Люди в погонах

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Жогин зашел в штаб румяный и веселый. Он только что встретил на вокзале сына, Григория, с которым не виделся почти три года. Встреча дохнула на полковника приятным теплом, расплавила в душе ледок суровости, развеяла волнения, которые все больше угнетали его последнее время.

От вокзала до дома ехали в «газике». Григория Жогин посадил впереди, рядом с шофером, а сам, устроившись на заднем сиденье, всю дорогу любовался статностью сына, его бравой армейской выправкой. Любовался и вспоминал: а сколько волнений было пережито в те далекие дни, когда Григорий появился на свет.

Случилось так, что ожидание ребенка совпало с переездом кавалерийской бригады, в которой служил Жогин, из-под Астрахани в центр России. Была глубокая осень. По крыше вагона, как мелкая дробь, хлестала крупка. Земля, рельсы, провода, деревья обледенели. Казалось, кто-то взял и запеленал их в тонкие слюдяные простыни.

На остановке Мария Семеновна отправилась на вокзал за кипятком. И в тот момент, когда чайник уже был наполнен, горнист заиграл сбор. Мария Семеновна, забыв о своем состоянии, бросилась к вагону бегом и упала. А через неделю родился мальчик. Родился преждевременно и был такой хилый, что более двух месяцев пришлось держать его в грелках.

Прошло три года. Мальчик немного окреп и стал уже радовать отца своей живостью. Но тут навалилось новое несчастье. Кавбригада стояла тогда в лагерях близ Оки, а семьи офицеров из-за недостатка квартир жили километрах в пяти от лагеря, в большой сельской школе. И вот однажды ночью, когда кавалеристы, вернувшись с полевых учений, легли отдыхать, Жогину вдруг доложили, что горит школа, подожженная кулаками. Ни минуты не раздумывая, Павел Афанасьевич поднял по тревоге эскадрон.

В село Копинки влетели на полном аллюре. Здание еще горело. Люди в медных касках растаскивали баграми пылающие бревна, заливали огонь из брандспойта. Приказав кавалеристам спешиться и тушить пожар, сам Жогин прямо на коне ринулся на поиски жены и сына. Он сразу же подлетел к дому, где помещался сельский совет, стукнул сапогом в ставню, крикнул: «Эй, кто есть!» Вышел старичок сторож. «Где люди из школы?» «По избам ищи, — ответил сторож испуганным голосом. — Все как есть по избам разбежались». И Жогин погнал коня от избы к избе, беспокоя людей своим сильным голосом: «Эй, кто тут есть из школы?» На его зов выходили женщины, но никто из них не мог сказать, где Мария Семеновна.

Больше сотни домов проверил Павел Афанасьевич, пока наконец услышал голос жены: «Паша, Пашенька!» Подбежала, протянула руки и сразу навзрыд, по-женски, запричитала: «Сыночек-то наш, Гришенька, обгорел». У Жогина выпал из рук повод. Ослабевшим голосом он прошептал: «Как это? Где он?» Потом зашел в избу и до боли стиснул челюсти. Сын лежал на широкой лавке с обожженными ногами, дышал прерывисто, громко. Павел Афанасьевич закутал его в одеяло, осторожно взял на руки и погнал коня в районную больницу.

Полгода заживали у Григория раны. Затем стали цепляться другие болезни: скарлатина, коклюш, ангина. После ангины заболело сердце. Все это время Жогин досадовал: «Не повезло мне с сыном». А Григорий наперекор всему поднялся, окреп и даже был принят в артиллерийское училище. И вот он уже в погонах старшего лейтенанта. При встрече Жогин от радости развел руками: «Ну, брат, взял ты свое, взял». Бросалась в глаза подтянутость сына. Шинель на нем сидела, как влитая, без единой морщинки. Сапоги зеркального блеска. Пуговицы горели будто золотые. Словом, одет был со всей уставной строгостью. «Молодец, честное слово, молодец», — сказал Павел Афанасьевич. А когда приехали домой, обнял сына за плечи и, громко чмокнув в порозовевшую от мороза щеку, произнес: «Это за службу».

Сейчас полковник шагал по коридору штаба. Он был в превосходном настроении. Ему бы, конечно, не следовало в такой торжественный момент отлучаться из дому. К тому же до конца учебного дня осталось всего сорок пять минут. Но командир дивизии требовал сведения о выполнении учебных планов и расходования боеприпасов. Задерживать такие документы у Жогина не было привычки.

Заглянув в комнату начальника штаба, полковник спросил необычно мягким голосом:

— Ну как, майор, все готово?

— Минут через десять, — ответил Шатров, поднявшись из-за стола и вытянув руки. Жогин кивнул и прошел в свой кабинет. Едва он успел раздеться, как появился подполковник Соболь. Обычно румяное лицо его на этот раз было красным, вероятно, от быстрого движения. Он стукнул каблуками, выпрямился и сказал с подчеркнутым уважением:

— Разрешите, товарищ полковник, поздравить вас по поводу встречи с сыном.

Жогин посмотрел на Соболя, подумал: «Уже знает. Вот проворный человек». И, улыбнувшись, ответил:

— Да, приехал. Спасибо.

Соболь тоже улыбнулся, заметив при этом:

— Своих детей не имею, товарищ полковник, но вполне понимаю ваше чувство. Божественнее этого чувства ничего нет на свете.

— Верно, — согласился Жогин и, помолчав, добавил: — Вот женитесь, тогда испытаете сами.

— Собираюсь, — сказал Соболь, довольный тем, что разговор складывается как нельзя лучше. — Письмо на днях получил от девушки. Приглашает приехать. Вот и зашел, товарищ полковник, попроситься в отпуск.

— Да вы еще в прошлом году собирались.

— В прошлом не получилось, а теперь постараюсь. — Говорил он таким убедительным тоном, что Жогин смягчился еще больше и начал вслух прикидывать, когда удобнее отпустить Соболя: сейчас или через месяц, как намечено по плану.

— Через месяц поздно, товарищ полковник, — старательно упрашивал Соболь. — У нас ведь сговор. Хотя бы через неделю выехать.

Жогин в усмешке скривил губы:

— Сговор! Ох вы и выбрали момент прийти ко мне. Подкараулили… Ладно, поедете через неделю. Готовьтесь. Только с изучением техники офицеров своих подтяните. Чтобы никаких пропусков. Поняли?

В кабинет зашел Шатров с приготовленными документами. Соболь еще раз щелкнул каблуками, спросил у полковника:

— Разрешите идти?

— Идите, — кивнул Жогин и, усевшись за стол, начал подписывать бумаги. Подписывал он, к удивлению Шатрова, без придирок и замечаний. Время от времени даже хвалил:

— Ну что ж, хорошо… И это правильно…

Когда с документами было покончено и Жогин собрался уходить, пришел Григоренко, спросил:

— А на заседании партийного бюро не хотите присутствовать?

— На заседании? — переспросил полковник. — Поздно сообщаете.

— Почему поздно? Три дня назад я говорил с вами.

Жогин посуровел. На одутловатых щеках его выступили бледные пятна. Он вспомнил, что три дня назад действительно был такой разговор. Но ведь замполит должен был тогда понять, что командир не дал согласия обсуждать Крайнова.

Жогин долго смотрел в усатое лицо Григоренко и, еле сдерживая гнев, сказал:

— Значит, сами решили. Самолично. Обошли командира. Здорово! — Он помолчал, нервно пожевал побледневшими губами и вдруг перешел на приказной тон: — Запомните, анархии во вверенном мне полку не допущу. На обсуждение старшего лейтенанта Крайнова я согласия не давал. Об этом вы уже знаете. Меня удивляет ваше поведение, подполковник. Прошу объяснить.

— Относительно Крайнова, — сказал Григоренко, — я уже докладывал, что есть решение партийного коллектива, товарищ полковник. Противиться этому считаю неправильным.

— Меня не интересует, как вы считаете. — Жогин резко повернулся и заходил по кабинету. — Командир тут я, и все обязаны подчиняться моей воле.

— Но есть воля партийной организации, — сказал Григоренко. — Если вы не хотите с ней считаться, я вынужден доложить об этом в политотдел.

— Дело ваше, — сказал Жогин. — Можете докладывать хоть в политуправление.

Григоренко вышел. Полковник посмотрел ему вслед, прислушался к гулкому звуку удаляющихся шагов и вдруг подумал: «Перехватил я, кажется». Тяжело вздохнув, он взялся обеими руками за ремень и долго стоял на месте. «Да, пересолил». — Распахнув дверь, приказал дежурному позвать Григоренко.

— Садитесь, — сказал Жогин, когда замполит снова вошел в кабинет. Долго испытывал его прямым немигающим взглядом, потом спросил сдержанно: — Ну что, будете жаловаться?

Григоренко промолчал.

— Очень красиво получается. Заместитель недоволен командиром. В таком случае что же остается от железной воинской дисциплины? Ничего. А как быть мне, начальнику, скажите?

— Опираться на партийную организацию, — ответил Григоренко. — Уважать ее мнение.

Полковник подумал, потом сказал устало:

— Это слова. На деле получается другое. Вот вы изобьете сейчас на бюро Крайнова, подорвете его командирский авторитет.

— Зачем же избивать? — сказал Григоренко. — Мы хотим серьезно разобраться в том, что произошло, предупредить другие подобные случаи. А что касается авторитета, я думаю, скрытием происшествий мы его не поднимем.

Жогин глубоко вздохнул, побарабанил по столу пальцами, сказал:

— Ладно, заседайте. Но помните наш разговор…

Домой Жогин шел пешком. Хотелось успокоиться на морозном воздухе, побыстрее отогнать от себя мучившие мысли. Но успокоение не приходило. Полковник никак не мог понять, правильно ли он поступил, дав согласие на обсуждение Крайнова. Никогда раньше ему не приходилось прибегать к подобным уступкам: политработники знали свое место.

«Показать бы место и Григоренко, встряхнуть бы, — подумал полковник, медленно шагая по звонко хрустящему снегу, — Да, видно, время не то. Даже генерал Ликов изменился. Сперва дал согласие отстранить Мельникова от должности комбата, потом передумал. А зря. Тут важна твердость».

Домой Жогин пришел с окончательно испорченным настроением. Мария Семеновна заметила это сразу, тихонько спросила:

— Ты почему медведем смотришь?

— А ты меньше присматривайся, — буркнул Павел Афанасьевич. Он бросил на жену сердитый взгляд и прошел к столу, где в расстегнутой белой рубахе сидел Григорий. Похлопал его по плечу:

— Ну, как чувствуешь себя под командованием мамаши? Поди, тоже нелегко?

Григорий смущенно заулыбался.

— Ничего, — продолжал Жогин, — закаляйся.

Говорил он громко, чтобы казаться веселым, но удавалось это ему с трудом. Мысли о заседании бюро не давали покоя. «А может, позвонить генералу? — подумал вдруг Жогин и ухватился за эту идею: — Да, да, позвоню сейчас же».

Пока ожидал голоса комдива, успокаивал себя надеждой: авось будет поддержка. Тогда он, Жогин, сумеет как следует поговорить с Григоренко.

В трубке что-то гудело и резко посвистывало, будто завывал ветер. Голос Павлова был слышен слабо. Некоторые слова совершенно пропадали. И все-таки Жогин понял: не оправдались его надежды на поддержку.

Шум в трубке наконец прекратился. Голос Павлова словно прорвался сквозь густые вихри бурана и зазвучал сильно, отчетливо:

— Непонятна мне ваша позиция, Павел Афанасьевич. Вместо того, чтобы опираться на коммунистов, идти с ними локоть к локтю, у вас какие-то разногласия.

— Разрешите доложить, — сказал Жогин и принялся было вновь объяснять свое отношение к поставленному на бюро вопросу.

Генерал прервал его:

— Обождите. Это долгий разговор. Мы вернемся к нему. А мешать работе парторганизации не советую.

Жогин стоял в раздумье, ругая себя за пустую затею, потом нажал тяжелым пальцем на рычажок, а когда отпустил, крикнул в трубку повелительно:

— Дежурного!

Дождавшись ответа, спросил:

— Григоренко там?

— У них заседание…

— Вызовите!

Григоренко вскоре подошел к телефону, сказал с обычной невозмутимостью:

— Слушаю.

Жогин громко кашлянул. Говорить он много не собирался. Но спросил все же, как всегда, строгим тоном:

— Ну как?.. Что там у вас?

— Обсуждаем, — коротко ответил Григоренко. — Все идет нормально.

— Как это понять: «нормально»?

— А так. Для беспокойства нет причины. Отдыхайте.

Помолчав, полковник сказал уступчиво:

— Ладно, завтра доложите.

Опустив трубку, он долго стоял, облокотясь на тумбочку. Странно и непривычно было думать, что заседание бюро шло вопреки его воле.

В коридор заглянула Мария Семеновна:

— Паша, ты заснул, что ли?

Жогин вскинул голову, но не ответил.

Утром Жогин поднялся раньше обычного. Несмотря на плохое настроение, он все же выполнил несколько гимнастических упражнений, но завтрака ждать не стал молча оделся, вышел на улицу. У крыльца поднял обломок детской лыжной палки. Шел не торопясь, постукивая палкой по голенищу сапога.

Проходя штабным коридором в свой кабинет, сказал дежурному:

— Позовите ко мне Григоренко.

— Подполковника еще нет, — ответил дежурный.

Жогин поморщился.

— Тогда звоните в первый батальон и вызывайте Крайнова.

— Слушаюсь.

Вскоре в дверях появился запыхавшийся Крайнов. Подбросив руку к виску, он словно застыл на мгновение и прерывистым голосом доложил:

— По вашему приказанию, товарищ полковник…

Жогин посверлил взглядом вошедшего, спросил с приметной язвинкой:

— Значит, проработали?

Старший лейтенант недоуменно заморгал глазами.

— Что? Не согласны с бюро?

— Почему?.. Я сам.

— Что «сам?» С просьбой в бюро обратились о проработке. Так, что ли?

— Никак нет.

— А в чем же дело?

— Я насчет собственных ошибок, — начал объяснять Крайнов. — Были они у меня, товарищ полковник. Отрицать не приходится.

— Что было! — повысил голос Жогин. — Вы скрыли чрезвычайные происшествия?

Крайнов молчал.

— Я спрашиваю, почему? — наступал полковник. — Голос пропал, да? Вы же командир, серьезный человек, а ведете себя, как младенец, и меня под удар ставите.

— Так я же без умысла, — попытался объяснить Крайнов.

Жогин вскипел еще больше:

— Что вы оправдываетесь: «ошибка», «без умысла»! Это преступление. Вас мало разобрать на бюро, под суд отдать надо. Поняли?.. Идите!

Крайнов посмотрел на злое лицо полковника, задержался.

— Разрешите объяснить? — попросил он тихим, виноватым голосом.

— Хватит объяснять, — махнул рукой Жогин. — Все понятно.

Крайнов медленно вышел из кабинета. Полковник зло посмотрел вслед:

— Мальчишка. Разрешите ему объяснить! Молокосос. Да если бы я знал раньше.

В дверь заглянул Шатров.

— Телефонограмма из штаба дивизии, — сказал он, протягивая бумагу. Жогин молча пробежал суровым взглядом по строчкам.

— Та-а-ак, — громко сказал он после короткого раздумья. — Зовите-ка сюда Григоренко, Сердюка и сами заходите.

Шатров вышел. Жогин перечитал телефонограмму. В ней сообщалось, что через два дня у комдива состоится совещание, где будет обсуждаться состояние дисциплины и воспитательной работы в подразделениях. На совещание предлагалось явиться с докладом.

Жогин постучал пальцами по бумаге, подумал: «Вот оно и выходит: с партбюро не спрашивают никаких докладов. За все в ответе командир». Он взял карандаш и вывел крупный вопросительный знак.

Заместители командира и начальник штаба зашли в кабинет один за другим. Жогин кивком пригласил их сесть и стал вслух читать телефонограмму. Потом взглянул на Григоренко, спросил:

— Ясно?

— Да, ясно.

— Завтра к восемнадцати часам подготовьте следующие данные. — Жогин перевел взгляд на Шатрова. — По вашей линии. Надо подсчитать, сколько за год объявлено людям поощрений. Только не вообще, а по разделам. Поняли? Ну, к примеру, за стрельбы, тактику, за караульную службу. То же самое со взысканиями. И конечно, процентную выкладку сделайте.

— В целом по полку или по батальонам? — спросил Шатров.

— То и другое нужно.

— Времени мало, товарищ полковник.

— Сидите ночь, — сказал Жогин.

— Слушаюсь, — глуховато произнес Шатров.

— Ну вот. А теперь с вами. — Полковник снова повернулся к Григоренко. — Вы мне дайте сведения о политинформациях, беседах, докладах. Тоже по темам: присяга, устав, боевые традиции и, прочее. Да, вот еще что. — Полковник налег локтями на стол. — Диаграммы нарисуйте. Заставьте Сокольского…

— Художника у него нет, — сказал Григоренко.

— Пусть сам рисует. А не может, я его в парки отправлю машины чистить. Ну все, товарищи. Если нет вопросов, вы свободны. Подполковник Сердюк, останьтесь!

Шатров и Григоренко ушли. Жогин снова взял телефонограмму и, посмотрев на желтое безбровое лицо Сердюка, сказал снисходительно:

— Придвигайтесь поближе.

Его негромкий хриповатый голос, намеренно замедленное движение руки как бы предупреждали собеседника: у нас разговор особый.

— Так вот, — сказал Жогин серьезным тоном и всем корпусом подался вперед. — Вам, подполковник, поручаю заняться творческим анализом. Садитесь немедленно и сделайте выводы, почему ухудшилась дисциплина в первом батальоне.

— И все это завтра к восемнадцати? — удивился Сердюк, вскинув большую лысую голову.

— Можно к следующему утру.

— Да, но все равно… Понимаете, я не знаю…

— Сомневаетесь в собственных силах? — Жогин в упор посмотрел на заместителя. — А я верю, потому и поручаю именно вам. Другой может месяц просидеть впустую, а вы…

Сердюк достал из кармана блокнот и стал записывать указания командира.

— Вам ведь не нужно заново изучать положение в батальоне, — продолжал Жогин, внимательно следя за каждым движением подполковника. — Возьмите за основу стрельбы, историю с охотой на волков. Эту самую возню с Зозулей. Есть еще известные факты. Вот и обобщайте. А мне представьте все рапортом.

— Слушаюсь.

Жогин встал и вышел из-за стола.

— Значит, все. Желаю успеха.

Оставшись один, он довольно потер руки. У него не было сомнений в том, что подготовка к совещанию собьет спесь с замполита, заставит его и некоторых других офицеров вроде Мельникова понять, что армейская дисциплина не терпит никаких вольностей, что хозяин в полку один — командир.

Жогин еще раз потер ладони и подошел к окну. На подернутых морозцем стеклах играло солнце. Мелкие кристаллики льда сверкали и переливались словно жемчуг. А вверху, у деревянного переплета рамы, уже синела небольшая проталинка. В ней, как в круглой линзе, виднелись голые ветви тополя и кусочек чистого неба. Все это предвещало близкое тепло и веселое журчание ручьев.

Полковник даже вздохнул от наплыва чувств. Он повернулся к телефону и позвонил на квартиру. Трубку взял Григорий:

— Домовничаешь? — спросил его Павел Афанасьевич. — Ну, ну, бездельничай, только не забывай физзарядку. Что? Забыл? Вот это хуже. А мать что делает, обед готовит? Правильно. Скажи, что я приеду в двенадцать. А физзарядкой займись, не то разбухнешь вроде меня. Очень красиво получится. Займись, займись, не пререкайся, ведь у меня, кроме полковничьих, отцовские права есть.

Совещание проходило в просторном кабинете Павлова. Командиры полков, их заместители и начальники штабов сидели за длинным столом. Генерал, как всегда, говорил стоя. Его простые, свободные движения и мягкий голос как-то не подходили к высокой, строго подтянутой фигуре и прямому взгляду широко открытых глаз. Говорил он не спеша, время от времени заглядывая в лежащую на столе записную книжку.

Три дня назад Павлов был на Военном совете округа, где обсуждался вопрос об усилении в войсках индивидуальной работы. Теперь он информировал об этом присутствующих.

Жогин сидел в самом конце стола. Слушая комдива, он соображал, где бы лучше разместить листы ватмана с цифрами и диаграммами. Ему хотелось, чтобы они выглядели солидно и внушительно. Прежний комдив любил и ценил подобное оформление докладов. На одном из совещаний он даже поставил Жогина в пример: «Учитесь, товарищи, командирской культуре и умелому показу того, что сделано».

Закончив информацию и ответив на вопросы офицеров, Павлов предоставил слово Жогину. Тот резко поднялся и, поджимая выпирающий живот, вытянулся.

— Разрешите, товарищ генерал, развесить документы?

Павлов кивнул:

— Да, да, пожалуйста.

Диаграммы были у Шатрова. Он встал и проворно прикрепил их к стене заранее приготовленными кнопками. Присутствующие повернулись. Возбужденный всеобщим вниманием, Жогин приступил к докладу.

— Я буду говорить, товарищ генерал, языком цифр и диаграмм.

Павлов слушал его вначале спокойно, лишь изредка задавал вопросы. Потом воспользовался небольшой паузой, сказал тоном советчика:

— Вы, товарищ полковник, только общие цифры приводите. Нельзя ли привести конкретные факты из практики воспитательной работы?

— Можно, — с готовностью ответил Жогин. — Все по порядку скажу.

Павлов пожал плечами и еще минут пять терпеливо выслушивал докладчика. Наконец он поднялся со стула, сказал:

— Прошу вас, полковник, оставьте диаграммы и, цифры. Мы только зря тратим дорогое время.

— Хорошо, перехожу конкретно к первому батальону. — Жогин опустил руки, выпрямился. — Я уже сказал, что дисциплина и боевая готовность подразделений здесь, как и раньше, не вызывают сомнений. Солдаты и офицеры каждую минуту готовы к выполнению любой боевой задачи. Как и в других батальонах, в первом нам удалось заставить людей учиться водить машины, овладевать всем имеющимся в ротах оружием, что обеспечивает взаимозаменяемость бойцов в бою. Но при этом… — Полковник вздохнул и тяжело подвигал бровями. — При этом нельзя умолчать и о тех известных вам, товарищ генерал, неприятностях, которые были допущены лично подполковником Мельниковым. Состояние дел изучал мой заместитель специально.

Жогин раскрыл перед собой рапорт Сердюка и стал зачитывать его. Моментами он останавливался, чтобы лучше объяснить тот или иной факт, доказать вредность самовольных действий комбата. Когда он коснулся охоты на волков, начальник политотдела полковник Тарасов перебил его:

— Позвольте, вы во всем обвиняете комбата. Но ведь, как теперь выяснилось, Груздев и раньше совершал самовольные отлучки.

— Да, — глухо пробасил Жогин, — были два случая, К сожалению, я не знал о них.

— Очень плохо.

— Людей не изучаете, — заметил Павлов. — Иначе как же расценивать?

Жогину стало жарко. Мысли спутались. Переборов себя, он сказал:

— Оправдываться не буду, товарищ генерал, но обязан доложить, что раньше в первом батальоне таких безобразий, как сейчас, не было.

— Чего же вы жалуетесь? — удивился Павлов. — Выправляйте положение. Опыта у вас достаточно.

— Не в опыте дело, товарищ генерал.

— А в чем же?

— О комбате надо подумать. Ведет он себя чрезвычайно вольно, безответственно. Было бы все-таки разумно поставить вопрос…

— Нет у нас для этого оснований, — твердо сказал комдив. — Нельзя же целиком принимать ваши обвинения. И вообще, мне кажется, вы слишком увлеклись недостатками комбата. Мы уже говорили об этом. Посмотрите на него с другой стороны. Может, увидите что-нибудь светлое. Кстати, вы знакомы с тем, что он пишет?

Жогин ответил отрицательно:

— Я же вам, товарищ генерал, докладывал, что из Москвы человек приезжал, читал…

— Что там из Москвы? Самим почитать нужно. Комбат ведь он ваш, вместе работаете. Ну, а с докладом о действиях войск в современных условиях или об иностранных армиях он хоть раз выступил перед офицерами полка? — продолжал допытываться Павлов.

Григоренко подсказал:

— Через два дня Мельников будет выступать в клубе.

— Это уже хорошо. — Павлов снова повернулся к Жогину. — Простите, полковник, у меня к вам еще один вопрос. Что вы лично делаете, чтобы Мельников быстрее закончил свою работу над книгой?

Жогин плохо понимал комдива.

— Извините, товарищ генерал, — сдержанно сказал он. — Ведь я готовил материал по вопросу о состоянии дисциплины в толку…

— Вот, вот, — покачал головой Павлов. — Человек — одно, дисциплина — другое. Буду откровенным, полковник. Ваш доклад не раскрывает положения с дисциплиной в полку. За диаграммами вы не видите человека. Так и Крайнова проглядели.

Жогин нервно поджал губы, на лбу выступила испарина. «Слишком резко получилось, — подумал он. — Нельзя было так круто говорить о Мельникове. И еще эти вопросы генерала. Ну как я не уловил сразу их тона? Вот голова!»

Доклады других командиров Жогин слушал плохо. Все время его давила обида. Ведь столько готовился — и впустую. А главное, выводы какие: «Доклад не раскрывает положения с дисциплиной в полку». Ну ничего, теперь Жогин будет умнее.

Утром полковник вызвал к себе офицеров штаба. Негромко, но с обычной твердостью сказал:

— Вот что, товарищи. Приказываю с сегодняшнего дня меньше сидеть за столами, а больше находиться в подразделениях с личным составом. Начальнику штаба распределить, кто куда идет, поставить задачу. О случаях невыполнения докладывать мне. — Он помолчал, обвел, присутствующих долгим взглядом и добавил: — Думаю, что объяснять не требуется. На совещании вчера были, требования комдива об индивидуальной работе знаете.

Григоренко при офицерах ничего не сказал полковнику, а когда остался с ним наедине, заметил:

— Зря вы такую торопливость проявляете. Это ведь не траншея, которую можно захватить штурмом.

— А вы что же, предлагаете прохлаждаться? — спросил Жогин.

— Зачем прохлаждаться? Я за то, чтобы идти в подразделения. Но чтобы не сводить все это к обычным проверкам и встряскам.

— Значит, ходить и наблюдать, — усмехнулся Жогин. — Ласковыми разговорчиками заниматься, как в первом батальоне с Груздевым. Так по-вашему?

— По-моему, нужно добиться, чтобы в ротах поняли смысл индивидуальной работы, — объяснил свою мысль Григоренко. — Чтобы люди увидели какие-то примеры. А у нас есть они, в том же первом батальоне.

— Ну вот и показывайте примеры, не возражаю, — сказал Жогин уступчиво. — Это по вашей линии. А сейчас… — Он выпрямился и резко опустил руку на стол. — По батальонам!

Жогин вышел из штаба. После серьезных беспокойств и переживаний мысли его входили в обычную колею. Ноги двигались легко и быстро.

Впереди показались два солдата с катушками телефонного провода за плечами. Они шли, проваливаясь по колено в сугробы. Жогин остановился, крикнул:

— Ко мне!

Солдаты приблизились.

— Куда идете? Где командир?

Тот солдат, что стоял ближе, начал торопливо докладывать, а второй поправлял сбитую набок шапку.

— Вы долго будете возиться? — спросил Жогин. — А ну, встаньте как надо!

Солдаты вытянулись, подняли головы.

— Ну вот, — одобрил полковник. — Теперь похожи на военных. Пуговицы когда чистили? Сегодня? Правильно, хорошо. А подворотнички почему несвежие? Не успели? Увижу еще раз в таком состоянии, отправлю прямо на гауптвахту. Поняли? Ну вот, а теперь шагом марш на занятие!

Солдаты ушли. Жогин посмотрел вслед, покачал головой: «Вот народец!»

Проходя мимо клуба, он заметил на щите афишу. Издали прочел самое крупное слово «лекция». Приблизившись, разобрал другие:

Жогин поморщился. «Не могли без афиши обойтись, — подумал он. — Григоренко все сочиняет. Надо еще посмотреть, что за лекция такая». И полковник направился в первый батальон. Встретив в штабном коридоре Мельникова, спросил:

— У вас лекция написана?

— Нет.

— А как же вы читать ее будете?

— Так, по плану.

Глаза Жогина округлились и наполнились злым блеском:

— Но я же обязан проверить, прежде чем пускать вас в такую аудиторию.

— Могу с планом ознакомить, — предложил Мельников.

Жогин махнул рукой:

— План не лекция.

Он хотел сказать что-то резкое, но воздержался и зашагал в глубь казармы. Мельников пошел следом.

Жогин сразу же направился в комнату рационализаторов. Обошел вокруг стола, на котором лежали разные стекла, коробки, похожие на самодельные фотоаппараты, и, повернувшись к комбату, спросил:

— Опять клубное имущество портите?

— Никак нет, — ответил Мельников.

— А это что? — Жогин ткнул пальцем в линзы, рядком лежавшие на столе.

Комбат улыбнулся.

— Тут мы, товарищ полковник, с фотозаводом связались. Зозуля работал там до призыва в армию. Вот оттуда и прислали нам эти детали.

— А почему не докладываете?

— Я считал…

— Что значит «я считал»? Вы слишком много позволяете себе, подполковник. Партизанщину разводите. Попрошайничаете. Такие вещи без согласия командира не делают.

Он повернулся и хлопнул дверью.

Казарму заполняли солдаты. Они возвращались с улицы шумные, раскрасневшиеся, окутанные морозным паром. Некоторые, пробегая мимо полковника, вдруг переходили на строевой шаг, резко повертывали головы. Другие же проскакивали мимо. Жогин остановил одного, потом двоих, еще двоих.

— Вы где находитесь?

Солдаты молчали, еле переводя дух от быстрого бега.

— А стоите как? — Он подозвал оказавшегося неподалеку сержанта и приказал: — Постройте их в шеренгу!

Сержант быстро выполнил приказание.

Минут пять по казарме разносился басовитый голос, и все вокруг стояли тихо, не шевелясь.

Отпустив солдат, Жогин двинулся мимо рядов коек и тумбочек. Редкую постель оставлял без внимания. А ходивший за ним рослый голенастый старшина Бояркин только и знал вытягивался да отвечал: «Виноват, товарищ полковник».

После обхода казармы Жогин еще раз побеседовал с комбатом о лекции, проверил план, поставил в нем несколько вопросительных знаков красным карандашом. Затем посмотрел на часы и заторопился к штабу.

Слушать лекцию Мельникова собрались все офицеры полка. Жогин пришел в клуб перед самым ее началом. Увидев хлопотавшего на сцене Григоренко, подумал: «Ишь старается, будто за профессором каким ухаживает. Даже карты развешивать помогает». Вдруг он вспомнил: недавно замполит вел разговор о поездке коллектива полковой художественной самодеятельности в колхоз «Маяк». Договорились, кажется, на сегодня.

Жогин подозвал Григоренко, спросил с видом заботливого хозяина:

— Вы об артистах не забыли?

— Нет, — сказал замполит. — Собираются, скоро поедут.

— А с кем?

— Лейтенант Сокольский возглавляет.

Жогина будто укололи иголкой. Лицо его мигом побагровело, но сказал он тихо, чтобы никто, кроме замполита, не слышал:

— Безобразие! Да разве можно доверять Сокольскому людей? Он себя-то подтянуть как следует не может.

— Тогда Нечаева пошлем, — предложил Григоренко.

— Никаких Нечаевых. Поедете сами.

— Но я лекцию хочу послушать. Все же первый раз человек выступает. Надо узнать его способности. К тому же сегодня у меня консультация с руководителями политзанятий.

— Ну вот. — Полковник нахмурил брови и с явной неохотой согласился: — Ладно, пусть едет Нечаев. Только вы… — Он в упор посмотрел на Григоренко. — Идите к людям и тщательно проинструктируйте их. Никаких вольностей чтобы не было.

Когда замполит скрылся за дверью, Жогин вытер платком лицо, обвел присутствующих строгим взглядом и объявил:

— Начнем, товарищи, лекцию. — Затем кивнул сидящему в первом ряду Мельникову: — Пожалуйста!

Легко взбежав на сцену, Мельников взял длинную указку и, водя ею по огромной карте-схеме учений войск западного блока, заговорил неторопливо:

— Перед вами, как видите, план недавних больших маневров под названием «Королевская битва». Об этом сообщалось в печати. Мною для лекции использованы в основном материалы военных журналов…

Слушая Мельникова, Жогин внимательно оглядывал аудиторию. В одном из последних рядов он вдруг заметил Григория, недовольно подумал: «И этот пришел. Будто знаменитость какая выступает. Смешно».

Мельников знакомил офицеров с обстановкой «Королевской битвы». Наступающие войска обозначались на карте синей краской, обороняющиеся — черной.

Между ними проходила широкая голубая полоска реки. Ее пересекали темные и пунктирные стрелы. Где прямые, где изогнутые, они походили на толстых змей, то уползающих друг от друга, то устремляющихся вперед, образуя огромные зловещие клещи. У основания стрел виднелись крупные овалы, испещренные кружочками, ромбами и другими тактическими знаками. Здесь же были наименования воинских соединений. Их насчитывалось более десятка.

— Главное командование и его союзники, — говорил Мельников, — провели эти учения с применением атомного оружия. Правда, атомные взрывы были не настоящие. Но суть дела, мне думается, не в этом. Прошу обратить внимание на одну характерную деталь: в качестве объекта атомного нападения здесь изображены русские войска. Так прямо и написано: «русские». Это явно провокационный маневр, грубый и беззастенчивый.

Говорил он редко, словно диктуя написанное, время от времени откидывая со лба непокорные завитки густых волос.

— Заметьте, товарищи, — продолжал Мельников, водя указкой по карте, — дивизии одних стран выдвинуты вперед для удара. Дивизии другой страны — сзади или на второстепенных направлениях…

«Значит, не верят хозяева своим союзникам, — подумал Жогин, невольно увлекшись рассказом комбата. — Заслон за спиной ставят, чтобы подогнать, когда выйдет заминка. Очень красиво получается».

Мельников, не отрываясь от карты, говорил о замыслах командования и действиях дивизий, отмечая как просчеты, так и сильные стороны. Говорил о ходе форсирования реки и дальнейшим развертывании наступательной операции.

— Я полагаю, товарищи…

Жогин поморщился, будто проглотил что-то горькое. Эти слова: «я полагаю», «мне думается» кололи его в самое сердце. Он писал в блокноте:

Твердо решив отчитать Мельникова в конце лекции, Жогин сделал в блокноте еще одну пометку:

Но получилось так, что высказаться Жогину не удалось. Незаметно для себя он снова увлекся фактами, которые приводил лектор, и даже забыл о своем блокноте. Вспомнил, когда уже подал офицерам команду расходиться. «Вот голова дурная», — упрекнул себя Жогин и, повертев блокнот, спрятал его в карман.

Тем временем в фойе клуба офицеры окружили Мельникова. Они поздравляли его с хорошей лекцией, задавали вопросы, просили выступать почаще.

Подошел Соболь. Весело подмигнув, отвел приятеля в сторону, сказал:

— Что, дружба, входишь в историю? Давай, давай! — И тихо, в самое ухо: — Удивляюсь, как только управляющий стерпел тебя сегодня. Видел я, какие он метал в тебя стрелы.

— Брось ты, Михаил, выдумывать. Мне уже надоело.

Соболь поднял руку.

— Все, все. Молчу. С тобой спорить опасно. Опять обидишься. Пойдем лучше сыграем в бильярд. Великолепное средство от нервов. Пойдем?

— Не хочу.

— Прошу на одну партию. Три шара вперед отдаю. Согласен?

Мельников отрицательно покачал головой.

— А кроме всего, — продолжал Соболь, хитро прищурившись, — у меня есть для тебя очень важная новость.

— Правда?

— Честное слово.

Ну ладно, — махнул рукой Мельников, — уговорил. Одну партию можно.

Из клуба Жогин с сыном ехали домой в машине. Павел Афанасьевич разговаривал нехотя, хмурился. Никак не мог он простить себе допущенной оплошности. Ведь записал, приготовился и вдруг забыл. «Неужели старею? Ну нет, о старости рано думать».

Когда вошли в дом и разделись, Павел Афанасьевич сказал Григорию:

— Не знаю, зачем ты ходил на лекцию. Сидел бы и отдыхал. Не на службе ведь, а в отпуске.

— Ничего, я очень доволен, — ответил Григорий. — Такие лекции можно весь отпуск слушать.

— Ну, ну, не захваливай. Я с этим лектором еще потолкую. Он будет знать, как бросаться словечками: «мне думается», «я полагаю».

Григорий громко рассмеялся, но, поняв, что отец говорит вполне серьезно, оборвал смех, сказал как можно спокойнее:

— А мне кажется, что вся оригинальность этой лекции и состоит в свежих самостоятельных мыслях лектора.

Павел Афанасьевич поднял на сына испытующий взгляд.

— Что же там свежего и самостоятельного? Для тех, кто читал, конечно…

— Но я читал, — с достоинством ответил Григорий. — И все-таки скажу, что Мельников сумел как-то по-своему оценить это событие. У него есть чутье, понимаешь?

— Понимаю. Ты, наверное, решил позлить меня?

— Да нет же, я свое мнение высказываю. Мне лекция понравилась. Я так и подполковнику сказал.

— Хватит, — повысил голос Павел Афанасьевич, и на одутловатых щеках его вспыхнули красноватые пятна. Григорий пожал плечами.

— Я же ничего…

Уступчивость сына несколько охладила Жогина. Он даже пожалел, что проявил горячность, и, чтобы поправить положение, заговорил ровным голосом:

— Ты не знаешь этого Мельникова. Язык у него, конечно, подвешен неплохо. Дым в глаза пустить может. А передовой батальон испортил. Дисциплину разваливает.

Григорий удивленно взглянул на отца:

— А мне говорили о нем совсем другое.

— Кто говорил?

— Офицеры. Я понял, что они уважают его, ценят. Да и мне кажется…

— Что тебе кажется? — У Павла Афанасьевича глаза наполнились холодным блеском. — Ты же впервые встретился с этим человеком. И видите ли, уже готова аттестация. Какое легкомыслие!

— Но мнение офицеров чего-то стоит? — сказал Григорий.

— Ах вон что! Значит, посторонние люди для тебя дороже. А мнение родного отца — так, пустой звук. Выходит, что я для тебя не авторитет. Спасибо, сынок, уважил!

— Ну зачем так, отец!.. Нет, я не могу… — Григорий повернулся и ушел в маленькую комнату. Павел Афанасьевич еще некоторое время стойл в коридоре, потом раздраженно крякнул и вошел в столовую. На столе увидел записку:

Прочитав, Жогин смял записку и бросил на пол.

— Уехала, — злобно прошептал он, посапывая. — Девчонку разыгрывает из себя. Вот прихватит буран в степи.

Стараясь успокоиться, Жогин снял китель, стянул сапоги и лег на диван, повернувшись лицом к стенке. Но мысли в голове бурлили по-прежнему. Полковника раздражало сейчас решительно все: и лекция, и перепалка с сыном, и то, что уж очень много стали говорить везде о Мельникове. Даже комдив на служебном совещаний счел необходимым проявить заботу о его рукописи. Нашел тоже, за что уцепиться. А мнение какое: творческий человек, требуется внимание. Этак могут подумать, что в полку всему голова — Мельников, а он, Жогин, так себе, ничего не стоит…

Мария Семеновна приехала глубоко за полночь. Посмотрела на оставленный ужин, чистый стол, развела руками:

— Что же это? — Потом заглянула в буфет. — Боже, даже вино не тронули. Почему? Вы поссорились, да? Ну, чего молчишь? Где Гриша?

— Пойди да посмотри, — буркнул Павел Афанасьевич, не поднимаясь с дивана.

— Какой срам, — покачала головой Мария Семеновна. — Подумать только, сын скоро уезжает, а ты затеял ссору. Что за человек!

Она долго стояла у дивана, ожидая, что муж все же повернется к ней и заговорит. Не дождавшись, уселась рядом, положила руку ему на плечо.

— Послушай, Паша. Ну чего ты стал такой раздражительный? Неполадки на службе, да? А у кого их не бывает?

Павел Афанасьевич тяжело вздохнул, потер пальцами лоб, но ничего не ответил.

— Держать себя надо, — уже ласково посоветовала Мария Семеновна. — Раньше ты мог это делать. Даже меня подбадривал. Вспомни, когда в пожар попали…

— Пожар — это совсем другое, — с усилием выдавил Павел Афанасьевич. — То несчастье. — И вдруг блеснул глазами: — И чего ты завела с этим пожаром? Ну было, ну подбадривал. Иди лучше разогрей ужин да разбуди Григория. В брюках небось завалился.

В ту минуту, когда Мельников вошел в бильярдную, Соболь сообщил ему:

— А ты знаешь, ведь я завтра в Москву еду.

— Отпуск?

— Совершенно точно. Могу привезти Наташку. Только пиши доверенность.

— Опасно, Михаил, — шутя сказал Мельников. — А пригласить все же попытайся. Может, денечка на три приедет.

— Что за разговор. Но ты хоть письмо напиши. Я, конечно, могу и так зайти, по старой памяти, но все же с письмом удобнее.

— Напишу, Михаил, напишу. Завтра до обеда передам.

— Ладно, — согласился Соболь. — А теперь да здравствуют шары!

Игра началась, как всегда, бурным успехом Соболя. Почти с каждым ударам кия он загонял шар то в угловую, то в боковую лузу, весело приговаривая:

— Своячок!.. Еще своячок!.. А это чужой, но все равно мой…

Видя, что партнер терпит неудачу за неудачей, он шутил:

— Ничего, Серега, тебе зато в любви везет.

В самый разгар игры в дверь заглянула Дуся. Ее злой горящий взгляд привел Соболя в замешательство. Он отложил кий, посмотрел на партнера и виновато прижал руку к груди.

— Прошу прощения, Сергей. Должен удалиться.

— Свидание?

— Как тебе сказать?

— Можешь не говорить.

Соболь покосился на сидящих у стены двух офицеров и, вытянув красную шею, прошептал Мельникову в самое ухо:

— Зря ты ворчишь, дружба. Перед отпуском сам бог велит. Ну, пока. Пиши письмо Наташке.

Дусю догнал он уже на крыльце, взял за отороченный мехом рукав, остановил:

— Ты куда бежишь?

— А что мне делать? На колени перед тобой вставать? — Голос ее дрожал, глаза были полны горькой обиды.

— Ну, не сердись, я ведь лекцию слушал.

— Знаю, что слушал. А почему сразу после лекции не вышел? Я, как дура, за углом ждала, мерзла. От поездки в колхоз из-за тебя отказалась. Ой, зачем я зашла в эту вашу бильярдную!

Соболь виновато склонил набок голову, потом взял Дусю под руку и увлек на тропинку, ведущую через лесок к машинным паркам.

Шли молча по тропинке. На кустарник оседал пушистый иней. Когда заиндевелые кусты заслонили сверкающее огнями здание клуба, Соболь остановился, расстегнул шинель и завернул в нее спутницу. Стиснутая в объятиях Дуся откинула назад голову.

— Мишка, сумасшедший, задушишь!

А Соболь будто ничего не слышал. Впившись губами в ее полураскрытый рот, целовал до тех пор, пока за ворот ему не попал сорвавшийся с ветвей иней. Зябко вздрогнув и покрутив шеей, он вдруг сказал:

— Знаешь что, пойдем ко мне.

— Куда? — испуганно спросила Дуся.

— В презренную обитель холостяка.

— Ты в уме?

— Как все влюбленные.

— Нет, Миша, не уговаривай.

Соболь посмотрел ей в глаза и, не отпуская от себя, огорченно вздохнул.

Дуся поморщилась обидчиво.

— Тебе хорошо. За тобой подглядывать некому, а за мной, как за воровкой, сладят.

— Брось хныкать, Дусенок. — Соболь снова продолжительно поцеловал ее. — Я провожу тебя тропой нехоженой.

Он быстро застегнул шинель, взял спутницу под руку и повел по тропинке назад. Прошли шагов двадцать, осмотрелись. Чтобы не попасть снова к клубу, свернули вправо и побрели напрямик по снегу. Местами проваливались чуть ли не по колено. Дуся злилась.

— Ну куда ты затащил меня!

Соболь взял ее на руки, но, сделав несколько шагов, опустил.

— Что, тяжелая?

— Боюсь, уроню, — уклончиво ответил Соболь.

— Эх ты, мужчина!

Идти становилось все труднее. Дуся присела в сугроб.

— Не могу. У меня валенки полны снегу.

— Еще немного. — Соболь подал ей руку. — Сейчас дорожка будет.

Наконец добрались до домика, вошли в комнату. Не зажигая света, хозяин помог спутнице снять пальто. От Дусиных волос и шелковой кофты пахнуло духами. Соболь привлек ее к себе, сжал в горячих сильных руках. Она безвольно и покорно прильнула к его шее и тихо зашептала:

— Мучитель ты. Уедешь вот, а мне что делать?

— Не жги ты душу, — ответил он в сердцах и еще сильнее стиснул ее в объятиях…

Уходила Дуся от Соболя в половине двенадцатого. Торопливо поправляя перед зеркалом спутанные волосы, вздыхала:

— Ой, на кого я похожа!

— Ничего, — сказал Соболь. — Все равно ты самая красивая.

Дуся резко повернулась к нему, и глаза ее мгновенно наполнились слезами.

— Смеешься, да?

Соболь взял ее за руки. Она ткнулась лицом ему в грудь и порывисто задышала:

— Я вижу, я все вижу, Миша. Вот уедешь и забудешь. А мне страдать в этой проклятой дыре. Ну, что тут есть для души? Несчастный клуб? Самодеятельность? Как надоело все! Ты не представляешь. Все время чувствуешь, будто сидишь в клетке. Каждый шаг на виду. Нет, я не могу. Послушай, Миша. — Она подняла заплаканные глаза. — Возьмешь, если тебя переведут в Москву?

— Ну конечно.

— А не обманываешь?

На ее белой шее возле самого плеча трепетно билась жилка, и сидящая рядом крупная черная родинка шевелилась, как назойливый жучок. Соболь увидел родинку впервые и долго не отводил от нее взгляда. А Дуся продолжала всхлипывать.

— Да чего ты завела панихиду, — вскипел Соболь. — Терпеть не могу. Как домой-то придешь с такими глазами?

Дуся горько улыбнулась:

— Пожалел! Что ж, спасибо и за это. Только ты не волнуйся. Муж не увидит. Он в штабе сидит, задание выполняет для академии.

Но Соболь и не думал волноваться. Он просто хотел спать. Проводив Дусю до двери, сказал как можно мягче:

— Одной тебе лучше. Выходи прямо на дорогу, и полный вперед. В своем отечестве бояться некого.

Уже с крыльца Дуся бросила:

— Счастливого пути, Миша! Скорей приезжай!

Соболь зевнул, послушал, как зашелестели по снегу ее частые шаги, закрыл дверь. Пройдя в кухню, он выпил из-под крана два стакана воды и вытер ладонью губы.

Григорий выбрался на лыжах из поросшей мелким кустарником балки, воткнул приклад двустволки в рыхлый снег и облегченно вздохнул. Отцовская меховая куртка и ватные шаровары, надетые по настоянию матери, связывали тело, мешали движениям. Сняв рукавицы и расстегнув воротник, он сложил рупором ладони:

— Эге-ге-е!

Не успело смолкнуть эхо в студеной безветренной дали, как послышался ответный голос:

— Ага-га-а!

И метрах в трехстах на холмике появился Мельников с ружьем за плечами. Косые лучи клонившегося к горизонту солнца хорошо освещали его рослую фигуру. Огнисто-рыжая лиса, убитая им часа полтора назад у омета, покачивалась возле пояса.

Григорий видел, как Мельников целился в нее на большом расстоянии, и очень волновался: «Не промахнулся бы». Но выстрел оказался точным. Лиса подпрыгнула и вытянулась на снегу. Григорий стиснул кулаки от восторга.

Подполковник уже съехал вниз и шел теперь с сугроба на сугроб ровным неторопливым шагом. Приблизившись к Григорию, опросил:

— Привал, что ли?

Уселись прямо на снегу, закурили. Убитая лиса лежала возле ног. Открытый глаз ее, как живой, смотрел на Григория. Красноватыми блестками отливали спина и длинный пушистый хвост.

— Хороша? — спросил Мельников, с удовольствием затягиваясь папиросой. — Могу подарить.

— Да нет, зачем же, — запротестовал Григорий. — Вы убили и вдруг…

— Ничего, — улыбнулся Мельников. — Принесете домой, родителям покажете, а я куда ее дену?.. Был бы сын Володька здесь, тогда бы другое дело. Он у меня сутками возле фазанов просиживал… Ну, чего раздумываете? Берите и пристегивайте к поясу.

— Спасибо. — Григорий поднял, лису за переднюю лапу, долго любовался ее огнистым отливом.

— А насчет артиллерийских расчетов, — сказал вдруг Мельников, как бы продолжая начатый разговор, — смелее беритесь. У вас есть ценные мысли. Статья может получиться. Любой военный журнал возьмет.

Григорий опустил лису на снег, сдвинул на затылок шапку, задумался. Это верно, что мысли есть, а вот посоветоваться не с каждым можно. Таких душевных людей, как Сергей Иванович, не всегда найдешь. Раза три ведь и встречались-то, а уже друзья. Вот если бы можно было перебраться на службу сюда, в дивизию… Он попытался завести об этом разговор. Не дослушав его, Мельников сказал:

— Не вижу смысла в таком стремлении.

Григорий умолк.

— Я серьезно говорю, — продолжал Мельников, пуская кверху колечки папиросного дыма. — Служите вы в линейной части. На учениях бываете. Недостатка в практических опытах у вас нет. Ну и пишите… Я не знаю, может, другие какие соображения имеются… — Подполковник бросил в снег окурок и медленно потер озябшие пальцы. — Тогда просите отца, чтобы с комдивом поговорил. Проблема, по-моему, разрешимая.

Младший Жогин ничего не ответил. Он смотрел куда-то вдаль и щурился от солнца. Лицо у него было такое же, как у отца, большое, суровое, даже с чуть заметной одутловатостью. Только взгляд был иной: глубокий, задумчивый.

Солнце все больше клонилось к западу. От кустов по снегу вытягивались тени. Над головами пролетели куропатки. Григорий схватился за ружье. Куропатки сели недалеко за балкой. Охотники переглянулись и, поняв друг друга без слов, проворно встали на лыжи.

Вечером, когда Мельников вернулся с охоты, к нему пришел Григоренко.

Играли в шахматы. Между партиями пили горячий кофе.

Около двенадцати Григоренко звонко стукнул фигурой по доске и сказал с сожалением:

— Опять не вспомнил, где мы с вами встречались.

Мельников улыбнулся. Он хотел высказать свою прежнюю мысль, что, может, и не было никогда такой встречи, но промолчал. Потом, уже в прихожей, помогая гостю одеться, сказал:

— Оно ведь и немудрено забыть, Петр Сергеевич. Столько за войну людей прошло перед глазами… Бывало, в бою с человеком целые сутки лежишь рядом, не поднимая головы. Последней крошкой хлеба делишься, как с родным братом, потом расстанешься и фамилию даже забудешь.

— В том-то и дело, — покачал головой Григоренко. — А может, человек тот от верной смерти спас тебя. Было же так?

— Было, конечно, — согласился Мельников. — Мне самому пришлось как-то выручать товарищей. Вызвал комбат и спрашивает: «Видишь трубу на высотке?» Говорю: «Вижу». Оказывается, возле той самой трубы, в глубине обороны противника, уже несколько суток выдерживала осаду горстка наших бойцов. И вот получил я приказ пробиться к ним с наступлением темноты.

— Ну и как, пробились? — нетерпеливо опросил Григоренко.

— Пробились, правда, с большим трудом.

— А где это было?.. Не у Желтой речки?

— Совершенно точно.

— В печах кирпичного завода?

— Правильно, в печах. А вы разве…

Григоренко не дал Мельникову закончить фразу, стиснул его в своих объятиях, ткнулся усами в щеку. Оторвавшись, долго вглядывался в его лицо.

— Вы меня из фляги тогда поили? — продолжал он допытываться. — Моченый сухарь в рот совали?..

Взволнованный, Мельников не находил слов для ответа.

— Чего молчите, Сергей Иванович? Забыли, что ли?.. Давайте бумагу и карандаш!

Прямо в шинели и шапке Григоренко подошел к столу, принялся чертить, поясняя:

— Вот излучина Желтой речки. Помните? Чуть левее — переправа. От нее идут две дороги: одна к хутору Первомайскому, другая к кирпичному заводу. Между ними овраг этакий вроде полумесяца.

— А в том овраге родник, — оживленно вставил Мельников. — Из белокаменного грота ручеек бежит по ступенькам. Верно?

— Верно, — сказал Григоренко и вывел карандашом небольшой кружок. — Вот здесь, у родника, и дали мы гитлеровцам последний бой перед отходом к кирпичному заводу. А потом уже началась вся эта история в печах. Ночью десант автоматчиков на танках обошел нас и взял в кольцо. Положение такое, что на небо не вскочишь, в земле не скроешься. Пришлось круговую оборону занимать.

— А пробиваться не пытались?

— Как не пытались! В первую же ночь план такой осуществить хотели. Подобрались почти к самым окопам противника. Но ракеты все дело испортили. Штук пять повисло над головами. И такой огонь открыли немцы, что пришлось поворачивать оглобли. Зря только трех солдат потеряли.

Григоренко выпрямился и, глубоко вздохнув, снял шапку. Помолчав немного, сказал:

— Вообще эта наша вылазка чуть не закончилась катастрофой. Хорошо, пулеметчик Ястребов не растерялся. Вы, Сергей Иванович, наверно, помните его. Такой долговязый, беловолосый.

— С перевязанной ногой, кажется? — спросил Мельников.

— Ну да. Оставил я его у печей на всякий случай. Посиди, говорю, пока мы коридор пробьем для выхода. А если какая неудача, прикрой с тыла.

— Когда мы вышли вот сюда, — Григоренко снова склонился над бумагой и вывел жирную стрелку от завода на юг, — гитлеровцы разгадали наш план и решили захватить завод. Понимаете, что это значит? Тут-то Ястребов и хватил их пулеметным веничком. Почти целую роту под стукалов монастырь отправил.

Рассказывая, Григоренко хмурил брови, взволнованно постукивал карандашом по бумаге. Казалось, он заново переживал все то, что довелось ему испытать в те суровые дни фашистского нашествия. Мельников внимательно слушал и все время смотрел в усатое лицо Петра Сергеевича, словно только что познакомился с этим человеком.

— Так вот, — продолжал Григоренко, — просидели мы почти пять суток без воды и пищи. Дождевые капли в каски собирали. Иной раз по глотку достанется, а иной и того не было. Уже ноги подкашиваться стали от слабости. В глазах желтые круги появились. Но лежа умирать не хотелось. Решили дать врагу последний бой. Приготовились, простились друг с другом. И тут в сумерках загремела вдруг канонада. Послушали мы, послушали: наша!.. Только не могли понять, как это русские пушки в тылу у противника оказались.

— А мы уж вторые сутки были в том районе, — оказал Мельников и, взяв у Григоренко карандаш, вывел чуть повыше речной излучины две линии, похожие на крылья птицы. — Отсюда и заметили мы вашу крепость.

— Теперь все ясно, — сказал Григоренко, вскинув голову. — Появились вы тогда, как боги с неба. Можно сказать, из лап смерти вырвали. А я глаза ваши запомнил, Сергей Иванович. Врезались они мне в самую душу. — Он схватил Мельникова за плечи и притянул к себе. — Спасибо, брат, от души.