ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Жарило солнце, дули порывистые ветры, поднимая на дорогах столбы коричневой пыли. Изредка у горизонта появлялись белые волокнистые облака и вскоре исчезали, не оставляя следов на бледно-синем, не по-весеннему сухом небе. С того времени, как сошел снег, ни разу не было дождя. Но степь зеленела. Питаясь запасами снеговой влаги, всюду в низинах и на высотах пробивались травы. Все меньше было видно серых пятен старого ковыля. Они словно расплывались в изумрудных разливах молодого разнотравья.

В один из таких дней Григоренко и Жогин ехали со стрельбища в городок. Было уже далеко за полдень, когда «газик», легко взбежав на холмик, вдруг накренился влево и остановился. Шофер выпрыгнул из кузова, заглянул под колеса и сообщил:

— Камера!

— Ну вот, — недовольно буркнул Жогин, — всегда так: то камера, то искра. Без этого не можем.

Шофер виновато поскреб затылок и принялся за дело. Полковник сердито посопел, сказал еще что-то шоферу и отошел в сторону. Григоренко поспешил за ним. Он был рад такому случаю, потому что с самого утра искал момент поговорить с Жогиным наедине. Теперь момент был самым подходящим. К тому же полковник, любуясь с холма открывшейся панорамой степи, вдруг подобрел и сам повернулся к замполиту.

— Посмотри, что делается. Ни конца, ни края. Сила!

— Да, простор могучий, — согласился Григоренко, щурясь от яркого солнца.

— А зелень, зелень-то, — продолжал Жогин. Но тут налетел ветер, и перед самым холмом на дороге вздыбилась туча густой пыли. Полковник придержал фуражку, выругался: — Фу ты, черт. На таком пейзаже и вдруг вот этакое безобразие.

— Ничего не поделаешь, противоречия, — сказал Григоренко. — Оно и в службе так бывает: нет-нет да и завихрит где-то. Правда, не каждый замечает.

Жогин подозрительно посмотрел на замполита.

— Философствуешь?

— Как хотите понимайте.

— Что понимать-то, говори яснее.

Довольный удачно заведенным разговором, Григоренко с обычной неторопливостью пощипал двумя пальцами подбородок, потом сказал:

— Подполковник Сердюк вихри поднимает.

— Почему эта вихри?

— А как же? Нервозность создает среди офицеров.

— Странная у вас позиция.

— Разве только у меня? Все члены партийного бюро такого мнения.

— Заговор, значит, — засверкал глазами Жогин, — обсуждение моего распоряжения?

— Я говорю о Сердюке, — сказал Григоренко, стараясь не показывать своей полной осведомленности относительно затеянной командиром проверки первого батальона. И на Жогина это подействовало. Он ослабил суровый тон, спросил без крика:

— А что Сердюк?

— Роется в мелочах, акты пишет.

— Правильно. Он мое приказание выполняет. Посоветуйте членам вашего бюро…

— Партийного бюро, — заметил Григоренко.

Лицо Жогина передернулось, но голос не изменился. Он продолжал наставительно:

— Посоветуйте не вмешиваться в деятельность командира. Сами вы тоже берете на себя слишком много. У каждого из нас есть рамки.

— Но у нас партийные билеты в карманах.

— Что вы этим хотите оказать?

— Я прошу меня выслушать.

— Говорите, — сердито бросил Жогин и широко расставил ноги, словно приготовился к кулачному бою. Тяжелые каблуки его сапог шаркнули по недавно пробившейся зеленой травяной щетинке и безжалостно вдавили ее в землю.

Григоренко заговорил, как всегда, неторопливо, но твердо:

— Поймите, Павел Афанасьевич, Мельников человек смелый, инициативный. И стрельбы у него на этот раз идут хорошо. Бывают, конечно, перехлесты, но жилка творческая налицо. А ведь это, я полагаю, главное…

— Брось ты, Петр Сергеич, — возмущенно махнул рукой Жогин. — Сколько мы с тобой пляшем вокруг этого Мельникова? Ругались, говорили мирно, опять ругались, а какой толк? Ну как не поймешь ты, что Мельников совершенно не серьезный и не зрелый офицер, выскочка, славолюбец. Вот сейчас он проводит стрельбы как надо, а тогда, осенью, что сделал? Я знаю, зачем это нужно было.

Григоренко отрицательно покачал головой.

— Ты не качай, а приглядись лучше, — сказал Жогин, еще больше ожесточаясь. — Вот говоришь ты мне часто о его рукописи. А зачем эти разговоры? Шум один. Смотри, что получается. — Он вытянул вперед большую руку и стал по очереди загибать пальцы, приговаривая: — Комдив о рукописи знает — раз, начполитотдела знает — два, командующий знает — три. Скоро до министра молва дойдет. Я встречал таких дельцов. Один у нас в кавалерийской бригаде когда-то боевую историю писал. Целый год от занятий освобождали его. А на показ что вышло? Пшик. И все руками развели потом: ах, как же это получилось? Вот и с Мельниковым так будет.

— Позволю не согласиться, — сказал Григоренко. — Человек трудится очень серьезно.

— А какой толк? — ухмыльнулся полковник. — Над рукописью трудится, а в батальоне дела запускает.

— Это неправда.

— Эх, Петр Сергеич, — громко вздохнул Жогин. — Старый ты политработник, а близорукий. Скажу откровенно: держать Мельникова в полку не намерен, Я или он. Понял?

Григоренко задумался. С той минуты, как узнал он в Мельникове того самого офицера, который осуществлял геройский прорыв у кирпичного завода, почувствовал к нему особенное уважение, и потому слова полковника воспринимал сейчас с глубокой и острой болью.

— Удивляюсь, — продолжал Жогин, — как ты до сих пор не разобрался в нем? Это же карьерист, нарушитель дисциплины. Ведь не проходит недели, чтобы он не выкинул какой-нибудь штучки, С того дня, как Мельников появился в полку, я будто сел на пороховую бочку. Только и жду неприятности. Это черт знает что…

Засигналил шофер, извещая о готовности машины. Жогин бодро тряхнул головой.

— Все! Поехали!

Григоренко посмотрел, как выпрямляется трава, придавленная жогинскими каблуками, подумал: «Нет, не все, Павел Афанасьевич».

Вечером замполит пришел домой взволнованный. Отказавшись от ужина, он выпил два стакана чаю и закрылся в маленькой комнате. Галина Дмитриевна, обеспокоенная непривычным поведением супруга, не вытерпела, приоткрыла дверь, спросила вполголоса:

— Ты что, Петя, заболел?

— Нет, Галочка, я вполне здоров. Мне надо подумать. Понимаешь?

Галина Дмитриевна ничего не понимала, но расспрашивать не решилась, нехотя прикрыла дверь.

Григоренко медленно прошелся до окна и обратно, сел к столу, подпер туго сжатыми кулаками щеки. Слова Жогина «Я или он» — еще гудели в его ушах. Больше всего поражало то, что слова эти полковник произнес не в пылу обычной горячности, а вполне убежденно. «Значит, решение твердое, — с досадой подумал Григоренко. — Выходит, зря я старался. Не сумел переубедить человека. Жаль».

Он вспомнил, как зимой в пургу приходил к нему на квартиру Шатров и советовал поговорить о Жогине в политотделе или поставить о нем вопрос на партийном собрании. «Может, нужно было прислушаться к совету Валентина Федоровича?.. — спросил себя Григоренко и, поднявшись со стула, снова прошел до окна и обратно. — Может, в то время еще можно было удержать Жогина, убедить?»

В дверь снова заглянула Галина Дмитриевна и тихо, почти шепотом, спросила:

— Петя, может, все-таки, поужинаешь? У меня чудесный пирог с рыбой.

Ее ласковый голос мигом сделал свое дело. Григоренко согласился:

— Хорошо, Галочка, сейчас иду.

— Только быстро, — предупредила Галина Дмитриевна. — Уже ставлю на стол, слышишь?

— Да, да.

Едва дверь закрылась, Григоренко тут же снова погрузился в свои мысли. Опять всплыла эта зловещая жогинская фраза: «Я или он». «Теперь ничего не сделаешь, — решил Григоренко. — Теперь быть буре».

Из-за стены донесся уже громкий голос Галины Дмитриевны:

— Петя-я-я!

Григоренко вышел в столовую и, чтобы не казаться хмурым, оказал шутливо:

— Слушай, Галочка, ты кричишь, как настоящий старшина.

— А тебе не нравится?

— Нет, почему? Но ведь я не солдат.

Галина Дмитриевна повернулась к мужу. Ее широко открытые глаза выразили удивление.

— Ты забыл, Петя, что и генерал должен оставаться солдатом. Сам же говорил. Помнишь?

Григоренко улыбнулся: действительно, говорил.

— А ты уж поймала. — Он взял жену за руку возле локтя. — Я ведь так просто, испытал твою память.

— О нет, — закачала головой Галина Дмитриевна и сделалась сразу серьезной. — Я все вижу, Петя. Ты никогда не был таким. Скажи: случилось что-то?

Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:

— Эх, а пирог-то остывает!

— Нет, ты скажи: большое, да?

— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же…

— Все же очень серьезно?

— Да, — сказал Григоренко, пошевелив острыми кончиками усов.

У Галины Дмитриевны часто забилось сердце. Она еще не догадывалась, о чем идет речь, но хорошо понимала, что означает произнесенное мужем это короткое «да». Понимала, но внешне старалась казаться спокойной, ласково говорила:

— Ладно, Петя, ешь. Ты сам всегда говоришь, что главное — бодрость духа.

Григоренко молча взял нож…

После ужина он позвонил по телефону начальнику политотдела на квартиру:

— Прошу принять, товарищ полковник.

— Сейчас? — наслышался в трубке удивленный голос Тарасова.

— Нет, зачем сейчас? Завтра.

— Что у вас такое?

— Неотложный разговор.

— Чепе какое-нибудь?

— Нет. Но дело важное. Надо посоветоваться.

— Добро! Только приезжайте утром до десяти. Позже уеду в подразделения. Как стреляют у Мельникова?

— Хорошо, товарищ полковник. В первой роте невыполнивших упражнений нет.

— Молодцы. Ладно, завтра жду.

Григоренко опустил трубку и подумал: «Интересно, догадался он, о чем будет разговор?» Тут же вспомнил одну беседу с ним. Было это вскоре после заседания партийного бюро, где слушали Крайнова в связи с нашумевшей историей ефрейтора Груздева. Тарасов послушал тогда Григоренко, посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы замечаете подводные рифы или нет?» Замполит сразу понял, на что намекает полковник, но от серьезного разговора ушел, отделался неопределенной фразой; «Моряки-то обходят рифы». Но теперь ему стало ясно, что рифы, о которых говорил Тарасов, обойти невозможно, что они уже вот-вот встанут у всех перед глазами.

Григоренко ушел в спальню. Не раздеваясь, лег на спину и долго смотрел на потолок, весь оранжевый от абажура.

2

Утром в половине десятого Григоренко приехал в политотдел. Тарасов уже поджидал его в кабинете.

— Прибыли? Добро! — сказал он, протягивая вошедшему ладонь с короткими крепкими пальцами. — Что там у вас произошло?

— Пока не произошло, — ответил, Григоренко, — но…

— Что значит «но»? Сгущаются тучи, море волнуется?

— Похоже, так, товарищ полковник.

— Плохо, — сказал Тарасов. — Докладывайте.

— О Жогине хочу посоветоваться, — сказал замполит, садясь против полковника.

— Чувствую. Вчера по голосу догадался. Привык вас видеть бодрым и невозмутимым. Даже чересчур невозмутимым. — Тарасов сделал небольшую паузу. — А тут вдруг слышу: не та настройка в голосовых связках. Иной, понимаете, тон.

— Да, — признался Григоренко, — я сейчас вроде спортсмена, который брал препятствие и…

— Остановился, — подсказал Тарасов.

— Нет, не остановился, а просто не взял. Не хватило чего-то. Может, сил, а может, мастерства.

Тарасов задумался.

— Не всякое препятствие можно взять, Петр Сергеевич.

— Тоже верно, — согласился Григоренко и, положив на стол руки, начал рассказывать. Он говорил о действиях Сердюка в первом батальоне, о вчерашней беседе с Жогиным. Полковник слушал внимательно, изредка покачивая головой и шевеля тонкими обветренными губами. Когда Григоренко кончил, Тарасов откинулся на спинку стула и потер пальцами наморщенный выпуклый лоб.

— Значит, «я или он». Это что ж, ультиматум?

— Похоже, так.

— Не слишком ли самоуверенно?

— У него свой расчет, товарищ полковник. «Я» — это командир полка, у которого власть, поддержка сверху. А «он» — это лишь подчиненный офицер, полностью зависимый от того, что напишет ему Жогин в аттестационном листе. И никто из старших начальников не сможет изменить написанного. Было же такое с Травкиным.

— Было, было, — согласился Тарасов. — Но тогда вроде Ликов главную роль сыграл. Да, кстати, вы как-то говорили мне, что статью Травкина в старых газетах нашли. Пришлите, я познакомлюсь. А то Москва человеком интересуется.

— Москва? — переспросил Григоренко. — Может, хотят вернуть в армию?

— Вот этого пока не знаю. Ну, ну, значит, рифы жогинские все-таки не обошли?

— Надеялся. Но…

— Понимаю. А как люди настроены?

— Плохо настроены. Авторитет Жогина в полку падает. Скажу прямо: офицеры не любят его. Звание уважают, должность тоже, а как человека — нет. Беседовал я со многими.

— С кем же?

— С Шатровым, например, Нечаевым, Степшиным…

— И что? Не нравится командир?

— Прямо не говорят, но в голосе, в глазах…

— Вот как. — Тарасов изменился в лице. Светло-карие глаза его сделались колючими. Он сказал посуровевшим голосом: — Нездоровая ситуация. Недопустимая.

— Потому и приехал, — оказал Григоренко. — Я коммунист и обязан откровенно доложить. Своими действиями против Мельникова Жогин настроил против себя почти всю партийную организацию полка. Вопрос об этом может возникнуть на первом же партийном собрании. Нарыв уже созрел, товарищ полковник. Но я знаю характер Жогина и потому…

— И потому побаиваетесь собрания? — спросил Тарасов, стараясь уловить мысли замполита.

— Нет, не собрания боюсь, — ответил тот. — Боюсь, что нам поправить Жогина едва ли удастся.

— Да, характер у него тяжелый. Слушать советы не любит, замечаний не терпит. Это я знаю. Но что же делать? Сдерживать в партийном коллективе здоровую критику неразумно. Она все равно прорвется. Может, как раз эта критика и нужна Жогину. Ведь я могу ошибиться, вы можете ошибиться, а парторганизация не ошибется.

Тарасов поднялся, вышел из-за стола. Григоренко тоже встал. Никогда раньше ему не приходилось так резко говорить о своих командирах. И никогда не переживал он такие тяжелые минуты, будто разговор касался не Жогина и не Мельникова, а его, Григоренко.

Начальник политотдела с минуту стоял молча, думая о том, стоит ли вести речь о собрании, о значении партийной критики. Он хорошо понимал, что такие политработники, как Григоренко, не нуждаются в повторении азбучных истин. Подняв голову и откинув упавшие на лоб волосы, спросил:

— Когда у вас очередное собрание?

— В следующий четверг.

— С какой повесткой?

— О воинском воспитании.

— Придется заменить, — решительно сказал он после небольшой паузы.

Григоренко насторожился:

— Почему?

— Учения предстоят. Сегодня получите приказ. А перед учением повестка собрания должна быть…

— Ясно, — сказал Григоренко. — Значит, вопрос о воинском воспитании перенесем на следующее собрание.

Закончив беседу с начальником политотдела, Григоренко сразу уехал в полк. В степи сгущалась жара. Твердая, будто асфальтированная, дорога тонким шнурком тянулась до самого неба. А сбоку в двух-трех километрах возвышались сырты — желтые, серые, красноватые. На фоне зеленой травы они казались особенно яркими.

Километрах в четырех от городка Григоренко приказал шоферу свернуть влево, к стрельбищу. Замполиту хотелось поскорее узнать, как продолжает стрелять батальон Мельникова. Сейчас было очень важно, чтобы не только первая рота, но и другие показали в стрельбе высокие результаты. Успех этот, конечно, потянул бы не в пользу Жогина. А может, даже охладил бы его, привел в чувство.

Машина пробежала по чуть приметной старой дороге, потом, шурша брезентовым кузовом о молодой кустарник, спустилась вниз и пересекла мелкую, ослепительно поблескивающую на солнце речку. На той стороне, с первой же высотки открылся вид на стрельбище. Показалась решетчатая вышка с маленьким язычком красного флага. Шофер прямо по целине поехал к вышке.

Теперь машина бежала рывками. Местами, чтобы не угодить в канаву, шофер круто сворачивал влево или вправо. Всюду были видны следы старых и недавних учений: окопы, траншеи, противотанковые рвы. Высились холмики свежих и уже заросших блиндажей. Между ними торчали толстые деревянные и железобетонные надолбы. Как они похожи на те, что осенью 1941 года загораживали дорогу фашистским танкам под Москвой. А он, Григоренко, политрук стрелковой роты, вместе с бойцами сидел тогда в узкой противотанковой щели и бросал под вражеские гусеницы тяжелые связки гранат. Кругом все рвалось, горело. От огня и металла, казалось, можно было задохнуться, не выстоять. Но рота выстояла, отбила все атаки.

В конце этого жаркого боя один тяжелораненый солдат, которого Григоренко вытащил из-под обвалившегося бруствера, пересиливая боль, спросил: «Скажите, товарищ политрук, последняя идет война или еще придется страдать людям?» Григоренко посмотрел в бескровное лицо солдата и сказал уверенно: «Последняя, дорогой, последняя». Сейчас, вспомнив этот эпизод, он тяжело вздохнул: «Разве только один солдат — миллионы умирали за то, чтобы никогда больше не повторилась война. Однако горизонт опять в тучах, и тучи наплывают, сгущаются».

Преодолев еще одну канаву, машина остановилась возле вышки. Григоренко вылез из кабины и, приметив неподалеку Мельникова, зашагал к нему.

— Ну, как воюем?

Комбат быстро вскинул руку под козырек, доложил:

— Пока держимся. Невыполнивших нет.

— Хорошо, — сказал Григоренко. Он хотел что-то добавить, но его перебил громкий басовитый голос радио:

— Внимание! Внимание! Сообщаем о новых отличниках автоматного огня…

— Ага! — тряхнул головой Григоренко. — Развернулся Сокольский! А как народ реагирует на радиопередачи?

— Очень активно, — ответил Мельников и вытянул руку: — Вон, полюбуйтесь!

Всюду виднелись головы солдат в светло-зеленых пилотках с яркими звездочками. Сосредоточенные лица были повернуты туда, где из-за бугра торчала желтоватая крыша клубной машины и над ней, похожий на гигантский тюльпан, возвышался металлический репродуктор.

Когда радио затихло и солдатские головы скрылись в окопчиках, Григоренко похвалил:

— Молодец Сокольский, оперативно работает. Кто же диктор у него, не Мирзоян?

— Точно, Мирзоян.

— То-то я слышу — голос его. Гремит не хуже, чем у московских дикторов.

На огневых позициях взмахнули красным флажком.

— Сейчас новая смена будет стрелять, — сказал Мельников. — Пойдемте, посмотрим на Груздева.

— Да, да, — заторопился Григоренко, — интересно, как он теперь.

И они направились к солдатам, залегшим с оружием в одиночных окопчиках.

Их встретил Крайнов. Он поднялся с травы, энергично доложил о готовности солдат к стрельбе и подал команду «огонь».

Григоренко не отрывал глаз от Груздева. Он видел, как ефрейтор, дав из пулемета короткую очередь, мигом выскочил из окопа, сделал несколько шагов, снова упал и отполз в сторону. Еще две очереди — короткая и длинная — хлестнули над степной равниной. Потом Груздев нырнул в канаву и бросил гранату в появившуюся перед ним мишень пулемета. Мишень подпрыгнула, как живая, и опрокинулась.

— Отлично! — воскликнул Мельников и повернулся к Григоренко. — Видали, что делает наш чемпион?

Усатое лицо замполита расплылось в улыбке.

Вскоре подбежал Крайнов, доложил:

— Все стреляющие упражнения выполнили. Особенно отличился ефрейтор Груздев.

— Знаю, видел, — сказал Мельников. — Объявите ему благодарность.

Крайнов ушел к солдатам, а Мельников и Григоренко повернули назад. Брели не торопясь, наблюдая, как в небольшой лощине выстраиваются в шеренгу солдаты очередной смены. Навстречу порывами дул горячий ветер, в глаза летели мелкие песчинки. Вдали обманчивым плесом разливалось волнистое марево.

— Что за жара стоит, — сказал Мельников, посматривая на синее с желтоватым отливом небо. — Неужели дождя не будет?

Григоренко ответил:

— Как видите. Здесь редко весна хорошая бывает. Больше вот такая: жара, ветер, пыль. Сейчас еще благодать, зелень везде, а вот через месяц травы пожелтеют, земля потрескается и будем ходить, как по раскаленной плите. Да, — вспомнил вдруг он, — я ведь новость привез: учения предстоят.

— Слышал, — сказал комбат. — Начальник штаба говорит, приказ есть.

Горячий воздух снова содрогнулся от басовитого голоса:

— Внимание! Внимание! Спешим, сообщить, что ефрейтору Груздеву за мастерскую стрельбу из пулемета и за меткий бросок гранаты объявлена благодарность. Сегодня в двадцать часов слушайте выступление самого ефрейтора.

— Уже успели уговорить, — заметил Григоренко и, повернувшись к комбату, посоветовал: — Вы обязательно сфотографируйте его. Чтобы несколько кадров было: в окопе, в движении, за броском гранаты. Мы, пожалуй, специальный фотоплакат в клубе сделаем. Пусть все знают отличников огня.

— А у нас есть еще достойные кандидаты для такого плаката, — сказал Мельников.

— Вот и хорошо, — оживился замполит. — Готовьте!

Возле клубной машины к Григоренко и Мельникову подошел Нечаев. В левой руке молодой замполит держал полевую сумку, туго набитую боевыми листками, газетами и брошюрами из серии «Библиотечка советского воина».

— А свежая газета есть? — спросил Григоренко, пожимая капитану руку.

— Так точно, есть. — Он приподнял сумку и вынул газету «Правда».

— Интересно, как там на Генеральной Ассамблее ООН наше новое предложение продвинулось или нет?

— Как всегда. — Нечаев разочарованно махнул рукой.

— Отвергли, что ли? — Григоренко развернул газету и стал читать.

Вылез из машины Сокольский в помятой гимнастерке с расстегнутым воротом, без фуражки, да так и начал было докладывать о работе клуба. Григоренко остановил его:

— Вы хоть застегнитесь.

— Виноват, — смущенно проговорил Сокольский и кивнул на машину. — В ней, товарищ подполковник, душно, как в печке.

— В машине можно сидеть и без гимнастерки, а перед старшими…

— Извиняюсь. — Птичье лицо Сокольского покраснело, пальцы торопливо забегали под маленьким подбородком.

Григоренко подождал немного, переглянулся с Мельниковым и, свернув газету, сказал:

— Вот за радиопередачи хвалю. Что хорошо, то хорошо. Кто это придумал вытащить к микрофону Груздева?

Сокольский показал на Нечаева.

— Только одного выступления мало, — сказал Григоренко. — Надо еще подготовить.

— И не забудьте батальон Соболя, — подсказал Мельников. — А то обида может быть.

— Тоже верно, — постукивая газетой по ладони, сказал Григоренко. Он повернулся к Сокольскому и предупредил: — Это ваша задача. Кстати, вы провели к нему на участок радиоточку?

Лейтенант опустил глаза.

— Не провел, товарищ подполковник.

— Почему?

— Не нужно им радио.

— Как это не нужно?

Сокольский нахмурился, и узкое лицо его будто еще больше заострилось.

— Был я там утром, — продолжал он с явной обидой. — Подполковник Соболь такой крик поднял. Мешать, говорит, приехал. Обещал из автомата по скатам очередь дать.

— Что он, пьяный? — удивился Григоренко. — Ладно, упрашивать не будем, а репродуктор все же поставьте ему. Пусть слушает результаты первого батальона.

— Поставлю, товарищ подполковник.

— И еще вот что, — задумчиво сказал Григоренко. — Там кое у кого есть тенденция упрощать стрельбы. Вчера начальник штаба целое отделение вернул на огневую позицию и заставил перестрелять упражнение. Учтите это и организуйте радиокритику. Да поострее. Может, сатирические стихи кто придумает. Поняли?

— Все понял, товарищ подполковник.

От клубной машины Григоренко направился к окопам. Не сделал он и пяти шагов, как впереди выросла крупная фигура солдата. Солдат приставил к пилотке длинную руку и смело доложил, что его послали к подполковнику товарищи.

— Что у вас такое? — опросил Григоренко.

— У ребят вопрос есть.

— Какой?

— Из международных.

— Почему же к капитану не обращаетесь?

— Он уже был у нас, беседовал. Еще вас попытать хотим.

Григоренко подошел к маленькой группе солдат, удобно рассевшихся по краям старого окопа, пристроился рядом.

— Кто же у вас главный международник? Признавайтесь.

Маленький солдат с густыми веснушками проворно поправил сползшую на брови пилотку и, неуверенный в точности собственных формулировок, медленно заговорил:

— Тут мы, товарищ подполковник, насчет этой… Ну, как ее… Ну, где наши предложения о разоружении обсуждают?

— Организация объединенных наций, — подсказал Григоренко.

— Точно. Чего мы там доказываем? Кому? Капиталист — он так и есть капиталист. А поговорить бы прямо с их народом. По радио или еще как.

— А тебя, Мухин, оратором назначить, — бросил кто-то из товарищей.

— Не подойдет, — послышался другой голос. — У него по политзанятиям тройка.

— Да бросьте вы, ребята, — обиделся Мухин. — Я ведь серьезно.

— Правильно, вопрос очень серьезный, — подтвердил Григоренко, сразу притушив солдатские шутки. — Я тоже уверен, что простой народ везде согласен с нами. Но ведь оружие-то на западе пока в руках капиталистов. Вот в чем гвоздь.

— Это понятно, — смущенно протянул Мухин. И вдруг опять оживился: — А как с ихними базами, товарищ подполковник? Строят и строят. Сразу бы ультиматум, а?

— Горячий вы человек, Мухин, — улыбнулся Григоренко и стал объяснять, что горячность в таком деле очень плохой помощник.

Когда Григоренко собрался уезжать со стрельбища, к нему снова подошел Мельников, сообщил:

— Товарищ подполковник, завтра в двенадцать будем испытывать изобретение Зозули.

— Где?

— Здесь, на стрельбище. Прошу. Комдив обещал быть.

— Хорошо. Спасибо. Непременно приеду.

Садясь в машину, Григоренко посмотрел на стоявшего еще комбата, подумал: «Мужественный человек. Все знает, чувствует, что сгущаются над ним тучи, а виду не подает. Кремень». Он повернулся к шоферу:

— На соседнее стрельбище, к Соболю!

3

Жогин перелистывал сложенные в желтой папке бумаги и нервничал. Зажатый в пальцах красный карандаш решительно перечеркивал одну за другой аккуратно написанные зелеными чернилами строчки. Моментами бумага не выдерживала тяжелой руки полковника и рвалась.

— Нет, это не то, совсем не то, — шептал он.

Наконец, отбросив карандаш, полковник поднялся со стула и постучал кулаком в стену. Тут же в кабинет заглянул Сердюк.

— Вы меня? — спросил он суетливо.

— Да, вас!

Сердюк быстро прикрыл за собой дверь, подошел к столу.

— Что это? — Жогин приподнял папку и, поморщившись, бросил ее обратно на стол.

Сердюк ничего не понимал и потому молчал.

— Что? — повторил полковник, впиваясь в вошедшего яростно блестевшими глазами. — Не знаете? Я скажу вам. Это не серьезные документы, а детский лепет. Какая-то стряпня бухгалтерская, товарищ заместитель командира полка!

Сердюк беспокойно поежился.

— Я делал, как вы приказали, — заговорил он не вполне уверенным голосом.

— Вы делали, — протянул Жогин. — Столько времени возились, и все без толку. Как это расценивать? Неспособность или нежелание?

— Не знаю. Скажите, товарищ полковник, исправлю, если смогу.

— Да-а-а, — немного смягчился Жогин. — Откровенно сказать, я лучшего мнения был о вас. Ну вот посмотрите, разве это документ? — Он вытащил из папки один из актов, составленных Сердюком, и пренебрежительно прочитал: — «…При проверке карточки ефрейтора Груздева оказалось, что в нее совершенно не вписано взыскание, которое было объявлено солдату самим командиром полка». А где выводы?

— Какие выводы? — опросил Сердюк. — Факт налицо.

Жогин бросил акт и возмущенно покачал головой.

— Никак вы не поймете, подполковник. Ведь факт можно квалифицировать по-разному. Почему бы не написать здесь, что подобная практика стала в батальоне системой и вредно сказывается на воспитании личного состава.

— Нет, я так не мог, — сказал Сердюк, теперь уже понимая, что хочет от него Жогин. — И такой акт Крайнов не подпишет.

— Тогда изложите все в рапорте.

Сердюк промолчал. Жогин долго не сводил, с него пристального взгляда. Потом неторопливо отдал ему папку и сказал изменившимся голосом:

— Не поленитесь, подполковник, посмотрите еще раз. Подумайте хорошо. Что можно, перепишите, сделайте острее, убедительнее. Не учить же вас.

Сердюк взял папку, молча повернулся и медленно пошел к двери.

— Позовите начальника штаба! — крикнул ему вслед Жогин.

Зашел Шатров, чисто выбритый, в новом кителе.

— Готовиться к учениям начали? — спросил его Жогин.

— Так точно.

— А в батальонах?

— Сегодня вечером собираю начальников штабов.

— Не успокаивайтесь, майор, проверяйте. И еще вот что. Возьмите под особый контроль штаб первого батальона. Прямо сядьте на него. Поняли?

— За первый я уверен, — ответил Шатров. — Думаю, что…

— Я не спрашиваю, что вы думаете, — вскипел Жогин, и в глазах его налились красные жилки. — Командир приказывает, а ваше дело…

Но досказать фразу полковник уже не успел. К крыльцу штаба подкатила машина, и возле нее мелькнули алые генеральские лампасы. В коридоре кто-то крикнул:

— Комдив приехал!

Жогин сорвал с вешалки фуражку и, приказав Шатрову приготовиться, мигом выскочил на улицу. Вытянувшись перед генералом, он так громко отрапортовал, что даже идущие по дороге женщины остановились.

Павлов чуть заметно улыбнулся и сразу спросил:

— Где испытываете изобретение?

— На стрельбище, — ответил Жогин. — До начала еще целый час. Можно не торопиться.

Генерал прошел в штаб, снял фуражку. Вытирая платком вспотевшее лицо, поинтересовался, все ли ясно относительно подготовки к учениям. Потом убрал платок и вдруг заговорил о Григоренко:

— Как вы с ним работаете?

Вопрос этот озадачил полковника. Не понимая, почему комдив интересуется именно замполитом, он ответил уклончиво:

— Работаем, товарищ генерал, как положено.

— Довольны?

— Да как сказать? Всякое бывает. Внушаю, поправляю. Разрешите узнать, может, жалуется на что?

— Нет, ко мне он не обращался. А вот мнение такое возникло, что взаимоотношения у вас неважные. Верно это?

Жогин вспомнил последний резкий разговор с замполитом на холме и подумал: «Если комдиву известно все, то благодушничать незачем». И он ответил уже более откровенно:

— Требую, товарищ генерал. Рамки переступать не позволяю. А у Григоренко такие замашки есть. То он с мнением командира не согласен, то ему хочется свои порядки в полку установить. Приходится встряхивать.

— А на партийном бюро не разговаривали об этом? — опросил Павлов.

— Нет, — сказал Жогин. — Признаться, не люблю дискуссий. Знаю по опыту: где начинаются разговоры и разные обсуждения, роль командира как единоначальника падает, товарищ генерал.

— Почему падает?

Жогин помолчал, соображая, стоит ли вдаваться в подробности, не зная точно намерений комдива. И, чтобы уйти от прямого ответа, проговорил сдержанно:

— Уставные требования весьма четкие, товарищ генерал.

— Это верно, — согласился Павлов. — Но ведь и армию нашу, и устав ее создавала партия. Почему же вы считаете разговор об армейском порядке на партийном бюро излишним?

Секунду-другую длилось молчание. Генерал понимал, что вопрос его поставил Жогина в затруднительное положение и потому не отводил от него внимательного взгляда.

— Не то, чтобы излишним, — с некоторой настороженностью сказал Жогин, — а просто не ощущал необходимости. И потом я так понимаю: если командир жалуется на подчиненных в партбюро, значит, бессильный командир.

— А я, извините, понимаю иначе. — Павлов снова достал платок, скомкал его в кулаке и обтер лоб. — Если командир советуется с коммунистами, прислушивается к их голосу, то у него не будет конфликтов ни с политработниками, ни с комбатами. Советую подумать об этом, Павел Афанасьевич. Серьезно советую. — Он взглянул на часы и вдруг забеспокоился: — О, да нам пора, кажется, ехать? Уже скоро начнут испытания.

Жогин оживился:

— Сейчас я вызову машину.

— А зачем? Садитесь в мою.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Когда выехали в степь, Павлов повернулся к Жогину, сказал повеселевшим голосом:

— Ну, ну, удивите своим новшеством. Буду очень рад.

— Не знаю, что получится, — уклончиво ответил Жогин, покачиваясь на пружинистом сиденье. — У меня, товарищ генерал, другим голова забита.

— Чем же?

— Неприятностей много в первом батальоне. Целая папка с актами лежит. Нужно разбираться. Завелась гнилая практика не вписывать в солдатские карточки взыскания.

— Почему?

— Вероятно, потому, чтобы чище выглядеть.

— Странно, — сказал Павлов и задумался.

— Да разве только это? — продолжал Жогин. — Мельников еще много чего изобретает. Я доложу вам.

— Ну что ж, разберемся. Но, может, вы зря на огонь дуете? Ведь стрельбы сейчас говорят совсем о другом?

— Это заслуга не Мельникова, — махнул рукой Жогин. — Усилили контроль, не позволили самовольничать. Вот и восстановили огневую славу батальона.

Генерал смотрел на полковника и досадовал: «Нет, не хочет он по-человечески понять Мельникова. Видит у него одни только недостатки, раздувает их. И прав, конечно, Григоренко, что не соглашается». Он помолчал немного, потом сказал негромко, но внушительно:

— Подумайте, Павел Афанасьевич. Хорошо подумайте!

Некоторое время ехали молча. Машина бежала почти бесшумно. В брезентовый тент изредка постукивали вылетавшие из-под колес мелкие камешки.

— А все-таки хорошо, если бы испытания прошли удачно, — снова заговорил Павлов. — Дело-то большое. И главное, солдат взялся за него.

Жогин молчал, из головы не выходила мысль о Мельникове: «И как это умеет человек поднимать шумиху вокруг своих сумасбродных опытов, не понимаю».

Приехали на место испытаний. Там уже все было подготовлено. Мельников, Григоренко и еще несколько офицеров что-то оживленно обсуждали. Зозуля, взволнованный, в сбитой на затылок пилотке суетился возле карабина с прикрепленной к нему коробкой. Из-за холма, отделявшего испытательную площадку от боевого стрельбища, доносились глуховатые хлопки одиночных выстрелов. Пока Павлов пожимал руки офицерам, Жогин отозвал в сторону Григоренко, спросил возмущенно:

— Чего собрались, как на парад?

— Событие, — ответил замполит.

— Какое же это событие?..

Вскоре все пошли к огневой позиции. Зозуля, смущаясь перед начальством, объяснил тихим голосом:

— Зараз буду целиться в мишень, яка стоит на двадцать пять метров. Прицелюсь гарно — лампочка вспыхнет.

— Об устройстве прибора, скажите, — попросил кто-то.

Солдат умолк, не зная, как быть.

— Об устройстве потом, — выручил его Павлов. — А сейчас не будем, товарищи офицеры, мешать человеку.

Зозуля нащупал ногами ровное место, прижал к плечу карабин с коробкой и, стараясь не качаться под порывами ветра, начал целиться. Офицеры притихли, устремив взоры на прикрепленную к карабину лампочку. Павлов тоже насторожился. И вдруг лампочка блеснула, как звездочка. Блеснула не очень ярко, но все присутствующие увидели вспышку и, точно сговорившись, захлопали в ладоши.

— Отрадно, — сказал комдив.

Зозуля опустил карабин и улыбнулся. Синие глаза его заискрились, лицо порозовело. За холмом заработали сразу два пулемета. Кто-то заметил в шутку:

— Салют в честь успеха.

Все засмеялись.

Перешли на соседнюю позицию, где мишень стояла в пятидесяти метрах от стрелка. И снова увидели все красноватую звездочку. Офицеры радовались. Жогин тоже повеселел. Взгляд его как бы говорил: «А может, и в самом деле приспособление ценное».

На третьей позиции опыт неожиданно затянулся. Здесь до мишени было семьдесят пять метров. Черное яблоко уже не выделялось отчетливо, а имело сероватый оттенок, поблескивая на солнце.

— Может, козырек поставить, чтобы лучи не падали? — послышался чей-то голос.

Зозуля помотал головой. Он опустился на колено, продолжая наводить карабин в цель. На лбу его выступали и скатывались к маленькому носу крупные капли пота. Ветер усиливался. Кое-где по стрельбищу вихрилась пыль. Лампочка не загоралась.

Жогин, увлеченный действиями солдата, волновался. В душе у него сейчас боролись два противоположных чувства. Ему очень хотелось, чтобы лампочка все-таки зажглась и командир дивизии остался доволен испытаниями. Но в то же время его подмывало другое. Ведь успех с испытаниями мог укрепить позицию Мельникова в глазах генерала, а это было бы весьма нежелательно.

Зозуля вздохнул и потер кулаком глаза.

— Нехай он сгорит, этот ветер. Ничего не бачу.

— Может, помощь требуется? — спросил комдив, обращаясь к Мельникову. — Давайте лучшего стрелка.

Комбат послал за Груздевым.

— Он снова в чемпионах ходит? — опросил Павлов.

— Совершенно точно. Вчера выполнил упражнение лучше всех в батальоне.

— Молодец, свое взял.

— Он и раньше стрелял отлично, — заметил Жогин.

Павлов кивнул:

— Я знаю, что у него призы есть.

Жогин промолчал, явно недовольный тем, что генерал не понял его.

Пришел Груздев, широко расставив длинные ноги, прицелился, и в тот же момент карабин славно моргнул живым красным глазом. Зозуля взял у ефрейтора оружие, посмотрел на довольные лица офицеров и объявил:

— Все! Пока дальше не берет.

— Жаль. Ну спасибо на этом, — сказал генерал и долго смотрел на солдата, как отец на сына. Обняв, посоветовал: — Работайте, товарищ Зозуля, смелее работайте. Доводите дело до конца. В чем трудности будут, не сомневайтесь, поможем.

Зозуля так разволновался, что забыл даже, как надо вести себя, что отвечать на похвалу генерала. Пока он собирался с мыслями, комдив отошел в сторону и заговорил с офицерами.

Больше трех часов пробыл Павлов на стрельбище. Он расспросил Зозулю об устройстве фотоприбора и принципах его работы. Затем прошел за холм, посмотрел, как стреляют роты, поговорил с людьми. Перед отъездом сказал Мельникову:

— Верю, подполковник, прицельный станок мы скоро заменим новым приспособлением. Зозуля, кажется, человек настойчивый. Но помните: помогать, помогать и помогать.

Жогин стоял рядом и молчал. Его удивляло, что комдив так много внимания уделил испытаниям далеко еще не законченного приспособления. «Кто знает, получится оно или нет, — думал полковник, — а шуму наделали». И еще беспокоило его то, что генерал совсем забыл о разговоре в машине. Иначе он спросил бы у Мельникова о карточке Груздева. «Ну ничего, — успокоил себя полковник. — Получит комдив материалы, тогда спросит. И на Григоренко иначе смотреть будет. А то вон что: жалобы… партбюро…»

Павлов тем временем распрощался с Мельниковым и, повернувшись к Жогину, запросто взял его за локоть.

— Что же, Павел Афанасьевич, поедемте? — А когда уселся в машину, заметил с теплотой: — У Мельникова, видно, чутье на таланты есть.

Жогин поморщился.

— Не знаю, товарищ генерал, есть или нет, но Зозуля начал возиться с этим аппаратом задолго до Мельникова.

— А я вот не знал. Почему?

— Не шумели, скромничали. Это Мельникову декорация нужна. Вот мол, какой я умный. А на деле…

— Не согласен, — твердо сказал Павлов. — О скромности разговор, извините, ни к чему. Во-первых, потому, что надо пропагандировать подобные вещи, у других людей будить творческую инициативу. Во-вторых, скажем прямо, если старшие начальники знать не будут, значит, не помогут. А один Зозуля что сделает?

— Я понимаю, товарищ генерал, — совсем тихо ответил Жогин и, превозмогая самого себя, продолжал: — Может, в этом я не прав. Но Мельников явно хочет показать, что он первооткрыватель. Выходит, и Груздев до него не был чемпионом.

Павлов посмотрел на полковника:

— Вот вы как реагируете!

Чувствуя, что разговор не клеится, Жогин умолк.

* * *

Остаток дня полковник провел на ногах. Он обошел почти весь городок, побывал в парках, где люди уже готовили машины и орудия к выходу. И то тягостное настроение, которое осталось у него после разговора с Павловым, постепенно исчезло. «Чепуха это: изобретения, испытания, — уверял себя Жогин. — Вот показать бы, на что способен полк на учениях, тогда и комдив заговорил бы иначе, не стал бы упрекать за невнимание к разным зозулям».

Предвечерний воздух был тих. От реки тянуло чуть уловимой прохладой, а с другой стороны — от леска — наплывал разноголосый птичий гомон, от которого приятно щекотало в ушах.

Жогину не хотелось идти в помещение, и он, усевшись возле штаба на скамейку, спросил у дежурного офицера, нет ли чего срочного. Срочного ничего не было. Одно лишь письмо с пометкой «заказное» уже полдня ожидало полковника. Писал ему какой-то Звягинцев из Калуги.

«Родитель солдата, наверно», — подумал Жогин и попытался вспомнить, есть ли в полку кто-нибудь с такой фамилией. Нет, не вспомнил. Посидев еще с минуту, он встал и нехотя прошел в свой кабинет. Полковник не имел привычки распечатывать письма где попало, тем более при подчиненных.

Письмо было небольшим, на одной страничке, и начиналось оно так:

«Товарищ полковник! Обращаюсь к вам, как к бывшему своему командиру, и очень прошу…»

Жогин опять перевел взгляд на фамилию: «Звягинцев, Звягинцев. Кто же такой?» И вдруг вспомнил: похожая на тоннель заснеженная балка, заиндевевшие кони и молодой капитан, только что прискакавший с тридцатью четырьмя конниками, вместо ста шестидесяти… «Да, да, он самый, Звягинцев. Значит жив, здоров. Значит…»

Жогин распахнул окно и расстегнул китель, точно ему не хватало воздуха. Он еще не знал, о чем просит автор письма, но почему-то тревожился и старался как можно подробнее вспомнить все, все, что произошло в балке в то морозное военное утро. Но прежде чем вспомнил, взгляд его успел пробежать по строчкам дальше.

Звягинцев просил своего бывшего командира, чтобы он помог ему разобраться в том, как был у него взят партийный билет представителем генштаба, фамилии которого он не запомнил и установить до сих пор не смог. Не получил он, оказывается, и обещанного тем представителем решения парткомиссии о своем исключении из партии.

«Ах, вон что, — вздохнул Павел Афанасьевич. — Все понятно. Бои сразу начались. Суета. Вот и не передал, видно, Ликов билет в партийную комиссию. Плохо, конечно. Теперь человек вроде и в партии, и не в партии. Положение скучное. Ну ничего: главное жив. А вот как помочь — не знаю. Тут с бухты-барахты нельзя».

Просьбу свою Звягинцев заканчивал настойчиво:

«Пожалуйста, напишите, товарищ полковник, или мне или прямо в ЦК, где занимаются моим делом. Надо же наконец внести ясность».

— Внести ясность, — вслух повторил Жогин. — Донос, значит, сочинить на своего начальника генерал-майора Ликова. Мудро, ничего не скажешь.

Он резко повернулся и захлопнул оконные створки. После того еще долго сидел, хмурясь и пощипывая подбородок. «Стало быть, Ликова не запомнил, а меня… И адрес полка нашел. В Москве, похоже, дали. Порядочек тоже… Бдительность…».

Взяв зачем-то красный карандаш из стаканчика, он постучал им по столу и бросил обратно. Потом вложил письмо в конверт, повертел его в руках, о чем-то еще подумал и, словно боясь, чтобы никто не увидел, быстро сунул в карман.

И весь тот вечер, как бы ни старался Жогин не думать о письме Звягинцева, он все время думал о нем. Не мог он представить себе, как это Ликов допустил такую непростительную оплошность.

Загрузка...