Мадемуазель скульптор

Глава третья В ДОМЕ ФАЛЬКОНЕ

В общем, уговорил. Я решила: «Чем черт не шутит, почему не попробовать? Не получится — значит, не судьба. И продолжу прежнюю мою жизнь. Ну, а если?» Александр принес из дома старые свои вещи — не плохие, а просто из которых он вырос, — и меня облачили в белую мужскую сорочку, панталоны и курточку. Волосы пришлось подстричь коротко, но не слишком, уши оставались закрытыми. Ногти тоже укоротили. Посмотревшись в зеркало, я увидела худощавого бледного подростка с тонкой шеей и слегка затравленными глазами. Ухмыльнулась: «Вроде бы похоже.

Но какой-то несчастный вид. Этому цыплаку не в художники идти, а на паперть». — «Вот и хорошо, — сказал Лемуан, — надо ведь разжалобить Фальконе».

Получив от мэтра рекомендательное письмо, я упаковала в тубус несколько приличных своих рисунков, а в коробку из-под шляпы — несколько слепленных мною фигурок и, благословясь, на извозчике отправилась в Севр. Проводив меня до моста через Сену, мой дружище Фонтен сжал напутственно руку, бросил: «С Богом, дорогая Мари». — И сошел с коляски. А минут через двадцать мы уже были около здания фабрики фарфора.

Сообщила привратнику:

— Я Мишель Колло, прибыл к мэтру Фальконе, по договоренности.

Тот кивнул:

— Да, я знаю, он предупредил. Проходите, мсье — на второй этаж, третья комната справа.

Сердце стучало, словно бы молот кузнеца. Ноги почти не слушались. Еле передвигая ступни, поднялась по лестнице. Приоткрыла в дверь.

— Разрешите, мсье?

— Да, прошу, пожалуйста.

В светлом кабинете было множество скульптур и скульптурок, все в галантном стиле, в соответствии со вкусами маркизы де Помпадур — ангелочки, влюбленные парочки, кавалеры с дамами, грациозные котики и лошадки с собачками. Но фарфор только с первым обжигом, называемый посему «бисквитом».

Посреди этого богатства я увидела стройного мужчину средних лет, не высокого, но и не коротышку, в шелковой рубахе апаш, панталонах до колена и чулках с туфлями на мягкой подошве. Волосы, абсолютно не седые еще, коротко подстриженные, падали на широкий лоб. И глаза, глаза! Совершенно пронзительно голубые — я едва не зажмурилась от их света. Яркие губы в полуулыбке…

— Добрый день, мсье Колло. Милости прошу — вот стул. Мэтр Лемуан характеризовал вас как едва ли не лучшего своего ученика. Принесли работы? Ну, давайте посмотрим.

Сев напротив, принялся разглядывать сначала рисунки. С удовольствием прищелкивал языком:

— Очень хорошо… превосходно… лучше не бывает…

Бросил на меня восхищенный взгляд:

— Вы и впрямь талант, мсье Колло. Подтверждаю это со всей очевидностью.

Но скульптурки ему понравились меньше:

— Ничего, ничего… Безусловно, графика ваша превосходит лепку… Просто опыта еще маловато. Быстро наверстаем…

С дрожью в голосе я переспросила:

— Вы произнесли «наверстаем»? Означает ли это, что могу я рассчитывать на вакантное место вашего помощника?

Фальконе улыбнулся. И улыбка его, белозубая, лучезарная, оказалась еще пронзительней взгляда голубых глаз.

— Да, мсье, вы приняты. Можете завтра переезжать в Севр. Знаете финансовые условия?

— Знаю…

Сердце у меня сжалось, и дыхания не хватило; я, не в силах сдерживаться, залилась слезами.

Скульптор всполошился:

— Господи, что с вами? Вам нехорошо? — Он вскочил.

Я же рухнула перед ним на колени и, рыдая в голос, повторяла, как сумасшедшая:

— Извините меня, простите… вы ко мне так добры… не могу платить вам за доброту черной неблагодарностью…

Мэтр взял меня за руки, усадил на стул и сказал успокоительно:

— Перестаньте, ну? Глупость несусветная… Что произошло? В чем неблагодарность?

Продолжая всхлипывать, я произнесла:

— В нашем некрасивом обмане…

— Я не понимаю. Прекратите же плакать наконец! Что вы, как девица? В чем обман?

— В том, — вздохнула я. — Я и есть девица…

Он отпрянул от меня, как ошпаренный. В ужасе спросил:

— Как — девица? Вы — девица?!

— Да, мсье… Мы ведь знали, что вы не возьмете женщину. А без этого места не смогу я сводить концы с концами, средства на исходе… И тогда мсье Лемуан предложил мне переодеться мальчиком…

Фальконе сел на стул, потрясенный до глубины души.

— Господи Иисусе! — вырвалось у него. — Надо же такое придумать! Что это стало с Лемуаном? Старческий маразм? Издевательство просто!

Я едва-едва прошептала:

— Извините нас… не сердитесь, мсье…

Он пришел в себя и нахохлился:

— То есть как это — не сердиться? Нет, я не сержусь — я взбешен! Так меня надуть! Как какого-нибудь ребенка! Убирайтесь прочь, мадемуазель Колло! Или как вас там? Разговор окончен.

Слезы вновь потекли из глаз, я, превозмогая рыдания, начала собирать раскиданные работы.

— Извините, мсье… Но мы правда не хотели вас обидеть…

— А обидели — еще как обидели! Просто растоптали!

— Нет, мсье… не имели дурных намерений… Думали, что если навыки мои подойдут вам, то уже не станете обращать внимание на мой пол…

— Буду, буду, как еще буду!..

— Извините, мсье… И прощайте!.. — Сгорбившись, я пошла к двери.

И услышала вдруг:

— Стойте, погодите… Как вас там?.. Как зовут вас на самом деле?

Я обратила к нему зареванное лицо:

— Мари-Анн Колло.

— «Мари-Анн», — зло передразнил он. — Вот уж догадался Бог мне такое подсунуть… Нет, не Бог, но черт! — и перекрестился. — Стойте. То есть сядьте. Я готов согласиться взять вас в ученики. То есть в ученицы, черт!

Не поверив своим ушам, я воскликнула:

— Правда? Господи! Вы готовы?!

— Сядьте. Да, готов. Но не представляю, как преодолеть кое-какие непреодолимые сложности.

Я уже почти хохотала:

— Сложности? Да какие могут быть сложности, коли вы готовы?

— Дело не во мне, а в уставе мануфактуры. Тут работают исключительно мужчины.

— Знаю, знаю. Но не надо зачислять меня на мануфактуру. Буду вашей помощницей, а вы вправе брать к себе на работу хоть собаку.

Покачав головой, Фальконе помолчал.

— Ну, допустим. А жилье? Будь вы мужчиной, вам бы предоставили койку в дортуаре. Неплохие условия, кстати: по два, по три человека в комнате. А к тому же кошт — трехразовое питание… Но для вас, получается, это невозможно.

— Стану жить в Париже, приезжая в Севр только для службы.

— Долго и накладно. Из Парижа в Севр вы еще найдете извозчика, а из Севра в Париж, да еще поздно вечером, очень проблематично. И к тому же небезопасно. Молодой девушке — на извозчике, ночью… Нет, исключено.

Я опять была готова расплакаться.

— Что же делать, мэтр?

Скульптор размышлял какое-то время.

— Лишь один вариант… — наконец заговорил он. — У меня в квартире есть одна свободная комната — моего сына. Пьер уехал учиться в Лондон — у художника Джошуа Рейнольдса, знаменитого портретиста. Если согласитесь — обещаю не брать с вас денег за постой и питаться вместе, за моим столом. Правда, тогда придется слегка урезать ваше жалованье…

— Это пустяки, — ответила я. — И в иных обстоятельствах предложение ваше было бы пределом мечтаний. Но одно сомнение гложет меня…

— Да? Какое?

— Что потом скажут люди? Девушка поселилась на квартире вдовца, ест за одним столом да еще получает за это деньги… Понимаете?

Он развеселился:

— В самом деле… Что скажут люди?.. Люди скажут, что я женился на вас. Или же сделал содержанкой. Ясное дело, скажут. Ну и пусть. Мне на них наплевать. Обещаю не пытаться вас соблазнить, рук не распускать и вообще блюсти вашу несовершеннолетнюю честь. Уж поверьте. Остальное, что скажут люди, не интересует меня.

Я молчала, переваривая услышанное.

— Ну, так что решаем? — все-таки не выдержал скульптор.

Я подняла на него глаза:

— Можно переехать прямо завтра?

Он расплылся от уха до уха:

— Завтра — хорошо. Завтра будет вовремя.

И, придя уже в совершенно благодушное настроение, проводил меня до дверей.

Ехала в Париж и не знала, радоваться или нет. Получила то, что хотела, с материальной и творческой стороны — лучше некуда, но с житейской, бытовой? Это он сейчас говорит, что готов блюсти мое целомудрие, а потом, потом?

А, к примеру, выпив вина? Он учитель, мэтр и работодатель — отказать нельзя, а иначе выгонит, но и уступить не смогу — без любви. Если полюбив только… Я — его? Старше меня на тридцать лет или даже больше? Исключительно как отца, наставника… Все равно уступить? А случатся дети? Вряд ли он захочет усыновить и воспитывать… Просто катастрофа!

Первым делом я заехала в мастерскую к Лемуану, чтобы рассказать о произошедшем. Слушая меня, он сидел и посмеивался, одобрительно кивая: «Так, так… очень хорошо». А насчет сомнений сказал:

— Выбросьте из головы. Знаю Фальконе много лет. Он порядочный до мозга костей, щепетильный до ужаса и не тронет вас пальцем без вашего согласия. Уверяю. Можете принять его предложение с легким сердцем.

А зато Александр очень огорчился. Пробурчал:

— Вот я идиот, что своими руками подтолкнул тебя в его сети…

Я возмутилась:

— Ты в своем уме, что еще за сети такие? Как мужчина он мне неинтересен, настоящий старик — тридцать лет разницы! Не придумывай ерунды.

— Все равно, как подумаю, что ты будешь жить под одной крышей с одиноким мужчиной, есть за одним столом, проводить часы в мастерской бок о бок, понимаю, что рано или поздно это с вами произойдет. Я тебя потерял навек…

— Алекс, прекрати! Ты меня не терял и не потеряешь никогда — да, как друга, как товарища, как приятеля. А идти с тобой под венец я и раньше не собиралась. Так что все у нас останется, как и прежде.

Он ворчал:

— Может быть, сегодня не собиралась под венец, а потом бы и передумала…

Я обняла его по-братски, по щеке погладила:

— Хватит, дорогой. Поработаю в Севре годик, там и поглядим. Я человек свободный, не понравится — быстро съеду.

А Фонтен, уткнувшись в мое плечо, произнес:

— Ладно, будь что будет. Знай одно: что бы ни случилось, я останусь навсегда твоим верным другом. Самым преданным, самым бескорыстным…

Я ответила:

— Да, не сомневаюсь. И ценю это очень высоко.

Дома рассчиталась со своей квартирной хозяйкой — та велела заплатить за весь месяц, хоть февраль только начинался, ну да я спорить с ней не стала, каждый защищает свои интересы, и когда она еще найдет мне замену! Собрала вещи, благо собирать мне было недолго. Основная тяжесть — книги и альбомы. Села и задумалась: правильно ли я поступаю? Лемуан говорит, что бояться нечего. Отступать нельзя. Отступлению моему сможет порадоваться только Александр. Остальные же не поймут. Чувствовала, что уже не властна над событиями, совершается нечто, предначертанное судьбой, и осталось только покоряться. Как сказал Фонтен: будь что будет. Мною правит Фатум. Я — частица его глобального плана, целиком который не познать никому.

Дом, где жил Фальконе, находился неподалеку от фабрики. Даже в дождь перебежать можно и не промокнуть. У него был слуга Филипп — невысокий, симпатичный, улыбчивый, лет примерно сорок, но на вид не дашь больше тридцати. Он готовил хозяину еду, чистил вещи, убирал в комнатах. На досуге, когда Фальконе отсутствовал, человек любил играть на свирельке разные тягучие, грустные мелодии; но при шефе не дудел никогда — то ли стеснялся, то ли боялся нарушить его покой. По утрам Филипп нас будил — ровно в пять часов, и при этом ни разу не проспал сам (как ему это удавалось?).

Первым стучал в комнату Фальконе, говорил: «Мсье Этьен, время подниматься», — а потом ко мне: «Мадемуазель Мари, просыпайтесь, время». И пока мы, каждый у себя, умывались и чистили перышки, жарил яичницу с беконом и заваривал кофе. А потом прислуживал за столом, с нами же не садился — ел отдельно. У него была дама сердца — здесь, в Севре, звали ее Манон, а Филипп к ней ходил по воскресеньям, приодевшись и надраив ботинки до невероятного блеска. Ночевать у нее он не оставался, так как рано утром должен был нас будить и кормить. Помню, Фальконе однажды спросил его: «Хочешь жениться на Манон?» А Филипп, выпучив глаза, произнес удивленно: «Да с чего вы взяли, мсье? Нет, конечно». — «Отчего — “конечно”?» — «Оттого, что она замужем». — «Как замужем?» — ахнул скульптор. «Очень просто, мсье. Муж ее в воскресенье возит господ по Сене на корабле, и в его отсутствие мы встречаемся». — «Ничего себе! — покачал головой хозяин. — Это же безнравственно. Знаешь заповедь Господню: “Не возжелай жены ближнего своего”?» — «Как не знать. Но другая заповедь: “Возлюби ближнего своего как самого себя”. Вот я и возлюбил. Ближнюю свою». Мы смеялись. «Ну, а если муж ее вас застукает?» — продолжал ерничать Фальконе. «Ничего страшного, мсье. Он такой маленький и толстый, что навряд ли мне что-то сделает. И жене ничего не сделает — у нее уж таких, как я, было много-много, он Манон все прощает». В общем, как говорится, святая простота.

После завтрака мэтр шел на фабрику ровно к шести утра, я же оставалась у него в кабинете, где садилась за очередные фигурки. Он приходил на обед к полудню и смотрел мои творения, иногда хвалил, иногда критиковал и решал, что надо переделать. После обеда засыпал ненадолго и спешил на фабрику к двум часам. Возвращался в шесть (на мануфактуре длился рабочий день двенадцать часов), ужинал, отдыхал, мы играли в карты или в шахматы, обсуждали прочитанные книги. И ложились в девять, каждый в своей комнате. И намека с его стороны на ухаживания за мною никогда не было.

Быстро я привыкла к такой жизни и не тяготилась ничем, лепка все больше и больше увлекала меня, с каждым разом выходило удачнее, и однажды, усадив Филиппа перед собой (он играл на свирельке), за какой-то час-полтора изваяла его голову-портрет в масштабе один к десяти. Не успела спрятать, как явился на обед Фальконе. Увидав слугу из глины, он оцепенел и стоял какое-то время молча. А потом, указав пальцем на скульптуру, с жаром произнес: «Это ты сама?!» Я ответила, усмехнувшись: «Ну а кто, мсье? Сам себя Филипп, что ли, вылепил?» Мэтр сел на стул и провозгласил зачарованно: «Знаешь, кто ты после этого?» — «Кто?» — спросила я. «Гений, настоящий гений». — «Ах, мсье, вы шутите». — «Хорошо, пусть не гений — но талант, истинный талант! Как схватила его характер, точно передала детали! Поразительно!.. Ты должна лепить именно портреты, у тебя несомненная склонность к этому». Встал и обнял меня по-отечески. Я смахнула с глаз слезы счастья.

А какое-то время спустя навестил меня в Севре Александр Фонтен. Посмотрел, как я живу, и остался в целом доволен. И его усадила я тоже попозировать. Получилось забавно и очень похоже. Мой приятель восхищался и просил разрешения показать работу Лемуану. «Нет-нет, что ты, — запретила я, — это ж так, этюд. Если лепить по-настоящему, надо больше времени». Но Фонтен настаивал. И когда Фальконе пришел со смены, поддержал приятеля (с Александром познакомился раньше, у Жана-Батиста): «Пусть покажет. Я и сам хотел отвезти мэтру кое-какие удачные твои работы, но все было недосуг. А Фонтена нам послало Провидение». Вместе поужинали и упаковали голову в коробку из картона; мой дружок уехал на извозчике.

Вскоре от Лемуана пришло письмо. Вот оно:

«Дорогой Этьен, дружище, под наплывом чувств я не мог не выразить тебе благодарность за поддержку таланта нашей маленькой Мари. Как она выросла под твоим приглядом! Превращается в настоящего мастера. Восхищен ее работой и твоим педагогическим умением — чувствую твою направляющую руку, твой стиль, умноженный на ее непосредственность и душевность. Вы нашли друг друга! Удивительное совпадение взглядов на жизнь и на искусство — оба такие порывистые, вдохновенные! Через сто, двести лет старика Лемуана будут вспоминать только потому, что я смог привить азы мастерства двум великим скульпторам — Фальконе и Колло! И поверь мне, это не пафос, не дежурный елей, я на лесть не способен, ты знаешь. Обнимаю, дружище, а мадемуазель Мари поцелуй от меня в щечку. Ваш Лемуан».

Ознакомившись с этим посланием, мы с мсье Этьеном просияли от счастья. Он велел Филиппу принести бутылку лафита, чтобы выпить за ужином за теперешние и будущие наши с ним удачи.

Приближалось 26 августа 1763 года — день моего 15-летия. Я не думала отмечать его торжественно — только с братом и семейством Фонтенов, с коим мы вовсю подружились. Но нежданно-негаданно именно на 26 августа получила я приглашение от четы Дидро — отобедать с ними. Сообщалось, что кроме Лемуана и меня будет еще несколько художников, ученых и один дипломат — русский посланник Дмитрий Голицын. Я ужасно разволновалась, думала, что надеть, чем бы стоило обновить гардероб, скромный и без того, и советовалась с мсье Этьентом. Фальконе был немного рассеян и, по-моему, несколько удручен, что его не позвали. Что же удивляться — Лемуан издавна дружил с Дидро, а меня супруги приняли как дочку, с ним же не поддерживали тесных контактов. Я пыталась развеселить шефа, но, по правде говоря, выходило это не слишком удачно.

26 августа прибыла к Лемуану в полдень, а затем на его коляске мы вдвоем отправились к дому Дидро (расстояние было небольшое, но, по мнению придворного скульптора, уважаемым господам не пристало разгуливать по гостям пешими). Как на грех, ось коляски неожиданно лопнула посреди дороги, ожидать ее починки не позволяло время, и вторую часть пути все-таки проделали на своих двоих, чуть не опоздав к намеченному сроку. Гости все уже собрались. Нас радушно встретила сама хозяйка, говорила, что я сильно повзрослела за этот год, превращаясь в грациозную девушку. Я сказала:

— Мерси, мадам. Между прочим, мне сегодня исполнилось пятнадцать.

— Как? — воскликнула она. — У тебя день рождения?

— Совершенно верно, мадам.

— Ах, как жалко, что мы не знали этого заранее. Ну да ничего. — И она, упорхнув к себе в будуар, вскоре возвратилась с небольшой бархатной коробочкой. — На, держи, дорогая, и будь счастлива.

Я открыла: это были золотые сережки с бриллиантами.

— Ах, мадам, мне так неудобно… Вроде бы сама напросилась…

Лемуан же проворчал мне в ухо:

— Дурочка, бери и не балабонь, пользуйся моментом.

Мы с мадам Дидро обнялись и поцеловались. А когда она сообщила о моем дне рождения всем гостям, то они тоже начали поздравлять меня дружно.

Русский посланник князь Голицын оказался совсем не старым — около тридцати, худощавый, высокий и с огромным носом, чем напоминал журавля или цаплю. И лицо доброе, мягкая улыбка, а глаза с искоркой. Говорил по-французски с чуть заметным акцентом.

— Мадемуазель Колло, счастлив познакомиться. Видел ваши работы в мастерской мэтра Лемуана — просто восхитительно. Не поверил вначале, что ваяет юная девица. Я хотел бы заказать вам свой портрет.

— О, мсье, вы меня смущаете. Я еще никогда не лепила на заказ.

— Что же, как говорят русские, лиха беда начало. После обеда мы договоримся о времени и месте. И о сумме гонорара.

Я совсем растерялась:

— Что вы, что вы, мсье… Ваш заказ — это честь для меня, и готова сделать бесплатно.

— Нет, и слушать не желаю. Каждый труд должен быть оплачен.

Сели за стол. От волнений и переживаний плохо помню, что нам подавали; перемен было много — пять или шесть, не считая десерта; Лемуан, сидевший рядом со мной, все уписывал с аппетитом и урчал от наслаждения, словно жирный кот. Мне особенно понравилась утиная грудка в апельсиновом соусе, а на сладкое — запеченные яблоки с миндалем. Слушая вполуха светские беседы, вдруг отметила слово «памятник» в речи Дидро и сосредоточилась. Он сказал:

— Князь, ваша новая императрица, Екатерина Алексеевна, с коей я состою в переписке с тех еще времен, как она была великой княгиней, сообщила мне, что желает воздвигнуть в Санкт-Петербурге памятник Петру Первому. И хотела бы знать мое мнение, кто бы мог сей проект исполнить. Знаете об этом?

Князь Голицын кивнул:

— Да, имею соответствующее веление. Даже успел переговорить кое с кем из парижских ваятелей. Но они запросили несусветные суммы — первый четыреста, а второй — пятьсот тысяч ливров. Это чересчур.

В разговор вступила мадам Дидро:

— А что скажет мэтр Лемуан? Вы взялись бы за памятник Петру в Петербурге?

Скульптор чуть не поперхнулся от неожиданности, так как в этот момент уплетал за обе щеки шоколадный торт.

— Я? В Петербурге? — удивился он. — Да ни Боже мой! Мне на старости лет не хватало подцепить пневмонию или плеврит российской зимой.

— Нет, а в самом деле? — оживился посланник. — Почему бы вам не подумать над нашим предложением? Все условия создадим на высшем уровне, стол, карета, материалы — за счет казны. Вы бы согласились на триста тысяч ливров?

Но мсье Жан-Батист, вытирая рот, замахал салфеткой:

— Нет, нет, ни в коем случае. Дело не в деньгах. Я действительно слишком стар для этой авантюры. Мне уже скоро шестьдесят. А поехать в Петербург надо лет на пять-шесть как минимум: на проект уйдет года два-три, плюс расчеты по установке на выделенном месте, плюс отливка и обработка… Протяну ли я столько времени, хватит ли энергии? Нет. Боюсь загадывать. Подыщите кого-то более молодого. — Сделав паузу, бросил: — Например, Фальконе.

Услыхав имя моего шефа, я невольно вздрогнула. Фальконе — в Петербург? Если согласится, значит, он уедет от меня лет на пять-шесть, как считает Лемуан. Или даже больше… Что же сделается со мною? Мне тогда исполнится двадцать, а ему пятьдесят. Может, встретившись, не узнаем друг друга…

— Фальконе — неплохая кандидатура, — отозвался Дидро. — Все его работы очень экспрессивны, эмоциональны. И его темперамент мог бы верно отразить темперамент неистового царя Петра.

Многие гости согласились. А Голицын ответил:

— Надо будет подумать… Познакомиться с ним, переговорить… Мадемуазель Колло, вы ведь служите у него на мануфактуре в Севре?

— Да, мсье.

— Не могли бы вы передать ему наши рассуждения? Что он скажет?

— Непременно передам, ваше сиятельство.

— И отдельно мы ему напишем — мэтр Лемуан и я.

— Хорошо, мсье.

— Значит, договорились.

В половине шестого вечера гости начали расходиться. Мы с Лемуаном тоже откланялись. А прощаясь с нами, Дмитрий Голицын произнес:

— Вы не думайте, мадемуазель Колло, о своем заказе моего портрета я не забыл. Мы вернемся к этой идее в ходе наших переговоров с Фальконе.

Я присела в книксене.

Первая реакция моего шефа тоже оказалась негативной. Он сказал:

— В Петербург? Да ни за какие коврижки. Климат в России вообще ужасный — летом очень жарко, а зимой страшные морозы. Петербург же сам стоит на болоте, так что там еще хуже. Население дикое. Представляете — моются в купальне все вместе, женщины и мужчины! Да и церковь у них другая. Тоже христианская, но богослужение греческое, папе не подчиняются. Нет, нет, слушать не желаю — добровольно обречь себя на такую каторгу!

У него вообще был взрывной характер — мог сначала вспыхнуть, как порох, и наговорить дерзостей, а потом быстро успокоиться и просить прощения за резкость. Так и тут: по прошествии суток говорил несколько иначе:

— Но с другой стороны, деньги нам не помешают. Я бы согласился на двести тысяч. За такую сумму можно и потерпеть пару лет в экстремальных условиях. Нет, Россия, конечно, дикая, но дворяне все говорят по-французски, так что языковых барьеров не будет. И Екатерина Вторая — по происхождению немка, значит, европейского человека всегда поймет. Переписывается с Дидро и Вольтером… Словом, «за» и «против» примерно равны. Дать согласие — вроде слишком смело, но и отказать — тоже вроде жалко… Впрочем, все мои рассуждения преждевременны: ведь ни Лемуан, ни Голицын никаких официальных предложений мне пока не делали. Не исключено, что нашли другую кандидатуру. Может быть, и к лучшему.

Но письмо князь все-таки прислал — он просил о встрече для серьезного разговора. Фальконе ответил, что в гостях у Лемуана будет спустя неделю, и могли бы там увидеться. Так и договорились.

Между тем я заметила у него на столе в кабинете книги о России. И об императоре Петре Первом. Я, в отсутствие хозяина, полистала тоже. Долго всматривалась в портрет царя. Личность, конечно, необычайно интересная. Превратил патриархальную Русь в европейскую державу. Был, с одной стороны, прост и демократичен, сам работал на верфи, удалял подчиненным больные зубы, а с другой — вздорен и жесток, лично рубил головы врагам. Даже, писали, что страдал припадками. Как передать в скульптуре этот противоречивый характер? И величие, и твердость, европейскость и русскость? Я не представляла.

После встречи с князем Голицыным Фальконе вернулся взбудораженный, оживленный. Нервно ходил по кабинету и рассуждал:

— Окончательного ответа я пока не дал, но его слова сильно меня подвигли к тому, чтобы согласиться… Он так мил и так убедителен! Воодушевленно описывал свою страну, молодую императрицу и ее планы. Говорил, будто в окружении самодержицы много иностранцев, но на ключевых постах только русские. Думают в ближайшее время разработать некое Уложение как подобие Конституции. Представляешь? Франция — абсолютная монархия, а Россия может стать конституционной, как Англия! Вот вам и «отсталость»!

Протянул мне книгу, подаренную посланником:

— Он презентовал мне альбом с гравюрами видов Петербурга. Посмотри, посмотри. Да, красиво? Европейский город — строили в основном итальянцы, но французы тоже были. Думаю, что в такой ландшафт монумент Петру хорошо впишется — есть пространство, есть воздух, перспектива…

Я спросила:

— Вы уже представляете его, будущий памятник?

Усмехнулся:

— Нет, не слишком. Знаю главное: Петр должен быть в порыве, в движении, устремленности в будущее, в некоем прыжке, что ли, из патриархального в современное…

— Конный?

— Да! Конь горячий, всадник неистовый — оба мчатся сломя голову.

— Грандиозно.

Улыбаясь, помотал головой:

— Погоди, не спеши, это пока фантазии. Если дам согласие, князь напишет императрице, и пока она соблаговолит дать ответ… выразит одобрение или нет… много времени утечет. А потом составлять контракт, обговаривать разные условия… Словом, если и поеду, то, скорее всего, через год или полтора.

Я сказала:

— Лучше через два.

Удивился:

— Почему через два?

— Мне тогда исполнится семнадцать, и вы сможете взять меня с собой.

Замер посреди кабинета:

— Ты была бы готова мне составить компанию?

— Я была бы счастлива.

Подошел и взял меня за руки:

— О, Мари… Как я не подумал? Мы внесем в контракт отдельное условие, что имею право взять с собой помощников. — Сжал мои ладони. — Разумеется! Я не чувствовал бы себя таким одиноким. Вместе веселее.

Наклонившись, я поцеловала его пальцы. Фальконе напрягся и отступил:

— Полно, полно, голубушка. Только вот без этого. Ты еще слишком маленькая для этого.

Скорчила гримаску:

— Через два года повзрослею.

Он ехидно хмыкнул:

— Через два года и посмотрим.

Вскоре наша жизнь возвратилась на круги своя, но желание поехать в Россию постепенно усиливалось. Масла в огонь подлил Клод Мишель, состоятельный купец, выходец из Руана — он торговал руанским, а теперь и севрским фарфором и открыл в Петербурге крупный магазин, а потом и сам переселился в Северную Пальмиру. Заезжал к нам раз в год обязательно, делая закупки и рассказывая о русских. Уговаривал Фальконе подписать контракт с Голицыным, говорил: «Остановитесь у меня в доме. Это самый центр Петербурга, рядом с Невским проспектом. В зале оборудуем вашу мастерскую. Повара у меня отменные, так что кулинарно будете чувствовать себя, словно бы в Париже». Мэтр на словах соглашался, но я видела: все еще колеблется. А в конце 1763 года рассказал, что встречался снова с Голицыным, и посланник сообщил ему приятную весть: в переписке с Екатериной II наш чудак Дидро рекомендовал выбрать в качестве автора памятника царю именно Фальконе, а она ответила, что всецело полагается на его вкус. Значит, дело решенное, надо только ждать официальных бумаг из Петербурга.

Мсье Этьен сел со мной рядом на диван и непринужденно взял за руку.

— Думаешь, Мари, мы не оскандалимся?

Улыбнулась:

— Нет, конечно. Это Провидение нас ведет за Собой. Чувствуете Его волю?

Он вздохнул тяжело:

— Я не знаю. Но события выстраиваются в некий стройный ряд — ты не веришь, а они складываются… Словно кто-то Высший помогает нам.

— Отчего «кто-то»? Он и есть — Высший, Абсолют. Все уже записано на скрижалях. «Памятник Петру в Петербурге должен изваять Фальконе». Вам с пеленок это предначертано, и судьба ваша только к этому и ведется.

Посмотрел на меня пристально:

— Все записано на скрижалях? Мы не в праве что-то изменить?

— А зачем менять, если это воля Господня?

— Наша встреча с тобой — тоже воля Господня?

— Безусловно. Божья воля на все. Вы поедете в Петербург и возьмете меня с собой. Я вам помогу в чем-то очень важном. Все взаимосвязано.

Отпустив мою руку, он провел ею по своим прикрытым глазам, будто бы стараясь избавиться от какого-то наваждения. Тихо произнес:

— Бог… Судьба… Я страшусь этих громких слов. «Не поминай имя Господа всуе…» Но, наверное, ты права…

Я проговорила:

— Полно сомневаться, мсье. Будем твердыми, чтобы встретить испытания во всеоружии. Как говорится, нас ждут великие дела.

Рассмеявшись, весело ущипнул меня за щечку:

— Ах, ты моя маленькая Пифия!

Я ответила ему в тон:

— Или Кассандра?

— Нет, пророчествам Кассандры никто не верил, что и погубило Трою.

— Хорошо, пусть будет Пифия.