Мадемуазель скульптор

Глава шестая ЕКАТЕРИНА II

Ждали ее величество летом 1767 года, но они изволили ехать не в Петербург, а проплыть по Волге от Твери до Симбирска, возвратившись опять в Москву, чтобы завершить дела по созданию Уложения. Между тем у нас в Питере шла работа полным ходом — Федор Гордеев вылепил змею очень ловко: извиваясь между задними копытами лошади, создавала она лишнюю опору. Фальконе завершал малую модель. Он одел Петра и не в русский, и не в европейский, и не в римский наряд, а в какую-то накидку, одновременно напоминавшую и мантию, и плащ, и тогу, посадил не в седло со стременами, а на шкуру медведя (как известно, символ Руси — медведь) и обул в какие-то непонятные полусапожки, не относящиеся ни к какому времени. Словом, следовал пожеланиям Лемуана.

Отношения его с Клодом Мишелем окончательно испортились, и зашла речь о переезде. Де Ласкари списывался с Бецким, путешествовавшим вместе с царицей, долго они перебирали разные варианты и, наконец, решили, что жилье устроить можно в бывших кухнях все того же Елизаветинского дворца, где располагалась наша большая мастерская. Минус был один (и существенный минус): рядом возводили частный театр, и работы по его строительству были очень шумные, надоедливые; но Этьен рассчитывал убедить Бецкого прекратить стройку и перенести ее в другое место.

Переехали мы в июле 1767 года. Лето в Петербурге было довольно жаркое — не такое, конечно, как в Париже, но при всем при том больше напоминало лето, нежели весну. Мучили комары. Город возведен на болотах, и, хотя топь ушла, комары остались. К счастью, эти твари, как и клопы, не кусали меня совершенно, свойство моего организма — отгонять от себя разную летающую и ползающую нечисть (видимо, я такая же ядовитая, как они?), но зато Фальконе и особенно Фонтен постоянно ходили в красных пузырях и неистово скреблись, словно у них развилась чесотка.

Новое жилище, разумеется, было не таким комфортным, как покинутый нами особняк купца, — стены и перегородки деревянные, наспех поклеенные обои с безвкусным рисунком, не паркет, а доски, никаких ковров, занавески ситцевые. У меня в комнатке не имелось ни комода, ни шкафа для белья — всю одежду приходилось развешивать на крючки и самой купить небольшое зеркало. Вместо масляных ламп зажигали вечером сальные свечи.

Чистоту и порядок в доме (в мастерской заодно) ревностно поддерживали муж и жена Петровы. Он, отставной поручик, выглядел лет на шестьдесят, весь седой, маленького роста с носом-пупочкой и живыми глазками. И она под стать ему — только круглая, как бочонок, и такая сдобная, словно ситник. Хорошо готовила и без счета угощала нас пирогами и пышками. Оба бездетные, относились к нам по-родительски, видимо, считая, что французы вообще и в пределах России в частности — точно дети малые и нуждаются в бытовой опеке. Мы же принимали их услуги с благодарностью.

Пил Петров (Алексей Игнатьевич, говоря по-русски) исключительно по праздникам и не напивался, но при этом пускался в пляс; танцы его были очень резвые — с посвистом, притопами и прихлопами, криками «эге-гей!» и в конце с обязательной присядкой; а когда шел в присядку, то подбрасывал ноги высоко и тянул носочек в сапоге; почему он не падал, будучи в подпитии, оставалось загадкой.

В целом жили скромно и мирно. Заходили к Петровым на самовар и пытались вести беседы, но, поскольку он изъяснялся по-французски с трудом, мы же с трудом по-русски, выходило это довольно весело. Алексей Игнатьевич говорил примерно так:

— Сильвупле, пардон, конечно, экскузе-муа, но хотел бы интерессё, мсье Фальконе, пуркуа французы едят лягушек?

Ничего не поняв, Этьен спрашивал меня, что он хочет. Я переводила. Мэтр смеялся и подкалывал его в свою очередь: как можно есть жир свиньи, положенный на ржаной хлеб, да еще заедать им разбавленный спирт, называемый водкой, вместо вина?

Отставной поручик с сожалением смотрел на безмозглого чужестранца и отвечал, что без сала, водки и черного хлеба русский человек жить не может, как без воздуха, и, лиши его этих продуктов, он либо сразу сдохнет, либо деградирует, став французом, заедающим вино лягушачьими лапками. Я переводила. Фальконе хохотал, и они примирялись, дружно поедая курники и рыбники, испеченные мадам Петровой.

Экспедиция за камнями для пьедестала не дала нужных результатов: обнаружили только два здоровенных валуна возле Ораниенбаума, да и то негодного качества. Де Ласкари рвал и метал, а когда успокоился, быстро сколотил новый рейд в окрестности Кронштадта — там нашли приличную скалу, но не представляли, как ее доставить в Петербург: по земле не дотащишь, а на море перетопит все имеющиеся суда, В этой неопределенности и окончилась осень 1767 года.

Из Парижа получила письмо от брата — бракосочетание совершилось достойно, было 17 человек гостей, в том числе и его хозяин — мсье Кошон, подаривший молодоженам 500 ливров; новобрачные съездили на море, правда, на неделю всего — больше не позволяли средства и дела в магазине, а вернувшись, поселились на съемной квартире неподалеку от работы Жан-Жака. Судя по восторженному тону послания, он был счастлив. Я порадовалась за него искренне. Пусть хоть кто-то в нашей семье обретет домашний покой. Обо мне говорить не приходилось — я была счастлива с Фальконе и несчастна одновременно, потому что, с одной стороны, мы любили друг друга, наслаждались близостью, но с другой — вечно держали свои чувства в тайне, и такая неопределенность ранила мое сердце. Время шло, мой Этьен не молодел, да и мне пора бы сделаться уже матерью, но условия наши не давали даже мечтать об этом.

Рождество отпраздновали шумно, без конца ходили в гости к новым нашим русским знакомым, многие посещали нас, а в начале января 1768 года де Ласкари принес радостную весть: государыня императрица едет в Петербург.

Слухи ходили самые разные, в частности: длительное отсутствие ее величества в Северной столице было связано не столько с необходимостью выработки Уложения (проще говоря — начатков русской Конституции), сколько личными ее делами. Первое: бракосочетание с Григорием Орловым, коронация его и провозглашение их сына, Алексея Бобринского, официальным наследником престола (Павел Петрович был нелюбимым детищем Екатерины II, да и слишком слаб здоровьем). И второе: новая беременность царицы. Якобы не хотела в этом положении быть на виду всей аристократии Петербурга и уехала рожать и венчаться в Москву.

Но и то, и другое вышло скверно. На четвертом месяце приключился выкидыш. А ближайшее окружение самодержицы приняло ее желание узаконить отношения с фаворитом в штыки. По столице ходил такой анекдот — якобы министр иностранных дел граф Никита Панин ей сказал: «Можете поступать, как вам заблагорассудится, ваше величество, но, увы, никогда мадам Орлова не будет российской императрицей». И венчание отменили.

Наши домоправители, супруги Петровы, сидя с нами за самоваром и смакуя эти сплетни, рассуждали на свой манер. Я буквально воспроизвести их слова не берусь из-за слабого знания русского языка, но примерно это выглядело так.

— Времена меняются, — говорил Алексей Игнатьевич, схлебывая чай с блюдечка (оба наливали из чашек в блюдца, дули на него и пили, посасывая маленькие кусочки пиленого сахара, — это у русских называется «вприкуску»), — при покойнице-то Елизавете Петровне было просто: захотела — тайно обвенчалась с Разумовским, и никто нишкни. Дочь самого Петра Алексеевича незабвенного! С нею шутки плохи, живо в Сибирь могла отправить несогласных. А царица-матушка Екатерина Алексеевна дама европейская и чувствительная, для нее мнение светского общества, духовенства и особливо военных на первом месте. Жизнь свою приватную подчиняет государственным нуждам. Тут сидишь и думаешь: вроде бы они на вершине славы, абсолютная правительница, и богатства не счесть, а вот счастья домашнего как не было, так и нет. Что тогда с Петрушкой с этим, Третьим, в обычных распрях, что теперича. Да-с, не позавидуешь. То ли дело мы — люди хоть и маленькие, а себе хозяева, любим, кого хотим, и живем припеваючи.

И супруга вторила ему:

— Да зачем она нужна, власть-то эта? Всех богатств да роскоши не возьмешь с собою в могилку. Детям передать? Так они не оценят, разбазарят все. А народ не оценит тож, люди разных новшеств не любят и хотят жить, как жили, по старинке. Ведь народ-то темен. Станешь в него тыкать палкой, он ея у тебя отымет и тебе же даст ею по макушке. Охо-хо! Царь-то — как сосна на юру, одинешенек, все на него глазеют, все судачат, кто завидует — хочет сковырнуть, чуть как зазевался — и нет тебя. Верно говорит Алексей Игнатьевич, что не позавидуешь. Власти нам не надобно. Нам и так хорошо, были б только денежки на муку да капусту, остальное мы сами сделаем.

Вскоре после приезда царского санного поезда из Москвы появился у нас в остатках дворца Елизаветы суетливый де Ласкари, увиваясь за каким-то сановником в дорогущей шубе и расшитой золотом треуголке, под которой был парик пепельного цвета с косицей, а под шубой — красный мундир генерала с лентой через плечо. Шпага на поясе. А в руке в перчатке — трость с набалдашником в изумрудах и бриллиантах. Весь такой холеный, сияющий драгоценными камнями. Взгляд слегка надменный, высокомерный, и ехидная улыбочка на устах. Но слегка прихрамывал. Де Ласкари вился вокруг него, лебезил и юлил.

— Разрешите представить вам, Иван Иванович, господина Фальконе собственной персоной и его помощников. Господа, генерал-поручик Бецкой, президент Академии художеств, шеф Сухопутного шляхетского корпуса, и прочая, и прочая.

Мы почтительно поклонились, а Бецкой снисходительно кивнул. И сказал на великолепном французском:

— Рад знакомству. Именно таким я и представлял вас, мсье, — истинным художником с горящим взором. Матушка императрица очень высокого мнения о вашем творчестве, и была в восторге от проекта памятника Петру. Я скажу вам честно: мне он не по вкусу. Мы имеем уже одну скульптуру Петра, тоже на коне, выдающегося мастера Растрелли. Император на нем велик и статен, строг и монументален. Как по мне, это то, что нужно. А у вас он в движении, в скачке, в действии. Да, передает характер царя, но снижает пафос. Я пытался донести мое мнение до ее величества, но, увы, остался непонятым. Вашему памятнику быть. Мнение Екатерины Алексеевны — закон. А сумели ли вы, по моей приватной просьбе, изваять саму государыню?

Мэтр поклонился:

— Да, мой генерал, можете взглянуть.

— Очень любопытно.

Мы прошли в мастерскую, где по центру стояла малая модель памятника Петру, а слегка в глубине, в нише — наша с Фонтеном скульптура императрицы. Генерал-поручик бросил беглый взгляд на работу Фальконе и не задержался ни на секунду, явно оставшись безучастным, и стремительно, хоть и хромая, приблизился к государыне. Встал, опершись на свой посох. И смотрел слегка исподлобья, не спеша осознавая увиденное. Наконец, проговорил:

— Замечательно. Просто превосходно. Главное, похоже. Как вы смогли вылепить ее, даже ни разу не увидев оригинал в натуре?

Фальконе пояснил с улыбкой:

— Я скрывать не стану, мсье Бецкой: голову лепила моя помощница — мадемуазель Колло.

Я присела в книксене. Президент Академии художеств вперил в меня свои колючие глазки.

— В самом деле? Да она талант! Впору присвоить ей звание академика!

Опустив глаза долу, я пролепетала:

— Мерси, мсье.

— Нет, определенно, ваше изваяние очень впечатляет. Интересно, что скажет государыня? Я уговорю ее приехать к вам как можно скорее. На «себя», так сказать, посмотреть и на вашего Петра. Как дела с постаментом?

Тут вступил де Ласкари:

— К сожалению, неутешительно. Подходящего камня не нашли. Есть один под Кронштадтом, но проблемы с его транспортировкой. Ждем весны, чторбы продолжать поиски.

— Хорошо, поторопитесь. Мы должны в ближайшее время определиться с камнем и с местом установки. Лицезрение памятника очень зависит от антуража. На широком пространстве он выглядит мощнее.

Наконец, подошел к самому Петру и разглядывал его с некоторой предубежденностью. Бормотал:

— Да, да, сапоги, платье… меч внушительный… и змея? Отчего змея? Что она олицетворяет?

— Недоброжелателей Петровских реформ, мьсе. Он их попирает копытами.

— Да, да, возможно. Все зависит от мнения царицы. Если ей понравится, я умою руки, подчинюсь ее воле. Пусть пока останется все как есть.

Отчеканив эти слова, он, прихрамывая, но с такой же стремительностью вышел из мастерской, де Ласкари поспевал за ним еле-еле.

Проводив Бецкого, мы обменялись впечатлениями. Фальконе сказал:

— Странно, что такой ограниченный человек возглавляет Академию художеств. Он, по-моему, разбирается в искусстве, как свинья в апельсинах.

Я воскликнула:

— Будет вам, мсье! Он по-своему мил, мне кажется.

— Ну, конечно: вас похвалил и не прочь присвоить вам звание академика.

— Видимо, и вам тоже.

— Не уверен.

А Фонтен заметил:

— Мы с ним еще наплачемся, вот увидите.

— Ты считаешь?

— У него взгляд недобрый. Неуверенного в себе человека, всеми силами стремящегося это не показать.

— Браво, браво, — похвалил мэтр. — Вы настоящий физиономист.

— Интересно, он действительно отец Екатерины?

— Кто знает! Но его особое место возле императрицы, привилегии, должности, влияние и награды могут навести на определенные мысли…

— Надо с ним держаться с опаской.

— Я давно это осознал.

А ее величество долго не приезжали. Чтобы не терять времени, де Ласкари и Фальконе занялись изучением мест в Петербурге, где хотелось бы поставить памятник Петру — ездили, смотрели, обсуждали. К ним присоединился Юрий Фельтен — зодчий, ученик Растрелли, непосредственный подчиненный Бецкого. Это был по виду типичный немецкий бюргер — пухлый, коротконогий, с полными ляжками и икрами в чулках, неестественно красным румянцем во всю щеку и немного сонными серыми глазами; но живой ум архитектора проявлялся с первых фраз его речи, говорил он весело, иронично и образно, не боялся прохаживаться по слабостям самого Бецкого и Екатерины, чем весьма подкупал. Рассмотрев предложения мэтра и де Ласкари, сразу сделал выбор в пользу Сенатской площади — здесь хорошее открытое пространство и прекрасный вид со стороны Невы и Большого Исаакиевского моста, Петр на коне будет хорошо смотреться снизу вверх, на фоне неба. Доложили Бецкому. Тот неожиданно заартачился, начал говорить какую-то чушь — дескать, взгляд Петра не должен быть устремлен невесть куца, надо сделать так, чтобы он одним глазом смотрел на Адмиралтейство, а другим — на двенадцать коллегий, — мы не знали, плакать от таких заявлений или смеяться. Место установки памятника было решено отложить до совета с императрицей.

Наконец-то она соблаговолила приехать — это было 12 апреля 1768 года, — заглянула в нашу обитель по дороге в Царское Село.

Накануне примчался курьер от Бецкого с вестью о визите и с приказом все вычистить, выскоблить, вымыть к приезду ее величества. Вскоре появилась рота солдат в качестве помощников для уборки. Домоправитель Петров, отставной поручик, сразу почувствовал себя в своей стихии, принявшись командовать, и довольно толково, так что к вечеру бывший дворец Елизаветы Петровны и в жилой его части, и в части мастерской заблестел первозданной белизной. Посетивший нас де Ласкари похвалил и одобрил. И велел быть готовыми к приему в шесть утра. Разумеется, Екатерина II так рано не приедет, но на всякий случай нужно находиться во всеоружии. Мы легли в десять, и Филипп нас перебудил в начале пятого. Ровно в шесть все приготовления были закончены, и у нас начался период беспокойного томительного ожидания.

Государыня не появилась ни в шесть, ни в семь, ни в восемь — только в половине девятого начал нарастать на брусчатке Невского проспекта цокот бесчисленных копыт; первыми возникли гвардейцы, проскакавшие в голове кортежа, а потом потянулись шикарные кареты царского поезда. Самодержица ехала во второй. Перед ней быстро раскатали красную ковровую дорожку, и Григорий Орлов, спешившись (ехал он верхом), подал царице руку, помогая сойти по ступенькам. Посмотрев на нее, я невольно вздрогнула: мне почудилось, что идет моя натурщица — Анастасия Петровна, только переодетая в дорогущее платье. Сходство было поразительным! Правда, при ближайшем рассмотрении государыня показалась мне меньше ростом, с более пухлыми щеками и намного более умными глазами. Говорила она мягко, чуть воркуя, и с едва заметным немецким акцентом — «р» произносила не в нос, как французы, а гортанно.

Рядом с ней шел Бецкой и другие вельможи, фрейлины. Он представил императрице Фальконе, и Екатерина сказала по-французски:

— Спасибо, мсье, что вы удостоили нас чести своим приездом. Гениальный Петр должен быть увековечен только гениальным скульптором. Увидав эскизы, мы уверились в вашей гениальности и в правильности нашего выбора.

Мэтр поклонился:

— Благодарен за столь высокую оценку скромных моих способностей. Буду рад представить вашему величеству малую модель монумента.

— Что ж, пойдемте, пойдемте, — согласилась она.

В мастерской обошла скульптуру со всех сторон, ничего не произнося. Но зато Бецкой то и дело отвлекал ее от осмотра.

— Вам не кажется, ваше величество, что змея ни к чему? Странно, что нет седла. Царь — и без седла! Это принижает его образ. Отчего хвост коня такой длинный? Я не видел в натуре таких лошадей. И лицо Петра какое-то неживое. Не внушает благоговения. — И так далее.

Наконец, она остановилась с той стороны, где Петр простирал свою длань, и с улыбкой обернулась к Фальконе. Протянула ему руку.

— Вы меня по-хорошему удивили, мэтр. Все великолепно. Памятник у Растрелли не волнует. Он во многом повторяет известные образцы — изваяние Марка Аврелия, например. Нет, Растрелли, конечно, мастер, ничего не хочу сказать, но его Петр скучен. А ваш! А ваш! Это просто чудо какое-то. Ни в одной из столиц Европы нет ничего подобного.

Наклонившись к руке императрицы, Фальконе прикоснулся губами к ее перчатке.

А Бецкой, судя по всему, не хотел сдаваться. Продолжал бубнить:

— Нет, а хвост? А змея? А отсутствие седла? Нешто вам по вкусу?

Бросив на него ироничный взгляд, самодержица рассмеялась:

— Ах, Иван Иваныч, будет вам петушиться! Что вы придираетесь, толком не разобравшись? Хвост и змея служат для опоры вздыбленного коня, это же понятно. И седло не нужно — шкура медведя и змея — суть предметы аллегорические, неужели не ясно? Но в одном вы правы, друг Бецкой: мне лицо царя не понравилось тоже. Вся скульптура — натиск, мощь, движение, а лицо статично. Нет какого-то озарения и огня во взгляде. Надо доработать.

Фальконе молча поклонился. У Бецкого же словесное извержение продолжалось; вынужденный смириться с августейшей оценкой малой модели памятника Петру, он решил взять реванш скульптурой императрицы.

— А еще хотел бы рекомендовать вашему величеству посмотреть новую работу нашего мэтра. Вот взгляните, сделайте милость. Узнаёте оригинал?

Подойдя поближе, государыня замерла на какое-то мгновение, а потом расхохоталась.

— Это я? Господи помилуй! Вот не ожидала. Да еще характер верно схвачен. Как же вы смогли, не увидев меня ни разу?

Фальконе снова поклонился.

— Я уже отвечал на подобное удивление генерала Бецкого. И признался, что портрет вашего величества вылеплен не мною, но моей помощницей — мадемуазель Колло.

— Вот как? Где ж она? Я хочу с нею познакомиться.

Мне пришлось выйти из стоявшей поодаль группы наблюдающих.

— Ближе, ближе, мое сокровище, — неожиданно сказала императрица. — А какая красавица! Сколько лет вам, милое дитя?

Я присела в книксене.

— Девятнадцать, ваше величество.

— Восхитительно! Мадемуазель скульптор! Первый раз встречаю. Очень рада видеть вас в Петербурге. Не хотите ли принять заказы от меня? Расплачусь по-царски.

— Я была бы счастлива, ваше величество.

— Для начала пусть это будут медальоны с профилями цесаревича Павла, графа Орлова и моим. А потом посмотрим. — И позволила приложиться к своей руке. От ее перчатки пахло дорогими духами.

Неуемный Бецкой влез и тут:

— Я прошу прощения, но какие распоряжения будут относительно скульптуры вашего величества?

Даже не взглянув на него, самодержица фыркнула:

— Да какие ж могут быть распоряжения? Никаких. Я пока еще жива и не слишком много сделала для России, чтобы мне ставить памятник. Успокойтесь, Иван Иваныч. Я подозреваю, что мсье Фальконе вылепил меня вследствие приказа вашего. Знаю вас, старый вы угодник! Речь идет только о Петре, слышите? — обернулась к мэтру: — Каковы ваши следующие действия, мсье? И нужна ли помощь?

Фальконет ответил:

— После одобрения вашим величество малой модели я немедленно приступаю к воплощению памятника в идентичных размерах, по которому и пойдет отливка. Кстати, можно уже понемногу начинать строить мастерскую по литью. И, конечно, дело за камнем для постамента.

Государыня кивнула:

— Хорошо. Ты, Иван Иваныч, запомнил ли? Лучше запиши. На тебе ответственность за обеспечение мастера всем необходимым, и с тебя спрошу.

А прощаясь, Екатерина разрешила мэтру в случае необходимости направлять письма непосредственно к ней, без посредников, и сказала, как это делать через камер-фурьеров. Вслед за государыней потянулись к выходу все вельможи с дамами. Проводив гостей, мы с Фонтеном и шефом обнялись по-дружески. Александр воскликнул:

— Поздравляю вас: вы, мсье Этьен, на вершине славы!

— Погодите, не торопите событий: на вершину славы мы взберемся после того, как Петр поскачет по Сенатской площади.

— При такой-то поддержке — это дело времени.

Я поддакнула:

— Нам Бецкой боле не указ. Если что — вы напишете прямо императрице. А когда я выполню заказ с медальонами — снова с ней увидимся.

Мэтр согласился:

— Да, да! Будем уповать! — И перекрестился.

Мы еще не знали, что российский двор унаследовал от Византии вместе с религией и дворцовые интриги. А Бецкой из ревности был готов на многое.

В мае Александр неожиданно объявил, что намерен жениться. Фальконе и я не поверили своим ушам. Что? Откуда?

— Вы простите, конечно, — произнес мэтр, — только мне казалось, сердце ваше безраздельно принадлежит мадемуазель Мари.

— Так оно и есть, — засопел Фонтен, нахмурившись, — и всегда принадлежать будет. Но ведь я не слепой: сердце ее принадлежит не мне. Для чего эти муки — мне, вам, всем?

Как говорят русские, лучше синица в руках, чем журавль в небе… А Мари останется самым близким моим другом — я всегда ей приду на помощь, если понадобится.

Я, растрогавшись, обняла его по-родственному (он ведь брат моей невестки как-никак).

— Кто же эта «синица», если не секрет? — продолжал допытываться Этьен.

Оказалось вот что. Наш Филипп, по обыкновению своему, вскоре после приезда в Петербург подцепил симпатичную вдовушку, звавшуюся Натали Вернон. Нет, она не была француженкой — русская, замужем за французом Верноном. Он когда-то был гувернером ее сестры, и Наталья в него влюбилась, а когда она понесла ребенка, и обвенчались. Муж утонул три года назад, и вдова с дочерью тратила его наследство, а сестра, вышедшая замуж за генерала, помогала им тоже. Дочь преподавала французский язык в Мещанском училище при Смольном институте благородных девиц, созданном Бецким по приказу Екатерины II. Вот Филипп и свел Фонтена с Натали и ее дочерью. Александру дочка понравилась. Начал посещать их дом — в дни, когда мадемуазель Вернон отпускали на выходной, делал подарки, написал их портреты. Словом, приглянулись друг другу, и, хотя, по словам Александра, оба оставались невинны, он как честный человек сделал ей официальное предложение. Мать была не против (а особенно из-за перспективы переехать с дочерью и зятем в Париж), и теперь готовится свадьба.

— Как зовут твою избранницу? — с интересом спросила я.

Покраснев, он ответил:

— Так же, как тебя.

— Что, Мари?

— Нет, Анна.

— Я бы с удовольствием познакомилась с ней. Может, пригласить их с матерью к нам в гости?

— Почему бы нет? Надо будет спросить.

А поскольку уже наступало лето и хотелось больше солнца, тепла, воздуха, свободы, то решили на двух колясках съездить в Петергоф — посмотреть на дворцовый ансамбль, схожий с Версалем, и на знаменитый каскад фонтанов. Словом, отправились в воскресенье, 5 июня.

Снятые Филиппом при посредничестве Петрова экипажи ожидали нас во дворе нашего дворца-мастерской в половине восьмого утра. Мы оделись по-летнему и празднично: кавалеры в атласных камзолах жюс-о-кор (Фальконе в фиолетовом, а Фонтен в коричневом), панталонах соответствующего цвета и белых чулках (разумеется, никаких париков, но зато широкополые шляпы), я же в шелковом розовом платье с небольшим декольте с кружевами, шляпе, украшенной фруктами, и в руке — складной зонтик. Сев в свою коляску, мы поехали за Вернонами.

Жили они поблизости — на Большой Морской, в доме какого-то купца, что сдавал квартиры внаем. Нас увидели с балкончика, помахали платочком, и минут через пять мать и дочка вышли из парадной. Обе чрезвычайно похожи друг на друга — миленькие блондинки с голубыми глазами, обе в модных платьях с воланами и райфроком, тоже с зонтиками. Дочь повыше и постройнее, только зубки немного подвели: были разной величины и росли неровно — это придавало ее улыбке некоторую зловещность. Но зато мать попроще и подобрее — ясная улыбка, ямочки на сдобных щеках. Александр всех перезнакомил. Звали его невесту по-русски Анна Генриховна (исходя из того, что ее покойный отец был Анри), а мадам Вернон — Наталья Степановна, урожденная Бирюлькина. Изъяснялась она по-французски с сильным акцентом, а зато дочь — вполне прилично, видимо, общение с детства с отцом-французом сделало свое дело.

Сели так: в первой коляске — дамы Вернон и Филипп, во второй — мы втроем. Было уже за восемь, солнце высоко, и без промедления покатили в Петергоф. Не прошло и получаса, как мы выбрались на дорогу, шедшую вдоль Финского залива. Море было серовато-голубоватое, гладкое, спокойное, в чистом синем небе и на берегу много чаек, и мальчишки, стоя на валунах, удочками ловили рыбу. Очень живописно. Хоть слезай и пиши картину маслом.

Миновали Стрельну. На дороге было немало экипажей, подобных нашему: ездить на прогулку в Петергоф летним воскресным днем у петербуржцев считалось хорошим тоном. Все в веселых пестрых нарядах, сплошь и рядом под дугой звенят колокольчики. Славно!

К месту прибыли около одиннадцати. По ступенькам вышли ко дворцу — он действительно чем-то напоминал версальский, только чуть поменьше, да и парк не такой обширный. Но каскад фонтанов впечатлял. Мы, конечно, тут же стали каламбурить по поводу фамилии Александра, он хотя и смеялся, но краснел[2]. С этими шутками-прибаутками Фальконе, Фонтен и я вытащили альбомы, взятые с собой, и в течение получаса сделали несколько набросков грифелем: мэтр зарисовал Самсона, разрывающего пасть льву, я — Нептуна с трезубцем, Александр — Психею. Дамы Вернон при этом терпеливо сидели на складных стульчиках, выставленных Филиппом, закрывались зонтиками от солнца и слега скучали. Наконец, мы закончили наши этюды и отправились на прогулку. Поначалу прошли вдоль центрального каскада и, спустившись к морю, с любопытством осмотрели Малый дворец Петра I — «Монплезир». Выступали парами: Фальконе и я, Анна и Фонтен, Натали и Филипп. Наслаждались бризом, ласковым теплом июня, красотой архитектуры 50-летней давности.

Удалившись от дворца в рощицу, мы решили перекусить. Благо предупредительный Филипп прикрутил к одной из колясок средних размеров дорожный сундучок, где имелись не только столовые принадлежности, но и взятые в трактире холодные закуски во льду, а отдельно ехали оплетенные соломой бутыли с квасом и вином. Расстелили коврик, разложили салфетки. Ели ветчину, сыр, жареных перепелов и вареные перепелиные яйца, пироги, пирожные. Анна вино не пила, ограничившись квасом. А зато ее маменька лихо опрокидывала в себя стопочки. После традиционных тостов за знакомство, здоровье, за благополучие родных и близких, за любовь, за удачу, разговор пошел о грядущих переменах в России. Фальконе восхищался Екатериной II:

— Вашей стране очень повезло с императрицей. Европейка по происхождению, принесла она все то лучшее, что выработала Европа. Я с Вольтером не согласен в корне по атеизму его — общество без Бога мертво и обречено, но идеи просвещения, гуманизма разделяю полностью. И Екатерина, по-видимому, тоже, находясь в переписке с ним. И с Дидро. Мсье Дени — общий наш друг с Мари. Собирается погостить в России, принимая приглашение ее величества. Я ему написал, что мы тоже ждем его с нетерпением.

Анна рассказала, что ее Смольный институт создан Екатериной и Бецким по подобию французского института Сен-Сир, где воспитывают девочек из дворянских семей с шести лет; обучая до восемнадцати; им запрещено общаться с родителями, чтобы те дурно не влияли на дочек. А три года назад Бецкой основал при Смольном и Мещанское училище — для девиц из купеческих и мещанских семей (кроме крепостных). Принципы обучения те же. Анне работа нравится, но, наверное, выйдя замуж за Фонтена, посвятит себя целиком семье. Александр смотрел на нее с умилением и все время гладил ручку, — видимо, мне в отместку, но, признаюсь, что ни капли ревности в моем сердце не появилось.

За такой болтовней мы и не заметили, как Филипп и Наталья Степановна нас покинули. Фальконе посмотрел на меня со значением, отчего я весело посмеялась. Он сказал мне на ушко: «Может быть, и нам с тобой прогуляться? Пусть жених и невеста побудут наедине». Почему бы нет? Помахали им ручкой и направились в близлежащий лесок. Я произнесла:

— Хорошо, дышится легко! Молодая зелень плюс морской воздух просто опьянили меня!

— Плюс еще вино, — подсказал мэтр с улыбкой. — Я как будто лет на двадцать помолодел.

— Почему «как будто»? — посмотрела на него с восхищением. — Ты и есть молодой. Ни один человек не даст тебе пятидесяти — тридцать пять максимум.

Он поцеловал меня в ямочку между ушком и шеей. Прошептал:

— Отчего бы нам не заняться тем же, чем Филипп и его матрона?

— Ты серьезно? — Я спросила с недоумением, прислоняясь к дереву. — А не слишком ли это смело — тут, куда могут забрести праздные гуляки?

— Да плевать, плевать. — Фальконе уже распалился, покрывая мое лицо поцелуями. — Я хочу тебя. Я с ума с хожу от вожделения!

— Боже, что мы делаем!..

А потом, обессиленные, удовлетворенные, обнимали и целовали друг друга в неге и истоме. Он отряхивал чешуйки коры дерева у меня со спины, я — с его чулок. Улыбались, смеялись, как дети. Это были самые счастливые мгновения моей жизни.

Возвратились к нашему коврику на траве и застали Анну и Фонтена в тех же позах, что и раньше: девушка сидела, опершись на подушку, а наш друг возлежал возле ее ног; судя по всему, с ними за этот час ничего не произошло. Вскоре вернулся и Филипп с Натали — раскрасневшиеся, довольные. Мы хотели благополучно доесть и допить то, что взяли с собой, как внезапно небо заволоклось тучами, и на нас обрушился едва ли не тропический ливень. Вся компания бросилась под деревья, кавалеры накинули на дам свои камзолы, но ни это, ни солнечные зонтики никого не спасли — каждый вымок до нитки за несколько минут. А еще минут через десять облака рассеялись, засияло солнышко, словно бы дождя и не было вовсе. Петербургская погода лишний раз доказала свою изменчивость.

Натали сказала:

— Здесь неподалеку домики рыбаков, есть и баньки, можно заплатить, чтобы нас пустили помыться и обсохнуть. А не то и лихоманку можно подхватить.

Так и сделали. Русские в бане моются вместе — женщины и мужчины, не считая это зазорным, но поскольку из нас коренной русской была лишь мадам Вернон-Бирюлькина, мы настояли на том, чтоб ходить в мыльню порознь. Первыми запустили дам; я отметила совершенство форм будущей жены Александра, да и маменька без одежды выглядела тоже неплохо. Долго мы не парились, чтобы кавалеры не озябли в ожидании. А пока все плескались, наше облачение сохло на печи. В довершение всего рыбаки, хозяева бани, угостили нас на дорожку крепкой бражкой и мочеными яблоками — от того и от другого мы настолько раскисли, что обратную дорогу в Петербург вспоминаю с трудом.

Так прошло это воскресенье.

А к исходу августа выяснилось, что я беременна.

Лето 1768 года вообще богато было на события. Я вовсю работала над заказом императрицы, но, конечно, не без некоторых трудностей. Если саму Екатерину и графа Орлова я видела воочию, а царицу вообще уже лепила, хоть и по двойнику, то наследника мне пришлось ваять по доступным портретам — и не потому, что мать не хотела допускать скульптора к сыну, а лишь потому, что он болел и врачи не позволяли ему встречаться с кем бы то ни было из посторонних. Заодно я внесла изменения в бюст самой Екатерины (тот, что был исходником для ее скульптуры) — чуть прибавила пухлости щекам, округлила подбородок и слегка приподняла брови. Все мои работы, включая бюст, перевез в Царское Село Бецкой. Вскоре пришло письмо от ее величества. Вот оно, на французском, я его сохранила на всю жизнь как бесценную реликвию:

«Дорогая мадемуазель Колло, милая Мари, я была в очередной раз восхищена талантом Вашим. Медальоны великолепны, граф Орлов, цесаревич и я чрезвычайно похожи, бюст вообще выше всех похвал. Гонорар за проделанную работу Вы получите в Канцелярии от строений, а Ивану Ивановичу Бецкому я велела организовать избрание мсье Фальконе и Вас академиками Академии художеств. Но не почивайте на лаврах: впереди новые заказы, Вы у меня без работы не останетесь. Обнимаю Вас, милое дитя. Ваша Екатерина».

Деньги, выданные мне (а именно — 45 тысяч ливров), я по почте переслала в Париж брату с просьбой открыть счет на мое имя в банке под хороший процент — пусть лежат и копятся к моему возвращению из России. Мало ли куца повернет судьба, надо быть во всеоружии при любом раскладе.

Фальконе работал не покладая рук над большой моделью памятника Петру (в масштабе 1:1) и закончил бы его к осени, если бы не отвлекался на дела с постаментом. Вместе с де Ласкари ездил под Кронштадт и осматривал камень, но по-прежнему оставался в сомнениях — не устраивали его ни величина, ни фактура, ни пропорции. А Бецкой торопил. У Этьена голова шла кругом. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы в последних числах августа не возник на нашем пороге бородатый селянин лет примерно сорока, в белой простой рубахе, полосатых портах, заправленных в сапоги, и с котомкою на плече. Снявши шапку и поклонившись, обратился к мадам Петровой, открывавшей дверь:

— Оченно извиняюсь, ваше степенство, только не доложите господину французу, что ваяют памятник царю, мол, имею до него дело?

Женщина ответила:

— Доложить доложу, коли буду знать, как сказать. Кто таков и какое дело?

— Есмь казенный крестьянин Семен сын Григорьев Вешняков из деревни Ореховки Устюжинского уезду. Слышали мы, будто посулили они сто рублев за камень, на который памятник поставить. Так имеется таковой в Лахтинском лесу. Прозывается он Гром-камень, в честь царя, значить, Петра Алексеича.

— Ну, гляди, коли врешь, спуску не дадут.

— Для чего же врать, коли говорю, словно на духу.

Вешнякова впустили и препроводили в мастерскую. Он увидел почти законченную модель монумента, ахнул и перекрестился. Прошептал:

— Свят, свят, свят! Будто бы живой!

Я перевела. Фальконе спросил:

— Кто, Петр?

Крепостной отозвался:

— Нет, конь.

Фальконе рассмеялся, а Семен продолжил:

— Мы Петра Алексеича-то зреть не зрели, бо они почили в Бозе до нашего рождения. По рассказам стариков знаем. Посещали царь-то батюшка наши места. И на камешке том стояли.

Мало-помалу при моем и Петрове посредничестве удалось прояснить его легенду. Якобы много лет назад, воевали когда русские со шведами, проезжал Петр эту Лахту и увидел глыбу, торчащую из земли. Захотел подняться и осмотреть местность. Тут внезапно налетела гроза, гром гремел, молнии сверкали, и одна из них прямо-таки ударила в камень, на котором стоял император. И кусок камня отвалился. Но его величество не задело. Он перекрестился и сказал: «Бог меня бережет». И с тех пор население Лахты именует валун Гром-камнем.

Мэтр слушал, словно завороженный, бледный, и сказал потом:

— Пресвятая Дева, да ведь это знамение! Камень, на котором стоял Петр, должен быть постаментом Петру. Да еще название какое — Гром! Петр и есть гром и молния. Едем к де Ласкари!

И они помчались в Канцелярию от строений, где крестьянин снова изложил все, что знал про глыбу, а потом спросил, где и когда можно получить обещанные сто рублей. Де Ласкари ответил: «Все получишь сполна, я еще от себя добавлю, если камень твой к делу подойдет». Было решено, что назавтра утром он, Фальконе, Вешняков и несколько солдат сопровождения поспешат в Лахту.

Дальше знаю со слов мэтра.

Ехали около двух часов: по мосту через Неву, а затем вдоль Большой Невки мимо Крестовского острова. Вскоре по правую руку увидели озеро Лахтинский Разлив, где поблизости находилась мыза, поднесенная Екатериной II Григорию Орлову. Здесь де Ласкари спешился, а Этьен и Вешняков вылезли из брички, на которой тряслись. Углубились в лес — шли не менее полутора часов, если не больше, по каким-то тропкам, известным одному Вешнякову. Лес стоял дремучий, корабельный, кроны наполовину скрывали небо, под ногами хрустели сучья и опавшая хвоя. Фальконе размышлял с тревогой: даже если камень удачный, как его достать из этой чащобы? Как перевезти к берегу? А потом — на каком судне переправить до центра города?

При дальнейшей ходьбе почва начала хлюпать — началось болото. «Скоро еще?» — раздраженно спросил де Ласкари, совершенно изгваздавший сапоги. «Туточки, мы пришли ужо», — отвечал крестьянин. И действительно: взору их отрылось обширное пространство посреди болота; весь во мху, покрытый травой, возвышался неимоверных размеров валун, видимо, вполовину вросший в землю. Он превосходил размерами камень из Кронштадта раза в полтора. Был намного больше, чем требовалось для памятника, и к тому же округлой формы — а у монумента пьедестал предполагался в виде волны; значит, предстояли камнетесные работы. Но обтесывать — лучше, чем наращивать из нескольких составляющих. И к тому же первичную обработку можно было бы сделать прямо в лесу, облегчив тем самым задачу по транспортировке к заливу.

— Ну, что скажете? — обратился де Ласкари к ваятелю.

Фальконе проговорил:

— Лучше и представить нельзя. Никаких иных вариантов не требуется. Эта глыба нам ниспослана небесами.

— Закавыка одна: как ее отсюда выудить?

— Ох, подумать страшно!

Сели, перекусили, перекурили, стали рассуждать. Ну, допустим, это болотце осушить не проблема — не такое оно обширное. Обкопаем камень до основания, чтобы сдвинуть с места. Просеку прорубим в лесу. А потом, потом? Чем толкать? Как тащить? Сколько потребуется сил и средств?

Адъютант Бецкого сказал:

— Что пугаться зряшно? Дело сделано: камень мы нашли. Завтра же с утра доложу шефу. Видимо, генерал сам захочет узреть воочию. Если он одобрит, то доложит императрице. И они совместно напишут указ о работах по пьедесталу. Выделят средства. Бросим клич механикам, инженерам… Премию объявим — кто придумает машину по перевозке камня, тот получит, не знаю, десять тысяч.

Тут проклюнулся Вешняков:

— Я, конечно, извиняюсь, но несправедливо зело: мне, известно, сто, а ему, значит, десять тысяч?

Шевалье оскалился:

— Ты, дурак, не равняй, пожалуй. Указать на камень — одно, а доставить его на место — абсолютно другое. Впрочем, если изобретешь нужную машину и ее построят, может быть, и сам получишь прибавку.

Уязвленный крестьянин замолчал.

Фальконе вернулся домой уже затемно. От усталости еле держался на ногах. Только произнес:

— Уж не знаю, радоваться находке или нет. Замечательный валун, уникальный. Но доставить его сюда — все равно что построить пирамиду в Египте. Голова трещит! — Выпив стакан вина, он отправился в свою комнату и упал на кровать, как подкошенный.

Свадьбу Александр сыграл осенью. Оба новобрачных были католики (мсье Вернон покойный обратил в католичество и Наталью Степановну и затем по нашим же канонам окрестил дочку). Католический приход Святой Екатерины Александрийской был основан в Петербурге еще при Петре, а его племянница, Анна Иоанновна, разрешила возведение храма на Невском проспекте. Но при нас это здание стояло еще не достроенным, и молебны проходили в зале дома по соседству. Службы вел настоятель отец Жером, близорукий господин лет пятидесяти пяти, иссиня выбритый, с тихим, вкрадчивым голосом. Я исповедовалась у него не единожды. Спрашивал так: «Ты грешна ли, дочь моя?» Я отвечала утвердительно: да, живу с мужчиной, с ним не будучи в браке. «Это тяжкий грех, — соглашался священник. — Надо обвенчаться». — «Обвенчаемся, как только сможем». — «Нет, тянуть нельзя, погрязая во грехе все больше и больше. А появятся детки? Незаконнорожденные?» Возразить было нечего. И отец Жером отпускал грехи, взяв с меня слово, что пойдем под венец. А поскольку под венец мы не шли, каждая новая исповедь повторяла предыдущую.

Но зато у Фонтена все произошло замечательно: воскресенье, 11 сентября, выдалось безоблачное, теплое — то, что русские называют «бабьим летом». Приглашенных было не очень много — человек пятнадцать. Все красиво одетые, напудренные, надушенные. Но, конечно, невеста и жених первым номером — Александр в темно-синем камзоле и массивных туфлях с пряжкой, а его Аннушка в белом кринолине и ажурной диадеме. Так как отца у нее не было, проводить молодую к алтарю поручили Фальконе. Новобрачным поставили две скамеечки возле ног настоятеля, и они уселись к нам спиной, а к нему лицом, как два птенчика. Настоятель произнес проповедь. И затем по канону спросил, нет ли у кого сведений, препятствующих ко вступлению в брак сих рабов Божьих. Сведений ни у кого не было. Я на бархатной подушечке вынесла венчальные кольца. Молодые ими обменялись, после чего стали мужем и женой и скрепили этот акт поцелуем. Мы остались довольны.

Стол накрыли в бывшем дворце Елизаветы Петровны прямо во дворе, так как погода позволяла, а строительство театра по соседству в воскресенье не шло. Было много тостов и пожеланий. Натали Вернон умиленно плакала. Сбоку играл лирические мелодии струнный квартет, нанятый Филиппом. Во второй половине празднества многие танцевали, в том числе и я с Фальконе. Он сказал мечтательно:

— Вероятно, и мы так поженимся когда-нибудь…

— Неужели? — вырвалось у меня. — Ты решишься?

— Дело не в решимости. — Мэтр вздохнул. — Просто памятник занимает нынче все мои мысли. Доведу до ума, и потом сразу под венец.

— А ребенок пусть пока рождается незаконным?

— Да, ребенок, ребенок, — вспомнил скульптор. — Я, конечно, ребенку рад, это дар Божий, но теперь, честно говоря, так не вовремя… Ну, посмотрим, посмотрим. Не печалься, дорогая Мари. Ты же знаешь меня. Я человек честный, не оставлю тебя ни с чем, да еще и с младенцем на руках. Просто потерпи. Все в свое время.

— Хорошо, потерплю, пока есть силы.

Что я могла еще сказать? Я любила его больше жизни. И готова была смириться со всеми чудачествами гения.

Свадьба закончилась на веселой ноте, новобрачные отбыли на Большую Морскую, а мадам Вернон осталась переночевать у Филиппа. Гости расходились сытые, пьяные и довольные. Только я всплакнула в темноте, лежа поздно ночью у себя в комнате. Чувствовала счастье и несчастье одновременно. Да бывает ли вообще идеальное счастье — без тревог, без грусти? Даже в самые счастливые дни понимаешь, что твоя радость и твоя удача суть конечны, что и сам ты конечен, и конечность твоего бытия вызывает страх. Да, душа бессмертна, но зато тело бренно. Сердце — это часть тела, и оно болит в ожидании остановки.

Но недаром русские говорят: утро вечера мудренее. Встав 12 сентября поутру, я уже пребывала в хорошем настроении, и ночные мои тревоги улетели прочь. Надо было дальше жить, и творить, и любить.

В октябре Екатерина II, возвратившись из Царского Села, пригласила меня к себе. Встреча была назначена на десять утра, я отправилась в экипаже, присланным Бецким. (По контракту, за Фальконе закреплялась карета, но на деле определенной кареты не было, каждый раз он писал ходатайство к де Ласкари, капитан без особой охоты направлял нам любую, бывшую в тот момент в его распоряжении.) Накануне я почти не спала, приводя в порядок свой туалет — чепчик, платье, туфли, перчатки и проч. Кровь стучала в висках. Что императрица предложит мне? Как себя вести в ее присутствии? Отчего позвали только меня одну?

Зимний дворец поражал своим величием и мощью. С Дворцовой площади я попала внутрь. Там была лестница, у которой, словно статуи, неподвижно стояли чернокожие лакеи. Пахло какими-то благовониями. И едва ли не каждую дверь охраняли караульные с саблями. Зеркала, позолоченные рамы, гобелены, картины, золоченые канделябры, люстры, росписи потолков, под ногами паркет и ковры, — все это потрясало воображение. Сразу чувствовал себя маленькой пылинкой в этом царстве великолепия.

Мне навстречу вышла статная дама в очень дорогом платье и высоком белом парике. Обратилась ко мне по-французски:

— Бонжур, мадемуазель Колло. Рада видеть вас. Разрешите представиться — фрейлина ее величества Анна Михайловна Волконская. Мне поручено проводить вашу милость в покои императрицы.

— Мерси бьен.

Мы пошли через ряд комнат, где сидели на диванах и стояли у окон, и бродили взад-вперед какие-то люди, большей частью в париках и расшитых камзолах; я не удержалась и спросила:

— Кто они и чего хотят?

Анна Михайловна снисходительно улыбнулась:

— Одного хотят — лицезреть ее величество, обратиться с просьбой, обратить на себя внимание. Я не знаю половину из них. Половину из них никогда не пустят к императрице. Но они питают надежду.

— Как же они сюда попали, если никому не известны?

— Отчего «никому»? Каждый кого-то знает из окружения государыни и по доброй воле знакомого или же за деньги смог пройти во дворец. У монаршего двора свои тайны.

В окнах мелькала Дворцовая площадь. Мы прошли, по-видимому, спальню, так там стояло огромное ложе под балдахином, и свернули налево — в кабинет. Первыми нас встретили две собаки — шпиц и левретка: не облаяли, тщательно обнюхали, заглянули в глаза и приветственно помахали хвостиком. В кабинете были только дамы — пять или шесть, исключение составлял Бецкой, восседавший у ширмы в глубине, с книгой на коленях. Сбоку был камин, но не топленый — на дворе еще не ударили холода. Мальчик-арапчонок в белом парике убирал с блюда очистки апельсина и яблока.

Государыня сидела в кресле у стола, уставленного письменными принадлежностями, перед стопкой бумаг, и читала верхнюю из них. Подняла глаза и приветливо улыбнулась:

— Доброе утро, милое дитя. Как вы поживаете? Как дела у мэтра Фальконе?

Поблагодарив, я ответила, что, слава Богу, все идет нормально, и большая модель была бы уже готова, если бы мсье Этьена не раздражали звуки стройки поблизости.

— Да, он мне писал, — вспомнила царица. — Но мсье Бецкой клятвенно заверил, что теперь строители сделались потише. Частный театр нужен Петербургу, государство не в силах содержать много театров.

— Понимаю, ваше величество.

Рассказала ей о Гром-камне в Лахте. Самодержица и тут была в курсе:

— Да, мсье Бецкой мне докладывал. — Обернулась к нему: — Вы уже смотрели его?

Тот привстал в поклоне:

— Третьего дни, ваше величество, вместе с Фельтеном. Камень потрясает своими размерами. Юрий Матвеевич также подтвердил, что находка уникальна, и само Провидение нам ее послало.

— Как же вытащить валун из болота?

— Инженеры наши начали решать сей вопрос.

Снова обратилась ко мне:

— Что же вы стоите, Мари? Будьте любезны, сядьте. Так общаться легче. Знаете, для чего я вас позвала?

— Затрудняюсь ответить, ваше величество. Вероятно, пожелали заказать мне новые работы.

— Это непременно, — согласилась императрица. — Вы, я знаю, в Париже сделали бюст Дидро. Повторите его для меня, пожалуйста. И еще хочу бюст Вольтера. Я с обоими в переписке, и мне будет веселее сочинять им эпистолы, видя их лица перед собой.

— Буду очень стараться. Правда, я Вольтера живьем не видела, и придется воссоздавать внешность по рисункам.

— Да, да, очень хорошо, — покивала Екатерина рассеянно. — Но позвала я вас не за этим. То есть, лучше сказать, не совсем за этим. Главное — все-таки памятник Петру. Беспокоит меня его голова — в смысле том, что мсье Фальконе не поймал пока норов самодержца. Видимо, посмертная маска императора слишком над ним довлеет. Как вы полагаете?

Я смутилась, честно говоря, не считая себя вправе обсуждать деятельность мэтра. Государыня поняла и продолжила:

— Можете не отвечать, ибо истина вполне очевидна. Ну, так вот: а поскольку вы большая искусница по части портретов, предлагаю голову Петра воссоздать вам.

Заявление было столь неожиданным, что слова застряли у меня в горле. Наконец пришла в себя и сказала:

— Но с этической точки зрения… можно ли сие допустить?.. Фальконе — автор, мэтр, классик. Страшный удар по его самолюбию… Боже упаси!

Но царица отступать не хотела:

— Ах, Мари, не заботьтесь о формальностях. Все этические вопросы мы с Бецким берем на себя. Фальконе — он как был автор памятника, так им и останется. Совершенно точно. Вы — его официальная помощница, по его контракту, вот от вас и требуется помощь, только и всего. Сделайте этюд, набросок. А затем он сам доведет до совершенства. Соглашайтесь. Собственно, вы не согласиться не можете. Если не хотите со мной поссориться. Вы ведь не хотите?

— Нет, конечно, ваше величество.

— Значит, по рукам. — Повернулась к Бецкому. — Остальное возьмите на себя, Иван Иваныч. Действуйте от имени моего — я даю вам карт-бланш.

Генерал поклонился:

— Слушаюсь, матушка государыня.

— И пожалуйста, не забудьте о моем обещании сделать Фальконе и Мари нашими академиками. На дворе октябрь. Не затягивайте, милейший.

— Слушаюсь, матушка государыня.

— Обо всех новостях по модели, по Гром-камню и Академии мне докладывайте немедля.

— Слушаюсь, матушка государыня.

— Вот и договорились, — посмотрела на меня с материнской улыбкой. — Ну, ступайте, ступайте, милое дитя. — Протянула мне руку для поцелуя, без перчатки, я увидела голубые прожилки на тыльной стороне ее ладони и красиво подточенные ногти с бесцветным лаком; кожа была мягкая, ухоженная, душистая. — Жду от вас только хороших сообщений. Огорчать русскую императрицу никому не пристало. Помните об этом.

— Помню, ваше величество.

Возвращалась из Зимнего дворца в панике. Разговор с Екатериной сложился, конечно, более чем удачно, мы в фаворе, власти нам благоволят, только как теперь сказать Фальконе о ее идее по поводу головы Петра? Шеф, с его самолюбием, импульсивностью, может сгоряча натворить всяких бед. Не сказать же нельзя, выйдет только хуже, если он узнает от Бецкого, спросит меня: «Отчего молчала?!» Я не знала, что предпринять.

Разумеется, первым, кто меня встретил у дверей мастерской, был Этьен. Начал тормошить:

— Ну? О чем? Как сложилось?

Отводя глаза в сторону, пробурчала:

— Что-то хорошо, что-то плохо…

— Не томи, рассказывай… — Усадил меня на диван напротив. — Для чего вызывала? Новые заказы?

Я поведала все как было — и о заказах, и об Академии.

— Ну а что плохого?

— Понимаешь… только не волнуйся…

— Пресвятая Дева, я уже волнуюсь!

— Государыня предложила… мне… попытаться… так сказать, набросок, этюд… головы…

— Чьей?

— Петра.

У него лицо побледнело.

— Для чего — Петра?

— Чтобы ты в случае моего успеха им воспользовался для монумента…

— Черт! — воскликнул он. — Как она могла? Это черт знает что такое! Чтобы я согласился… чтобы ты… — И лицо его стало красным от гнева. — Ты, конечно же, отказалась?

— Я пыталась ей возражать — правда, правда пыталась. Но она слушать не хотела.

Фальконе вскочил.

— Негодяйка! Дрянь! Гадюка!

— Кто — я? — посмотрела на него в страхе.

— Да при чем здесь ты? А хотя и ты тоже, если согласилась! Обе хороши! Женщины, женщины — чертово отродье!

— Но Этьен, пойми… это императрица…

— Шлюха она, а не императрица. Вот поганка! Всё! Финита ля комедиа! Разрываю контракт, возвращаюсь в Париж.

— Погоди, успокойся. — Я пыталась его образумить. — Ты останешься автором памятника единолично. Я тебе просто помогу… подскажу… если у меня выйдет…

Он шарахнулся от меня, как от прокаженной:

— Ты?! Подскажешь мне?! Пигалица! Девчонка! Прочь пошла! Ненавижу! Дура!

Неожиданно схватил увесистую кувалду и, подняв ее, как знамя, бросился крушить большую модель. Я повисла у него на руке, не давая осуществить это черное дело. Отшвырнув меня, мэтр развернулся и со всей силы размозжил кувалдой голову Екатерины — статуи, которую делали мы с Александром. А вторым ударом снес ей грудь.

Я лежала на полу и рыдала.

Бросив кувалду, он выбежал из мастерской.

Было больно, горько, страшно.

Под собой почувствовала какую-то жижу. Посмотрела — и увидела кровь.

Так я лишилась нашего ребенка.