Львиное Сердце. Дорога на Утремер

ГЛАВА XII Мессина, Сицилия

Февраль 1191 г.

На протяжении одной недели Ричард получил два сообщения от матери, отправленные из Турина и Лоди, письмо от коюстициаров Лоншана из Англии с жалобой на высокомерие канцлера и его нежелание прислушиваться к чьему-либо мнению, кроме собственного, и предупреждение от самого Лоншана, докладывающего, что граф Джон вернулся недавно в Англию. Принц узнал о провозглашении наследником Артура и очень недоволен. Однако все эти депеши затмевались пришедшей первого февраля из Утремера. То был истошный призыв на помощь со стороны Ги де Лузиньяна. Отчаяние автора читалось не только в словах послания, но и в самом времени его отправки, ибо редкий корабль отваживался покинуть средиземноморский порт в штормовые зимние месяцы.

Прочитав письмо Ги, Ричард вскочил в седло и поскакал к королевскому дворцу, чтобы известить Филиппа о последних событиях в Утремере. Андре де Шовиньи был посвящён в содержание письма, и вскоре его обступили Балдуин де Бетюн. Морган ап Ранульф и Роберт Бомон, новый граф Лестерский. Ричард пожаловал ему титул буквально тем самым утром, после того как на прошлой неделе до крестоносцев дошла весть о смерти старого графа. Бомон-старший направлялся в Святую землю сухим путём, и тот оказался для него столь же несчастлив, как для Фридриха Барбароссы — он умер в сентябре в Румынии.

Андре обвёл друзей взглядом, потом кивнул:

— Король намерен вскорости предать вести огласке, поэтому не вижу причины ждать. В послании из Утремера нет ничего хорошего. Приключилось много смертей, причём больше от болезней, чем от сарацинских клинков. Люди страдают от мора и от голода. Среди скончавшихся в Акре числятся Тибо, граф Блуаский и его брат, граф Сансеррский. Архиепископ Кентерберийский тоже занедужил и почил девятнадцатого ноября. Но самая значительная потеря — королева Иерусалимская. Леди Сибилла умерла от чумы в октябре, всего несколько дней спустя после того, как двух её юных дочерей призвал к себе Господь.

Выслушав его, рыцари обменялись озабоченными взглядами. Им стало теперь ясно, почему Ричард выглядел таким мрачным, уезжая из лагеря. Власть Ги де Лузиньяна, учитывая всеобщую его непопулярность, и прежде была неустойчива, теперь же, со смертью жены и дочерей, вообще превратилась в фикцию, потому как права на трон имелись только у Сибиллы.

— К кому же перейдёт теперь корона? — спросил Лестер. Будучи совсем не похож на покойного родителя, молодой граф не чванился и не стеснялся спросить то, чего не знал: — Остались у Сибиллы родичи?

— Да, сводная младшая сестра Изабелла. Но она замужем за человеком ещё менее уважаемым, чем даже Ги де Лузиньян. Это Онфруа де Торон, которого издавна заклеймили слабаком и молокососом. Зная, что никто не желает коронации Онфруа, Конрад Монферратский ухватился за случай. Вступив в сговор с епископом Бове и матерью Изабеллы, королевой Марией, вышедшей замуж за представителя могущественного рода Ибелинов, он заявил, что брак Изабеллы недействителен, так как помолвка была устроена, когда невесте исполнилось восемь, а свадьбу сыграли в одиннадцать.

— А какой Конраду от этого прок?

Андре усмехнулся:

— Ах, Морган! Вы, валлийцы, всегда зрите в корень проблемы. Конрад предложил Изабелле выйти за него, стоит только той освободиться от Онфруа. Ради блага королевства, разумеется. Думается, он взял бы её даже рябой и горбатой старухой, но Конрад везунчик по жизни — девчонке всего восемнадцать и она, как говорят, красавица. Но Онфруа заупрямился, как и Изабелла, которая сказала, что дала согласие на брак по доброй воле. Поначалу некоторые сочувствовали Онфруа, но потом отвернулись, ибо один из рыцарей Конрада вызвал Онфруа на дуэль с целью уладить спор, а тот отказался. Изабелла выказала большую стойкость, заявив, что любит мужа и не собирается расставаться с ним. Но Конрад и её мать постепенно уломали девчонку, напирая на то, что только сильный король способен защитить Утремер от Саладина. Но архиепископ Кентерберийский был не робкого десятка и наотрез отказался аннулировать брак, заявив, что тот справедлив в глазах Бога. Но затем прелата поразила хворь. Едва он умер, Конрад заставил архиепископа Пизанского аннулировать брак Изабеллы, после чего кузен Филиппа, епископ Бове, быстренько обвенчал их. Так что теперь Конрад, как муж Изабеллы, претендует на корону, а Ги де Лузиньян просит Ричарда поспешить ему на помощь как законному королю.

После этих слов де Шовиньи повисло молчание, поскольку оба понимали подоплёку обращения Ги. Конрад приходился кузеном одновременно французскому королю и новому императору Священной Римской империи, тогда как Ги, являясь вассалом Ричарда, имел права требовать от сеньора защиты. Не исключено, что всё может закончиться очередной схваткой королей между собой, а не с сарацинами.

На следующий день Ричард продолжал пребывать в дурном расположении духа, негодуя на политическое соперничество, ставящее под удар крестовый поход. Чем сидеть и дуться, король предпочёл поразмять жеребца и поскакал по прибрежной дороге, захватив с собой кузенов и нескольких придворных рыцарей. Погода для Сретения выдалась на удивление тёплой, море мерцало подобно сине-зелёному зеркалу, солнышко пригревало, кони бежали резво, и ко времени возвращения в Мессину Ричард немного повеселел.

— Ги утверждает, что Конрад заплатил архиепископу и остальным за поддержку, — заметил он, обращаясь к Андре и Моргану. — А ещё, если верить ему, Конрад не вправе жениться, потому как у него есть уже одна жена в Монферрате, а другая в Константинополе. Конрад клянётся, разумеется, что обе умерли.

Прозвучавший в его словах скепсис был таким явным, что Морган понял: решение уже принято. Ричард поддержит своего вассала, так же как Филипп встанет на сторону своего кузена Конрада. Глядя на английского короля, Морган вспомнил валлийскую пословицу: «Nid da у peth ni phlyco» — плох тот лук, который не способен гнуться. Судя по событиям в Сицилии, ни Ричард, ни Филипп гибкостью не обладали.

— Как будто тебе и без этого проблем не хватало, — посочувствовал Андре. — Теперь тебе придётся как можно скорее заполнять вакансию в Кентербери. Ведь только Богу ведомо, кого изберут эти глупые монахи, если пустить это дело на самотёк.

— Если честно, я уже давно размышлял на эту тему, — признался Ричард. — Архиепископ Балдуин был стар, не обладал крепким здоровьем и вполне мог умереть в Святой земле. Поэтому я уже присмотрел человека. Это архиепископ Монреале.

Наслаждаясь замешательством спутников, король ухмыльнулся.

— Он впечатлил меня благоразумием и сговорчивостью во время переговоров насчёт Мессины. И принял крест, в отличие от столь многих коллег-прелатов, которым так не хочется прощаться с домашним уютом. Кентерберийские монахи упрямы как мулы и вполне могут воспротивиться избранию кандидата, которого считают чужеземцем. Однако как только я... — Не договорив, Ричард натянул поводья. — Что это творится там, впереди?

Дорога была перекрыта. Часть собравшихся состояла из верховых, часть из пеших. Все наблюдали за боортом — неофициальным турниром, разыгрывавшимся на соседнем поле. Кое-кто из зрителей принадлежал к англичанам, но большинство составляли французы. По мере того, как рыцари атаковали друг друга длинными стеблями растения, которое сицилийцы называли сахарным тростником, их встречали грубоватыми советами и гоготом.

Заметив дядю жены, Жофре поспешил ему навстречу.

— Мы наткнулись на крестьянина, вёзшего тростник на рынок, — сообщил он, указав на пожилого фермера. Держа ослика под уздцы, тот недоумённо глядел на этих чужестранцев, размахивающих стеблями словно копьями. Обиженным он не выглядел, но Ричард всё равно спросил, получил ли крестьянин плату за урожаи, потому как на оставшееся время своего пребывания здесь не желал новых трений с местным населением.

— Мы совали ему монеты, пока он не расплылся от счастья. — заверил Жофре. Филипп не хуже Ричарда наставлял своих, что мессинцев обижать нельзя. — Не желаешь ли присоединиться, монсеньор? Тростника у нас в избытке? Или твои люди боятся проиграть?

Вызов был добродушным, сопровождался улыбкой, и Ричард видел, что его рыцари не прочь поразвлечься.

— Извольте. — Он махнул рукой, и большинство его свитских попрыгали с коней и принялись толкаться в стремлении завладеть самой длинной и крепкой тростиной.

Ричард интереса к забаве не проявил. Он не видел нужды оттачивать свои боевые навыки и рассматривал турниры не более чем тренировку перед настоящим делом. Тут прибывших заметил молодой Матье де Монморанси.

— Милорд король, ты как раз вовремя! — весело воскликнул он. — Ты ведь не упустишь шанса врезать по заднице какому-нибудь французскому рыцарю? Ради такого дела могу уступить тебе собственную тростину!

Матье с преувеличенной любезностью протянул «оружие», и к удивлению спутников Ричарда, тот принял его. Они знали, что Ричард намеренно раздувает в мальчишке преклонение перед героем, потому как это раздражает Филиппа. Но помнили и о безразличии государя к турнирам.

— Видно, ему скучно не меньше нашего, — прошептал Андре Моргану. Но, проследив за взглядом Ричарда, выругался сквозь зубы.

Морган и Балдуин последовали его примеру, но не заметили ничего необычного.

— Вот причина его неожиданного интереса, пояснил де Шовиньи в ответ на вопросительные взгляды друзей. — Тот всадник на гнедом скакуне. Это Гийом де Барре.

Оба собеседника не могли не знать французского рыцаря. поскольку тот не меньше Вильгельма Маршала славился ратным искусством. Стремление короля померяться силами со столь достойным противником выглядело вполне объяснимым. а причин для беспокойства они не видели — в конце концов, это всего лишь боорт. Но тут Андре вполголоса поведал об истории отношений Ричарда с французом.

— Это случилось за год до того, как умер старый король. Ричард не вступил ещё в союз с Филиппом, и узнав, что французский монарх находится под Мантом, предпринял набег на окрестности города. Произошла стычка с французами, и Ричард пленил Гийома де Барре. Положившись на его рыцарскую честь, Ричард взял с него слово и продолжил бой. А де Барре нарушил обещание и сбежал на украденной вьючной лошади.

При виде изумления на лицах друзей, Андре пожал плечами.

— Не знаю, с чего он вот так взял и обесчестил себя. Возможно, увидев шанс улизнуть, не смог устоять перед соблазном. А может, боялся, что не сумеет уплатить выкуп, который затребует Ричард. Могу сказать только одно: узнав о поступке Барре, Ричард был взбешён и до сих пор таит обиду на француза.

Балдуин и Ричард соглашались, что обида эта справедлива, но тревоги Андре не разделяли, ибо какой вред можно причинить человеку стеблем сахарного тростника? Да и де Барре наверняка постарается обойти Ричарда стороной.

Теперь, когда схватка пошла между англичанами и французами, импровизированный боорт стал больше походить на настоящий турнир, а неожиданное участие Ричарда подлило масла в огонь. Рыцари построились на противоположных концах поля, и, поскольку труб не было, сигналом к атаке стал боевой клич Первого крестового похода: «Deus vult!» — «Так хочет Бог!» Кони ринулись, вздымая клубы пыли, соперники готовились к удару, а зрители подбадривали их криками.

Как Андре и подозревал, Ричард напрямую, как стрела из лука, направился к Гийому де Барре. Тот тоже бросил скакуна вперёд, и противники встретились посреди поля. Ричарду не повезло в сшибке — его тростина переломилась, когда де Барри парировал удар. Король поворачивался, чтобы взять другую, и в этот миг заметил на лице недруга торжествующую ухмылку. Забыв про протянутую тростину, Ричард дал коню шпор и, как если бы шёл настоящий поединок, врезался в жеребца де Барре с такой силой, что тот споткнулся, и Гийом полетел бы кувырком, если бы не успел ухватиться за гриву. Не обошлось без потерь и у Ричарда — от удара подпруга ослабела и седло стало съезжать. Король ловко спешился, схватил под уздцы ближайшую лошадь, прыжком взлетел в седло и снова ринулся в бой.

К этому моменту эта пара приковала к себе внимание всех зрителей и даже части участников боорта, которые опустили «копья» и стали наблюдать. Гийом ухитрился восстановить равновесие. Когда новый конь Ричарда снова налетел на него, гнедой француза вздыбился, и только мастерство спасло наездника от падения. Прежде чем рыцарь успел оправиться, король ухватил его за руку и рванул, рассчитывая выдернуть из седла. Не часто встречался Ричарду противник, способный потягаться с ним физической мощью, но на этот раз он не смог сдвинуть соперника с места. Гийом вцепился в гриву коня, отчаянно стиснул его бока коленями, и в ответ на требование сдаться, упрямо замотал головой, продолжая сопротивляться попыткам английского короля вытащить его из седла так, будто сама жизнь была поставлена на кон.

Все напряжённо наблюдали за поединком: французы с тревогой ожидали публичного унижения одного из своих, англичане подбадривали государя. Постепенно зрители стихли, будучи поражены яростью стычки, столь неуместной во время шуточного боорта. Попытку найти выход из положения предпринял новоиспечённый граф Лестерский. Пришпорив коня, он остановился рядом с Гийомом и схватил француза. Граф руководствовался добрыми намерениями, желая помочь своему королю, да только плохо знал Ричарда. А те кто знал, сжались.

— Убирайся! — зарычал король. — Не смей вставать между нами!

К этому моменту напряжение схватки стало сказываться. Оба противника раскраснелись и тяжело дышали, на туниках выступили пятна пота, лица покрывала пыль. После полученной Лестером суровой отповеди никто не отваживался вмешаться. Оставалось лишь надеяться, что никто из соперников не схватится за меч, обратив тем самым дурацкий поединок воль в бой не на жизнь, а на смерть.

— Сдавайся, подлый сын шлюхи! — Ричард раз за разом вкладывал в рывок всю свою недюжинную силу, но без толку.

Француз прилип к коню как улитка, не соглашаясь признать поражение. Наконец Ричард ослабил хватку и подался назад. Терпя боль в едва не вывихнутой руке, Гийом распрямился в седле, с опаской поглядывая на английского короля, ярость которого не выказывала признаков спада. Напротив, Ричард смотрел на него с такой неприкрытой и непримиримой ненавистью, что по спине француза пробежал холодок. Когда пелена боевого задора спала, де Барре осознал, какую злую шутку сыграла с ним гордыня.

Но шанса протянуть оливковую ветвь ему никто не дал.

— Убирайся с глаз моих! — бросил Ричард, и слова прозвучали ещё более пугающе благодаря бесстрастному, холодному тону, каким были произнесены. — И постарайся никогда не попадаться мне снова. С этого дня ты мой враг и тебе нет места в моей армии.

Гийом вздрогнул, потому как совет прозвучал зловеще, словно приговор. Так поняли это и остальные присутствующие, и над полем повисла мрачная тишина. Никто не понимал, как могла дружеская забава с тростинками закончиться жестоким вердиктом и изгнанием.

Гийом де Барре был слишком взвинчен, чтобы сидеть, поэтому без остановки расхаживал. В ответ на протянутый Жофре кубок рыцарь мотнул головой.

— Как думаешь, наш король сумеет его образумить? — спросил он.

— Думаю, да, — ответил Жофре, пряча сомнения под маской уверенности. — Когда Ричард поостынет, то увидит несправедливость своего поступка.

— А если нет?

Эта унылая реплика донеслась с оконного сиденья, на котором скрючился, прижав к груди колени, Матье де Монморанси. Жофре ощутил укол жалости, потому как парень казался потрясённым угрозой Ричарда даже сильнее, чем сам Гийом. Самому Жофре проявление тёмной стороны характера Ричарда тоже не понравилось, но он, в отличие от Матье, никогда не смотрел на английского короля как на живое воплощение рыцарского кодекса. Он хотел было предложить юноше тоже утешение, которое обратил к де Барре, но Матье повернулся на сиденье и прильнул к окну.

— Король возвращается! — воскликнул он. — И вид у него мрачный! Как думаете, значит, это...

— Он всегда выглядит мрачным, парень, — заявил Жофре, подумав, что Филипп расточает улыбки не щедрее, чем скряга монеты.

Через минуту Филипп стремительным шагом вошёл в зал. Одного взгляда на нахмуренные брови и стиснутые губы хватило, чтобы понять — миссия закончилась неудачей. Следом пожаловал герцог Бургундский, который покачал головой и скроил гримасу.

— Он не внял, монсеньор? — Когда самое плохое уже свершилось, страхи Гийома пошли на спад, и в голосе его прозвучало невозмутимое хладнокровие человека, проведшего большую часть жизни на полях сражений.

— Нет. — Это короткое слово Филипп вымолвил с усилием, от которого желваки заходили по скулам. — Он остаётся непреклонным и требует, чтобы ты был изгнан с моей службы. Этот человек осмеливается приказывать мне, богопомазанному королю и своему феодальному сеньору!

— Так тому и быть, — промолвил Гийом, потом вскинул голову и расправил плечи. — Я покину Мессину, подчиняясь его требованию, чтобы не ставить под удар наше дело. Нет ничего важнее освобождения Святой земли. Но и обета с себя я не снимаю. Если я не могу отправиться в Утремер с тобой, монсеньор, то никто не помешает мне плыть туда самому!

— Никуда ты не поедешь! — резко бросил Филипп.

Де Барре обвёл собравшихся недоумённым взором. Заметив, что герцог Бургундский не намерен вмешиваться, Жофре подавил вздох сожаления.

— Сир, Гийом прав. Наш поход священен и требует жертв. — Жертв? — Уголок губ короля презрительно скривился. — И какие же жертвы приносит Ричард?

— Быть может, это неправильное слово. Мне следовало сказать «уступок». Я не защищаю Ричарда. Это он неправ, не Гийом. Но в прошлом на уступки приходилось идти ему.

Взгляд Филиппа был таким пронзительным, что Жофре невольно отступил на шаг. Но отступать далее он был не намерен.

— Возможно, тебе не хочется этого слышать, милорд король. Но я обязан высказаться. После захвата Мессины ты потребовал, чтобы Ричард спустил свои штандарты и заменил их на твои. Хотя ты и не принимал участия в захвате города, английский король согласился вывесить знамёна тамплиеров и госпитальеров вместо своих. Он пошёл на уступку. И получив от Танкреда золото, Ричард отдал тебе треть, хотя ты и не имел права претендовать на вдовью долю королевы Джоанны. Снова ему пришлось уступить. А теперь... Теперь твой черёд.

К облегчению Жофре, он получил поддержку с неожиданной стороны, от Гуго Бургундского.

— Как ни печально говорить, кузен, но Жофре прав. Тебе следует уступить, хотя требование Ричарда и неправомерно. Если это поможет сохранить мир, ублажи его сегодня. Пометь услугу как должок, который можно будет взыскать в удобную минуту.

Филипп не слишком доверял мнению Жофре, ибо косо поглядывал на его брак с племянницей Ричарда, а вот суждения Гуго ценил. После долгой, напряжённой паузы король кивнул Гийому.

— Я попрошу Танкреда дать тебе приют в Катании, — сказал он. — Но вот тебе моё слово: когда мы поплывём в Утремер, ты поплывёшь со мной.

Гнев Филиппа полыхал ещё жарче из-за того, что Гийом повёл себя так благородно, не протестовал и не жаловался на несправедливость изгнания. Когда несколько часов спустя прибыл гонец с письмом от Генриха фон Гогенштауфена, король всё ещё бушевал. Взломав печать, он насупился, потому как послание было на латыни. Филипп не владел языком, служившим голосом церкви, словесным мостом, объединяющим все христианские государства. Вместо того чтобы позвать писца или клерка, король сунул письмо кузену.

— Гуго, ты знаешь латынь. Что там написано?

Герцог пробежал по пергаменту, потом поднял полные искреннего удивления глаза.

— Генрих пишет, что мать Ричарда в Италии! В прошлом месяце он встретился с ней в Лоди. — Гуго поразмыслил немного. — Выходит, одна загадка решена! Теперь мы хотя бы знаем, как Ричард узнал о смерти Фридриха Барбароссы раньше нас.

Филипп нетерпеливо тряхнул головой.

— Всё это чепуха. Важно понять, зачем старая ведьма приехала в Италию. Какая причина достаточно важна, чтобы оправдать такое долгое и трудное путешествие в её возрасте?

Король смотрел на Гуго, но все понимали, что он не слушает герцога, а погружён в свои мысли.

— Зачем он вызывал её? — пробормотал Филипп, словно обращаясь к самому себе. — Что теперь замышляет эта свинья?

В Риме у Алиеноры приключилась ещё одна случайная встреча, на этот раз с Филиппом Эльзасским, графом Фландрским, который тоже принял крест и теперь направлялся в Утремер. Граф решил проводить кортеж до Неаполя. Наблюдая за тем, как Алиенора любезно общается с ним, Беренгария могла только удивляться самообладанию будущей свекрови, ведь, как сообщила Хавиза, у королевы имелись веские основания не любить Филиппа. Тот был женат на племяннице Алиеноры, дочери её сестры. После нескольких лет бездетного брака, граф обвинил супругу в измене. Её предполагаемый любовник был жестоко убит, однако с женой Филипп не развёлся. Вместо этого он вынудил её уступить ему права на наследство, богатое графство Вермандуа. По словам Хавизы, многие не верили в обоснованность обвинения. Братья мнимого возлюбленного графини возмутились настолько, что подняли мятеж. Тем не менее Алиенора держалась так, чтобы граф видел перед собой только королеву, но не обиженную тётю. Это лишний раз доказывало Беренгарии, что она вступает в чуждый ей мир, где государственный интерес значит больше, чем семейная солидарность или даже заветы святой Церкви.

В Неаполе путешественников радушно встретил Алиернус Коттоне, городской компалатиус. Он устроил в их честь роскошный пир и передал на время пребывания в городе один из замков Танкреда — каменную крепость на островке в гавани. Там они и стали ждать прибытия кораблей Ричарда. Теперь, когда до встречи с сыном оставались считанные дни, Алиенора воспрянула духом. Хавиза же поникла, потому как свидание с новым супругом, Вильгельмом де Форсом, её не вдохновляло.

Эмоции Беренгарии были более расплывчатыми. Её радовала перспектива снова увидеть Ричарда, но одновременно девушка переживала. Скоро для неё начнётся новая жизнь, а она начала понимать, сколь строги требования к английской королеве.

Галеры Ричарда вошли в городскую гавань на закате. Сопровождать мать и суженую до Мессины король отправил одного из адмиралов, Вильгельма де Форса, а также двоих родичей, Андре де Шовиньи и Моргана ап Ранульфа. За время плавания люди устали и проголодались, поэтому с благодарностью приняли предложение Алиеноры препроводить их в опочивальни, где путников ждали горячая вода и ужин. Де Форс ушёл тут же, заверив, что жена лично позаботится о его нуждах. Передав королеве письма от Ричарда и Джоанны, за ним последовали Андре и Морган.

Алиенора взяла масляную лампу и, усевшись, приготовилась читать письма. Но не успела она сломать печать на первом, как подняла взгляд и наткнулась на растерянную физиономию Беренгарии. Проведя рядом несколько месяцев, королева пришла к выводу, что из девушки получится подходящая жена для сына — он ценит спокойную храбрость и здравый смысл. Её радовало, что принцесса не выразила никаких претензий на повышенное внимание к себе, чего так опасался рыцарь, но она прекрасно понимала досаду невесты, для которой не нашлось весточки.

— Даже самые умные из мужчин лишены женской проницательности или сообразительности, дитя, — напрямик заявила Алиенора, грустно улыбнувшись. — Это целиком справедливо в отношении отца Ричарда, который был напрочь лишён хоть капли романтики. В первое время после свадьбы Гарри был так скуп на комплименты, что я наконец взбунтовалась. Он заявил, что в лести нет нужды. Если женщина красива, она сама это знает, а если нет, уличит мужа во лжи.

Хотя Беренгарию слегка смутило, что королева заметила её обиду, будущая свекровь впервые заговорила с ней вот так, как женщина с женщиной, и эта доверительность была приятна.

— Ричард такой же, как отец? — спросила девушка.

Алиенора открыла уже рот, но спохватилась с некоторым удивлением, что не знает, как ведёт себя сын с женщинами. Она так многого оказалась лишена за годы заточения, потеряла время общения с сыновьями, которого уже не наверстать. Однако давным-давно ей удалось усвоить один урок — от сожалений нет никакого прока. Королева улыбнулась Беренгарии.

— Да, сходства между ними больше, чем любой из них соглашался признать. Поэтому по своему опыту скажу, жизнь с Ричардом не всегда будет мирной. Зато на скуку жаловаться не придётся.

Беренгария улыбнулась в ответ, припомнив застольную беседу с одной итальянской графиней в Риме. Та спросила в шутку, какое качество является самым важным в супруге, сама предложив в качестве своего мерила богатство. Хавиза съязвила, что самый хороший муж — муж, который в отъезде. Алиенора высказалась в пользу остроумия, способности заставить её смеяться. Беренгария предпочла бы доброту. Ей вспомнились отец и нежность, которую он неизменно выказывал к матери. Но вслух высказывать своё мнение принцесса не стала, из опасения показаться наивной. Теперь ей хотелось спросить Алиенору, добр ли её сын. Да только выяснять это придётся самой.

Новый супруг Хавизы Беренгарии не понравился. Вильгельм де Форс заправлял разговором за обедом на следующий день, не давая вставить слова даже графу Фландрскому. Он без устали распространялся о своём командовании флотом Ричарда, расписывая путешествие по океану в таких красках, что Беренгария вздрагивала при мысли о плавании по бурному, беспокойному морю, разделяющему Италию и Утремер. Но дальше стало ещё хуже, потому как Вильгельм начал повествовать женщинам про ужасы, поджидающие армию в Святой земле.

— Чума и голод терзают это несчастное королевство, представляя угрозу большую, нежели кровожадность неверных сарацин, — провозгласил он напыщенно. — В течение зимы, когда корабли не могут подойти к лагерю в Акре, запасы провизии иссякают настолько, что грошовый каравай хлеба достигает сорока шиллингов, одно яйцо стоит шесть денье, а за мешок зерна отваливают сотню золотых монет. Лошадь дороже ценится мёртвая, чем живая, а людям приходится есть траву, чтобы выжить. Если бы епископы Солсберийский и Веронский не собрали денег для кормёжки неимущих, то бог весть сколько народу могло бы умереть.

Андре и Морган обменялись удивлёнными взглядами, поскольку послушать де Форса, подумаешь, что он был при осаде Акры сам, а не почерпнул сведения из вторых рук, из письма Ги де Лузиньяна к Ричарду.

— Приход трёх грузовых кораблей облегчил голод, — продолжал адмирал. — Но от чумы защиты не было. Смерть без устали собирала кровавую жатву, и благородное происхождение не служило защитой. Королева Иерусалимская и её юные дочери умерли в Акре. Граф Блуаский и его брат тоже. Архиепископ Кентерберийский. Великий магистр тамплиеров. И твой внук, государыня, молодой граф Шампанский...

Алиенора ахнула, и де Форс запоздало кинулся её успокаивать.

— Нет-нет, он не умер. Однако его поразила та же хворь, которая убила дядю, и какое-то время жизнь Генриха была в опасности. Говорят, сам воздух Утремера вреден для вновь прибывших, да и как иначе объяснить, почему столь многие заболевают сразу после приезда?

Морган заметил, как побледнела вдруг Алиенора, да и Беренгария спала с лица, и нахмурился, удивляясь такой бесцеремонности де Форса. Неужели он полагает, что матери Ричарда и его суженой захочется слушать обо всех этих смертях и бедах, поджидающих короля в Утремере?

— Государь построил деревянный замок на холме близ Мессины, — сказал он вдруг. — Он велел пронумеровать все части, чтобы его можно было разобрать и собрать снова по прибытии в Утремер. То же самое проделано с осадными машинами, поэтому под Акрой их легко будет собрать.

Женщины выразили интерес, но де Форс не собирался так легко выпускать из своих рук нить беседы.

— Морган, скажи им, как назвал король этот замок, — хмыкнул он. — «Мате-Гриффон» — «Убийца Греков»!

И адмирал пустился в мелодраматический рассказ о захвате Ричардом Мессины, после чего вернулся к любимой теме — гибельным просторам Святой земли.

К этому моменту Андре тоже заметил воздействие болтовни де Форса на Алиенору и Беренгарию.

— Мне кажется, — ловко вставил он, — королева и леди Беренгария предпочли бы услышать о встрече государя с пророком Иоахимом из Кораццо.

— Воистину так. — Алиенора повернулась к Беренгарии с целью пояснить, что Иоахим — знаменитый святой, прославившийся знанием Писания и толкованиями книги Откровения. Но принцесса в пояснениях не нуждалась.

— Я слышала о нём! — воскликнула девушка, и взгляд её загорелся. — Он говорит, что было три эпохи: отца, сына и святого духа, и что близятся последние дни, предшествующие Страшному суду.

— Именно так, миледи, — кивнул Андре. — Прознав, что этот Иоахим считает Саладина шестым из семи главных врагов веры истинной, король сам захотел услышать его пророчества. Мы были очень приободрены тем, что он нам сказал: Саладин будет изгнан из королевства Иерусалимского и убит, и сделать это предстоит королю Ричарду.

Беренгария ощутила приступ гордости, весьма польщённая тем, что именно её суженый избран Господом осуществить пророчество и одолеть грозного супостата Церкви. Сильно порадовало её и то, что он встретился со святым. Эго доказывало, что вера Ричарда глубже, чем можно было судить по светскому образу жизни.

— Иоахим утверждает, что Антихрист, последний из главных врагов веры истинной, уже родился и живёт в Риме, — продолжил Андре. — Если верить пророку. Антихрист захватит апостолический престол, провозгласит себя палой и будет править до второго пришествия Господа нашего Христа.

Де Форс снова вмешался:

— Тут король поправил Иоахима, высказав предположение, что Антихрист уже восседает на апостолическом троне под именем папы Климента Третьего!

Реплика вызвала хохот — все знали, как сильно Ричард недолюбливает Климента. Однако для Беренгарии язвительная острота жениха выглядела тревожно близкой к кощунству, и ей удалось выдавить лишь тень улыбки. Однако следующее заявление адмирала заставило её забыть про беспокойство.

Вскоре после этого король совершил выдающийся акт покаяния: собрав в часовне епископов, он, наполовину обнажённый, преклонил колена и исповедался в греховном прошлом, во время которого поддавался искусу похоти. Он отрёкся от греха и охотно принял наложенную на него епископами епитимью, которые похвалили его за раскаяние и дали назидание вести впредь жизнь человека богобоязненного.

Беренгария слушала, затаив дух, потом улыбнулась, охваченная радостью столь чистой и огромной, что вся как будто засветилась, и на миг обрела неземную красоту.

— Как храбро с его стороны, — прошептала девушка, более впечатлённая этим проявлением осознанного самоотречения, чем всеми легендами о подвигах Ричарда на поле брани. — В Писании сказано, что «Господь не приемлет гордого, но даёт благодать смиренному».

Алиенора пробормотала что-то уместное случаю, но в отличие от Беренгарии её не столько трогало, сколько озадачивало такое наглядное покаяние Ричарда. Она была убеждена, что столь же зрелищная епитимья её супруга в усыпальнице мученика Томаса Бекета являлась скорее плодом отчаяния, нежели раскаяния. Но знала королева и то, что сын значительно эмоциональнее и импульсивнее отца. Более того, имеется в нём тяга к драматическим эффектам, напрочь отсутствовавшая в Генрихе. Достаточно этого, чтобы объяснить его mea culpa[8] в Мессине? Неужели грехи его так велики, что он ощутил потребность в прилюдном покаянии?

Когда с угощением было покончено, пригласили арфиста, а гости разбились на небольшие группы. Вильгельм де Форс уединился на оконном сиденье с графом Фландрским и принялся оживлённо обсуждать последние политические события в Утремере. Морган флиртовал с Беренгарией и её фрейлинами. Алиенора не могла не подметить, что Хавиза старается держаться от де Форса как можно дальше, и ощутила укол сочувствия, поскольку симпатизировала острой на язык графине и знала, каково быть замужем за нелюбимым человеком. Поболтав немного с наваррскими послами, она улучила минутку и отвела де Шовиньи в сторону, чтобы перемолвиться с родичем парой слов.

— Андре, едва ли кто знает Ричарда лучше тебя, ведь ты много лет рядом с ним, — промолвила она. — Скажи, что подвигло его на такое покаяние?

— Полагаю, мадам, причиной тому слова Иоахима. Пророк заявил, что королю предназначено исполнить предсказание, что Всевышней дарует ему победу над врагами и прославит его имя в веках. Разумеется, такое пророчество не могло не согреть сердце государя, но одновременно оно заставило его, видимо, покопаться в своей душе. Когда говорят, что тебе предстоит спасти человечество, это одновременно великая честь и большая ответственность. Полагаю, Ричард хотел быть уверен, что достоин ноши, и ощутил потребность очиститься от прошлых грехов.

Алиенора порадовалась, что спросила Андре, потому как его объяснение выглядело совершенно разумным.

— Хорошо, — с улыбкой заметила она. — После такого прилюдного исповедания Ричард должен был наверняка сделаться чистым, словно агнец Господень!

— Воистину, мадам.

Ответная улыбка де Шовиньи получилась несколько натянутой, потому как даже ради спасения собственной души он не решился бы обсуждать грехи Ричарда с его матерью, пусть даже дамой столь светской. Их с королём связывала дружба, что была крепче кровных уз, ибо она закалилась на полях сражении. Андре сомневался, что даже духовник знает об изъянах кузена больше него, потому одни он с ним разделял, о других подозревал, третьи же ни сам, ни Ричард не расценивали как грех вовсе.

Идя за новой порцией вина для Алиеноры, рыцарь терзался вопросами, с которыми приходится сталкиваться каждому истинному христианину. Он считал себя добрым сыном Церкви, но не мог понять, почему похоть считается таким тяжким грехом. Почему вера должна постоянно находиться в состоянии войны с плотью? Андре покорно слушал предупреждения священника о том, что не следует возлежать с женой в запретных позах, а также в праздники, воскресенья, в дни Великого поста, Рождественского поста или в Пятидесятницу. Однако не всегда следовал этим запретам, и это бросало тень на его брак. Но неужели это так греховно, если Дениза оседлает его или если они займутся любовью при свете дня? Почём человек повинен в блуде, если сгорает от любви к собственной законной супруге?

Ему думалось подчас, что отцам Церкви немногое известно о ежедневных битвах, которые приходится вести простым мужчинам и женщинам. В их мире добрачная связь не считалась грехом, по крайней мере для мужчин, да и прелюбодеяние де Шовиньи в тайне почитал грехом весьма условным. Но как быть с мужчинами, принявшими крест? Обязаны они хранить целомудрие, подобно святым, до момента возвращения к жёнам? Даже самые тяжкие из грехов, свершаемые вопреки природе — к ним причислялся любой из сексуальных актов, который не вёл к зачатию, казался не таким суровым в определённых обстоятельствах. Если бедная пара не может позволить себе ещё одного ребёнка, так ли уж дурно с её стороны избегать беременности? Грех содомии представлялся Андре более понятным и простительным, если он совершался солдатами. Ибо что известно клирикам о близком товариществе людей на войне или о неожиданной, сжигающей потребности, возникающей следом за битвой, после прикосновения к смерти? Всем ведомо, что это бич монастырей, и наверняка Всевышний осудит воинов менее строго, чем праздных, избалованных монахов? Да, де Шовиньи думалось, что есть грехи пострашнее зова плоти, и никакие проповеди о происках дьявола не могли объяснить ему, почему Господь Бог сделал любовные забавы столь приятными, если они не что иное, как путь в ад. Уверенный, что целомудрие для большинства мужчин и женщин вечно будет оставаться недостижимой целью, Андре подыскал себе духовника, накладывающего лёгкую епитимью и отпускающего грехи перед битвой, чтобы воин мог умереть в благодати. Большего, по мнению рыцаря, от мужчины не стоит требовать.

Не успел он возвратиться к Алиеноре с кубком сладкого красного вина с Кипра, как к ним торопливо подошёл его кузен Николя де Шовиньи.

— Госпожа, компалатиус только что прибыл и просит разрешения переговорить с тобой.

Пока они ожидали прихода чиновника, Алиенора выразила предположение, что Алиернус Коттоне без сомнения прослышал об их приезде и намеревается поприветствовать гостей от имени короля Танкреда. Андре считал это весьма вероятным, но передумал, стоило компалатиусу войти в зал, ибо смущение итальянца было очевидно для всех, имеющих глаза.

Королева тоже это заметила и обратила внимание на человека рядом с Алиернусом. Дорогая одежда говорила о знатном положении незнакомца, как и меч на бедре. В отличие от своего спутника, он чувствовал себя совершенно вольготно. На лице его читалось самодовольство гонца, которому нравится сообщать дурные вести.

Граф Фландрский подошёл поближе, и его беззаботная улыбка не сочеталась с серьёзным прищуром глаз, ибо Филипп не хуже Алиеноры разбирался в людях. После обмена приветствиями, Алиернус представил незнакомца как графа Бернарда Джентилиса из Лесины, капитана и мастера-юстициара Терраде-Лаворо. Затем добавил с отчаянием человека, решившего раз и навсегда покончить с неприятным делом:

— Граф принёс не лучшие вести, мадам. Впрочем, пусть сам обо всём расскажет.

Тут Алиенора поняла, что смущение компалатиуса объясняется на самом деле замешательством человека перед обязанностью, которая ему не по нраву.

— Милорд, как понимаю, ты прибыл от короля Танкреда, — вкрадчиво начала она. — Поскольку он является союзником моего сына, то мне сложно представить, почему новости от него должны быть мне неприятны.

— Мне велено передать, госпожа, что ты не сможешь отплыть из Неаполя. Мой государь счёл, что свита твоя слишком многочисленна, чтобы разместить её в Мессине, поэтому тебе следует продолжить путь по суше.

Повисла минута напряжённой тишины, затем зал взорвался возмущёнными возгласами. Вильгельм де Форс громогласно представился флотоводцем короля, а Андре отмёл объяснение графа как невообразимую чушь. Однако всех перекричал Филипп Эльзасский, который потребовал сообщить, распространяется ли этот дурацкий приказ также и на него.

Граф Лесина не обращал видимого внимания на разворошённое им осиное гнездо.

— Нет, милорд граф Фландрский, ты можешь поступать, как сочтёшь нужным. — заявил итальянец с возмутительным безразличием. — Данное мне распоряжение относится исключительно к английской королеве.

К этому моменту к Алиеноре примкнула Беренгария, вид у которой был недоумевающий, но и решительный, и будущая свекровь бросила снохе ободряющий взгляд. Ссора разрасталась, но королева вмешалась прежде, чем события вышли из-под контроля. Отведя в сторону людей Филиппа и Ричарда, она обратилась к ним негромко, чтобы больше никто не слышал.

— Препираясь с этим человеком, мы не придём ни к чему. Нужно понять, почему Танкред отдал столь несуразный приказ, а знать это может лишь мой сын. Думаю, вам следует вернуться утром в Мессину и сообщить Ричарду о происходящем.

Задержка означала, что они прибудут в Мессину уже после начала Великого поста и свадьбы Ричарда и Беренгарии Алиенора не увидит. Разочарование было сильным, но королева не собиралась никому этого показывать, а у неё имелся немалый опыт по сокрытию душевных ран.

— Передайте Ричарду, — спокойно произнесла она, вместо того чтобы впасть в ярость как ей того хотелось, — что с нами всё благополучно и мы продолжим путешествие на юг сразу после того, как он уладит это дело с Танкредом.

Недоумение Ричарда почти сразу же перешло в гнев. Он удержался от первого порыва и не устроил графу Фландрскому выволочку за то, что тот не остался с Алиенорой и Беренгарией. Не стоило судить Филиппа за рвение поскорее оказаться в Святой земле, а путешествие по суше обозначало бы добрый месяц задержки.

— Как насчёт встречи с королём сицилийским, кузен? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, подозвал к себе одного из рыцарей. — Скачи во весь опор в Катанию и передай, что король английский прибудет туда к концу недели. Если не раньше.