Мадемуазель скульптор

Глава двенадцатая ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ФАЛЬКОНЕ

Мне хотелось забыться, убежать, скрыться от предметов, мелочей, ежечасно, ежеминутно напоминавших мне о нем. Не могла заходить в его кабинет, в его спальню, в его мастерскую. Всюду, всюду он. Вот его очки… Он их больше никогда, никогда не наденет. И они остались, а его нет. Вот его чернильница… Больше не обмакнет в нее перо. И она осталась, а его нет. Вот его перочинный ножик… Больше не заточит им перо. Нож остался, а его нет…

Выплакала все глаза.

Но потом слезы кончились, я смогла привести себя в порядок и решила уехать из Парижа, из Севра, далеко, и чем дальше, тем лучше, где начать с чистого листа. А тем более становилось все труднее ограждать Машеньку от идей революции. Дочка говорила, что хотела бы продолжить дело отца. Даже пыталась сбежать из дома — мне и Филиппу чудом удалось это обнаружить и предотвратить.

На моем счету в банке все еще лежала приличная сумма (и остатки моих петербургских заработков, и наследство, доставшееся нам с Мари-Люси от Фальконе-старшего, и к тому же по-прежнему поступали деньги, назначенные Екатериной П). Я рассчитывала купить домик в провинции, перебраться туда и забыть все мои печали. Но куца, куда?

Тут на помощь пришел Филипп. Он сказал:

— А хотите в Нанси? Я ведь сам из-под Нанси. Там живет моя двоюродная сестра и ее дети, значит, мои племянники. Могут присмотреть для вас дом с палисадником. Я и сам бы возвратился на родину. Упокоиться хотел бы в родной земле.

Написали его сестре. Вскоре получили ответ: есть отличный дом в Маримоне (это три часа езды от Нанси, посреди лесов и полей, в полном уединении), но немного запущенный, потому как заброшенный; привести его в порядок не составит труда, и цена вообще смехотворная — 8 тысяч ливров. Господи, да это же даром! Но действительно ли пригоден он для нашего проживания? Все-таки мы привыкли к минимальным удобствам, и совсем в курятнике поселяться нелепо. Я решила положиться на сметку слуги — снарядила Филиппа в дорогу. Он уехал в первых числах мая и вернулся в конце июня — отдохнувший и просветленный. Сообщил: дело в шляпе, договор о купле-продаже с префектурой подписан, если мадам подпишет тоже и отдаст деньги, сделка совершится; если мадам откажется, то подпишет и заплатит он сам и уедет туда жить, так как это райское место.

— Правда? Расскажи поподробнее.

Начал живописать и буквально влюбил нас заочно в этот продающийся дом: лес, цветущие долины, рядом речка, пруд, деревенька крохотная, только шесть дворов, но церквушка есть, можно у крестьян покупать молоко и сыр, свежую рыбу и грибы с ягодами. А ближайший городок Бурдонне в получасе езды в экипаже. Там как раз и живет его родня.

— Ну а дом, а дом — не полная развалюха?

— Совершенно нет, мадам Мари. Крепкий, каменный, под хорошей черепицей. Прежние вельможные хозяева убежали в начале революции, побросав имущество на произвол судьбы. Новая же власть, префектура, земли и зацапала. А теперь распродает по дешевке. Главное, чтобы вы не были дворянкой. Остальное их не интересует.

— Сколько этажей?

— Два. В общей сложности восемь комнат. Не считая залы, кухни и ванной. Сад с плодовыми деревьями. Но, конечно, заросший, надо доводить до ума.

— Стало быть, советуешь?

— Вам — как самому себе. При одном условии. Нет, не при условии, а при просьбе… пожелании… как хотите.

— Ты про что?

— Разрешите по-прежнему состоять при вас и при вашей дочке? Помогать в меру сил?

Я его по-дружески обняла:

— Господи, Филипп, о чем разговор! Ну, конечно, поедем и поселимся вместе.

У него на глазах заблестели слезы благодарности. Молча поцеловал мне руку.

Машенька вначале ехать никуда не желала, все рвалась на парижские баррикады (говоря образно), но когда я сказала, что ведь революция — не только в Париже, а по всей стране, и в Нанси, и в Бурдонне, тоже требуются коренные перемены, — нехотя согласилась.

Мы сложили вещи, скульптуры и картины, оставшиеся от Фальконе-старшего, к середине июля. А в начале августа 1791 года в первый раз переступили порог нашего нового жилища.

Что сказать? Дом оказался даже лучше, чем его описывал Филипп. Не такой уж запущенный. Сохранилась и мебель, а в комоде — постельное белье. Кое-какие картины по стенам. Люстры. Мы с Машуткой при поддержке Филиппа и двух девушек-крестьянок (он их нанял в деревне) быстро навели первичный порядок. А еще два парня из крестьян убирали в саду. Словом, в сентябре мы уже наслаждались жизнью в деревне в полной мере, сидя под навесом в саду и по-русски гоняли чаи из самовара. На деревьях чирикали птички, пахло свежей выпечкой, и коричнево-рыжий кот по кличке Герцог ластился к нашим ногам, радостно мурлыкая. Красота! Идиллия!

Любопытна история прежних хозяев дома. Он принадлежал действительно герцогу — Арману-Эммануэлю дю Плес-си Ришельё. Встретивший в штыки революцию, тот бежал из Франции в Россию, поступил к Екатерине II на военную службу и впоследствии стал генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии. Так что адмирал де Рибас и дюк Ришельё[15]строили Одессу вместе. Тесен мир! Де Рибас женился на дочери Бецкого, я же поселилась в бывшем доме дю Плесси! Да, чудны дела Твои, Господи!

Машеньке исполнилось восемнадцать лет. Стройная, высокая, с вьющимися темными волосами и голубыми глазами, поражала всех мужчин красотой и изяществом. И никто бы не сказал, глядя на нее, в шелковых одеждах, кружевном чепце и небедных украшениях, что она — внучка рядового башмачника. Впрочем, после революции это не только не имело значения, а наоборот, выходцы из самых низов делали при новой власти головокружительную карьеру.

В том же году она познакомилась со своим будущим мужем. Этот случай настолько занятен, что заслуживает специальной главы.

В нашей деревне, как я уже писала, был церковный приход, чудом сохранившийся, несмотря на революционный атеизм, и служил там отец Даниэль, полноватый 40-летний мужчина доброй наружности. Мы с ним подружились, приглашали в гости и за ужином нередко обсуждали местные и заграничные новости. А потом его перевели в городок Люневиль, это ближе к Нанси, чем к нам, он уехал, пообещав нас не забывать и писать. Что ж вы думаете? Не прошло и месяца, как мы слышим конский топот во дворе. Открываем, смотрим — всадник, офицер, на лошади. Спешившись, представился:

— Колонель[16] Янковиц, прибыл с поручением от его преподобия отца Даниэля, — и протягивает пакет.

А в пакете вяленые яблоки, обожаемые мною, и письмо. Там обычные реверансы, впечатления о новом месте службы и приписка: «Не без умысла отправляю я к вам полковника Янковица — он командует отрядом национальной гвардии в Люневиле; и письмо мое — лишь предлог познакомить этого достойного человека с Вашей дочерью. Я ему ее описал, и заочно он уже влюблен. Пусть подружатся. Вы ведь знаете, как я искренне тепло отношусь к Вам и к Машеньке. И плохого человека не рекомендовал бы».

Звали Янковица Антуан. Утверждал, будто бы его предки — венгры, но подозреваю, что на самом деле — венгерские евреи, перешедшие в католичество, впрочем, вряд ли это важно. А в последнее время Янковицы служили при дворе польского короля Станислава Лещинского — тестя нашего Людовика XV (то есть дочь Лещинского и есть французская королева Мария-Антуанетта). А когда Лещинский отрекся от польского престола (опускаю подробности, ибо в польских делах сам черт ногу сломит), перебрался во Францию, где его зять, Людовик XV, подарил тестю городок Люневиль и окрестности. Тут пан Станислав и зажил со своим двором, включая Янковицей, а потом трагически погиб (он уснул около камина, загорелся и умер от ожогов). А Людовик вернул Люневиль под свою корону, но никто из свиты бывшего польского короля на родину не уехал. В том числе и Янковицы. Антуан родился вскоре после смерти Лещинского — в 1769 году, а когда подрос, то окончил школу прапорщиков и сделался офицером. После революции встал на сторону восставших и возглавил национальную гвардию Люневиля (а нацгвардия тех времен — вовсе не регулярная армия, к ней подходит русский термин «ополчение», то есть вооруженный люд, добровольцы).

Антуан был высок и широкоплеч, с черными как смоль волосами и красивыми карими глазами, но совсем не насмешливыми, как у Фальконе и у Машеньки, а печальными, выражавшими грусть еврейско-венгерско-польского народа. Говорил по-французски безукоризненно, чрезвычайно учтиво, обходительно, обнаруживая неплохие знания в музыке, литературе и изобразительном искусстве. Между прочим, он сказал:

— Знаю, что мадемузель Мари — внучка величайшего скульптора Фальконе. Видел в газете изображение его памятника Петру в Петербурге. Это шедевр. Счастлив познакомиться с вами.

Мы ответили, что счастливы тоже.

Угостили его обедом, Антуан ел предложенные ему блюда с аппетитом и нахваливал наше кулинарное мастерство, мы смеялись. Машенька на клавесине, а Филипп на свирельке усладили слух гостя несколькими мелодиями. А потом мы сыграли в карты. Во втором часу пополудни он заторопился и, поцеловав нам ручки, ускакал во весь опор, обещая когда-нибудь еще заглянуть.

— Ну, что скажешь? — я спросила Машеньку после отъезда Янковица.

Улыбнувшись, дочка проговорила:

— Очень милый молодой человек. Если бы он сделал мне предложение, я бы согласилась.

— Ты серьезно?

Егоза хохотнула:

— Да, почти. То есть замуж мне пока рановато, рассуждаю чисто теоретически.

— Значит, он тебе понравился…

— Что скрывать? Да, понравился. Ощутила в нем родственную душу.

— Это самое главное.

Антуан приезжал к нам в гости регулярно, раз в две-три недели обязательно, привозил подарки, а в конце сентября 1792 года попросил у меня руки моей дочери. Я кивнула:

— Если Машенька не против, я не против тоже.

Машенька ответила утвердительно.

Свадьбу сыграли в октябре в Люневиле, проводил бракосочетание отец Даниэль, а Мари-Люси вывел к алтарю верный наш Филипп. Молодые поселились по месту службы Антуана, мы же со слугой возвратились к себе в Маримон.

Так мне сразу сделалось непривычно в доме без доченьки! Без ее голоса, звонкого, игривого, без ее запаха. Только Герцог, распушив хвост, важно дефилировал по комнатам, полагая, что теперь он здесь главный.

Как и я, Машенька смогла родить только с третьего раза. В 1806 году подарила мне внука, получившего после крещения имя Ансельм.

Годы бегут стремительно, мне уже перевалило за семьдесят. Но еще пока в здравой памяти и хожу сама. Обитаю по-прежнему одна, лишь служанка Жанна помогает по дому (дорого Филиппа похоронили семь лет назад). Есть собака, новый кот, но, конечно, человеческого общения часто не хватает. Что поделаешь! Я не жалуюсь. И совсем не жалею ни о чем. Все, что происходило, вспоминаю с удовольствием.

Пережили Наполеона, слава Богу. Мне он был всегда малосимпатичен. Выскочка и позер. Думал только о своей славе, загубив во имя нее четверть нации. А когда в 1814 году наступали союзники на Париж, все боялись русских, кроме меня, знавшей, что они зря губить французов не станут. Так оно и случилось. Антуан перешел на сторону Бурбонов, и когда воцарился Людовик XVIII, тот присвоил моему зятю титул барона. Машенька теперь именуется «баронесса де Ян-ковиц». Да, забавно. Никогда не думала, что сделаюсь матерью баронессы!

Брат в Париже продолжает вести дела, но по большей части формально, передав бразды правления магазином и мастерской сыну. Марк давно женат, у него трое ребятишек — стало быть, моих внучатых племянников, из которых я никого не видела. Замужем и Жюстин, но детей не имеет.

Александр Фонтен скрипит понемногу, правда, уже давно не работает сам в бывшей мастерской Лемуана. Дочь его — мать двоих детей, сыновей, оба стали военными и служат на флоте. А вот сын, тот, который от Поммеля, оказался пройдохой — схвачен был на грабеже и пропал на каторге.

И в семье Маргариты, младшей сестры Александра, тоже счастья нет: муж во время террора был гильотинирован, как и многие видные якобинцы, сын служил в наполеоновской армии и погиб в Египте, а второй во время обороны Парижа потерял ногу.

Любопытна судьба де Ласкари. Он, как уже писала, убежал из России под именем графа Корбури и в Париже (это было еще при жизни Этьена Фальконе) напечатал книжку своих воспоминаний о работах по доставке Гром-камня из Лахты в Петербург. Разумеется, приписал себе очень многое — от идеи передвижения валуна на медных шарах до всеобщего руководства операцией. Но рисунки и чертежи, помещенные в книге, настоящие, увезенные им с собой при бегстве, и послужат будущим историкам, кто из них заинтересуется воздвижением памятника Петру.

Дальше, по рассказам (в основном от князя Голицына), де Ласкари (он же граф Корбури) возвратился к себе на родину в Грецию, где купил обширные земельные участки, чтобы заниматься сельским хозяйством. Но его горячий нрав снова проявился — он повздорил со своими работниками, и они его убили. Мир праху этого человека! Лично нам с Этьеном он только помогал.

Что еще сказать? Радуюсь письмам от родных. Получаю газеты и журналы — узнаю новости. В том числе из России. Нет давно на свете Бецкого и Екатерины П, вскоре сгинул и Павел Петрович. Александр I во главе союзников одолел Наполеона. Петербург процветает. Памятник Петру превратился в один из его символов. Иногда мне даже не верится, что имею отношение к его воздвижению. Было ли это с нами на самом деле? Или только пригрезилось?

Мне приснился сон. Я стою в Петербурге на Сенатской площади, рядом с монументом Петру. Ночь. Неясные тени. Слышу лязг за спиной — поднимаю голову и вижу, что на вздыбленном коне вовсе не император, а императрица — Екатерина II. Не живая, а бронзовая. Тем не менее смотрит на меня и гулко произносит:

— Милое дитя, я беру тебя с собой, поскакали! — И протягивает мне металлическую руку.

Я в испуге шарахаюсь:

— Нет, нет, мне пока с вами рано, ваше величество.

Государыня обижается:

— Ну, как знаешь. Да-с, была бы честь предложена. Твой Фальконе тебя заждался.

И, взнуздав коня, устремляется вдаль гигантскими скачками — через Неву, через весь Петербург…

Я просыпаюсь в страхе. Что бы это значило? Скоро ль мне скакать вслед за ней? Цоканье копыт медной всадницы до сих пор стоит у меня в ушах.