Мадемуазель скульптор

Глава вторая В МАСТЕРСКОЙ ЛЕМУАНА

Три оставшихся до обеда дня провела в каком-то лихорадочном состоянии, отбирая лучшие рисунки и обдумывая, что на себя надеть. Есть не хотелось вовсе, лишь заставила себя выпить чай с лимоном и сахаром, подкрепившись багетом с маслом. (При отце такое пиршество нам и не снилось, но теперь я была себе хозяйка.) Навестила Жан-Жака — он, по-видимому, тоже наслаждался свободой от запретов родителя, говорил, что кормят его хорошо, а работа хотя и на ногах целый день, но нетрудная. В общем, я за брата больше не беспокоилась.

Выбор одежды у меня имелся не такой уж большой: в гости я отправилась в темном платье с белым воротником и жабо, на плечах — кружевная накидка, а на голове — небольшой чепец с темной лентой; на ногах — кожаные туфли на не слишком высоком каблуке; вот перчатки под цвет платья и чепца мне пришлось купить; дополняли внешний вид ридикюль и связка рисунков, скрученных в трубочку. Без пятнадцати два я уже была на улице Святого Бенедикта и ходила взад-вперед, коротая время, прежде чем подняться наверх. Наконец, вошла.

Франсуаза встретила меня намного теплее, чем в первый раз, и, приветливо улыбнувшись, провела в гостиную. Там уже сидело несколько господ, все без париков, но с напудренными волосами, в белых чулках и камзолах разных расцветок. Мне, конечно, сделалось страшно в этом высокопоставленном обществе, я почувствовала себя Золушкой, у которой Фея-крестная не успела еще превратить дешевую одежду в бальное платье. Тут на помощь пришла мадам Дидро: ласково представила всем и велела показать принесенные рисунки. Я повиновалась.

Гости стали рассматривать мои художества поначалу скептически, но потом на их лицах скептицизм сменился удивлением, а затем восхищением. Начали выкрикивать: «Превосходно! Великолепно! Несомненный талант!»

Я краснела, кланялась и пыталась понять, кто из них и есть, собственно, Жан-Батист Лемуан. В этот самый момент появилась Франсуаза и доложила:

— Прибыли мсье Лемуан собственной персоной.

И в гостиную вошел плотный, коренастый господин небольшого роста. Был он в сером парике и высоком шейном платке с дорогой брошью. Рукава его камзола, пояс и ботинки также блестели дорогими каменьями. (И не зря, как узнала я позже: он считался придворным скульптором его величества Людовика XV.) Бритое лицо соответствовало возрасту — шестьдесят лет, — всё в каких-то мешочках и складках, синеватые круги под глазами и слегка оттопыренная нижняя губа. Нос мясистый, некрасивый. Но зато лоб высокий — настоящего мудреца, и незлые голубые глаза.

Поприветствовав всех, Лемуан сказал:

— Извините за опоздание, господа, я к вам прямиком из Версаля.

— Как здоровье его величества? — осведомился Дидро.

Скульптор пожал плечами:

— Я надеюсь, что хорошо; но аудиенции не было сегодня; принимала меня маркиза де Помпадур.

И собравшиеся закивали в ответ понимающе.

— Так, боюсь, вы уже неголодны, мсье Лемуан? — обратилась к нему мадам Дидро. — Видимо, во дворце вас попотчевали как следует?

Жан-Батист презрительно фыркнул:

— Если бы, мадам! Только чашечка шоколада и бисквит. Я боялся, что урчание моих голодных кишок помешает нашему серьезному разговору.

Гости рассмеялись.

— Так чего мы ждем? Господа, к столу, к столу! — пригласила моя тезка.

Усадила меня от себя по левую руку. Это было почетно, но и напряженно: без конца угощала то одним, то другим блюдом и пеняла, что мало ем. Я действительно, несмотря на долгий пост накануне, не могла проглотить ни кусочка, как бы ни были они ароматны и привлекательны; лишь невесело жевала тарталетки с фуа-гра и пила холодную воду. Взгляд мой был прикован к скульптору — внутренне восхищалась его непринужденностью, светскими манерами и, конечно, аппетитом: ел он буквально за троих. Наконец, после всех перемен и десерта встали из-за стола. Лемуан с чашкой кофе устроился в кресле, что стояло между двух высоких окон, выходивших на улицу Святого Бенедикта. И мадам Дидро подвела меня к скульптору:

— Дорогой мэтр, разрешите представить вам ту самую девушку, о которой мы говорили накануне. Мадемуазель Колло.

Он взглянул на меня полусонно, как-то мельком. Обронил:

— Принесли свои работы?

— Да, мсье.

— Покажите.

Принялся разглядывать. Все его мешки и мешочки на лице сохраняли полную неподвижность, и понять, что он думает, было невозможно. Вдруг нахмурился и сказал:

— Вы обманываете меня. Это рисовал какой-то зрелый художник. Выдаете чужие произведения за свои. — И с негодованием отшвырнул листы от себя.

Я беззвучно расплакалась, стала нагибаться, собирая разбросанные рисунки, тихо повторяя сквозь слезы:

— Вы несправедливы, мсье… Это я сама, сама…

За меня заступилась мадам Дидро:

— Дорогой мэтр, да побойтесь Бога — девушка и так вся трепещет, ничего не ела за обедом, ожидая вашего вердикта… Я свидетель, что никто за нее не рисует.

Лемуан все еще сердился, широко раздувая ноздри. Глухо произнес:

— Ну, так пусть докажет. Прямо тут и сейчас нарисует мой портрет.

— Вы согласны, Мари-Анн? — обратилась ко мне моя тезка.

— Разумеется, мадам, — отвечала я, вытирая слезы.

Принесли бумагу и грифель. Я уселась на пуфик сбоку от придворного скульптора и внезапно пришла в душевное равновесие — творческий процесс мне придал силы и успокоение. Быстрыми штрихами начала набрасывать основные контуры. Рисовала с воодушевлением и азартом. Лемуан выходил у меня немного карикатурным, но ведь он и был на самом деле слегка смешон… Сглаживать, приукрашивать не стала. Будь что будет!

Встала, протянула ему готовый картон. Мэтр молчал какое-то время, напряженно сопя. А потом вдруг встал, опустился передо мной на одно колено, взял меня за руку и поцеловал мою кисть. Тихо пробормотал:

— Я прошу у вас прощения, мадемуазель Колло, что задел случайно. Вы действительно великий талант.

А собравшиеся вокруг нас гости стали аплодировать и преувеличенно восхищаться. Я не верила своему счастью: снова плакала, но уже не от страха, смешанного с унижением, а от радости. Наконец, сам Дидро сформулировал главный вопрос:

— Значит, вы согласны, уважаемый друг, взять ее к себе в ученицы?

Встав с колена, тот ответил:

— Нет.

Гости в изумлении замерли.

— Как? Но почему? — произнес хозяин дома.

— Потому что мне нечему ее научить. Девушка уже мастер.

Все заулыбались, убедившись, что дело не так уж плохо.

— Ах, не скромничайте, мэтр: молодому таланту есть что перенять у вас, это несомненно. И к тому же нелишне было бы попробовать ее силы в ваянии.

Повернувшись ко мне, несравненный Дидро спросил:

— Вы еще не лепите, мадемуазель Колло?

— Нет, мсье. Никогда не пыталась.

— Ну, вот видите. Женщина-художник — явление редкое, а тем паче женщина-скульптор — просто уникальное!

Помолчав, Лемуан кивнул:

— Так и быть, попробуем. Мадемуазель, приходите завтра ко мне в мастерскую — это улица Сорбонны, рядом с церковью Ришелье. Там каждый знает.

— А к которому часу вы позволите?

— Я обычно начинаю свои занятия в восемь утра. Вот и приходите к восьми.

— Бог ты мой, — удивилась мадам Дидро. — Это ж несусветная рань.

Лемуан даже бровью не повел:

— Тем, кто рано встает, тому Бог дает. На рассвете думается легко. — И взглянул на меня сурово: — Только не опаздывать. Не терплю опозданий, сразу выгоняю.

— Нет, не сомневайтесь, мсье, я приду вовремя.

А сама подумала: «Мне для этого надо выйти в половине седьмого, значит, встать в половине шестого. Как бы не проспать! Надо договориться с мадам Буше». Ею была моя соседка, молочница, и ее мальчики развозили свежее молоко по окрестным домам — с половины пятого утра до шести, и по просьбе жителей выполняли роль живых будильников (ведь часы-будильники были изобретены много позже).

Впрочем, будить меня не потребовалось — я почти всю ночь не сомкнула глаз, так переживала, что же ждет меня в мастерской скульптора. Вдруг он мне предложит стать натурщицей — и отец был прав: от позирования в обнаженном виде до постели мастера — один шаг. Правда, у Дидро промелькнула реплика, что почтенный возраст мэтра даст гарантию от поползновений. Но по виду Лемуан — вовсе не старик, и вполне способен теоретически… Ах! Страшно и подумать. Может, не идти вовсе? Нет, нельзя, нельзя: подвести супругов Дидро, так доброжелательно отнесшихся ко мне, и самой оказаться в дураках (а точнее — в дурах); уж пойду, а там видно будет; не понравится — просто убегу.

В половине шестого, получив от мальчика мадам Буше молоко и багет, неожиданно позавтракала с удовольствием, а, позавтракав, сразу успокоилась и повеселела. Привела волосы в порядок, платье и ботинки надела попроще, но, конечно, не слишком затрапезные, и в начале седьмого вышла из дому.

Воздух был чист и свеж, солнце поднималось из-за башенок Нотр-Дам-де-Пари, а кругом уже вовсю копошились работники — открывали ставни магазинов, расставляли стулья уличных кафе, разносили свежие продукты, собирали мусор; за повозками бегали собаки и надеялись, что им что-то перепадет; из ночных заведений, пошатываясь, выползали полупьяные посетители. Утренняя прохлада наполняла легкие и душу. В самом деле думалось легко. Предвкушала что-то очень важное в жизни — словно бы стояла на пороге грандиозных событий: шаг, другой — и ты уже не такая, как час назад, страхи и сомнения в прошлом, впереди — только счастье и слава. Нет, пожалуй, славы я никогда не жаждала — мне хотелось именно счастья, личного, домашнего, стать счастливой женой и матерью, если получится — и художником тоже, но последнее во вторую очередь. Я по-прежнему относилась к своему творчеству больше как к забаве, а не к смыслу моего пребывания на земле.

В половине восьмого оказалась возле кладбища Монпарнаса и свернула к Люксембургскому саду (от него до Сорбонны — рукой подать). Выйдя к рынку Сен-Мишель, я спросила у молодого человека, по его виду — мастерового, в кожаных штанах и кожаной курточке, а на голове, на давно не стриженых волосах — шапка-колпачок, сумка на плече:

— Извините, мсье, вы случайно не знаете, где здесь мастерская мэтра Лемуана?

Он уставился на меня голубыми телячьими глазами, а потом сказал хрипловатым голосом:

— Знаю, но не случайно, потому что работаю там.

— Неужели? Как мне повезло! Значит, следуем вместе.

Помолчав, он спросил:

— А зачем мадемуазель наша мастерская?

Я ответила с гордостью:

— Мэтр пригласил меня на учебу.

— Правда, что ль? Что же вы умеете?

— Рисовать портреты.

— О-ля-ля, вот не ожидал! Разрешите представиться: ученик и подмастерье мэтра Лемуана — Александр Фонтен.

— Очень приятно. А меня зовут Мари-Анн Колло.

— Вы не родственница знаменитого сапожника Колло, шьющего дамскую обувь?

— Я его дочь, — вздохнула. — К сожалению, мой отец умер два месяца назад.

— Искренне соболезную.

Мальчик мне понравился. Он не задавался и не строил из себя гения-художника, приближенного к мэтру, говорил просто, а порой даже простовато. И, обдумывая ответ, то и дело чесал свой нестриженный затылок. В общем, вахлачок, но забавный.

Я спросила:

— Это правда, что за опоздание Лемуан может выгнать?

Александр подтвердил:

— Запросто. Он вообще суров и не терпит никаких вольностей. Всё должно быть, как им велено. Но когда отдыхает, если выпьет, то совсем другой человек — шутит сам и смеется шуткам других.

— Много у него учеников?

— Ныне вместе со мной четверо. В прошлом же — и не сосчитать, воспитал едва ли не четверть нынешней Академии художеств.

Мы подошли к красивому трехэтажному дому с большими окнами, убранными решеткой.

— Как тюрьма, — сказала я.

— Что с того? — сморщился Фонтен. — А зато надежно. К мэтру раза три залезали грабители, воровали картины из его коллекции и мелкие скульптуры, и пришлось обезопаситься.

Поднялись на второй этаж, позвонили в двери. Лемуан открыл сам и смотрел на нас, уперев руки в боки (был он без парика и, как выяснилось, совершенно лысый):

— Ну-с, явились — не запылились. На часы смотрели? — И постукал пальцем по циферблату своего карманного хронометра. — Две минуты девятого. Две минуты! Черт знает, что такое. Говоришь им, говоришь — как об стенку горох. Обещал выгонять за опоздание — вот и выгоню.

Я пробормотала:

— Ах, мсье Жан-Батист, это все по моей вине — задержала мсье Александра, спрашивая дорогу. Без меня он не опоздал бы.

Но Фонтен опроверг мою версию:

— Нет, мсье, вся вина целиком на мне: начал ей хвалить по дороге вашу милость и настолько разошелся, что забыл про время.

Лемуан проворчал, но уже не так грозно:

— Охламоны. Глупые растяпы. Радуйтесь, что я сегодня добрый. И прощаю на первый раз. Но потом задержитесь снова — точно спущу с лестницы. Проходите.

В светлой и чистой мастерской там и сям расставлены были статуэтки, статуи, головы, торсы, руки и ступни — что-то из гипса, что-то из глины, что-то из мрамора. За мольбертами два ученика, в целом одетые, как Фонтен, только без шапок и курток, рисовали третьего, полуобнаженного, лишь с набедренной повязкой ниже талии. Все таращились на меня с любопытством. Мэтр сказал:

— Кавалеры, представляю вам новую мою ученицу — Мари-Анн Колло. Будет она трудиться наравне с вами. Но предупреждаю: кто ее пальцем тронет и тем паче — примется строить куры — сразу шею тому сверну, так и знайте. Никаких шашней и амуров у себя в мастерской я не потерплю. Точка. А теперь — работаем, работаем, нечего прохлаждаться.

Я, как все, получила мольберт-подставку и бумагу с грифелем. Несколько минут изучала модель, а потом наметила контуры будущего рисунка. Начала творить не спеша, чтоб не выглядеть самонадеянной дурочкой, и к обеденному времени только успела проработать голову и шею.

Где-то в час пополудни двое слуг внесли в мастерскую стол и накрыли трапезу. Лемуан разрешил нам прерваться и перекусить. С нами не садился и, пока мы ели, медленно прохаживался возле наших мольбертов.

Александр Фонтен спросил, управляясь ложкой:

— Как вам здесь у нас, мадемуазель Мари?

Я ответила, улыбнувшись:

— Да пока еще не пришла в себя, честно говоря. Нужно время, чтобы пообвыкнуть. Если мьсе Жан-Батист стразу не прогонит…

Он услышал и отозвался:

— Сразу не прогоню, не переживайте. Для начала очень недурно. Мелкие детали мы обсудим отдельно. А пока продолжайте в том же духе.

— Мерси бьен, мсье, — потупилась я.

Молодые люди посмотрели на меня с уважением, а Фонтен прокомментировал:

— Никого из нас так не поощряли в первый день! Далеко пойдете.

Я смутилась еще больше.

Всю вторую половину дня мы заканчивали рисунки, а потом мэтр два часа скрупулезно разбирал каждую работу. Вышли на улицу в половине шестого вечера, еле переставляя ноги. А ведь завтра к восьми утра надо было снова бежать в мастерскую, без опозданий. Голова кружилась.

С Александром шли до Люксембургского сада, а потом расстались — я свернула налево, в сторону улицы Старой голубятни, а Фонтен отправился прямо, к своему городку Гренелль, где он обитал с матерью и двумя сестрами. На прощанье поклонился и сказал, что был рад нашему знакомству. Я сказала, что тоже. Но в душе решила — это просто друг, ничего больше, не герой моего романа.

Дома свалилась на кровать и мгновенно заснула, даже не допив молока, оставшегося от завтрака.

Первые полгода постигала азы классического рисунка и лепки. Получалось хорошо не всегда, Лемуан подмечал каждую ошибку и серьезно критиковал, я печалилась, иногда даже плакала, только не при всех, а скрываясь в туалетную комнату. Но успехи тоже были, и от добрых слов наставника мне хотелось прыгать и танцевать, словно маленькой девочке. Александр Фонтен неуклюже пытался за мной ухаживать, но настолько робко, что сердечные наши отношения не продвинулись с первого знакомства ни на шаг (разве только перешли на «ты»).

Брат оставался у мсье Кошона и казался довольным своей участью, я его навещала по воскресеньям, если не было занятий, мы гуляли вместе, пили кофе с пирожными где-нибудь в кондитерской (и, что характерно, угощал он, с гордостью выкладывая заработанные сантимы). Вскоре мсье Кошон приобрел наш домик вместе с мастерской, а на вырученные деньги я сняла себе комнату в Латинском квартале и расплачивалась ими за учебу у Лемуана. Иногда бывала в гостях у четы Дидро. Оба относились ко мне как к дочери, наставляли на путь истинный и нередко баловали милыми подарками. А тем более, что мьсе Дени крупно разбогател: состоя в переписке с новой российской императрицей — Екатериной II, — продал ей свою библиотеку, но с условием, что все книги останутся при нем до конца его жизни и он будет считаться библиотекарем на окладе. Августейшая особа приглашала ученого приехать к ней в гости в Санкт-Петербург. Он благодарил, соглашался, но никак не мог отважиться на такое дальнее путешествие, полагая, что не выдержит незнакомой пищи и русских морозов.

Резкий поворот в моей жизни неожиданно случился после Рождества 1762 года, кое мы отпраздновали с братом у меня на квартире, а затем навестили семью Фонтенов, где Жан-Жак моментально влюбился в старшую сестру Александра — Луизу. Но об этом расскажу позже, ибо поворот у меня в судьбе состоял в другом. Александр сказал: «Давеча мсье Лемуан предложил мне пойти в помощники к бывшему своему ученику — скульптору Фальконе. Тот сейчас заведует художественной частью на фарфоровой мануфактуре в Севре — выпускают статуэтки-бисквиты по заказам мадам де Помпадур. И ему требуется подмастерье. А меня, по правде, мануфактура не слишком греет. Хочешь на это место?» Я спросила: «Жить, конечно, в Севре?» — «Да, так что? От Парижа час езды на лошади. А зато не надо платить за жилье — комнату дают за счет заведения. И харчи казенные. Да еще и подзаработать можно». Я задумалась. «А мсье Лемуан согласится меня рекомендовать?» — «Спросим. Как известно, за спрос денег не берут».

Подгадали благодушное настроение мэтра — он как раз угощал учеников по случаю своего дня рождения и прилично выпил, — Александр и забросил удочку насчет Севра и меня. Лемуан только отмахнулся, весело рассмеявшись:

— Мадемуазель Колло? В помощники Фальконе? Вы с ума сошли.

— Отчего же, мсье?

— Ну, во-первых, женщинам запрещено работать на этой мануфактуре. Во-вторых, Фальконе сам женоненавистник и бежит от дам, словно черт от ладана. Ни за что не захочет.

— Он предпочитает мужчин?

— Тьфу на тебя, Фонтен, что за гадости ты несешь! Просто у него была столь сварливая жена, что супруга Сократа, Кстантиппа, образец сварливости, выглядела бы на ее фоне просто ангелом. Фальконе прожил с нею недолго — Бог забрал его мадам при последних родах, — но она успела отравить сознание бедного Этьена раз и навсегда.

— А ребенок-то выжил?

— Этот — нет. Выжил средний сын, Пьер, лет ему теперь, наверное, двадцать. Учится на живописца, но, по-моему, лучше бы учился на столяра.

— Самому-то Фальконе сколько?

— Где-то под пятьдесят.

Я вздохнула:

— Жаль…

Мэтр улыбнулся:

— Жаль, что под пятьдесят?

— Ах, мсье, вы все шутите, а ведь мне неплохо было бы поработать на фабрике фарфора — деньги за дом с мастерской и отцовский счет в банке тают с угрожающей быстротой. И остаться с братом на бобах не могу, сами понимаете.

Лемуан по-прежнему пребывал в игривом настроении и сказал:

— Путь один — сделать из вас мужчину. Вы согласны?

Александр прыснул:

— Как в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь»? Было бы забавно.

Я спросила:

— Что, переодеться мужчиной?

— Да, конечно. Не мужчиной, но мальчиком, отроком, у которого еще усы не растут. Если вас подстричь, облачить в тужурку и штаны попросторнее, исключить высокие нотки в голосе… Вы могли бы сыграть роль подростка!

Стала сомневаться:

— Ну, допустим, в первый момент Фальконе поверил бы, а потом? Скульптор он со стажем, глаз у него наметанный, и разоблачит меня очень быстро.

— Ваша задача, Мари, будет состоять в том, чтоб успеть доказать ему свои способности художника. Вы талант, каких поискать, он оценит это. Оценив же, не захочет вас отпускать от себя.

Совершенно не зная, на что решиться, я стояла в недоумении. Лемуан достал носовой платок, вытер им вспотевшую лысину, а затем высморкался с такой силой, что заколебались мелкие скульптуры у него в мастерской. И сказал:

— Ладно, бросим это. Я сегодня слишком много выпил, чтобы рассуждать хладнокровно. Завтра же, на свежую голову, мы еще подумаем…

Но и завтра мысль переодеть меня мальчиком не оставила его.