ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Стрельбище. Пустынная равнина, пожухлые ковыли, невысокие желтоватые холмики блиндажей. Деревянная вышка решетчатым конусом чернеет на высотке. Небо серое в рыхлых тучах. Мертвая утренняя тишина. Даже ветер-степняк не успел еще проснуться и загулять по своим необъятным владениям.

Но вот на вышке вспыхнул красный флаг, словно чья-то волшебная рука бросила туда язычок пламени. Вдали на желто-зеленом фоне равнины возникли чуть приметные серые точки. Это укрывшиеся в блиндажах солдаты по сигналу руководителей стрельб подняли первые мишени. Утреннее безмолвие будто рассыпалось на мелкие металлические брызги. Всюду защелкали карабины, покатилась гулкая дробь автоматов, деловито заработали ротные пулеметы, Серые точки скрывались и появлялись вновь, будто по равнине двигались неприятельские солдаты, то поднимаясь, то залегая под свинцовым шквалом.

С другого края стрельбища донеслись первые выстрелы минометов, точно лопнули один за другим три больших воздушных шара. А там, где высились над травой серые холмики окопных брустверов, выросли вдруг три коричневых куста и тут же упали как подрезанные.

На стрельбище вышли все батальоны. Первый стрелял на двух участках. На ближнем, что рядом с вышкой, руководителем был сам Мельников, на другом — Степшин.

Накануне подполковник долго раздумывал. Сначала он был намерен проводить стрельбы на одном участке, чтобы лично проверить качество огневой подготовки во всех ротах. Ему не хотелось доверять это дело Степшину, который в душе не был согласен с его требованиями. Потом Мельникову пришла в голову другая мысль: «Не лучше ли все-таки привлечь заместителя к стрельбам? Ведь не один день вместе работать».

И сейчас, поглядывая» изредка в сторону соседнего участка, он спрашивал себя: «Интересно, как там у Степшина идет дело?» У самого Мельникова результаты первых семи отстрелявших солдат были неважные. Только трое из них поразили все пять мишеней. Остальные половину патронов потратили впустую.

Командир второй роты старший лейтенант Крайнов выходил из себя. Длинный, большеротый, с хмурым лицом, он не мог спокойно стоить у стола. Едва солдат-телефонист, принимая доклады показчиков, произносил страшное слово «ноль», он взмахивал руками, громко возмущаясь:

— Черт знает, как получается. Понять ничего не могу.

Мельников долго смотрел на него, потом спросил:

— А вы спокойнее можете?

— Обидно, товарищ подполковник. Лучшие стрелки горят. Сами себе результаты срезаем.

У Мельникова на скулах заиграли желваки, но все же он сдержал себя, сказал как можно спокойнее:

— Советую вам не возмущаться, а делать выводы.

Крайнов опустил голову и проговорил совсем тихо:

— Посмотрю еще, как ефрейтор Груздев себя покажет.

Вскоре на огневую вышел ефрейтор Груздев. За него Мельников беспокоился не меньше командира роты: «Неужели и он не выполнит задачи? Ведь самый лучший пулеметчик в полку».

Ефрейтор проворно нырнул в окоп, выставил на бруствер длинный ствол пулемета, прижался плечом к прикладу. Все это проделал он ловко, без суеты. А когда из пожелтевшей травы показалась мишень, вдруг растерялся. Он ждал ее справа, где видел каждый раз на тренировках, приготовился, И вдруг ошибся. Мишень появилась намного левее. Груздев даже заметил ее не сразу, засуетился, начал нервничать. Торопливо пустив короткую очередь, он недовольно покачал рыжей головой, сказал самому себе:

— Плохо.

— Не волнуйтесь, — посоветовал Мельников, стоя позади окопа. — Хладнокровнее надо.

Но Груздев все больше терял уверенность в себе. Приглядываясь к нему, комбат с горечью подумал: «Чемпион-то, кажется, парадный, к сложным условиям не приучен».

Когда вернулись с огневых позиций к столу, телефонист, не отрывая от уха трубки, доложил:

— Первая и пятая — ноль, вторая, третья и четвертая поражены.

Мельников посмотрел на Груздева. Это был уже не тот самодовольный пулеметчик, с которым он встретился первый раз в казарме. Сейчас ефрейтор стоял тихий, подавленный. Лицо его как будто удлинилось, похудело, взгляд потускнел.

— Как же это вы?.. — мягко спросил Мельников, стараясь вывести ефрейтора из угнетенного состояния. — Нездоровы, что ли?

Солдат неловко задвигался на месте.

— Не в здоровье дело, товарищ подполковник.

— А в чем же?

— Сам не пойму.

— А вы подумайте хорошо. Почему в окопе нервничать стали?

— Как же не нервничать, товарищ подполковник. На тренировках мишень показывали все время справа, а тут перенесли влево.

— Ну и что ж? Ведь хороший стрелок в любой обстановке не должен теряться.

— Это верно. Только хорошему тоже тренировка нужна. А у нас как-то не так получилось: и тренировались вроде, и нет.

Отпустив Груздева, комбат повернулся к старшему лейтенанту Крайнову:

— Слышали, что солдат говорит? Вас обвиняет.

Крайнов пожал плечами:

— Я что… Я тут человек новый.

Подполковник внимательно посмотрел офицеру в лицо:

— Когда вы прибыли в батальон?

— Четыре месяца назад.

— Совсем недавно, — с усмешкой покачал головой Мельников. — Да вы знаете, что во время войны за такое время целые полки, дивизии для фронта готовились?

Не дожидаясь ответа, комбат отошел от стола и приказал выдвигаться на огневой рубеж очередной смене. Крайнов постоял еще возле стола, записал в тетрадь переданные показчиками результаты и тоже пошел к солдатам.

В полдень, когда отстреляло больше половины роты и стало ясно, что общие результаты будут низкими, Мельников решил заглянуть на соседний участок. Он временно передал руководство стрельбами Крайнову, а сам зашагал по чуть приметной в ковыле тропинке.

По степи от края и до края гулко строчили автоматы, пулеметы, рвались мины. Казалось, кто-то нажимал на клавиши гигантского трескучего инструмента, извлекая из него то тонкие, отрывистые, то басовитые и протяжные звуки: «Та-та-та-та!.. Трах-трах!.. Трры-ы!.. Трах-трах!»

Там, где вырастали коричневые кусты минных взрывов, курился темный пороховой дымок. Ветер подхватывал его и сносил в сторону. Повернув лицо к огневым позициям, комбат шел неторопливой походкой. Он думал о Степшине: «Сумел ли он побороть в себе все то, что тяготило его в эти дни, или не сумел?»

Первым Мельников увидел старшину Бояркина. В шинели и фуражке он казался очень большим и нескладным.

— Ну, как успехи? — спросил его комбат.

— Неважные, товарищ подполковник.

— Что значит неважные?

— Выполнил посредственно, — с горечью выдавил из себя старшина.

— А раньше как стреляли?

— Отлично. У нас почти все отличники по стрельбе.

— Значит, зазнались, — заключил Мельников. — А как Зозуля, стрелял или нет?

— Так точно, стрелял.

— Выполнил?

— Вроде ничего.

— Это как же?

Старшина замялся. Он хорошо понимал, почему комбат завел с ним разговор о Зозуле, и, чтобы избавиться от новых вопросов, спросил:

— Разрешите, я позову его?

— Зовите.

Бояркин отошел в сторону, сложил рупором широкие ладони и протяжно крикнул:

— Рядово-о-ой Зозу-у-уля-я!

Солдаты подхватили и стали передавать дальше:

— Зозуля, к комбату!

— Архимед, быстрей!

Вдали от группы солдат отделился низенький человек и побежал, путаясь в жесткой траве, широко размахивая руками. Перед комбатом он остановился, еле переводя дух. Голубые глаза его поблескивали, как прозрачные льдинки. Подполковник спросил мягко:

— Вас поздравить можно? Выполнили задачу?

— Не дюже гарно, — тихо ответил Зозуля. — Три мишени поразил як надо, а две лишь трохи с краю царапнул. Нехай они сгорят.

— Правильно, — засмеялся Мельников. — Больше злости. Будет злость, будут и результаты хорошие.

Подошел старший лейтенант Буянов, невесело сказал:

— За свои промахи расплачиваемся, товарищ подполковник. У нас ведь так подходили к стрельбам: поразил мишень, и точка, а как?

— Понятно. Отсюда и результат, — заметил Мельников и подумал: «Понимает вроде. Это уже хорошо. А вот Крайнов, кажется, ничего не понял».

Подошел Степшин и, докладывая о результатах, недовольно скривил тонкие губы. Взгляд его явственно говорил: «Добились вы своего, товарищ подполковник». Но Мельникова не удивлял взгляд майора. Он понимал, что заместителю избавиться от болезненного самолюбия очень трудно. Для этого нужно время. Сейчас же комбата радовало то, что Степшин выполнял обязанности руководителя стрельб, не подчиняясь этому своему чувству, а делал все так, как требовал он, Мельников. Чтобы не тратить зря времени, подполковник сказал:

— Ладно, майор, продолжайте, пожалуйста, стрелять.

Степшин повел на огневой рубеж очередную смену, а Мельников стал наблюдать за Буяновым.

У подполковника была давнишняя привычка мысленно сравнивать одного человека с другим, чтобы лучше изучить характеры. Так, сравнивая Буянова с Крайновым, он отчетливо видел: первый влюблен в службу, дисциплинирован и очень исполнителен. К тому же у него возникло чувство неудовлетворенности обучением солдат стрелковому делу. Второй больше влюблен в себя, чем в службу, и, кажется, боится трудностей. Не случайно он старается уйти от ответственности за слабую стрелковую подготовку роты.

Вместе с Буяновым комбат подошел к ближнему окопчику, где сержант Мирзоян что-то писал, согнувшись над большим листом бумаги.

— А ну, чем тут комсомол занимается? — опросил Мельников. Сержант мигом выпрямился, сверкнул белыми зубами.

— Боевой листок готовлю, товарищ подполковник.

— Ну-ка, ну-ка… Даже стихи пишете?

— Так точно, фельетон в стихах.

— Интересно…

Мирзоян сел поудобнее и стал читать:

Звался Груздев чемпионом,

Кто с ним в роте не знаком…

Но послал сегодня пули

Чемпион за «молоком».

— Стихи вроде неплохие, — сказал Мельников, задумавшись. — Но помещать их в листке, пожалуй, не стоит.

— Почему? — удивился Мирзоян. — Ведь плохо стреляем, товарищ подполковник. Никогда не было такого.

— Да, но сваливать все грехи на солдата было бы неверно. Вы подумайте получше.

Повернувшись назад, Мельников заметил вдали движущуюся точку. От городка к стрельбищу шла легковая машина, то пропадая за холмиками, то появляясь снова. Машина приближалась к вышке. «Командир полка едет», — подумал Мельников и зашагал навстречу.

Машина подошла к огневым позициям второй роты. Комбат издали видел, как вышел из новенького «газика» полковник Жогин, поправил фуражку, постоял немного, слушая вытянувшегося перед ним старшего лейтенанта Крайнова, затем сел у стола на раскладном стуле.

Мельников, ускоряя шаги, обдумывал рапорт. Нужно было доложить спокойно, обстоятельно, но без лишних объяснений. Пусть полковник сам спокойно разберется в том, что происходит. Однако докладывать не пришлось. Едва комбат успел подойти к столу, как Жогин, уже понявший причину плохой стрельбы, обрушился на него своим могучим голосом:

— Вы кто здесь, командир или инспектор? — Стул из-под него отлетел в сторону. — Я спрашиваю, кто вы?

Мельников хотел сказать, что поступил он так, как подсказала ему совесть. Но Жогин побагровел и закричал еще сильнее:

— Слушать я вас не хочу! Извольте в девятнадцать ноль-ноль явиться ко мне в кабинет.

Он хлестнул хворостиной по сапогу и, круто повернувшись, быстро зашагал к машине. Вскоре заурчал мотор, и «газик», шурша по траве ребристыми скатами, укатил.

Во второй половине дня к Мельникову заехал Соболь.

— Привет, дружба! — крикнул он еще с машины. А когда подошел ближе, спросил: — Что хмурый? Стреляют плохо?

— Да, похвалиться нечем.

— Слышал. Управляющий накален до предела. Разнести обещает. Что случилось?

— Ничего. Просто усложнил обстановку.

— Ну, знаешь ли… Надо быть ребенком, Сергей, чтобы самому в яму прыгать. Хотя ты не в ответе за прошлое батальона.

У Мельникова возмущенно заблестели глаза. Но Соболь предусмотрительно вынул из кармана портсигар, сказал с наигранной улыбкой:

— Я шучу, Сергей, давай закурим.

С минуту они стояли молча, затягиваясь душистым папиросным дымком. Мельников спросил:

— А у тебя как стреляют?

Соболь улыбнулся:

— Как всегда. Я не любитель приключений. — Он положил руку на плечо Мельникову и добавил негромко: — Эх, Серега, Серега, не знаешь ты нашего Жогина…

Когда комбат на «газике» возвращался в городок, было уже темно. Половину пути ехал, молча, обдумывая, как держать себя на предстоящей встрече с командиром полка. И Джабаев сидел за рулем мрачный.

— Вы тоже грустите? — спросил его Мельников. Тот неловко поежился, точно от холода.

— Стрелять ходил, плохо стрелял.

— Учиться надо лучше.

— Ну да, учиться. Сам говорю. — Он тяжело вздохнул и вдруг спросил: — Неужели опять война будет, товарищ подполковник?

— Не должно, — ответил Мельников. — Но пока еще надо быть бдительными. И стрелять отлично. Защищаться мы обязаны уметь хорошо… Лучше, чем в сорок первом… Намного лучше.

Ровно в девятнадцать часов, как было назначено, Мельников зашел в кабинет Жогина. Тот молча выслушал его рапорт, коротко бросил:

— Я недоволен вами, подполковник.

Попросив разрешения доложить обо всем по порядку, Мельников достал из планшета план стрельбища со своими пометками и разложил его на столе. Сначала Жогин терпеливо слушал комбата, расхаживая по кабинету, а когда тот произнес слово «упрощенность», вдруг налился багровой краской, крикнул:

— Хватит! Все ясно. Ваши действия неблаговидны. Вы решили зачернить хороший батальон.

— Я ничего не решал, — спокойно ответил комбат. — Хочу лишь сказать, что в батальоне с огневой подготовкой дело обстоит…

— А я не хочу вас больше слушать, — оборвал его полковник. — Мне лучше известна огневая подготовка батальона. К тому же вы могли поставить вопрос о переносе стрельб, если видели, что люди не готовы.

— Да, мог, — сказал Мельников.

— Но не сделали этого. Почему? Как прикажете объяснить такой факт? Легкомыслие? Но вы уже немолоды. Предупреждаю вас, подполковник.

— Я прошу, чтобы вы меня выслушали до конца, — сказал Мельников, держа в руках план стрельбища.

— Хватит! — окончательно разъярившись, крикнул Жогин. — Идите!

Мельников ушел. Спустившись со штабного крыльца, остановился, подумал: «Ситуация получается неприятная. — Он потер ладонью горячее лицо и громко вздохнул. — Теперь, конечно, у полковника аргументы веские. Соболь тоже неспроста намекал насчет ответственности. Могут и другие так рассудить… Да, но все же огневая подготовка в батальоне слабая, и никакие переносы стрельб не помогли бы исправить положение».

Постояв еще немного, Мельников медленно пошел к стоявшей за изгородью машине.

2

От командира полка Мельников поехал в батальон. Ему казалось, что там он быстрее избавится от горького противоречивого чувства, которое терзало его. Отпустив шофера, он прошел в казарму. Солдаты на низком длинном столе чистили оружие. Вид у всех был утомленный, хмурый. Даже появление комбата не вызвало на их лицах оживления.

— Что ж это вы приуныли, товарищи? — опросил Мельников, стараясь держаться как можно бодрее. — Воли нет у вас, что ли?

Солдаты молчали. Потом кто-то вполголоса промолвил:

— У нас вроде похорон сегодня, товарищ подполковник. Славу собственную в гроб заколотили.

— В гроб, говорите? — Мельников остановился и задумчиво прищурил глаза. — Ну нет, настоящая слава не умирает. А уж если умерла, значит, хилая была слава и жалеть ее не стоит.

Но солдаты по-прежнему молчали. И Мельников понял, что зря заговорил он сейчас с ними о стрельбах. Уж слишком свежа была в их сердцах рана. Подумав, он сказал уже мягко:

— Ничего, товарищи, не отчаивайтесь. Люди вы мужественные, закаленные.

Мельников хотел продолжить эту мысль, но тут он приметил в глубине казармы двух солдат, которые чистили автоматы не на общем столе, как все, а на табуретках, возле самых коек. Мельников подозвал старшину и спросил:

— Почему некоторые ваши подчиненные нарушают установленный порядок? Этак они скоро на постели с оружием заберутся.

Бояркин порозовел от неловкости и досады, но ответил, не дрогнув ни одной жилкой:

— Виноват, недосмотрел… ну я сейчас, товарищ подполковник, приведу их в чувство… — И он крикнул грозно, на всю казарму. — Архипов, Зозуля!.. Взять автоматы и шагом марш к столу. Живо!

— Это Зозуля там? — удивился комбат.

— Так точно, он самый, товарищ подполковник.

— Не ожидал я.

— Вы еще не знаете его. На вид он вроде тихоня, а заботы с ним всем хватает. Редкий день без происшествий проходит. Воспитываю, воспитываю, и никакого толку.

— Плохо, значит, воспитываете.

— Может, и плохо, — согласился старшина, понизив голос и опустив голову. Но в глубине души он был доволен замечанием комбата, потому что касалось оно Зозули, из-за которого ему, Бояркину, совсем недавно пришлось пережить большую неприятность.

«Ничего, — рассуждал он с некоторым даже торжеством, — сейчас подполковник поставит этого Архимеда на место».

Но Мельников только внимательно посмотрел на прошедшего мимо Зозулю я снова повернулся к старшине.

— Вы, товарищ Бояркин, человек вроде требовательный, — сказал он вполголоса, чтобы не слышали солдаты. — Порядок держать можете. А вот собственный голос почему-то не сдерживаете. Подумайте, разве нужно было сейчас кричать так, чтобы в соседних ротах слышали?

Старшина недоуменно посмотрел на комбата, потом нехотя ответил:

— Никак нет.

— И я думаю, что нет, — сказал Мельников. — Сила приказа не в голосе, а в разумности. Учтите это.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Но это «слушаюсь» прозвучало так сухо и казенно, что у Мельникова невольно возникла мысль: «Такого одной беседой, как видно, не проймешь».

После разговора с Бояркиным комбат осмотрел оружие, поговорил с солдатами, затем направился в свою комнату. Включив свет, он снял фуражку, расстегнул шинель.

Слова солдата а заколоченной в гроб славе не выходили у него из головы. Не один ведь и не два человека были так настроены, а многие. Вероятно, они тоже, как Жогин, виновником происшедшего считали именно его, Мельникова. Что ж, у него был уже такой случай во время войны, когда он выводил бойцов по трудному топкому болоту из окружения. Некоторые, барахтаясь в гнилой трясине, не выдерживали, говорили вслух со злостью: «Спасибо, товарищ командир, за услугу. Завели вы нас живых прямо в могилу». А потом, когда все-таки вырвались из кольца, сохранив и людей, и оружие, те же бойцы обнимали его со слезами радости и благодарности.

«Сейчас, правда, не война и обстоятельства совсем другие, — подумал Мельников. — Но все равно поступаться тем, что нужно для победы, нельзя ни в коем случае. И очень хорошо, что сразу на первых же стрельбах все прояснилось. Теперь я знаю, что мне делать. Поймут и другие — в этом я уверен».

Послышался стук в дверь. Мельников негромко ответил:

— Да!

Вошел секретарь партийной организации капитан Нечаев. Мельников сразу почувствовал себя виноватым. За все эти дни своего знакомства с батальоном он еще ни разу не побеседовал с секретарем о партийной работе, не поинтересовался планом бюро. «Ну вот сейчас и потолкуем», — сказал он самому себе, предлагая вошедшему садиться.

— Нет, нет. Я только на одну минуту, — извиняющимся тоном сказал Нечаев и протянул комбату синий конверт. — Это замполит Снегирев прислал.

— Ну-ка, ну-ка, что он тут пишет?

Мельников развернул письмо, присел возле стола и стал читать вслух:

— «Уважаемый товарищ Нечаев! С моей болезнью дело осложняется. Пролежу в госпитале очень долго. Придется вам расширять поле деятельности. Прошу обратить внимание на политзанятия. Насчет литературы жмите на начальника клуба Сокольского. Сходите к нему и поищите, а то он сам иногда не знает, что у него есть и чего нет. Почаще инструктируйте агитаторов. Боевые листки лежат у меня в шкафу…»

Письмо было коротким. Прочитав его, Мельников задумчиво сложил листок, потам перевел взгляд на Нечаева.

— Да вы садитесь, пожалуйста!

— Не могу, товарищ подполковник, — заторопился тот. — У меня комната открыта и документы на столе разложены.

— Тогда пойдемте к вам, — сказал Мельников, поднимаясь из-за стола.

— Пожалуйста, — охотно ответил Нечаев.

У капитана были удивительные светло-зеленые глаза. Когда он говорил, да еще торопливо, глаза бегали быстро, быстро. И задумчивое бледное лицо его вдруг оживало, делалось веселым. Именно таким видел сейчас секретаря Мельников. И ему хотелось поговорить с ним просто и откровенно.

Комната партийного бюро находилась в конце коридора. На стене просторного помещения висел большой портрет Владимира Ильича. Ласковое, чуть прищуренное лицо вождя смотрело, как живое. По бокам портрета на высоких тумбочках стояли две молоденькие пальмы в одинаковых желтых горшочках.

— О, да у вас посланцы юга! — воскликнул комбат, осматривая растения. — Где вы их раздобыли?

— Сержант Мирзоян с Кавказа привез, — объяснил Нечаев. — Был в отпуске… и вот из родительского сада…

— Молодец!

Они подсели к столу. Капитан торопливо собрал разложенные протоколы, ведомости партийных взносов и, по-хозяйски поправив скатерть, подвинулся ближе к комбату.

— Когда вы зашли ко мне, — сказал Мельников, глядя в упор на капитана, — я сразу подумал: правильно поступили, умнее меня оказались. А потом слышу, что вы зашли-то на одну минутку, лишь письмо показать. Выходит, рано я похвально подумал о вас. Теперь давайте решим: нормально это или ненормально?

Бегающие глаза вдруг остановились, застыли. Нечаев не ожидал такого вопроса. Он приготовился слушать указания, замечания, наставления. А тут вопрос, да еще какой.

— Что молчите? — улыбаясь, спросил Мельников. — Как думаете, так и говорите. Я, например, считаю такое положение ненормальным. И виноваты мы тут оба.

Нечаев зашевелился, собираясь с мыслями, потом неуверенно оказал:

— Я думал, что помешаю, товарищ подполковник.

Комбат покачал головой.

— Всегда у вас такие мысли?

— Как сказать. — Нечаев задумчиво склонил набок голову. — Мы все время живем как-то врозь: командир сам по себе, партбюро само по себе. Пытался я наладить взаимодействие. Не получается.

— Кто же мешает?

Нечаев развел руками, но тут же сцепил их, сказал серьезно:

— Вот недавний пример. Зашел я к майору Степшину с планом, говорю: «Посмотрите, давайте обсудим, что так и что не так». А он мне: «Знаешь, Нечаев, я занят, не могу, действуй сам». Ну вот так я и действую.

— Плохо, — заметил Мельников.

— Ясное дело, плохо. Разве я сам всегда точно могу определить, на что коммунистов нацеливать? Определяю, определяю, да и промахнусь. Холостой ход получается.

Мельников слушал Нечаева и думал: «А ведь, пожалуй, правильно рассуждает. Зря я с ним раньше не побеседовал». И когда тот высказался до конца, комбат предложил сразу:

— Давайте, капитан, работать рука об руку, чтобы, знаете, в одну цель бить.

Нечаев оживился. Светло-зеленые глаза его снова забегали под темными ресницами. Он радостно кивнул:

— Хорошо, товарищ подполковник!

— А теперь, — сказал Мельников после небольшой паузы, — давайте сосредоточим огонь на главном противнике: упрощении. Вы меня поняли, надеюсь?

— Как не понять после такого горького опыта?

— К сожалению, не всех научил этот опыт, — заметил комбат, нахмурившись. — И еще вот что: солдаты сильно переживают потерю первенства. Головы повесили.

— Знаю, — ответил Нечаев.

— А что предлагаете?

Секретарь достал из стола записную книжку, полистал ее, неторопливо сказал, что первым делом следовало бы провести собрания в ротах, потом групповые беседы с полным разбором стрелковых ошибок.

— Правильно — одобрил Мельников. — Но этого мало. Нужно ежедневно, непрерывно воспитывать людей, беседовать с каждым в отдельности. И не только по вечерам в казарме, а везде. Иногда вовремя сказанные два-три слова ценнее часовой лекции…

Нечаев слушал комбата внимательно, делал новые пометки в записной книжке и в свою очередь объяснял:

— Некоторые командиры взводов у нас забывают об агитаторах.

— Это напрасно, — сказал Мельников и тоже достал блокнот, что-то записал в него. — Без актива работать нельзя, — продолжал он. — Агитаторы — большая опора командира. Может, на бюро этот вопрос поставить следует или на партийном собрании…

Неожиданно широко распахнулась дверь и в комнату вошел подполковник Григоренко.

— Ага! — воскликнул он громко. — Что я вижу? Командир батальона у секретаря парторганизации. Редкий случай в полку.

— Шутить изволите, — сказал Мельников, предлагая замполиту табуретку.

— Какая шутка! — продолжал тот, не снижая тона. — Вон спросите у Нечаева, когда он встречался с командиром как секретарь? В месяц раз при получении партвзносов, да и то в комнате командира.

Григоренко сел, снял фуражку, пригладил мягкие, зачесанные назад волосы и потрогал пальцем закрученные кончики черных усов.

— Ну как самочувствие после бури? — спросил он, внимательно посмотрев на Мельникова.

— Бодрое. Жду новых проработок.

— Странное у вас желание.

— А куда же денешься? Вот смотрю на вас и думаю: сейчас начнете какие-нибудь выводы делать.

Григоренко сказал улыбаясь:

— Это меня в детстве дед воспитывал так. Сперва хворостиной отдует за провинность, а потом усадит рядом и целый час отчитывает, вроде выводы делает. Слушаю, слушаю, бывало, да и подумаю: «Лучше бы ты, дед, еще мне хворостиной всыпал, чем своим нудным разговором потчевать».

— А все же терпели? — опросил Мельников.

— Когда как.

Собеседники рассмеялись.

Григоренко расстегнул шинель, отбросил полы с колеи и, глубоко вздохнув, опять повернулся к комбату:

— Неласковая земля у нас, правда? Негостеприимная. Не успел человек приехать — и вдруг неприятность.

— Не в земле тут, пожалуй, дело, — загадочно ответил Мельников, — а, скорее, в климате.

Григоренко поднял голову, острые кончики усов его забавно зашевелились.

— В климате, говорите? — переспросил он, стараясь вникнуть в суть услышанного. — Что же, может быть.

Молчавший до сих пор Нечаев, улыбаясь, вставил:

— А климат преобразовать можно, товарищ подполковник.

— Нужно, — поправил его Григоренко. Помолчав, добавил с хитрецой: — Я очень рад, что вы интересуетесь климатологией. Наука серьезная. Что ж, думайте, обсуждайте, мешать не буду. — Он застегнул шинель и потянулся за фуражкой.

— У меня вопрос к вам, — оказал Мельников, поднявшись со стула. Замполит повернулся. — Тут изобретатель есть. Серьезный паренек.

— Кто?

Мельников стал рассказывать. Григоренко выслушал его внимательно, сказал:

— Это хорошо. Может, действительно работа стоящая. Помочь человеку надо.

— Но как? — спросил Мельников. — Комиссия по изобретательству есть в полку или нет?

Григоренко задумался.

— Должна быть. Если не ошибаюсь, председателем ее по приказу министра назначается заместитель командира части. Значит, подполковника Сердюка тормошить надо. Пишите рапорт, прикладывайте соответствующие документы и давайте им ход. Поддержу.

Он хотел направиться к двери, но остановился и с каким-то особенным вниманием посмотрел в лицо Мельникову.

— Теперь я вам задам вопрос.

— Пожалуйста.

— Мне кажется, — задумчиво произнес Григоренко, — что мы с вами где-то встречались. Но где? Вы были в третьей ударной?

— Нет.

— Значит, в другом месте. Но где-то я вас видел. Надо вспомнить.

После ухода Григоренко Мельников еще долго сидел с Нечаевым. Время от времени подумывал: «Интересный человек, замполит. Ничего вроде не сказал серьезного, а настроение поднял. И, главное, насчет климата не возражает».

Идя в столовую, Мельников всю дорогу расспрашивал Нечаева о Григоренко.

3

Из столовой Нечаев снова отправился в казарму. После ужина в ротах начиналась массовая работа — самое удобное время для бесед с солдатами. Когда был здоров замполит Снегирев, он почти всегда в эти часы находился среди людей. Как ни устанет, бывало, на полевых занятиях, а все равно придет. «Мы политработники, — говорил он Нечаеву. « У нас особый контакт с людьми должен быть, и терять его нельзя ни на одну минуту».

«Особый контакт», — повторил мысленно капитан, держа путь туда, где в густой темноте словно висели один над другим два ряда ярко освещенных окон.

Нравились Нечаеву неутомимость замполита и его любовь к людям. В понимании майора Снегирева не было солдат плохих или хороших, легких или трудных. В каждом из них он видел человека с особым складом души, характером, своими склонностями, запросами, недостатками. И никто в батальоне не умел так тонко и неотразимо воздействовать на солдат, как замполит.

Никогда не забыть Нечаеву тяжелого пешего марша во время весенней распутицы. Это был последний выход Снегирева в поле. Более двух суток батальон находился в пути. Ночь. Резкий ветер. Холодный дождь сек лица. Измокшие, усталые солдаты еле брели по невидимой в темноте дороге.

Майор Снегирев чувствовал сильное недомогание и шел, опираясь на плечо Нечаева. Вдруг появился разгоряченный Буянов. «Где комбат? — спросил он взволнованно. — Люди не могут идти, падают». Замполит остановил его: «Не спешите, старший лейтенант, сейчас все выясним». Он снял руку с плеча капитана и, покачиваясь, направился к роте. Нечаев не слышал, что говорил замполит солдатам, но вскоре увидел: колонна оживилась, люди подняли головы, зашагали быстрее и тверже.

Теперь, вспоминая это, Нечаев пожалел, что слишком мало пришлось ему послужить с майором. Не успел он как следует приглядеться к человеку, перенять у него все хорошее, что приобрел тот за многие годы постоянного и тесного общения с солдатами.

Зайдя в казарму, Нечаев завернул в свою артбатарею. Дежурный доложил, что командир первого взвода лейтенант Редькин беседует с людьми. Дверь в комнату оказалась приоткрытой, слышался звонкий, по-мальчишески чистый голос.

Нечаев не стал заходить в комнату и прерывать лейтенанта. Он верил в его добросовестность, хорошо знал способности молодого, недавно окончившего артиллерийское училище офицера.

Старания Редькина ощущались во всем. Помещение было чистым. Койки стояли как по линейке. В глаза капитану бросился новый плакат: «На учении действовать, как в бою». Неподалеку от него висела свежая стенгазета «Артиллерист». Среди заметок выделялся рисунок: орудийный расчет на огневом рубеже. Под рисунком слова: «Ни одного выстрела мимо цели». Нечаев одобрительно кивнул головой: «Правильно, хорошо».

Постояв несколько минут возле стенгазеты, капитан пошел в роту Крайнова. Офицеров он уже не застал здесь. Старшина доложил ему, что командир роты приказал ничем не занимать солдат после чистки оружия, предоставить им полный отдых.

— Ясно, — сказал Нечаев и подумал: «Такое приказание отдать нетрудно».

В казарме было тихо, скучно. Солдаты сидели возле коек в одиночку и маленькими группами. Глядя на них, капитан снова подумал о майоре Снегиреве. Вспомнил, с какой радостью встречали его люди, сколько появлялось у них самых различных вопросов. А вот он, Нечаев, не сумел еще завоевать такого завидного авторитета. Нет у него пока того особого контакта, о котором говорил замполит.

Нечаев зашел в комнату политпросветработы. В ней тоже было скучно. Три солдата листали подшивки газет. На зеленой скатерти стола лежала шахматная доска с разбросанными на ней фигурами. В углу, на тумбочке, покоилась новенькая, с блестящими планками гармонь. Задержав на ней взгляд, Нечаев представил, как бы сейчас поступил замполит. Тот наверняка взял бы гармонь и такое заиграл, что вся рота собралась бы вокруг него. А вот он, Нечаев, сколько ни пытался учиться, ничего не вышло.

Положив на гармонь руку, капитан спросил, обращаясь к солдатам:

— Почему никто не играет? Разучились, что ли?

Рядовой Стрельцов, широкоплечий юноша с крупными веснушками, пожал плечами.

— Пальцы к ладам не тянутся, товарищ капитан.

— Что́ «пальцы» — душа должна тянуться.

Стрельцов только повел бровями.

— У настоящего гармониста душа никогда с гармонью не расстается, — продолжал Нечаев. — Недавно мне про один случай рассказали. Трогательная история.

Он пригладил пальцами волосы и присел поближе к Стрельцову.

— Так вот. В войну дело было. Служил в одной роте паренек из Саратова. На вид не очень бравый, а на гармони играл отменно. Так играл, что любую усталость будто рукой снимал.

Стрельцов посмотрел в глаза рассказчику, как бы говоря: «знаю, знаю, товарищ капитан, куда клоните». А Нечаев продолжал:

— Пришлось как-то роте из вражеского кольца вырываться. Раз пошли солдаты в атаку — неудачно. Вторично пошли — опять неудача. Уж очень подступы к вражеским позициям были неудобны. Весь день сражались. Многих потеряли, из сил выбились, а кольца не разорвали. Настроение, конечно, печальное, никакого просвета. Тогда командир подошел к раненому гармонисту и спросил: «Можешь?» Тот кивнул головой. «Ну, шпарь веселую», — приказал командир. Услышав голос гармони, солдаты снова поднялись из траншей, собрали все силы… и что вы думаете?

— Вырвались? — догадался Стрельцов.

— Верно, вырвались, — подтвердил Нечаев. — Только через три часа гармониста не стало.

— Он умер? — тихо, в один голос спросили настороженные солдаты.

— Да, — так же тихо ответил Нечаев. — Его, оказывается, еще две пули зацепили. В полный рост ведь шел, не гнулся…

Стрельцов тяжело вздохнул. И собственные слова «пальцы к ладам не тянутся» показались ему вдруг чужими. Ведь если говорить честно, то не было еще такого вечера, когда бы руки его не тянулись к гармони. А сегодня… Сегодня Груздев испортил все дело. Не успел он, Стрельцов, растянуть мехи, как тот загремел над самым ухом: «Ты брось панихиду заводить. Без нее тошно».

Стрельцов поморщился, но тут же вскинул голову и, не сказав ни слова Нечаеву, взял гармонь. Сперва он медленно и неслышно побродил по ладам усталыми пальцами, прислушался, как вздыхают мехи. Потом заиграл. Сразу ожила тихая казарма. Звуки знакомой песни расплескались по всем углам. Не прошло и десяти минут, как возле гармониста собралась чуть ли не вся рота.

— А где же Груздев? — спросил Нечаев, оглядывая присутствующих. Кто-то сказал:

— Он болен.

— Что с ним?

Старшина объяснил:

— Непонятно, товарищ капитан. В медпункт не идет. Укрылся одеялом с головой и молчит.

«Странно». — Нечаев тихо, чтобы не мешать гармонисту, вышел из комнаты. Нечаев не знал, что и подумать. Детство Груздева было тяжелым. На его глазах гитлеровцы расстреляли родителей, сожгли дом. А через месяц обездоленный маленький человек оказался в лагере за колючей проволокой. Из лагеря забрал его к себе какой-то трактирщик. Почти три года мальчик терпел оскорбления и побои, пока не вырвали его из вражеского плена советские солдаты.

Вот почему и беспокоило сейчас Нечаева поведение Груздева. Кто знает, что может прийти ему в голову после неудачных стрельб, когда все говорили о его провале. Тут, пожалуй, и более твердый человек не выдержит.

Нечаев решил сейчас же поговорить с солдатом. Подойдя к койке, он поднял краешек одеяла, спросил шутливо:

— Что это вы, Груздев, болеть надумали? Нехорошо.

Неожиданное появление капитана смутило ефрейтора. Он живо вскинул голову и спрятал в кулаке дымящуюся цигарку, которой затягивался украдкой под одеялом.

— От старшины маскируетесь?

— Виноват, — пробасил Груздев. — Нарушил немного порядок, товарищ капитан.

— Порядок — это не все. Вообще в больном состоянии курить не стоило бы.

— Да я ничего, — засмущался ефрейтор. — Мне уже лучше, товарищ капитан.

Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол и потянулся к сложенному на тумбочке обмундированию.

— Зачем встаете? — забеспокоился Нечаев. — Лежите, пожалуйста. Врача можно пригласить.

— Нет, нет, — упорствовал тот. — Голова немного болела, а теперь все прошло.

— Ну, смотрите, чтобы хуже не было.

Ефрейтор натянул сапоги, туго подпоясался и, резко одернув гимнастерку, махнул рукой.

— Хуже некуда, товарищ капитан. Был Груздев, да весь вышел.

— Как это «весь вышел»?

— А я и сам не пойму. Вроде кто-то по голове ударил. Да что говорить? У меня сейчас такая злость…

— Это зря, — сказал Нечаев и подумал: «Может, и вся ваша болезнь в этом».

Ефрейтор приложил руку к груди и поморщился:

— Вот здесь у меня горит.

— А вы думаете, у других не горит?

Ефрейтор промолчал, виновато опустив голову.

— Послушайте, Груздев, — сказал вдруг Нечаев, мягко положив ему на плечо руку. — Вы сильный человек, и не вам падать духом. Давайте лучше поговорим о деле. На днях я письмо получил от уволенных в запас товарищей. Помните Зимовца, Кравченко?

— Помню, — оживился ефрейтор. — Где они сейчас?

— В Донбассе.

— Что пишут?

— А вот заходите завтра ко мне. Мирзоян придет, Зозуля. Почитаем, посоветуемся. Ладно?

— Приду, товарищ капитан.

Нечаев смотрел в потеплевшее лицо ефрейтора и думал: «Как хорошо, что вспомнил я о письме. Сразу человека отвлек от грустных мыслей». Он еще хотел поговорить с ефрейтором, но в этот момент в комнате, откуда все время доносились переливы гармони, вдруг вспыхнула песня, громкая, многоголосая. Нечаев послушал и улыбнулся:

— Молодцы, хорошо взяли,: — и, поднявшись с табуретки, спросил ефрейтора: — Подтянуть не желаете?

— Можно, — нехотя согласился Груздев, но тут же прибавил: — Только у меня, товарищ капитан, горло побаливает.

4

Домики, в которых жили семьи офицеров, были небольшие, желтые, под ребристой светло-коричневой черепицей. Стояли они в два ряда, образуя улицу, широкую и прямую. Мельников занимал крайний домик. Перед самыми окнами начинался обрывистый спуск в приречную впадину, густо заросшую кустарником, и высокими деревьями. Деревья важно раскачивались под напором ветра, словно раскланивались то в одну, то в другую сторону. Сквозь голые сучья поблескивал первый ледок, сковавший недавно дождевые лужи.

Здесь целыми днями шумела детвора. Мальчишки с отчаянным визгом устремлялись с обрыва вниз, отважно размахивая руками. Когда Мельников заезжал домой, чтобы отдохнуть после обеда, он подолгу любовался их игрой и очень жалел, что нет рядом Володи и Людочки: вот бы где им раздолье-то было.

Сегодня, выбравшись из «газика», комбат снова залюбовался маленькими бегунами, которые, по-птичьи раскрылатившись, бросались с крутизны, как парашютисты с самолета, теряя на ходу шапки, варежки, перевертываясь через головы.

Рядом с Мельниковым топтался шофер Джабаев. Он тоже смотрел на детей, хохотал и восторженно взмахивал руками:

— Ай здорово! Ай хорошо! Герои будут, товарищ подполковник!

— Да, молодцы ребята, — улыбаясь, ответил Мельников и, словно вспомнив что-то, проговорил задумчиво: — Эх, детство, детство! И кто в эти годы не мечтает о больших полетах…

Широкоскулое смуглое лицо шофера еще больше расплылось от смеха. С детским восторгом он потер ладонь о ладонь и заговорил часто-часто, не успевая заканчивать фразы:

— Мечтает, хорошо мечтает, товарищ подполковник. Мысль, как орел… ух, душа замирает!

Мельников кивнул головой и направился к крыльцу. Он отыскал в кармане ключ, открыл дверь и вошел в коридорчик, Джабаев следовал за ним. Зная, что командир все еще живет без семьи, он считал своим долгом позаботиться о его домашних удобствах: часто заливал свежей водой рукомойник, иногда втайне от подполковника протирал влажной тряпкой стол, окна, стулья. Сегодня утром привез охапку сухой щепы, хотел затопить печку, но Мельников не разрешил:

— Что это вы, Джабаев, придумали? Еще тепло на улице.

Солдат смущенно постоял на месте, потом придвинул дрова поближе к печке и ушел. Сейчас он опять стоял возле печки и черными, как зрелые арбузные семечки, глазами поглядывал на комбата, будто спрашивал: «Теперь, может, затопить?» Уловив его мысль, Мельников сказал:

— Вечером топить будем.

Шофер уехал.

Раздевшись, Мельников прошел в комнату. Она чуть не наполовину была завалена книгами, которые на днях прибыли скорым багажом. Они лежали на двух этажерках, в фанерном ящике, на подоконнике. Военные журналы занимали почти весь стол. Здесь же стоял портрет Наташи. Отодвинув несколько журналов на край, Мельников сел на стул и достал из кармана конверт с письмом жены. Он получил его часа три назад. Тогда же в штабе распечатал, пробежал беспокойным взглядом первые строки:

«Здравствуй, дорогой Сережа. Крепко тебя целую».

Дальше Мельникову читать не дали. В комнату стали заходить офицеры. Потом на территории батальона появился командир полка. Пришлось походить с ним по ротам, учебным классам. Поборов нетерпение, комбат носил письмо в кармане и все это время испытывал такое чувство, будто ему предстояло свидание с Наташей.

И теперь, развернув письмо, он невольно вздохнул. От мелких неровных строчек повеяло родным, ласковым теплом.

Наташа писала:

«Мой дорогой, твое письмо спутало все мои мысли. Невозможно описать того состояния, в котором я нахожусь все эти дни. Гнев, злость, обида смешались в один ком и раздирают на части сердце. Никогда еще не чувствовала себя так угнетенно и одиноко. Мне никак не хочется верить тому, что произошло. Но твое письмо… Ой, лучше бы оно затерялось, не попало в мои руки. Сижу и плачу. Неужели ты, Сережа, не хочешь нашего счастья?»

Мельников оторвал глаза от строчек и откинулся на спинку стула. Ему показалось, что в комнате стало холодно. «Ты не хочешь нашего счастья». — Как это можно писать такие слова? Он перечитал их еще раз и нервно забарабанил пальцами по столу. Посидев немного, стал читать дальше:

«Я не понимаю, Сережа, почему после стольких лет службы на Дальнем Востоке ты снова попал в захолустье. Неужели ты не имеешь права служить в Москве? Здесь квартира, семья. Скажешь: приказали, не спросили. Не верю. Дальневосточники имеют право на выбор. Ох, как ты равнодушен. Тебя не волнует учеба сына, моя работа. Нет, я не могу писать без слез. Я устала».

Мельников поднялся и заходил по комнате. Его возмущали упреки жены, но вместе с тем было жаль ее. Он представил, как она писала эти строчки. Наверное, то и дело подносила к глазам платок. А может, бросала ручку и, закрыв руками лицо, долго сидела, вздрагивая плечами. Будь он там, рядом с ней, все было бы иначе. Она поняла бы…

Мельников остановился, уперся руками о стол, и мысли его мигом перенеслись в Москву, на Петровку, к трехэтажному старинному дому с узким парадным. Там, у этого парадного, когда-то встречала его Наташа — еще студентка. Едва закончив занятия в академии, он торопился к ней. Иногда, случалось, опаздывал. Девушка терпеливо ждала, немного обижаясь: «Знаю, знаю, внеочередная консультация».

Но обида не жила долго в ее глазах. Они быстро светлели, наполнялись веселым лукавством.

Вначале Мельников считал Наташу бесхарактерной.

— Ты бы хоть разозлилась на меня, что ли, — сказал он как-то, взяв ее за руки. Она приняла нарочито томную позу и отшутилась:

— Я фея сирени из балета «Спящая красавица», передо мной зло отступает.

Ему понравился ее ответ, и он тоже стал называть ее феей. Позвонит, бывало, по телефону на квартиру:

— Ну как ты там, фея, готова? Через полчаса начало.

И в трубке слышится радостный звенящий голосок:

— Уже, уже, Сережа, бегу.

Однажды, гуляя в Измайловском парке, он сказал ей в шутку:

— Ты совсем какая-то безоблачная.

Наташа рассмеялась, потом спросила с девичьей наивностью:

— А правда хорошо, когда небо синее-синее?

— А если гроза? — заметил Мельников, многозначительно посмотрев на девушку. Она ответила смущаясь:

— Я на грозу не смотрю и уши закрываю. А в детстве всегда под подушки пряталась. Зароюсь и лежу ни жива ни мертва, а дома все смеются.

И как раз в тот день застала их в парке гроза. Она подкралась из-за деревьев. А когда между верхушками сосен тонким шнурком повисла молния, туча была уже над головой.

— Бежим скорей! — заторопилась Наташа. Мельников удержал ее:

— Во время грозы бегать нельзя, убить может. К тому же до укрытия далеко, не успеем.

— А под деревья!

— Тоже нельзя.

— Ой, верно, — согласилась Наташа, прижимая руки к груди и часто дыша. Мельников улыбнулся и взял ее за локоть.

Издали донесся глухой шум дождя. Он быстро нарастал. И вдруг на утоптанную дорожку словно кто-то опрокинул сети с мелкой рыбой. Она рассыпалась, затрепетала, поблескивая серебристой чешуйкой.

Мельников снял китель и бережно укрыл плечи девушки. В этот момент дождь хлынул с такой силой, что они оба остановились и закрыли глаза.

Дальнейшее произошло само собой. Сначала в ладонях Сергея оказались Наташины локти, маленькие, круглые и чуть-чуть вздрагивающие при каждом ударе грома. Потом виска его коснулась мокрая прядка ее волос. Он обнял Наташу за плечи, прильнул к ее губам и сразу забыл обо всем: и о том, что стоят они под проливным дождем и что каждую минуту на дорожке парка могут появиться люди. Весь мир, казалось, на мгновение уплыл куда-то, оставив их вдвоем под зеленым шатром высоких сосен.

Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Мимо пробежали две девушки, размахивая туфлями и озорно шлепая босыми ногами по лужам. Оглянувшись дважды, девушки громко рассмеялись. Наташа догадалась, что они увидели ее в объятиях Сережи, и отбежала в сторону.

Выглянуло солнце, яркими желтыми пятнами брызнуло на потемневшую от дождя дорожку. Сильно запахло травой, хвоей. Деревья стали будто стройнее и выше. Скинув китель, Наташа поправила волосы.

— Сердишься? — спросил Мельников. Наташа посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Затем она перевела взгляд на спокойные верхушки сосен и ласково прошептала:

— Смотри, как хорошо там.

Она долго стояла и любовалась соснами. Вся ее легкая и гибкая фигурка была трепетной, воздушной. Сергей не отводил от нее взгляда. Потом он взял Наташину руку в свои ладони и сказал:

— Знаешь что? Давай вот так навсегда?..

Она опустила ресницы, задумалась.

— Ну, говори, согласна? — торопил ее Мельников, не выпуская руки.

— Не знаю, — ответила она тихо. — Дай подумать…? — А подумав, сказала: — Вот если бы сейчас увидела нас моя мама, пришлось бы вызывать к ней скорую помощь.

— Почему?

— Не велит дружить с военными.

— Это какой-то предрассудок.

Наташа промолчала. На ее щеках выступил румянец.

…Сейчас все эти воспоминания остро жгли сердце Мельникова. А в голове зрела мысль: «Вот когда гроза-то нависла серьезная. От нее под подушками не укроешься».

Он подошел к окну. За небольшим, утонувшим в приречной впадине леском лежала степь, серая, унылая. Казалось, нет ей конца и края. Только мчавшийся вдали поезд немного оживлял зализанную ветром и дождями равнину. «Наташа, пожалуй, права, — раздумывал Мельников. — Местечко здесь, конечно, не из веселых…»

Вернувшись к столу, он стал дочитывать письмо, строчки которого становились мельче и загибались то книзу, то кверху:

«Еще должна тебе сообщить, что наша милая дочурка перенесла страшный грипп. Я так боялась за нее. Но не пугайся, все уже позади. Поправляется. Вечерами хожу с ней на Петровский бульвар».

— Что за напасти! — Мельников стиснул руками голову. Чувство горькой досады сжало ему сердце.

Загрузка...