Люди в погонах

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В выходной Мельников проснулся задолго до восхода солнца. Мысль о награждении приятно волновала сердце. Накинув на плечи китель, он вышел к обрыву. Деревья, кусты словно плавали в белесой мыльной пене. Издали от реки доносился утиный кряк.

«Хорошо, — подумал Сергей, любуясь новизной знакомого пейзажа. — Даже под Рязанью не просто отыскать подобное местечко. А ведь тут крутом степь сухая, горячая, безводная. И вдруг — райский уголок. Просто чудо природы».

И сразу подумал о Наташе, о том, как вместе с ней придет к этому обрыву, как она будет восторгаться открывающейся взгляду панорамой и обязательно найдет в ней что-то схожее с полуостровам Дальним, с океаном.

Но к радости примешивалось чувство тревоги: «Как теперь Жогин? Неужели он и после собрания считает себя правым?» И чем больше задумывался Сергей над этим вопросом, тем сильнее одолевали его сомнения.

Долго стоял он над обрывом и смотрел вниз. Оттуда приятно веяло прохладой. Белая пелена тумана медленно росла, заполняя дальние ложбины.

Скрылись из виду кусты. Одни макушки деревьев свободно ожидали солнца.

Когда у горизонта зарозовела полоса неба, Мельников словно очнулся, торопливо взглянул из-под ладони на быстро оживающую даль и пошел умываться. А двадцатью минутами позже он был уже на квартире у Григоренко и говорил:

— Понимаете, Петр Сергеевич, какая получается история? Не убедили мы, кажется, человека. Разошлись только: парторганизация в одну сторону, полковник Жогин — в другую. Один остался. Замкнулся еще больше.

Вздохнул Григоренко всей грудью. Даже белая рубаха расстегнулась от натуги. И вместе с воздухом выдавил слова:

— В том-то и вся трагедия, Сергей Иванович, ведь не чужой он, а наш, советский человек. И Родину любит, и за армию болеет, но… по-своему, по-жогински…

Мельников смотрел, на Григоренко задумчиво, покачивая лобастой головой. Два черных колечка над сдвинутыми бровями отливали блеском антрацита.

— Может, виноваты мы, что не умеем поправить? — спросил он после долгого раздумья. — Ведь партийная организация вон какая!

— Вопрос резонный. Так же вот и я считал: ошибается человек. Поправим, и все будет хорошо. Не вышло. Не хватило, как видно, мудрости. Иначе не объяснишь, Сергей Иванович. А теперь… — он развел руками и тяжело вздохнул, — поправить очень трудно.

Мельников молча отошел к окну. Тяжело было согласиться с тем, что сказал Григоренко. Но сердцем комбат чувствовал, что не сейчас и, не так вот просто родились у Петра Сергеевича эти слова, и не согласиться с ними невозможно.

От Григоренко Мельников ушел в начале десятого. До спортивных соревнований на стадионе оставалось еще около часа. Постоял с минуту на дороге, подумал и направился в батальон.

Лесок уже звенел птичьими голосами. Листва на деревьях перешептывалась, как живая. Поблескивали на траве капли росы. Посыпанные песком дорожки казались обновленными.

У дежурного Мельников спросил:

— Из офицеров есть кто в лагере?

— Так точно, майор Степшин ночевал здесь.

Степшина застал он в штабной палатке за развернутой на столе картой. Майор сидел с карандашами в руках, выполняя задание академии. Увидев подполковника, засуетился, уронил на пол карандаши, торопливо принялся ловить пуговицы на расстегнутом вороте гимнастерки. Мельников улыбнулся:

— Нарушаете распорядок, майор. В выходной отдыхать надо.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил Степшин. — Приходится нажимать. Хочу у вас, товарищ подполковник, еще проконсультироваться. Если можно, завтра?

— Ладно, давайте завтра.

Посмотрел Мельников на сосредоточенное и утомленное лицо Степшина, подумал: «Спросить его о Дусе или подождать, не расстраивать человека?» Но все же решил не откладывать. Не сегодня, так завтра, а поговорить надо непременно.

Вышли из палатки, сели на врытую в землю скамейку, закурили. Комбат посмотрел майору в лицо.

— Ну что, окончательно перешли на холостяцкий образ жизни?

— Да, — грустно ответил Степшин.

— Плохо.

— Ничего не получается, Сергей Иванович, не вам объяснять.

— Все это так, но…

— Что «но»? Продолжать терпеть? У меня тоже есть характер.

Тонкие губы его то вытягивались вперед, то сжимались в ниточку. Одну папиросу не докурил, бросил и тут же сунул в зубы другую.

— Не могу я с ней, понимаете? — сказал он, выдохнув густое облако дыма. — Не могу.

— Да я не уговариваю, — ответил Мельников. — Смотрите сами. — И, чтобы не разжигать больше человека, предложил: — Знаете что, пойдемте на стадион.

Степшин затушил папиросу и встал со скамейки.

Стадион уже был заполнен людьми. Его ровное зеленое поле, окаймленное желтой изгородью, густой акацией и молодыми тополями, напоминало гигантскую яркую чашу, поставленную на самом видном месте для обзора.

Когда комбат с заместителем подошли к главной арке, сюда подкатили две грузовые машины. Из первой выпрыгнул Фархетдинов, сдернул с головы фуражку, крикнул:

— Сергей Иванович, наше вам почтение!

Подбежав ближе, схватил Мельникова за руку:

— С наградой вас!.. Очень рад!.. Все рады!..

Возле беговых дорожек, у волейбольной и баскетбольной площадок спортсмены уже готовились к началу соревнований. В руках у судей мелькали красные флажки и белые финишные ленты.

День выдался на редкость тихий и не очень жаркий. Солнце светило будто сквозь тонкую сетку тумана. На мутноватом небе неподвижно стояло белое облако, чуть подсиненное в середине. На его фоне четко выделялся красный флаг, медленно развевавшийся на высоком древке.

Мельников шел мимо длинных, заполненных людьми скамеек. Солдаты и офицеры вставали с мест, козыряли. Он кивал головой. Его взгляд то и дело отыскивал знакомые лица. Вот сверкнул черными глазами Мирзоян. Рядом с ним стояли спокойный широкоскулый Джабаев, долговязый Груздев, маленький, как школьник, Зозуля. В стороне от них на траве сидел Бояркин, натягивая полосатые гетры и черные бутсы. Мельников сказал ему:

— Смотрите, старшина, не подкачайте. Фархетдинов привез команду, кажется, крепкую.

У самой трибуны Мельников увидел Нечаева. Он сидел на скамейке с маленькой Танечкой и помогал ей считать листья на ближней ветке молодого тополя. «Ну вот и подружились вроде, — подумал Мельников. — Но где же сама Ольга Борисовна?» Он осмотрел все соседние скамейки и не нашел ее. Потом вдруг услышал знакомый голос: «Сергей Иванович! Товарищ подполковник!» — повернулся и встретился лицом к лицу с Ольгой Борисовной.

— Уже не замечаете, — сказала она, шутливо изогнув брови.

Он улыбнулся:

— Извините.

Ее пушистые волосы были подвязаны зеленой лентой. Такого же цвета майка с белой полоской туго обтягивала грудь и плечи, отчего фигура казалась точеной. В глаза Мельникову бросилась милая, непринужденная простота, с какой Ольга Борисовна говорила, смеялась и двигала загорелыми руками.

Кто-то крикнул с волейбольной площадки:

— Ольга-а-а!

— Иду-у-у! — ответила она и побежала, поблескивая упругими икрами. «А я и не знал, что она увлекается спортом, — подумал Мельников. — Молодец». Он хотел подойти к Нечаеву, но тут появился Шатров и сообщил:

— Товарищ подполковник, приехал комдив.

Павлов уже сошел с машины и неторопливо шагал по центральной беговой дорожке. Навстречу ему спешил Жогин.

Вот они встретились. Полковник доложил о том, что все готово к началу соревнований.

Мельников постоял с минуту на месте, ожидая окончания доклада, и заторопился к трибуне. Павлов кивком головы подозвал его к себе и, протянув руку, сообщил:

— Вы знаете, какую весть я вам привез? Вызывают в Москву.

— Кого вызывают? — не понял Мельников.

— Вас.

— Зачем?

— Как зачем? Рукопись-то ваша в министерстве. Ну вот и вызывают. Значит, обратили внимание. Так что завтра катите.

— Слушаюсь, — сказал Мельников, еще не веря тому, что сообщил ему Павлов. В суете последних дней он совсем забыл о рукописи.

— Только смотрите, как бы вас там не взяли в полон, — сказал генерал, многозначительно прищурившись. — Это бывает.

Стоявший рядом Жогин сдвинул брови и отвернулся.

На стадионе тем временем все пришло в движение. По главным дорожкам ринулись вперед бегуны, передавая из рук в руки зеленые флажки — эстафету. Над веревочными сетками замелькали мячи. Солдаты, разделившись на группы, схватились за концы толстого каната и потянули, стараясь пересилить друг друга.

Белое облако по-прежнему висело в небе. Оно заметно увеличилось, синева в середине сделалась густой, тяжеловатой. Едва Мельников поднял глаза, посыпался дождь, частый, крупный, сверкающий. Пронизанные солнцем водяные струи в один миг повисли над стадионом, как длинные нити серебристой паутины.

«Не вовремя, — подумал Мельников. — Разгонит сейчас людей». Но уж очень приятно было смотреть на солнце и дождь, ощущать, как бегут по лицу и шее прохладные ручейки чистой воды.

Это был первый весенний дождь. Ему радовался не один Мельников, радовались все, кто был на стадионе. Радуясь, люди поднимали лица, вытягивали руки. Спортсмены еще быстрее устремились к финишу. Энергичнее взлетали вверх мячи.

Жогин нервничал. Все эти дни его мучила мысль: не взять ли у комдива обратно оформленные на Мельникова материалы. Но отступать от своей твердой линии не хотелось. Ждал, может, генерал сам заговорит с ним об этих материалах. Однако тот молчал. И это еще больше тяготило полковника.

Утром, придя в штаб, он вдруг подумал: «А что, если сослаться на Указ о награждении? Генерал поймет сразу».

Жогин встал и заходил по кабинету. «Да, да, — убеждал он самого себя, — причина веская. Указ — не протокол собрания и не какая-то резолюция, а правительственный закон. Ежели человек награжден орденом, значит, все прошлые грехи его отменяются. Так и доложу генералу. А потом… потом вызову Мельникова и скажу ему об этом. Пусть знает, что если бы не орден…»

Сразу возник вопрос, когда поехать к Павлову: сейчас или… Его мысли перебил телефонный звонок. Полковник взял трубку и облегченно вздохнул. Говорил комдив:

— Прошу сейчас приехать ко мне.

— Слушаюсь, — ответил Жогин и довольно потер руки: «Случай подходящий».

Он взял газету с Указом, надел фуражку и, распахнув дверь, крикнул:

— Дежурный, машину!

В степи было душно. Резкий горячий ветер бросал в ветровое стекло мелкие комочки дорожного гравия, поднимал к небу коричневые столбы пыли и гнал их до самого горизонта. Впереди на дороге маячили тощие фигурки сусликов. Они настороженно вытягивали мордочки и тут же скрывались в норы.

Чем дальше в степь, тем сильнее порывы ветра. И не столбы уже, а сплошные тучи пыли заволакивали все вокруг. Даже солнце сделалось желтым.

— Фу, напасть какая! — ворчал Жогин. — Буря, что ли, собирается?

У первого же высокого строения, в затишье, он приказал шоферу остановиться. Не забыл полковник и на этот раз осмотреть и почистить свое обмундирование, прежде чем явиться к командиру дивизии.

Павлов, приняв Жогина, сразу же предложил садиться, после небольшой паузы сказал:

— Имею сообщить вам, товарищ полковник, неприятную весть. Получен приказ об освобождении вас от должности.

— Меня, от должности? — Жогин встал. Лицо его вытянулось, покрылось мертвенной бледностью, глаза расширились.

— Вы сидите, пожалуйста, — сказал Павлов и подал полковнику бумагу с приказом. — Вот, читайте!

Перед глазами запрыгали буквы и сразу увязли в тумане. Одно только слово увидел Жогин: «освободить». Увидел и тяжело опустился на стул.

А за окнами не переставал бушевать ветер. Он с грохотом бился о железную крышу, гнул до земли деревья и протяжно завывал, не желая смирять своей буйной силы.

Тошно сделалось Жогину от этого воя. Вдохнул он в себя сколько мог воздуха и с шумом выпустил его сквозь туго сжатые зубы. Вместе с воздухом прорвались слова, полные обиды и гнева:

— Значит, Жогина в сторону, карьеристу дорогу загородил. А ведь я, товарищ генерал, всю жизнь отдал армии. Сил не жалел. Сам Тихон Семеныч Ликов подтвердить может.

Павлов слушал полковника спокойно, не перебивая. Потом сказал серьезно и мягко:

— Ваши заслуги, Павел Афанасьевич, отмечены орденами. И никто их не зачеркивает. Они с вами так и останутся. А что касается Ликова, то его уже нет у нас в округе. Отозван.

— Как это? — не понял Жогин. — Куда отозван? Зачем?

— Приказ должен быть, — объяснил Павлов. — Все узнаем. Дело неприятное.

Жогин молчал, сжав челюсти. Он ничего не слышал и не хотел слышать. Только одно слово крутилось в его мозгу: «освободить». Не знал он раньше, когда сам подписывал приказы, что слово это так может потрясти человека.

— Оставлять же вас на командных должностях нельзя. Дело страдать будет, — откровенно продолжал Павлов. — Так что обижаться вы можете только на себя, Павел Афанасьевич. Если не согласны, хотите поговорить с командующим, могу посодействовать.

— Я не могу сейчас говорить, — с трудом произнес Жогин, поднимаясь со стула. — Мне обидно, товарищ генерал. Тридцать лет отдать армии и теперь вдруг изволь читать вот этот приказ: «Отстранен от должности…»

Он словно поперхнулся словами и резко махнул рукой.

Павлов вышел из-за стола.

— Ну вот что, — сказал он, заглянув Жогину в лицо. — Успокойтесь, потом будем толковать. Надеюсь, поймете все.

Жогин обмяк, опустил голову и долго еще стоял в глубокой задумчивости.

Обратно ехал он мрачный, подавленный. Чужим, деревянным казалось ему собственное тело. Во рту и в горле было сухо и горько.

Степь выглядела тусклой, помятой. На траве лежала серая пелена пыли.

Километрах в трех от военного городка машина догнала роту, идущую с полевых занятий. Усталые солдаты брели нестройно, вяло переваливаясь с ноги на ногу. Жогин кивнул шоферу, схватил оказавшийся под руками красноталовый прутик и, выпрыгнув из кабины, крикнул:

— Остановить роту! Командира ко мне!

Солдаты застыли на месте, мигом выровняли строй, подняли головы. Старший лейтенант Крайнов, розовый от волнения подбежал к Жогину.

— Товарищ полковник…

— Знаю, что полковник, — оборвал его Жогин. — Вы командир или кто? Почему позволяете солдатам вольности? Я спрашиваю, почему? — Ударил прутиком по сапогу и, забыв о собственных переживаниях, зашагал вдоль строя.

— Автомат, автомат как держите! А вы чего плечи опустили! — кричал полковник то на одного, то на другого солдата, — Безобразие! Анархия! Разве таким должен быть строй?

Минут через десять, когда в роте был наведен порядок, Жогин повернулся к Крайнову, скомандовал:

— Ведите!

И вдруг вспомнил, что эта рота уже не его, что весь полк, которому он, Жогин, отдал столько сил и здоровья, завтра будет смотреть на него, как на постороннего человека. Больно защемило в груди полковника от такой мысли, туман поплыл перед глазами. В голове засверлило: «Что будет с дисциплиной? Кто встряхнет людей, когда это надо будет? Неужели не видит командир дивизии, кому доверяет?»

Медленно покачиваясь, Жогин дошел до машины. Не выпуская из руки прутика, тяжело опустился на сиденье, закрыл глаза и не открывал их, пока машина обгоняла роту.

Домой приехал уже под вечер. Вошел в кровянисто-красную от заката комнату и сразу сказал жене:

— Ну все, можно снимать погоны.

Мария Семеновна не поняла мужа, переспросила:

— Почему снимать? Изменения в одежде какие-нибудь?

— В какой одежде! Освободили меня, понимаешь?

— Нет, — замотала головой Мария Семеновна, — ни ничего не понимаю. Чтобы тебя от должности?.. Как же так, Паша?

— Вот так, — протянул Жогин, снимая китель и вытирая белым рукавом рубахи лицо. — Мельниковы теперь в моде.

— Но ведь ни одного выговора, никаких предупреждений. — Мария Семеновна прижала к глазам платок.

— Ты брось панихиду свою, — крикнул Жогин и ушел на кухню. Долго стоял там, устремив неподвижный взгляд на ярко пылающий горизонт. Когда вернулся в комнату, жена уже стояла у зеркала и пудрила лицо.

— Ты куда собираешься? — грубо спросил Жогин.

Мария Семеновна тяжело вздохнула:

— В клуб, на репетицию.

— Отпевать, значит, мужа будешь, а Мельникова на щит славы поднимать, да?

— Зачем ты, Паша, говоришь такое? Ведь сам знаешь, что к выходному готовимся. Выступать будем.

— Знаю. Тебе хор дороже меня.

— Ой, ну зачем ты жжешь душу? — Мария Семеновна поморщилась, и глаза ее снова сделались влажными.

Жогин сжал губы и повернулся к стенке. Взгляд его уперся в поблескивающую рукоятку сабли, где виднелась тусклая надпись: «За боевое отличие». Прочитал и тяжело опустился на диван. Не услышал он даже, как вышла из комнаты Мария Семеновна, как тихо скрипнула за ней дверь. Словно чья-то могучая рука перенесла его в другой, далекий мир. Встали в памяти раздольная азиатская степь, вихрем летящий кавалерийский эскадрон, встречный свист ветра.

И вдруг почудилось Жогину, будто упал он со своего лихого коня, упал и остался один в неоглядном просторе, а весь эскадрон, поблескивая саблями, могучей лавиной уходит дальше и дальше к горизонту.