не думать больше ни о войне, ни о тяжелом детстве, поднял голову.

В его маленькой холостяцкой комнатке было еще темно. Только на подернутых морозом окнах бледной синевой растекался рассвет. В доме стояла гнетущая тишина. На улице тоже царил покой, какого не было уже больше суток, пока бушевал буран.

«Значит, отвоевали силы небесные», — решил Нечаев, повернувшись на спину, и сразу вспомнил о Груздеве. В голове сплелись в один узел и разговор со старичком в домике Чигиринского сельсовета, и беседа с его черноглазой внучкой, которая очень ласково называла Груздева Митей, и мучительная мысль о том, что уход ефрейтора с занятий в село уже не первый.

Вместе с тем Нечаев чувствовал, что происшествие с Груздевым таит в себе еще что-то важное, и в этом важном ему хотелось тщательно разобраться.

Он спустил ноги с кровати, поймал ими на полу тапочки и подошел к окну. В небольшом просвете на замороженном стекле был виден кусок улицы. Все казалось пустынным. На месте дороги горбатились высокие наносы. У соседнего дома сугроб доставал чуть не до крыши.

Любуясь сугробом, Нечаев продолжал, однако, думать о Груздеве. У него постепенно возник план беседы с ним. «Поговорю сегодня же. Пойду на гауптвахту и там поговорю спокойно, как товарищ с товарищем. Нужно расположить человека, добиться откровенности».

Рассвет медленно входил в комнату. Растекаясь по стенам и полу, он метил синеватыми пятнами кровать, стол с книгами, тумбочку, накрытую бумагой.

Нечаев поглядел на бумагу и вдруг вспомнил свой переезд из гостиницы в эту маленькую комнату. Был август. Выходной день. Двое солдат помогали ему заносить вещи, подсказывали, как лучше их расставить.

Последней принесли тумбочку, обыкновенную солдатскую тумбочку, взятую на время из гарнизонного склада. Поставили ее возле кровати. С улицы в раскрытые двери заглянула соседка Ольга Борисовна, весело сказала: «С новосельем вас, товарищ капитан». Он ответил «спасибо» и попросил ее окинуть женским оком обстановку. Она зашла в комнату и сразу начала распоряжаться: «Кровать подвиньте вот к этой стенке. Стол вот сюда переставьте. А тумбочку… тумбочку надо накрыть. Обождите, у меня есть кое-что». Сходила домой, принесла большой лист голубой бумаги, быстро примерила его, пригладила, и тумбочка приняла совсем другой вид. «Ну вот», — сказала Ольга Борисовна и, посмотрев на Нечаева, улыбнулась.

С тех пор прошло более четырех месяцев. Бумага на тумбочке давно уже выцвела. Однако заменять ее Нечаев не собирался. Ему приятно было смотреть на этот скромный подарок и думать об Ольге Борисовне.

Однажды, возвращаясь вместе с ней из клуба, он сказал, переборов неловкость: «А ваша бумага все лежит у меня на тумбочке». Спутница посмотрела на него чуть растерянными глазами, тихо заметила: «Какой вы бережливый». Потом попрощалась и ушла…

Сейчас, ожидая, пока рассвет заполнит всю комнату, Нечаев подумал: «Неужели она не догадалась тогда, почему я сказал ей о бумаге?» Он шумно вздохнул и посмотрел на часы. Идти в батальон было рано, в столовую — тоже. А бездействие томило. Тихо, чтобы не потревожить соседей, он отыскал в коридорчике деревянную лопату и вышел на улицу. Свежие сугробы лежали у крыльца, как заснувшие белые медведи. Прежде чем прикоснуться к ним лопатой, Нечаев постоял с минуту на крыльце, полюбовался мастерством лихого степняка, вволю погулявшего над спящим городком, потом принялся за работу.

Сначала он прорыл дорожку до середины улицы. Воткнув лопату в снег, посмотрел назад. Получилась настоящая траншея. Нечаев присел на корточки. Края траншеи были вровень с его плечами. «Вот поднасыпал. Еще бы сутки побушевал — и укрыл с головой».

Немного отдохнув, он стал прокладывать вторую дорожку, теперь уже от крыльца к соседнему дому, где живет Ольга Борисовна. Делал он это с необычной торопливостью, время от времени поглядывая на ее окно. Ему хотелось расчистить снег до того, как проснется молодая хозяйка. Он уже представил себе: откроется дверь, выйдет Ольга Борисовна на крыльцо и удивленно всплеснет руками. Она, конечно, догадается, кто это сделал. Догадавшись, что-то подумает. А что?

Проделав дорожку до самого крыльца, Нечаев вскинул на плечо лопату, но уйти не успел, Ольга Борисовна открыла дверь.

— Товарищ капитан!.. Что вы придумали? Ведь столько труда. Зачем?

— Просто так, — растерянно сказал Нечаев, — расчистил, и все. Если не нравится, извините.

Ольга Борисовна улыбнулась.

— Ну, спасибо.

— Пожалуйста.

Он повернулся и зашагал к своему крыльцу, в душе ругая себя за нелепую выдумку: «Постарался, называется, снежок расчистил, а она «товарищ капитан». Будто нет у меня имени. Эх, Ольга, Ольга. Холодный ты человек». И долго потом не мог успокоиться…

Во второй половине дня, освободившись от неотложных дел в батальоне, Нечаев отправился к Груздеву. Низенький домишко с грозным названием «гауптвахта» стоял у самой реки. Издали он был похож на обыкновенную сельскую постройку. Но стоило подойти поближе — и впечатление менялось. Домишко окружала колючая проволока, а у проходной будки стоял часовой в тулупе.

Когда Нечаев подошел поближе, часовой тряхнул автоматом, повелительно крикнул:

— Стой!

Затем он тронул пальцем сигнальную кнопку на стенке будки и вызвал коменданта. Рослый офицер, переговорив с Нечаевым, завел его в крошечную комнату, предназначенную для свиданий. Минут через пять туда же вошел Груздев, без ремня, хмурый и неловкий. Вошел и остановился, уставив отчужденный взгляд в угол.

— Садитесь, — тихо сказал Нечаев. Ефрейтор будто не слышал, продолжал смотреть в сторону. Лицо его заметно осунулось, стало серым, злым.

— Садитесь, Груздев, — повторил капитан. — Переборите вы свою обиду. Сил, что ли, не хватает?

Ефрейтор тяжело вздохнул, медленно опустился на табурет.

Нечаев кивнул ему:

— Ну вот. А то, знаете, как-то неловко даже видеть вас таким… Будто никогда в трудной обстановке не бывали. Ведь это не так, я знаю…

Капитан говорил и все время следил за лицом ефрейтора. Оно казалось каменным. Только высохшие губы изредка шевелились, да на виске чуть повыше глаза часто вздрагивало крошечное коричневое пятнышко, похожее на родинку. Нечаев никогда раньше не замечал этого пятнышка, не замечал, вероятно, потому, что не присматривался к Груздеву так пристально, как сейчас.

Ему на мгновение припомнился тот вечер после стрельб, когда ефрейтор неожиданно лег на койку и заявил, что болен. Почти полчаса просидел с ним тогда Нечаев, но так и не понял, действительно человек заболел или притворился. Это воспоминание встревожило его. Сразу возник вопрос: удастся сегодня расположить Груздева к откровенности или нет? Нечаев подумал и, не отрывая взгляда от коричневого пятнышка, спросил:

— Вы недовольны, что я пришел?

Ефрейтор продолжал молчать.

— Странно, Груздев. Вы же не робкий школьник, а солдат. Откуда у вас эта хандра? — Нечаев снял шапку, расстегнул шинель и сел поудобнее на табурете. — Скажите, вы помните последние окружные стрелковые состязания?

— А что? — удивился неожиданному вопросу ефрейтор и посмотрел на капитана.

— Я хочу знать, помните или нет?

Груздев неловко качнул головой:

— Как же не помнить?

— И я помню, — сказал, Нечаев. — Очень радовался тогда вашим успехам. Расцеловал вас при всех солдатах. И вдруг… — Он развел руками. — Такая нелепость. Непонятно.

— Где же тут понять? — медленно и глуховато произнес Груздев. — Был чемпион, а теперь арестант. За колючую проволоку определили. На работу под автоматом водят. Да что толковать? Меня, товарищ капитан, с детства судьба не жалует. У немцев за проволокой сидел…

Губы его вдруг задергались, брови поползли вниз, и весь он как-то сжался, будто пружина, громко и прерывисто засопел. Потом опустил голову и заплакал. Нечаев, сначала растерялся. Но тут же, взяв себя в руки, сказал серьезным тоном:

— Слабость это, Груздев. К тому же непростительная. Я ведь тоже круглым сиротой остался. В детском доме рос. Выходит, и мне надо слезы лить: пожалейте, дескать, сделайте снисхождение.

Ефрейтор вскинул голову и долго в упор смотрел на Нечаева, словно не узнавал его. Потом достал из кармана платок и стал вытирать лицо.

— Извините, товарищ капитан. Я не о том. У меня, знаете… Ну, как бы сказать…

— Знаю: обида, — вставил Нечаев. — Считаете, напрасно вас наказали? Вы думаете, что никому не известны ваши прошлые походы к Татьяне?

Груздев испуганно вытянулся. Потом, немного успокоившись, спросил явно виноватым голосом:

— А вы знаете?

Капитан утвердительно кивнул головой и после небольшой, паузы сказал:

— Вот что, Груздев. Я не следователь, протоколов составлять не собираюсь. Если вы человек прямой, честный, а я верю, что вы именно такой, давайте поговорим откровенно, начистоту. Ладно?

Груздев помолчал, потер большой ладонью покрасневшее лицо и вдруг изо всей силы рубанул ею перед собой:

— Ладно, товарищ капитан, расскажу все…

Сквозь железную решетку окна в комнату проник лучик неяркого зимнего солнца и лег узкой дорожкой к ногам ефрейтора.

В то время, когда Нечаев разговаривал с Груздевым на гауптвахте, Мельников и Степшин сидели в штабной комнате, рассматривая полевую карту с печатью на белой каемке:

— Что ж, — вслух рассуждал комбат, бродя взглядом по красным и синим тактическим обозначениям. — Замечания академии, по-моему, справедливы. Оборона соединения выглядит у вас действительно староватой. Свежей мысли не чувствуется…

— Не знаю, — сказал Степшин, — я руководствовался уставом.

Мельников улыбнулся и, немного подумав, спросил:

— А разве устав не обязывает проявлять инициативу? Должен сказать, что узковато мы смотрим подчас на уставы, Игорь Ильич. Вот так врежемся всеми мыслями в карту, в разработки, а что делается вокруг, не видим, будто на необитаемом острове живем. А ведь события накатываются довольно бурно. Читали о так называемой «Королевской битве»?

Степшин неловко пошевелил плечами:

— Слышал, но подробностей, признаться, не знаю.

— Напрасно. Советую изучить. Эти маневры империалисты провели с учетом ядерных сил. И с довольно явным намерением. А теперь насчет вашей обороны. — Мельников взял из деревянного стаканчика карандаш и провел им по зубчатой красной линии на карте. — Начнем с позиций. Такие вот позиции мы строили в Отечественную войну. Но если тогда они удовлетворяли нас, то теперь, я полагаю, не удовлетворят. Они слишком линейны для современных условий. Их совсем нетрудно разгадать. Достаточно с самолета-разведчика сделать один снимок — и ваши позиции будут на нем как на ладони. Такую оборону легко подвергнуть атомному удару. Полагаю, что это серьезный недостаток в вашем решении.

Майор молчал. Навалившись локтями на карту, он то поджимал, то вытягивал тонкие губы, отчего в худощавом лице его моментами появлялось что-то острое, птичье. А Мельников продолжал водить карандашом по карте и спокойно говорил:

— Теперь насчет противотанкового резерва. Тут вы учли последние изменения. Да и расположили резерв в таком месте, откуда удобно маневрировать. Может, позиции для развертывания не все удачны. Левую, например, я бы несколько передвинул. Но это вопрос не принципиальный. А вот с организацией противотанкового района не согласен. Опять вы забыли о противоатомной защите.

— А стоит ли так усложнять обстановку? — спросил Степшин, явно обеспокоенный замечаниями комбата. — В задании ничего этого нет.

— Позвольте, позвольте, — остановил его Мельников и, отыскав нужное место на одном из листков, прочитал вслух: — «Наступающий противник имеет все современные средства борьбы». Это как понимать? И даже не будь такой фразы, каждый из нас обязан думать о том, что атомный дьявол на цепь еще не посажен.

Степшин поскреб затылок.

— Если так подходить к решению задачи, то, конечно…

— А как же подходить? — спросил Мельников. — Военная наука гибкости требует. Вот давайте разберемся в слабости вашего противотанкового района. Ведь все огневые средства вы поставили здесь, как говорится, намертво.

— Так положено, — сказал Степшин.

— Так было положено, — поправил его Мельников. — А теперь надо подумать. Не берусь утверждать, Игорь Ильич, но хочу заметить, что такой неподвижный район — хорошая мишень для ракетно-ядерных средств. Самая плохая разведка за двое-трое суток сумеет его нащупать. А если в обороне придется стоять две недели, месяц… Вы представляете?..

— Все это я представляю, но как же быть? — задумался Степшин. — Сделать этот район подвижным?

— Да, — уверенно ответил Мельников. — Так, пожалуй, будет всего разумнее. Конечно, подготовить запасные позиции — дело нелегкое. Но зато вы обеспечите маневренность. Кстати, танкоопасные места у вас имеются и на левом фланге, и на правом. Если хотите, могу дать вам почитать собственные разработки по этому поводу. Правда, в них много дискуссионных положений, но что-нибудь может пригодиться.

— Буду очень благодарен, — сказал Степшин.

Мельников достал из кармана пачку «Казбека» и предложил закурить. Сам он, взяв папиросу, долго разминал ее в пальцах и рассудительно говорил:

— Слишком душа у вас мягкая, Игорь Ильич. Нашему брату, военному, нельзя быть таким. Творческая острота нужна. Вы сами часто говорите офицерам: «Не забывайте о бдительности». А что такое бдительность? Это ведь не просто стоять и в бинокль смотреть. Главное — сильнее врага быть, боевую инициативу в своих руках держать. — Он зажег папиросу, глубоко затянулся и, выпуская синее облако дыма, спросил с мягкой улыбкой: — Не надоел я вам с нравоучениями?

Степшин не ответил, а спустя минуты две проговорил, не отрывая взгляда от карты:

— Выходит, я просто с биноклем стою.

Мельникову показалось, что майор обиделся. Он сказал извиняющимся голосом:

— Я ведь к слову насчет бинокля. Вы уж не очень…

— Нет, нет, — прервал его Степшин. — Это хорошо сказано. Теперь я понимаю, очень даже понимаю.

Мельников впервые видел своего заместителя таким самокритичным. Сразу вспомнился первый разговор с ним в парке у боевых машин, потом беседа в штабе перед стрельбами. Сколько было тогда в словах и поведении этого человека ложной гордости, пренебрежения и скрытой неприязни.

Мельников положил в пепельницу недокуренную папиросу, спросил:

— Так что же, переделаете свою оборону?

— Обязательно, — ответил Степшин.

— Правильно. Какие вопросы возникнут, не стесняйтесь. Если сумею, всегда помогу.

Затем Мельников хотел заговорить с майором о его семейных делах, но в этот момент в комнату вошел возбужденный Нечаев.

— Неприятные новости, товарищ подполковник, — сказал он, снимая шапку к потирая озябшие руки.

— Откуда? — спросил комбат, насторожившись.

— С гауптвахты.

— А ну, рассказывайте.

Втроем сели к столу. Нечаев пригладил волосы, сказал негромко:

— Признался Груздев. В село, говорит, попал случайно: заблудился, а там засиделся у знакомой девушки. Мог утром догнать роту, но не захотел.

— Странно. Почему тогда Крайнов не разобрался? Он же был на месте?

— О Крайнове разговор особый, товарищ подполковник.

— Почему особый?

— А вот почему. Ефрейтор Груздев еще летом дважды уходил к этой девушке. Первый раз с учений, а второй — из расположения части. Командир знал, даже посылал за ним шофера с машиной.

— А вы знали? — спросил комбат, повернувшись к Степшину. Тот отрицательно покачал головой:

— Что же получается?

— Получается то, что Крайнов скрыл происшествия, — уверенно сказал Нечаев. — Решил, вероятно, не выносить сора из избы. А Груздеву он так объяснил: «Счастье твое, что ты чемпион, а то бы разговор иной был».

Слушая Нечаева, Мельников задумчиво качал головой и поглядывал на заместителя. Как-то неловко было ворошить прошлое. Но уж очень крепкая нить связывала то, что было летом, с событием, которое произошло теперь, несколько дней назад. Чтобы оборвать эту нить, не дать ей тянуться дальше, необходимо было принять какие-то меры. А какие? Мельников пристально посмотрел на Степшина, спросил:

— Что будем делать? Вы Крайнова больше знаете.

Степшин молчал, не поднимая глаз на комбата. По мрачному лицу майора было видно, что неожиданное сообщение секретаря ошеломило его. Мельников понимал это. Понимал и то, что неловко ему принимать решение относительно Крайнова единолично. Ведь два чрезвычайных происшествия произошли в то время, когда батальоном командовал Степшин.

— Как же все-таки поступим? — повторил свой вопрос Мельников после длительного молчания. — Давайте вынесем разговор на партийное бюро?

— Я тоже так считаю; — сказал Нечаев. — Заседание можно провести завтра.

Степшин еще с минуту молчал, потом согласился:

— Ладно, выносите на бюро.

— Только с Крайновым предварительно поговорить надо, — сказал комбат, посмотрев на секретаря.

Тот утвердительно кивнул головой.

Под вечер пришла подвода из колхоза «Маяк». Приехал на ней сам председатель артели Фархетдинов. Он привязал уставшую пегую лошадь к столбу возле проходной будки и зашел прямо к комбату.

— Привет, начальник!

Мельников поднялся из-за стола, вышел навстречу гостю, весело потряс ему руку.

— Здравствуйте. Прошу, товарищ Фархетдинов, садиться.

— Не могу садиться. Баранов привез. Принимай баранов.

Мельников удивленно посмотрел на гостя.

— Каких? Для чего?

Фархетдинов принялся объяснять, деловито загибая на руке пальцы:

— Большой волк — большой баран — раз. Малый волк — малый баран — два. Колхоз так решил.

— Ах, вон что, — догадался Мельников. — Значит, за убитых волков расплачиваетесь. Вот это зря. Мы ведь просто помощь оказали, а вы — баранов. Честное слово, напрасно. Нет в этом необходимости. Солдаты у нас всем обеспечены, понимаете?

Председатель загадочно улыбнулся:

— Немного понимаем, немного нет. Зачем спорить, начальник? Правление решило, принимай!

Мельников развел руками.

— Тогда обождите, я сейчас доложу. — Он взял телефонную трубку и позвонил Жогину: — Товарищ полковник. Из «Маяка» баранов привезли. Каких? За что? Да за эту самую, за облаву. Кто привез? Сам Фархетдинов. Прийти к вам? Слушаюсь. — Опустив трубку, Мельников повернулся к гостю. — Приглашает полковник, пойдемте.

Жогин встретил Фархетдинова и Мельникова очень сдержанно. Едва успел поздороваться с председателем, сразу же заметил с колкой усмешкой:

— Вы что же это, за помощью ко мне идете, а с баранами в сторону?

— Зачем в сторону, — возразил Фархетдинов. — Совсем не в сторону. Один командир начальник и другой командир начальник. Большой, маленький — все равно начальник.

Полковник недоуменно посмотрел в глаза гостю и, убедившись, что тот говорит вполне серьезно, резко покрутил головой:

— Нет, товарищ Фархетдинов, нам такая теория, извините, не подходит. Армия есть армия. Тут все стоит на единоначалии: учеба и дисциплина. Командир приказывает — подчиненный выполняет. Таков армейский закон.

— Мы знаем армию, — продолжал председатель. — Лучших людей посылаем, сознательных людей.

— Не о том разговор, — сказал Жогин, сдерживая свой обычный пыл. — Люди приходят к нам, конечно, хорошие, сознательные. И в колхозе они, спору нет, работают отлично. Но ведь армия не колхоз. Это каждому ясно. Здесь надо повиноваться и повиноваться беспрекословно, не раздумывая. И если солдата не приучить к этому, то на одном сознании далеко не уедешь. Я знаю по собственному опыту.

— И я знаю, — не сдавался Фархетдинов. — Сам служил. Войну прошел. Сознательный человек — хороший солдат, герой-солдат.

— Опять вы не поняли меня, — недовольно поморщился Жогин, но тут же уступчиво махнул рукой: — Ладно, не будем спорить. Кстати, вы знаете, сколько неприятностей причинила нам облава? Не знаете? Спросите вон у комбата.

Фархетдинов посмотрел на Мельникова, ожидая, что тот скажет. Но подполковник молчал.

— Так вот, — сказал Жогин после небольшой паузы, подойдя вплотную к Фархетдинову. — Эта самая облава кое-кого чуть было из седла не вышибла. Ну теперь умнее будем. — Он покосился на Мельникова, как бы подчеркивая, что ему-то больше всех надо опасаться подобных экспериментов. — А с вами, товарищ Фархетдинов… — Полковник на мгновение задумался. — С вами давайте договоримся ценить и уважать армию. Я уже как-то говорил вам: не требуйте от нас невозможного. Решайте, пожалуйста, вопросы через райком и через комдива.

Фархетдинов снял с головы рыжий треух, беспокойно помял его в крепких узловатых пальцах, сказал серьезно:

— Нехорошо говоришь, начальник. Колхоз наш, армия тоже наша. Зачем делить? Большой вопрос большой начальник решит, маленький вопрос…

— Обождите, — остановил его Жогин. — Люди мы взрослые, функции свои знаем. Ну как вы не поймете, что задача полка боевой подготовкой заниматься, а не облавами? За облавы нам оценки не поставят, благодарности тоже не объявят. Так ведь?

— Совсем не так. Народ благодарит, низкий поклон шлет.

— Это все верно, товарищ Фархетдинов, но аттестацию нам старший начальник пишет. Вот в чем дело-то.

Председатель махнул зажатым в руке треухом, рассерженно выпалил:

— Плохой командир — плохая аттестация, хороший командир — хорошая аттестация. Приказывай, куда баранов девать?

Жогин зло сверкнул глазами, но ничего не ответил. Потом повернулся к Мельникову, сухо сказал:

— Сдайте начпроду. И пусть документ оформит, как полагается.

Выходя из штаба, Мельников смотрел на Фархетдинова и досадовал: «Нехорошо все же получилось. Человек с благодарностью от целого коллектива приехал, и вдруг такая встреча. Это же позор. Неужели полковник не понимает, что не прав?»

Вместе с этой мыслью возникла у Мельникова и другая. Он подумал о том, как бы поправить положение, развеять у гостя то впечатление, которое вынес он из кабинета командира полка.

— Ну, вы, как сдадите баранов на склад, сразу поворачивайте ко мне на квартиру.

— Не надо на квартиру, нехорошо беспокоить, домой поеду, — начал было упираться председатель. Но Мельников и слушать не хотел, стоял на своем:

— Куда вы поедете ночью? Какая необходимость? Прошу ко мне, если дорожите дружбой — не откажетесь. А лошадь в сарай поставим. — Он вытянул руку в сторону офицерских домиков, объяснил: — Примечайте, мой самый крайний слева. Над обрывом стоит. Жду. Смотрите не вздумайте уехать…

Пока Фархетдинов сдавал на продовольственный склад замороженные тушки баранов, а затем с помощью дежурного по батальону устраивал в сарае лошадь, Мельников успел справиться с делами в батальоне и прийти домой. Солнце к этому времени уже скрылось за леском. Из окна было видно, как багровые блики заката, пробиваясь сквозь оголенные, ветви деревьев, красили пурпуром белые крыши домов и сугробы.

Пятна заката лежали в комнате на стенах, книгах, на зеленых тетрадях, из-под которых торчал край большого белого конверта, присланного из редакции военного журнала. Прошло уже много времени с того дня, когда этот конверт был вскрыт. Но горечь и досада, возникшие при первом чтении редакционной записки, не покидали подполковника. Уже в который раз он задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели все мои мысли о действиях мелких подразделений в современном бою не заинтересовали редакцию? Неужели ни один поднятый мною вопрос не заслуживает внимания? Нет, не согласен. Надо работать и работать».

Мельников вытащил из стола листок, на котором уже неоднократно принимался писать ответ в редакцию. Конечно, выступить в журнале ему хотелось очень. Но никак не хотелось отрывать военные эпизоды от общего содержания книги. Да и задумал он эти главы не просто для того, чтобы делиться фронтовыми воспоминаниями, а чтобы лучше обосновать свои суждения о действиях войск сегодня. «Ладно, — решил он, сунув листок обратно в стол. — Спешить не стоит. Еще подумаю».

С улицы донесся голос Фархетдинова:

— Эй, кто есть дома?

Мельников, не одеваясь, вышел на крыльцо.

— Заходите, пожалуйста, заходите!

У хозяина для хорошего гостя нашлась бутылка белого виноградного вина, застоявшегося в тумбочке с новогоднего праздника. Выпили по рюмке, разговорились. Мельников стал расспрашивать гостя о делах в колхозе.

— Трудно, — сказал Фархетдинов, стукнув ладонью по колену. — Беспорядков много было. Теперь исправлять надо.

Мельников кивнул головой…

— Вот и выпьем за это.

— Давай, — согласился Фархетдинов.

Опорожнив рюмки, они закусили тоненькими ломтиками голландского сыра. После небольшой паузы Мельников спросил:

— Значит, в «Маяке» неполадки были серьезные?

— А как же? — Фархетдинов отложил вилку и поднял голову. — Раньше нам говорили: «Сейте просо, и все». А зачем просо? Чистых земель для него нет. Удобрений химических тоже нет. Урожай плохой. Никакой выгоды. Еще говорили: «Сейте люцерну». Опять не подходит. Поля занимаем, а толку нет. И ничего не поделаешь — указание.

— А теперь?

— Теперь сами думаем. Залежь распашем. Пшенички еще посеем. Выгода. Коров разведем побольше, овечек. Хорошо будет. Золотой ручеек побежит. И колхозу польза и государству.

Слушая председателя, Мельников внимательно следил за каждым его движением. Не приходилось ему раньше видеть этого человека таким вдумчивым и рассудительным. Будто помолодел Фархетдинов, и глаза у него заблестели, как у молодого.

Под конец ужина пришел Григоренко, весело поздоровался, спросил шутливо:

— Крымским чайком забавляетесь?

— Приходится, — ответил Мельников, — ничего крепкого нет. — Он быстро принес из другой комнаты стул, взял вошедшего под руку, сказал: — Прошу, Петр Сергеевич, садиться. Еще по рюмке есть.

— Ну что же, не откажусь. — Григоренко пригладил волосы, подкрутил кончики усов. — А пришел я, товарищи, вот зачем, — сказал он, повернувшись к Фархетдинову. — Атакуют меня солдаты. Узнали, что приехал председатель колхоза «Маяк», и требуют его на круг. Всем полком требуют. Подать, и точка. Придется внять солдатскому голосу.

— Почему меня требуют? — спросил Фархетдинов, не совсем понимая замполита. — У вас есть начальники, много начальников.

— О делах в колхозе хотят послушать, — объяснил Григоренко.

— Верно, — подсказал Мельников, — нужно выступить.

Фархетдинов подумал и вдруг заулыбался.

— Ладно, будем выступать.

— Вот и хорошо, — сказал Григоренко, встав со стула. — Считайте, товарищ Фархетдинов, что завтра время политинформации ваше. А сейчас… — Он посмотрел на Мельникова и улыбнулся. — Прошу извинить за то, что прервал ужин…

Послушать председателя колхоза «Маяк?» люди собрались в клубе. Жогин не был намерен присутствовать на этом выступлении. Накануне вечером, когда Григоренко согласовывал с ним свою идею, он сказал мирным тоном: «Ну, ну, слушайте». При этом добавил с шутливой издевкой: «Сами-то не хотите готовиться, вот и придумываете…»

Утром же, как только замполит появился в клубе, полковник немедленно потребовал его к телефону.

— Вам известно, о чем будет говорить Фархетдинов? — послышалось в трубке.

— Вероятно, о колхозных делах, — ответил Григоренко.

— А почему «вероятно»? Вы разве не согласовали?

Григоренко попытался объяснить, что Фархетдинов человек партийный, ответственный, что если он умеет руководить большим коллективом, то уж беседу сумеет провести без подсказки.

— Благодушные вы люди, — возмутился Жогин. — Пустили в полк постороннего человека и сложили перед ним руки, как ангелы. Пусть ходит, пусть говорит что хочет. Очень красиво! Где же ваша бдительность? — Он бросил еще несколько упреков, затем распорядился: — Начинать политинформацию подождите, сейчас приеду сам.

Григоренко недоуменно пожал плечами и опустил трубку.

Через пять минут Жогин был уже в клубе. Поздоровавшись с солдатами, он сразу прошел на сцену и сел за стол, надеясь, что в его присутствии докладчик будет, конечно, держать себя в рамках. А если даже и скажет что лишнее, то уж он, Жогин, сумеет его поправить.

Волнения полковника оказались не напрасными. Рассказав подробно о колхозе, о том, какие произошли в нем изменения, оратор стал затем намекать на то, что было бы неплохо солдатам получше сдружиться с колхозниками, почаще бывать у них.

— Будет дружба — колхоз крепче будет, — говорил он, все больше оживляясь.

Жогин сидел, как на иголках. Его волновали не только слова Фархетдинова, но и то, что солдаты одобрительно кивали докладчику, как бы говоря: «Правильно, поможем».

Полковник встал и, остановив выступающего, сказал серьезно:

— Должен заметить вам, товарищ Фархетдинов, что вопрос этот может решить только командование. А здесь ведь, как видите, солдаты. Они люди подчиненные. Так что не стоит…

— Почему не стоит? — возразил оратор. — Командир решает, солдат выполняет; Попросим хорошо — хорошо выполнит. Мал-мала понимаем. — Он вытер ладонью раскрасневшееся лицо и громко произнес: — Всех приглашаем. Встречать будем. Большой плов сварим!

Солдаты весело зааплодировали.

«Ну и политинформацию придумали, — огорченно вздохнул полковник, покосившись на сидевшего в первом ряду Григоренко. — Какое легкомыслие. И я тоже хорош, дал согласие. Теперь этого Фархетдинова не остановишь». Он отвернул рукав кителя и показал пальцем на часы. Гость кивнул головой и вскоре закончил выступление.

— Будут вопросы, будем отвечать, — сказал он, покидая трибуну. Полковник хотел сделать вид, что не расслышал последних слов оратора, но тут над солдатскими головами поднялась чья-то рука.

— Что там такое? — спросил Жогин.

И все услышали голос Мирзояна:

— Разрешите, товарищ полковник, сказать, что все наши комсомольцы с большой охотой помогут колхозникам. Если, конечно, дозволит командование…

— Все ясно, — сказал Жогин, — Садитесь!

Кто-то еще поднял руку. Но полковник строго объяснил:

— У нас, товарищи, не собрание. Прений открывать не будем. К тому же время политинформации уже окончено. Командиры могут развести роты по местам.

Когда клуб опустел, Жогин повернулся к Фархетдинову и, чтобы не обострить с ним отношений, сказал с улыбкой:

— Значит, пловом привлечь хотите? А потом водочки предложите. Так, что ли?

— Совсем не так, — замотал головой председатель. — Хорошей дружбе зачем водка? Чай пить будем. Потом плясать пойдем. Присылай плясунов хороших.

— Да что у нас, театр? — удивился Жогин. — Мы не артистов готовим, а солдат.

— Все понимаем. Отличный солдат, отличный плясун. Самодеятельность смотреть надо.

— Ах, вон вы о чем, — догадался Жогин. — Ну, прошу извинить, товарищ Фархетдинов, — тороплюсь на занятия. — Он сухо попрощался с гостем и ушел.

В комнате Нечаева уже второй час шло заседание партбюро. От духоты и споров лица у всех были возбужденные, красные. Степшин посмотрел на часы, сказал неуверенно:

— Покурить бы, товарищи?

Ему никто не ответил. Нечаев, оглядев присутствующих, спросил:

— Кто еще говорить хочет?

— Пусть сам Крайнов скажет, — предложил Мельников. — Я лично не удовлетворен его выступлением. Нет в нем партийности, чувствуется стремление уйти от важного вопроса. А мы уйти не можем.

Крайнов сидел возле стенки, облокотившись на спинку стула. Вид у наго был хмурый и немного надменный. Слов Мельникова он будто не слышал и продолжал молчать.

— Будете выступать? — спросил его Нечаев, поблескивая быстрыми зеленоватыми глазами.

— Я не понимаю, — обиженно сказал Крайнов, — это обсуждение вопроса или допрос обвиняемого?

— Требование коммунистов, — ответил секретарь.

С минуту длилось молчание. Видя, что взоры всех присутствующих обращены к нему, Крайнов, не вставая с места, глухо произнес:

— Я уже оказал, что всех подробностей относительно прошлых нарушений Груздева не помню. Да и стоит ли о них вести разговор? С ефрейтором я беседовал, внушал ему. Не наказал потому, что раньше дисциплина у него была отличной. Это всем известно.

— Ладно, — согласился Нечаев. — Допустим, что в первом случае вы поступили так. Ну, а во втором?

— Я говорю вообще.

— Позвольте, но ведь случаи произошли в разное время. К тому же вторично Груздев отсутствовал почти целые сутки. Верно?

— Не помню. Да теперь это и не имеет значения.

Мельников возмутился:

— Как же не имеет? Человек-то на гауптвахту попал.

Крайнов промолчал, поглядывая куда-то вниз.

— Плохая у вас память, — продолжал Мельников. — Может, о последнем происшествии хоть откровенно расскажете? Почему о девушке не доложили?

— Как же я мог доложить о том, чего не знаю?

Мельников посмотрел Крайнову прямо в глаза:

— Напрасно вы нас наивными считаете. Если Груздева будем судить, вам тоже не поздоровится.

Опять воцарилось молчание. Степшин не вытерпел, поднялся и прошел к двери.

— Я все-таки покурю, — сказал он, разминая в пальцах папиросу.

Мельников подумал: «Волнуется человек».

Григоренко все это время сидел молча. Он только медленно поворачивался то в одну, то в другую сторону, внимательно всматриваясь в лица выступающих. Когда почти все высказались, а поведение Крайнова осталось неизменным, он вдруг вскинул голову и попросил слова:

— По-моему, всем ясно, — заговорил он мягким негромким баском, — ясно, что падение Груздева произошло из-за нетребовательности коммуниста Крайнова. Крайнов скрыл происшествие и тем самым открыл путь к новому проступку. Именно такие выводы, мне кажется, и должно сделать бюро.

— Я не согласен, — повысил голос Крайнов. — Это неправильно. К тому же бюро не может, не имеет права…

— Что ж, — сказал Григоренко, не теряя спокойствия. — Обсудим ваше поведение на бюро полковой парторганизации. А если нужно будет, поставим вопрос перед партийной комиссией.

Крайнов снова хотел возразить, но только махнул рукой и еще больше нахмурился.

Когда участники заседания стали расходиться, появился Жогин. Ответив на приветствия офицеров, спросил сдержанно:

— Что у вас тут за совет?

— Бюро состоялось, — ответил Мельников.

— По какому поводу?

Комбат почувствовал неловкость, посмотрел на Григоренко. Тот понял его и стал объяснять сам.

— Повод очень серьезный, товарищ полковник. Придется разговор вести большой.

— А ну-ка, расскажите. — Жогин отвернул полу шинели, чтобы не помять, и присел на стул. Григоренко, Мельников и Нечаев тоже сели. Слушая замполита, полковник заметно нервничал. Желтоватое лицо его багровело. Бросив недоверчивый взгляд на комбата, он вдруг ударил ладонью по колену:

— Ясно!

Встал, заходил торопливо по комнате. Остановившись перед Мельниковым, повторил:

— Все ясно. Вы хотите замазать свои грехи с облавой. Выгораживаетесь. Черните все прошлое, чтобы выглядеть чистым. Очень красиво! — Прошел еще раз по комнате и снова повернулся к Мельникову: — Вторые стрельбы получаются. Ну нет, на этот раз ваш номер не пройдет. Сами облаву организовали, сами отвечать будете.

— Да дело тут не в облаве, а в системе воспитания, — попытался объяснить Григоренко.

Жогин остановил его:

— Вы мне свои лекции не читайте. Я все прекрасно понимаю. Не Крайнова, а Мельникова обсуждать надо. Вот так!

Он резко повернулся, и вышел из комнаты. Григоренко еще с, минуту постоял на месте, задумчиво посматривая куда-то в сторону. Потом, словно забыв о Жогине, сказал спокойно:

— Ну, значит, ставим на бюро полковой парторганизации.

На улицу вышли втроем. Постояли, посмотрели на яркие звезды, распрощались. Мельников шагал домой медленно, пытаясь совладать с тревожными мыслями: «Как все это получилось… Действительно, можно подумать, что я специально копаюсь в прошлом батальона. Полковник так и сказал: «Вторые стрельбы получаются». Хорошо еще, что начали разговор с Крайновым на бюро, а не в административном порядке. Иначе быть бы не такому грому. А впрочем, гром еще может грянуть. Жогин не успокоится. Я, кажется, начинаю понимать его характер».

Размышляя, Мельников не заметил, как подошел к дому. Остановившись у крыльца, посмотрел в сторону реки. Под яркими звездами верхушки деревьев сверкали, будто хрустальные. Из-за реки донесся длинный басовитый гудок паровоза. Потом невидимой волной накатился и постепенно пропал дробный шум пассажирского поезда. «Кажется, на Москву», — подумал Мельников тоскливо. И голову заполнили мысли о семье. Он зашел в дом, разделся и вынул из кармана зеленый конверт с письмом Наташи.

Это письмо Мельников получил перед заседанием бюро. Наташа впервые не упрекала мужа за переезд в степную глухомань, не жаловалась на свою судьбу. Она писала:

Прочитав письмо дважды, Мельников сказал вслух:

— Эх ты, девчонка, девчонка!

Он положил письмо на стол, снял не торопясь китель и пошел к кровати.

В выходной день Мельников проснулся, как всегда, ровно в семь. Натянув сапоги, проделал несколько энергичных гимнастических упражнений, затем сбросил нательную рубаху и выбежал на улицу. Растирать тело снегом давно стало его привычкой.

На улице было еще темно. За ночь все вокруг покрылось свежей порошей. Сергей хватал снег пригоршнями, жадно прижимал его к горячему телу, громко покрякивал. Снег на теле таял мгновенно, будто на разогретой плите, и тонкими струйками сбегал с плеч, рук, подбородка.

Распалив докрасна грудь и спину, Мельников зашел в дом, умылся и тщательно растер кожу мохнатым полотенцем. Затем, наскоро позавтракав и выпив из термоса стакан чаю, уселся за стол. Прежде чем сосредоточиться над рукописью, придвинул к себе газету с окаймленной красным карандашом заметкой из-за рубежа «По следам «Ноева ковчега». Другой бы, может, не обратил на нее особого внимания или недоуменно пожал плечами: вот, мол, чудаки господа империалисты. Делать им нечего, что ли? Но Мельников прочитал заметку еще раз. Повернулся к висевшей на стене карте и долго смотрел на горы Араратские, где, по религиозным преданиям, остановился якобы этот самый ковчег старца Ноя после всемирного потопа. Горы были на турецкой территории и подступали почти вплотную к границе Советской Армении. «Вот это как раз и нужно искателям в поповских мантиях, — подумал Мельников. — Местечко для новой военной базы подыскивают. Атомные ракеты поудобнее разместить стараются. А маскировка-то какая — «Ноев ковчег». На простачков рассчитывают».

Больше всего возмущало Мельникова то, что эта подозрительная возня с военными базами усилилась в связи с советскими предложениями о разоружении и запрещении атомного оружия. «Какая великолепная иллюстрация истинных намерений некоторых западных политиков.

Взяв карандаш с циркулем, Сергей тщательно промерил расстояния от Большого Арарата до пограничной реки Аракс и дальше до гор, которые господствуют над Араратом. Сделал пометки, покачал головой: «Неужели господа атомные короли думают, что запугают нас этими базами? Ну нет, у нас нервы крепкие».

Он отодвинул газету, раскрыл одну из зеленых тетрадей, стал вчитываться в последние записи о наступательных действиях подразделения. Потом взял цветные карандаши и чистый лист бумаги. На нем начали появляться извилистые зубчатые линии, овалы, круги и дуги с жирными стрелками, ромбы, квадраты, треугольники, флажки. Для несведущего человека все это — лес темный, а для Мельникова — воображаемое поле боя: траншеи, окопы, танки, артиллерия. И вот среди множества знаков легло на бумагу круглое фиолетовое пятно — эпицентр ядерного взрыва. Как быть дальше? Нужно преодолеть участок, зараженный радиоактивной пылью. Карандаш снова забегал по бумаге, перенося знаки с одного места на другое.

«Вот так, — подумал Мельников. — Именно так. Самостоятельность и маневренность каждого мелкого подразделения — прежде всего». Он поднялся, посмотрел издали на свои тактические обозначения и стал записывать возникшие мысли в тетрадь. Время от времени он внимательно перечитывал написанное, исправлял и писал дальше.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. В трубке послышался извиняющийся голос Григоренко:

— Трудитесь, да? Ну, я оторву вас минут на десять. Зайду сейчас.

— Какой разговор, пожалуйста, — ответил Мельников и подумал: «Видимо, что-то важное».

Григоренко пришел очень скоро. Шинель снимать не стал, только расстегнул. Присаживаясь на стул, кивнул на рукопись, спросил:

— Как подвигается? Жмите, Сергей Иванович. Нужно. И еще вот что. Надо перед людьми выступить. Сделайте доклад, а?

— Это можно. Только тему выбрать надо.

— А вы подумайте.

— Может, о «Королевской битве»?

— Верно, расскажите. Пусть люди знают о кознях империалистов и не благодушничают. Время я намечу.

Григоренко помолчал, глядя себе под ноги, потом снова устремил взгляд на Мельникова:

— А зашел я вот зачем. Демобилизовали ведь вашего замполита.

— Ну? А я все ждал. Думал, придет — легче работать будет.

— Я тоже думал, да видите, как обернулось. Скрутили его раны, болезнь. Два месяца на курорте лечился. Приехал, снова слег. Словом, нужно назначить нового. — Он задумчиво подержался за острый кончик уса, спросил:

— Кого?

Мельников поднял брови.

— Из наших, что ли?

— Конечно, из наших. Начальник политотдела звонил. Говорит, выдвигайте. Завтра утром в политуправление округа сообщить надо. Так что решайте.

— Чего же тут гадать, — сказал Мельников. — Нечаева.

— Правильно. Я тоже так думаю. А он согласен?

— Согласится.

— Ну что ж, — сказал Григоренко, поднимаясь со стула и застегивая шинель. — Значит, решили. Сейчас я к нему зайду, а утром дам знать в политотдел.

Оставшись один, Мельников подумал: «А хорошо, если бы утвердили Нечаева. Человек он умный и, главное, солдата понимает. Это первое качество политработника».

Часа через два пришел Соболь. Широко распахнув дверь, крикнул:

— Здорово, дружба! Ты вое творишь? Из бумаги пот выжимаешь? Напрасный труд!

— Почему напрасный? — Мельников закрыл тетрадь. — Неудачу пророчишь, что ли?

— Не в том дело. Думаю, что не потребуется твоя новая стратегия. В Организации Объединенных Наций вопрос решается. Вот договорятся о разоружении, и бросай свое произведение в печку.

Мельников покачал головой.

— Хорошие мысли, Михаил. Но пока…

— Ну, а если все-таки договорятся? — стоял на своем Соболь. — Буду радоваться со всем человечеством.

— А как же ты со своим трудом?

— Как с трудом-то? — улыбнулся Мельников. — С величайшим удовольствием отправлю его в печь.

Лицо Соболя вытянулось от удивления. Он словно захлебнулся собственными словами:

— Ты… в печку… рукопись. Нет, Серега, не верю! Такой труд — и вдруг сжечь?

— И сожгу. — Мельников подошел к столу, взял одну из тетрадей, как бы готовясь осуществить свое намерение.

Соболь поднял руку и зажмурился, будто увидел что-то яркое.

— Хватит, — сказал он после паузы. — Пойдем лучше ко мне, выпьем коньячку, потом в бильярд сыграем. А?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Поработать надо. Сам знаешь, как со временем туго.

— Брось. В выходной отдыхают. — Соболь снял с вешалки шинель. — Одевайся!

— Честное слово, не могу.

— Эх, дружба! Зачерствеешь ты в этом захолустье. Плесенью покроешься.

— Ничего, — усмехнулся Мельников, — из плесени пенициллин делают.

— Знаю, знаю. Бодрячества в тебе много. Надолго ли хватит? Ну ладно, ссориться не будем. Приходи вечерком в клуб. Договорились?

— Вечером приду.

Больше до вечера Мельникова никто не беспокоил. В столовую он попал к ужину. И оттуда сразу же направился в клуб.

В главном зале танцевали под радиолу. Сергей открыл дверь, постоял, отыскивая взглядом Соболя. Не найдя, пошел дальше по вестибюлю. В двух больших комнатах занимались участники художественной самодеятельности: женский хор и группа солдат-плясунов. Хором руководила Мария Семеновна Жогина. Как всегда, в строгом темном платье, она энергично взмахивала руками и пела вместе со всеми. Мельников вспомнил разговор с Григоренко о поездке самодеятельного коллектива в деревню, подождал конца песни и зашел в комнату. Хористки встретили его веселыми возгласами:

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ подполковник.

— Может, споете с нами?

— Бог не одарил талантом, — пошутил Сергей и спросил, чтобы все слышали: — У вас нет желания в одном колхозе побывать? Очень просят. Сам председатель приезжал.

Женщины молчали.

— Не хотите? — повторил вопрос Мельников.

Кто-то ответил:

— А вдруг замерзнем в дороге, отвечать будете?

Прошуршал смех. Мария Семеновна сказала серьезно:

— Чего смеяться? Давайте решать: поедем или нет?

— А на чем ехать, на лыжах?

— Почему на лыжах? Есть клубная машина, — сказал Мельников. — Кстати, она, кажется, с отоплением. Так что можете не беспокоиться. Посадим хор, плясунов из батальона возьмем и поедем.

Снова молчание.

— Перепугались мои артистки, — с усмешкой заметила Мария Семеновна и махнула рукой. — Тепличные все стали. Срам.

— Неправда, Мария Семеновна, — всколыхнулись вдруг женщины. — Сколько раз в лыжных кроссах участвовали.

— А на спевки в пургу разве не приходили?

Мария Семеновна уступчиво сказала:

— Знаю, знаю. Морозоустойчивые. Конечно, в колхоз поедем. Правда?

Женщины завздыхали:

— Ой, так вот сразу и поедем?

— Надо же дома посоветоваться.

— Хорошо! — почти крикнула Мария Семеновна, подняв по привычке руку. — Советуйтесь! Только будьте настойчивы, поняли?

Она явно была за поездку, и Мельников с удовлетворением подумал: «Правильно я сделал, что заговорил с ней. Теперь она не даст им покоя».

Женщины долго еще спорили и шутили по поводу поездки, а когда затихли, Мария Семеновна в упор посмотрела на Мельникова, сказала:

— Вы бы, товарищ подполковник, своих людей подтянули немножко.

— Кого?

— Известно кого, Степшину.

— Что, не ходит на репетиции?

— Ходит, только на другие, — иронически ответила Мария Семеновна. Женщины переглянулись, пряча лукавые усмешки.

— Ладно, поговорю, — пообещал Мельников и, простившись, вышел из комнаты. Сделав несколько шагов, он подумал: «Опять идти к этой Дусе, дипломатию разводить. Тяжелое дело. Жаль все-таки Степшина. Терпеливый он человек. Другой бы минуты не жил с ней под одной крышей, а этот молчит и еще задания для академии выполняет».

Из главного зала по-прежнему доносилась музыка. В приоткрытую дверь были видны танцующие пары. Мельников посмотрел еще немного и зашагал к бильярдной.

В конце вестибюля ему навстречу попался Сокольский с пачкой пластинок. Мельников взял его под руку:

— Подождите, лейтенант, вопрос один есть. Вы самодеятельность когда-нибудь в колхоз вывозили?

— В колхоз? Нет. Никогда.

— А могли бы вывезти?

Лейтенант взял поудобнее пластинки, задумался.

— Как сказать? Смотря куда.

— Ну, хотя бы в «Маяк», можно?

Сокольский вдруг повеселел.

— Можно, товарищ подполковник. Только с начальством согласовать надо.

— Это понятно. А машина ваша с отоплением?

— Так точно, с отоплением.

Мельников хотел еще что-то спросить, но в этот момент появилась Степшина. Она вышла из коридорчика, что соединяет вестибюль со сценой. Сначала Сергею в глаза бросилось ее короткое зеленое платье, потом — необыкновенно высокий валик рыжеватых волос. Прошла она быстро, не глядя по сторонам, и исчезла в главном зале.

«Интересно, где эта фея могла быть?» — подумал Мельников. Но тут из коридорчика вынырнул Соболь с пятнами губной краски на подбородке.

— А, дружба! — крикнул он, весело взмахнув руками. — Жду ведь тебя. Пойдем в бильярдную.

Мельников остановил его, полушепотом спросил:

— Ты где гримировался?

— А что?

— Посмотри в зеркало.

Соболь посмотрел и торопливо стал вытираться носовым платком.

— Нечестно поступаешь, Михаил. Ну что у тебя с ней, любовь?

— А может.

— Зачем тогда прячешься?

— Людей стесняюсь. Слушай, Сергей, ну тебя к дьяволу. Я ведь не спрашиваю, что у вас с Олечкой: любовь или там…

— Ты брось выкручиваться,: — посуровел Мельников. — Я тебе как товарищу говорю: не ломай семью. Понял?

Соболь усмехнулся:

— Пойдем лучше сыграем в бильярд, друже.

Не отвечая, Мельников повернулся и размашисто зашагал к библиотеке.

Ольга Борисовна как взглянула на него, сразу всплеснула руками:

— Что с вами, Сергей Иванович? Вы больны?

— Да, немного нездоровится.

— А зачем ходите? Лежать надо.

— Лежать? — удивился Мельников И ему стало вдруг неловко за свою выдумку. Он даже хотел немедленно признаться, что дело совсем не в болезни. Но Ольга Борисовна уже поняла его и, загадочно улыбнувшись, перевела разговор на другое:

— О, я сейчас покажу вам одну повесть из армейской жизни.

— Интересная?

— Не знаю даже, что сказать. Мне думается…

Но разговор их прервал вбежавший в библиотеку Сокольский. Он сообщил, что Мельникова разыскивает дежурный штаба полка.

— Рад вас видеть, Сергей Иванович, — сказал незнакомый молодой человек в офицерской форма, — когда Мельников вошел в комнату дежурного. Человек был весел и держал себя так, будто он встретил самого близкого друга, с которым очень давно не видался.

— Вы даже не представляете, кто я такой, — загадочно улыбался незнакомец. — Я — сын начальника академии, где вы изволили когда-то учиться. — И, не выпуская руки, прибавил доверительно: — Очень много слышал о вас, даже имел возможность заглянуть в тайники вашего творчества. И если уже быть до конца откровенным, то и заехал сюда почти из-за вас.

Он как-то по-особенному прищурился и поджал губы, что стало ясно: разговор предстоит важный.

«Вероятно, по поручению генерала» — подумал Мельников и сразу же пригласил гостя к себе домой. По дороге приехавший никаких деловых разговоров не вел. Он лишь восхищался морозной тишиной, звездами и удивительным блеском здешнего снега. Только у самого дома, когда Мельников признался, что до сих пор не решил окончательно, как быть с предложением журнала по поводу военных отрывков, гость остановил его и, взяв за обе руки, покровительственно сказал:

— Правда, я представляю другой журнал, солдатский. Сфера, как говорят, иная. Но вам настоятельно советую возможность не упускать.

Последнее слово он произнес с таким таинственным видом, как будто говорил это самому близкому человеку и строго по секрету.

Дома, когда разделись и прошли в большую комнату, гость попросил называть его теперь просто Глебом и достал из кожаного портфеля бутылку шампанского. Не раздумывая, он ловко стрельнул пробкой в потолок и, наполняя поставленные хозяином стаканы, воскликнул:

— Да здравствует творческая дружба! Пусть бог вина скрепит ее и даст ей в руки посох!

Подвижность Глеба, его общительность и бойкость в общем-то нравились Мельникову. Не мог он только понять, зачем приехал к нему этот человек. Неужели убедить, чтобы дать все-таки в журнал главы о фронтовом опыте? При чем тогда творческая дружба и божий посох?

Глеб, вероятно, уловил мысли Мельникова. Он тут же вынул из портфеля небольшую книжицу и положил ее на стол, слегка прихлопнув ладонью.

— Прошу взглянуть для знакомства.

Это были его очерки о жизни и учебе танкистов.

— Такую хотели бы издать? — бесцеремонно спросил он, улыбнувшись. Мельников неторопливо полистал книжицу, пробежал взглядом по некоторым страницам и недоуменно пожал плечами:

— У меня же совсем иной профиль.

— Неважно, — сказал Глеб и снова наполнил стаканы шампанским. — Профиль можно изменить. Один философ когда-то писал: «Я мыслей лодку поверну, лишь дайте парус».

— Мудро писал, — сказал Мельников, начиная понимать намерения гостя… — Как же так, взять и повернуть?

— А очень просто. Выбрать из рукописи картинки боевой учебы, придать им живую литературную форму и назвать: «В дальних гарнизонах».

— Нет, не смогу, — замотал головой Мельников.

— Знаю, что не сможете, — согласился Глеб. — Вы привыкли к своему плану, да и язык у вас не такой. А я, например, перевернул бы все за месяц.

— Значит, мою идею побоку? — спросил Мельников. — Ну, а начальник академии… Он тоже такого мнения?

— Нет, нет, — сказал Глеб, загородившись обеими руками. — Отец тут ни при чем. Это план мой лично. Я знаю, что ваш труд в том виде, как он есть, никто не издаст. А в нем немало хорошего. И у меня как раз вышла командировка в ваши края. Вот я и решил предложить услугу. Подпишем, конечно, вдвоем.

«Ничего себе, добрая услуга», — подумал Мельников. Он хотел встать и выпалить со всей резкостью: «Да я скорей уничтожу рукопись, нежели пойду на такую сделку». Но добрые чувства к начальнику академии остановили его. Тяжело вздохнув, он сказал сдержанно:

— Я верю в то, что делаю.

Глеб развел руками: какой, дескать, толк в том, что вы верите. И предложил допить шампанское. Шампанское допили, выкурили по паре папирос, но разговора о рукописи больше не получилось. Перед тем, как уйти в гостиницу, Глеб написал на своей книжке:

И уже закрывая дверь, пообещал:

— Завтра встретимся.

Мельников промолчал, с грустью подумав: «Неужели он ничего не понял?»

Утром, не успело посветлеть в окнах, как в гостинице послышался басок Жогина:

— Ну, как тут чувствуют себя москвичи? На степной комфорт не жалуются?

— Все в порядке, товарищ полковник, — бодро ответил Глеб, застегивая перед зеркалом китель. — Спал, как великий святой после трудов праведных. На одном боку, не поворачиваясь.

— Правильно. А мне вот не спится. Думаю все, когда же наконец буду читать творение нашего Мельникова?

— Боюсь, не дождетесь, — сказал Глеб, понизив голос.

— Это почему же? — насторожился Жогин. — Специально приехали — и вдруг…

— Да видите, какое дело? Не то он пишет, что нужно. В большие дебри забирается.

Разговаривая, Глеб слегка покачивался, размахивал руками. В другое время полковник не посмотрел бы, что перед ним гость из Москвы, подтянул бы немедленно. Сейчас же ему хотелось узнать все подробности о сочинениях Мельникова и потому он мирился, непривычно сдерживал себя.

— Значит, не за свое дело взялся, говорите? — как бы заключил Жогин. — Так я это видел. И скажу больше: не верил. А у него знаете, какая поза?

— Знаю, — сказал Глеб, хитровато поводя глазами. — Мнит себя по меньшей мере маршалом.

— Вот-вот. Значит, поняли, остудили. Очень красиво… — Жогин довольно потер руки, весело прошелся по комнате, спросил: — А вы в полку побудете?

— Немного, до поезда.

— Тогда пойдемте, проведу…

А часа через два, перед отбытием на станцию, Глеб опять зашел к Мельникову, тихо спросил:

— Не надумали? Зря. Это же редкая удача: отрывки в журнале и книжка… Но вы не забывайте: в случае чего рукопись в пакет — и прямо на мой адрес…

Но Мельников так остро посмотрел на Глеба, что он мигом поджал язык и поспешил удалиться.

В тот же день Мельников написал Наташе:

Долго думал, сообщить ли о том, как отвадил от себя одного бойкого соавтора? Но махнул рукой: ладно, не стоит.

Нечаев воспринял новое назначение как большое доверие и взялся за дело с усердием. Днем он уходил с ротами в поле. А вечером в казарме учил агитаторов искусству беседы, вникал в солдатские нужды.

Больше всего волновал его ефрейтор Груздев. Капитан видел, как изменился он в последние дни.

Комсомольское собрание, где обсуждали проступок Груздева, проходило бурно. Все выступающие жестоко критиковали товарища, требовали, чтобы он чистосердечно рассказал о случившемся. Но ефрейтор упорно молчал.

Мирзоян со свойственной ему южной горячностью предложил:

— Если Груздев не хочет говорить с нами, если он считает себя самым умным, я предлагаю исключить его из комсомола.

Нечаев видел, как потемнело скуластое лицо ефрейтора, как задрожал его подбородок.

Тогда Нечаев поднялся и сказал как можно спокойнее:

— Знаете, товарищи, мне кажется, что Груздев молчит не потому, что не желает разговаривать. Ему просто тяжело сейчас. Может, не стоит торопить его. Пусть успокоится, хорошо подумает. К тому же все вы понимаете — главное не слова, а дела…

Высказывание капитана было необычным. Оно ломало традицию непременно требовать от каждого провинившегося обещания не повторять проступков. Страсти утихли. Встал Мирзоян и снял свое предложение об исключении.

Уходя с собрания, Нечаев подумал: «Теперь надо помочь Груздеву набраться сил». И он стал заглядывать к нему почти каждый вечер. Заметив однажды в руках ефрейтора распечатанный конверт, Нечаев присел рядом, спросил:

— Как дела сердечные? Вроде письмо получили?

Груздев махнул рукой:

— Получил.

— Что, неприятное? От товарищей, наверно?

— Нет, — басовито выдавил ефрейтор и громко вздохнул. От этой самой… Ну, из-за которой все получилось…

— От девушки? — догадался капитан.

— Ну да. Еще пишет. Тут без нее кисло.

Говорил он хотя и со злостью, но как-то через силу, точно не своим голосом. Чувствуя это, Нечаев спросил тихо:

— Татьяна — девушка хорошая, правда?

Лицо Груздева порозовело. Он подумал, неловко пошевелил плечами, ответил:

— Да как сказать? Она-то вроде неплохая.

— Карточку, наверно, храните?

— Где-то была. — Он порылся в кармане и, отыскав, протянул капитану. Чернобровое лицо Татьяны улыбалось. На плечах лежали туго сплетенные косы.

— Любите? — спросил Нечаев, посмотрев на Груздева.

— Да что об этом говорить, товарищ капитан? Сами посудите. Столько неприятностей из-за нее. Недаром говорят: где баба, там и несчастье.

Нечаев рассмеялся.

— Честное слово, товарищ капитан.

— Эх, Груздев, Груздев, — сказал Нечаев, не выпуская из руки карточку. — Неправду говорите. Любите вы ее. По глазам вижу.

Ефрейтор хотел возразить, но промолчал, смущенно вобрав голову в плечи.

— Ну вот. А говорите «какая любовь». Выходит, на языке одно, а на сердце другое. Так, что ли?

— Немножко так, товарищ капитан. Ребята меня подожгли. Говорят, не знал ты ее и на гауптвахте не сидел, а теперь…

— Что теперь? Из-за нее?

Груздев снова замялся, потер ладонью раскрасневшееся лицо, прошептал:

— Не знаю.

Улыбаясь, Нечаев еще раз посмотрел на карточку, сказал мягко:

— А ведь она думает, наверно: какой парень у меня, орел. Подругам, поди, не нахвалится. Верно?

— Не знаю.

— Чего там «не знаю». Сами небось рассказывали о своих стрелковых достижениях.

— Никак нет. Военная тайна, товарищ капитан.

— Ах, вон что, — понимающе сказал Нечаев, и зеленоватые глаза его заискрились. — Ну, смотрите, Груздев, будете и дальше оступаться, отобьют у вас девушку, честное слово, отобьют.

Капитан ушел, а ефрейтор долго смотрел ему вслед и о чем-то думал. Затем убрал фотокарточку с письмом в карман.

Из третьей роты Нечаев прошел в первую. Он вспомнил, что днем на занятиях в поле рядовой Зозуля сообщил ему о письме, полученном с фотозавода. Поговорить сразу об этом не удалось. Слишком горячие дела были: разыгрывался бой за первые траншеи. А сейчас побеседовать самое подходящее время…

Зозуля, как и следовало ожидать, сидел в комнате возле своего изобретения. Он так глубоко задумался, что не услышал даже легкого скрипа двери. Постояв немного, Нечаев продекламировал:

— На диком бреге Иртыша сидит Ермак, объятый думой!..

— Ой, виноват, товарищ капитан, — встрепенулся солдат. — Не бачил.

— Бывает. — Нечаев подошел поближе и кивнул на прибор: — Как, подвигается?

— Не дюже, — признался Зозуля.

— А в чем задержка?

— В расстоянии. На двадцать метров действует як надо, а дальше… — Зозуля поморщился.

— Ничего. — Нечаев положил на плечо солдату руку. — Если на двадцать работает, значит, будет работать и на сто. А что, сомневаетесь?

Зозуля вскинул голову, заговорил громко и быстро:

— Як же можно сомневаться, товарищ капитан? Я сплю и бачу этот прибор. Вот если бы новые линзы с завода получить, то было бы гарно.

— А что пишут?

Зозуля вынул из кармана письмо.

Капитан развернул сложенный вдвое листок, пробежал глазами по строчкам.

— Так это же очень хорошо, — сказал Нечаев, не выпуская из рук письма. — Возьмем и напишем официально.

— А можно? — спросил Зозуля неуверенно.

— Конечно. Завтра же напишем.

Зозуля облегченно вздохнул и даже улыбнулся краешками губ.

Захватив письмо, Нечаев вышел в коридор. И тут ему попался навстречу снова Груздев.

— Куда вы бежите? — спросил капитан.

— К дружку, — смущенно ответил ефрейтор. Но голос у него был уже бодрый, глаза заметно повеселели.

«Встряхнулся, кажется, — подумал Нечаев. — Ну и правильно. А то ишь захандрил, с девушкой ссориться собрался, как будто она виновата. Может, с ней придется жизнь пройти».

История ефрейтора почему-то напомнила Нечаеву о его чувствах к Ольге Борисовне, о последней встрече с ней, о прорытой в снегу дорожке и очень коротком разговоре.

«Странно как-то получается, — огорчился Нечаев. — С другими беседы провожу. Поправки вношу в чужие судьбы. А в собственной до сих пор не могу разобраться». И у него возникло желание повидать Ольгу Борисовну, поговорить с ней сейчас же, не откладывая.

Нечаев посмотрел на часы. До закрытия библиотеки оставалось пятнадцать минут. Он застегнул шинель на все пуговицы, надвинул шапку и, не задерживаясь, вышел из казармы.

В библиотеку Нечаев пришел в тот момент, когда Ольга Борисовна уже одевалась. Испытывая неловкость, он поправил у нее воротник, хотя поправлять его не требовалось. Она улыбнулась и негромко сказала:

— Спасибо.

Потом, когда надела шапочку и взяла в руки сумку, спросила уже без улыбки:

— Ну что, сосед, домой?

— Да, — ответил Нечаев, — потому и зашел.

Она загадочно посмотрела на него из-под тонких бровей.

— Вы… за мной?

— Да… то есть, я тут был в клубе, ну и вот…

— Ах, сосед, сосед, — пропела она, покачивая головой. — Ну ладно, вот вам ключ. Заприте, пожалуйста, дверь.

Нечаев молча выполнил просьбу и так же молча сошел с высокого клубного крыльца. Ему было явно не по себе. Слово «сосед» прозвучало для него точно так же, как «товарищ капитан» в то недавнее утро после бурана, «Неужели она ничего не замечает? — спросил самого себя Нечаев. — А может, просто смеется. А я, как мальчишка, тушуюсь под каждым ее взглядом. Нет, больше так не должно быть. Надо все выяснить». Он взял ее под руку. Ольга Борисовна покорно пошла рядом.

Было морозно. В темно-синем небе стыли звезды. Легкий ветерок холодил щеки, подхватывал выдыхаемый парок и относил в сторону. Ольга Борисовна потянула руку к лицу, загораживая варежкой нос. Нечаев повернул ее к ветру спиной и без разрешения поднял воротник.

— Зачем это? — возразила она.

— Так нужно.

— Не выдумывайте. — Ольга Борисовна хотела откинуть воротник на плечи, но руки ее оказались в плену. Она посмотрела на Нечаева и примирительно вздохнула:

— Ну вот, сделали из меня куклу. Смех один.

— Никакого смеха, — улыбнулся Нечаев и снова взял Ольгу Борисовну под руку, Ему было приятно оттого, что впервые шли они так близко друг к другу и что голос ее уже не казался таким холодным, как прежде.

— А я ведь специально зашел за вами, — сказал Нечаев после длительного молчания.

Она ответила по-детски:

— Неправда.

— Честное слово, специально.

Ольга Борисовна остановилась на секунду и вопросительно взглянула на спутника.

— Вы забыли, что приходили в клуб?

— Да, в клуб, — уже серьезно сказал Нечаев, — но для того, чтобы встретить вас.

— Не верю, не верю.

— Ольга! — Нечаев схватил ее за локти, приблизил к себе. Она зашептала испуганно:

— Что вы делаете? Здесь ведь люди ходят. — А когда отошла в сторону, добавила шутливо: — Придется комбату доложить о вас.

— Напрасно.

— Почему? Сергей Иванович за меня заступится. Я уверена.

— А вы что, близко знакомы с ним?

— Конечно. Он прекрасный человек: внимательный, чуткий… А знаете, как моя Танечка полюбила его! Теперь не проходит дня, чтобы она не опросила: «Где мой дядя Сережа?»

— Даже «мой»? — тихо опросил Нечаев.

— Ну да. Он знаете, как умеете маленькими…

Ольга Борисовна говорила о Мельникове с такой теплотой, что у Нечаева сразу, испортилось настроение. Он вспомнил новогодний бал в клубе. Тогда Мельников и Ольга Борисовна были вместе. Они смеялись, танцевали и даже вместе ушли домой. Но разве мог он предположить, что в их отношениях есть что-то серьезное? Ведь у Сергея Ивановича жена, дети в Москве… «Нет, нет, — подумал Нечаев, — все это глупость, не верю». И все же до самого дома не мог отогнать от себя тревожных мыслей.

У крыльца Нечаев снова хотел взять Ольгу Борисовну за руки. Она отошла, заметив не то в шутку, не то всерьез:

— Вы опасны, капитан. Стойте, пожалуйста, на месте.

— Ольга! — умоляюще сказал он. — Неужели вы… Поймите, я столько ждал… Я столько…

— Успокойтесь, — ответила Ольга Борисовна. — Когда человек горячится, он может сказать, не то, что думает. Идите отдыхать. До свидания.

Она отыскала в сумке ключ, открыла дверь и уже из коридора крикнула:

— Спокойной ночи, капитан! Не забывайте библиотеку!

Нечаев долго еще стоял на месте. Ему казалось, что вот сейчас опять звякнет щеколда и на крыльце появится Ольга Борисовна. Но вокруг было тихо. Лишь изредка потрескивали от мороза перила да где-то поскрипывал снег.