Маленький Большой человек

Глава 11. ЛИШЁННЫЙ НАДЕЖДЫ

Пока я был прикован к постели, пролетел День Благодарения, и я его даже не заметил. Так что Рождество было первым за пять с лишним лет праздником, который мне предстояло отметить среди бледнолицых. Всю осень я ждал и не мог дождаться этого Рождества, но оно, как и все в моей жизни, погибло для меня, не успев начаться.

Боль затуманила мой рассудок, и всю зиму я прожил словно в бреду; однако, слёзы сердца, наверное, оказались живительной влагой для ума, и в учебе я, как ни странно, очень преуспел. К тому моменту, когда я окончательно поправился, миссис Пендрейк уже напрочь позабыла про своё правило заниматься со мной после школы, и вместо этого все чаще и чаще отлучалась в город. Потому и я завел себе привычку после занятий околачиваться как можно дольше в школе, где у нас появилась новенькая молоденькая учительница вместо той уродины, старой девы, которая то ли умерла, то ли ушла на пенсию, то ли Бог знает куда делась. Вы только не подумайте, что я опять втрескался — нет, с этим я покончил навсегда. То есть, покончил, конечно, не с любовью или — как это? — «вожделением плоти», а покончил с той идиотской зависимостью, просто добровольным рабством, в которое я сам же себя и вверг по отношению к миссис Пендрейк. А причиной тому была неопределенность: я никак не мог решить, кем же она мне доводится — матерью или возлюбленной — покуда не заглянул в ту самую щелку в ставнях и не увидел, что ни на то, ни на другое мне рассчитывать не приходится.

В общем, домой после уроков я теперь не спешил, потому как дом этот стал мне ненавистен, да к тому же в компании нашей новой училки я испытывал мрачное удовлетворение оттого, что она меня ни капли не интересует и не привлекает — ничем, кроме знаний, которые могла вложить мне в голову, ибо она была умница, т. е. культивированная. А увидев, что я для её чар неуязвим, так сказать — что же она сделала? Как вы полагаете?

Девчонок моего возраста это тоже касается, они тут же стали приглашать меня на дни рождения и всякие вечера; а я приходил с нагловатой ухмылкой на лице, и отпускал ядовитые шуточки, не смущаясь даже присутствием родителей, которым меня представляли. Иногда очень даже рискованные шуточки отпускал, но ей-Богу, ну, хоть бы одна мамаша возмутилась — ничего подобного, они все были в полном восторге: ах, какой джентльмен!

Так прошла зима, и миссис Пендрейк, я так полагаю, продолжала наносить визиты на задворки кондитерского заведения, хотя я за нею больше не следил, потому как сердце мое этого не выдержало бы. Потому что, говорю вам, я её любил. А после того как увидел сцену за ставнями, я любил её ещё больше. Ненавидел, но любил — за то, что ненавижу. Я подражал этому дураку Кейну потому, что она любила его. И к шлюхам бегал потому, что любил её.

Я до сих пор её люблю, потому как, ежели вы хоть что-нибудь смыслите в этом деле, то должны знать, как тесно связана любовь с отчаянием — потому-то она и не проходит со временем, и не вырождается, как все остальное в этой цивилизированной жизни…

Пришла весна. Кажется, был апрель, потому что всю ночь накануне шёл дождь, но утро выдалось ясным и солнечным, и магнолия во дворе перед домом Пендрейков выпустила сразу все свои розовые чашки.

…Около двух часов дня в кондитерскую зашёл какой-то худосочный коротышка, выволок Кейна на улицу и избил его кнутом до полусмерти…

Нет, это был не я. Это был человек по имени Джон Уезерби, он держал платную конюшню. Росту он был от горшка два вершка, лысый, лет ему под сорок, и была у него дочь шестнадцати лет, с которой я был немного знаком. Так уж вышло, что и Кейн тоже её знал, причём, чисто плотски, так сказать, то есть, абсолютно платонически. Ну, и сделал он ей, как водится, ребёнкочка…

Кейн и не пытался защищаться, только лицо прикрывал руками — небось, зубы берег, не хотел, чтобы ему вывеску испортили — а потом куда-то удрал. Представляю себе его длиннополый сюртук — небось, в клочки был изодран. Меня-то там не было, но Лукас Инглиш все это видел, да, наверно, приврал немного. (Охотно допускаю, что Кейн был трус, но Шайен не верится, чтобы он ползал на коленях и рыдал как ребёнок). Вскоре Кейн женился на девчонке Уезерби, закрыл своё заведение и переехал в Сент-Луис. А ещё через месяц она вернулась назад одна, т. е. с животом, потому как муженек её бросил и смылся, благо Сент-Луис город большой.

— Этот Кейн, он и гадюку трахнул бы, если б ей кто-нибудь голову подержал, — рассуждал Лукас — Хотя раньше я этого не замечал, мне и в голову не приходило, а тебе? Интересно, чьих ещё жен, матерей, сестёр и дочерей он успел…

— Какая разница, — сказал я, чтобы сменить тему. Его-то мать и сёстры такие уродины — страшнее не придумаешь.

Мне не терпелось увидеть, какой эффект произведут все эти события на миссис Пендрейк, но никакого эффекта я не заметил, разве что она стала чаще бывать дома по вечерам. Она, как и всегда, была задумчиво-грустна, но, наверное, не из-за постигшего её разочарования, а скорее от общей неудовлетворенности жизнью. Небось, всё это было немного не то, что посулил ей её папаша-судья. И ничего удивительного: кому-кому, а судье-то не впервой мозги людям пудрить. А может, она слишком много читала. Будь она косой да кривой — была бы, наверное, счастливее…

Но я-то, я… Надо же быть таким дураком — тут же забыл и простил ей все, что было, снова вообразил себе Бог знает что, опять взялся читать стихи мистера Поупа и т. д. и т. п. Даже к миссис Лиззи бросил ходить. Когда потеплело, про меня вдруг вспомнил Преподобный, словно всю зиму я просто отсутствовал; и, значит, высказался он в том плане, что надо бы, мол, нам ещё раз съездить на рыбалку. Несколько раз он заводил этот разговор, но мне всё же удалось избежать этого наказания, ибо я каждый раз мычал в ответ что-то невнятное, и в конце концов эта идея выветрилась у него из головы. Таким образом, всё было прекрасно и стоял месяц май. С тех пор на всю жизнь май так и остался для меня особым месяцем, хотя другого такого мая, как тот, у меня больше не было.

Как-то раз вечером в самом начале июня, вместо того чтобы сидеть дома и читать, мы с миссис Пендрейк отправились в город, в торговый квартал. Она держала меня под руку, и вед у нас был просто шикарный. Она решила, что мне требуется новая пара обуви. У меня уже было четыре или пять пар, но она сказала, что этот новый сапожник, родом из Флоренции, что в Италии, просто чудодей по своей части, и просто стыдно не заиметь произведение его золотых рук, коль скоро имеется такая возможность.

Вот мы и отправились в магазин, которым владел субъект с дряблым лицом по фамилии Кушинг, который при нашем появлении бросился навстречу и стал чуть ли не пыль целовать под ногами у миссис Пендрешс. Итальянский мастер-чудодей сидел на своей скамье в дальнем конце магазина это был смуглый жилистый парень лет двадцати пяти, в кожаной куртке без рукавов. Руки у него были волосатые, как медвежьи лапы, и грудь наверное, тоже, потому как из-под расстегнутого ворота его куртки выбивались жесткие чёрные завитушки.

Тут Кушинг исчез на минутку и вернулся с парой великолепных юфтевых шлепанцев, которые миссис Пендрейк, оказывается, заказала некоторое время назад. Маленькие красные шлепанцы были просто прелесть, игрушки да и только, потому как ножка у неё была крошечная. Кушинг, глядя на неё, просто слюной исходил: в те времена женская ножка — это был предел мечтаний, о ней и думать спокойно было невозможно.

— Тончайшая работа, я сам все проверял, — сказал он. — Дамские изделия не всегда можно доверить италианцу. Обратите внимание на этот шов, мадам!

— Не будете ли так любезны, мистер Кушинг, отнести их ко мне домой?

— Ах! — говорит он, тыча пальцем в золотой зуб, которым чрезвычайно гордился. — Конечно, мадам, я немедленно пошлю италианца!

— О, нет, нет, ни в коем случае, мистер Кушинг! Анжело потребуется мне, чтобы снять мерку с этого молодого джентльмена, которому я хочу заказать пару ботинок.

Не иначе как бедняге Анжело придется не сладко, когда старый хрыч отнесёт шлепанцы и вернется; мне было жаль парня, он мне сразу понравился хотя бы уже за то, что был в этом городе ещё большим чужаком, чем я. Он ведь «италианец».

Он встал со своего рабочего места, подошёл и принялся снимать мерку с моей ноги.

В этот момент, заглянув в лицо миссис, я обнаружил там знакомое выражение — то самое, с каким она встретила Кейна в тот день, в кондитерской лавке.

Разница была в том, что Анжело сидел не поднимая головы, покрытой тугими чёрными кудрями, а если и смотрел на миссис Пендрейк, то учтиво улыбался с невинным и непроницаемым видом. Говорят, итальянцы народ горячий, но этот, похоже, был даже не теплый. К, тому же, и по-английски почти не говорил. Кажется, всего-то два слова и знал — «леди» и «йес», которые произносил на свой — как это… специфический манер.

— Анжело, эти домашние туфли — просто чудо! Они так сидят, словно ты, когда шил их, все время держал мою ногу в своих руках, — говорит она.

А он отвечает:

— Йеийс, ледди.

— Но, понимаешь ли… — говорит она.

Тут он вскидывает глаза из-под густых бровей:

— Ледди?

— Мне кажется, что голубые были бы ещё лучше. Не кажется ли тебе, что голубое мне больше к лицу?

— Йейс? — говорит он, а сам знай себе работает — обрисовывает мою подошву, а вскоре и закончил, потому как руки у него на удивление ловкие были.

Не знаю, понял ли он хоть слово из того, что она сказала, но её это не волновало, потому что она всё говорила и говорила без остановки, а он все кивал и кивал, и улыбался с непроницаемым, видом, а потом слегка поклонился и пошёл назад на своё место. Уселся, взял кусок кожи и сходу выкроил подошву, в одно мгновение все сделал, вы бы и глазом моргнуть не успели.

Я никогда не держал зла на этого Анжело. Трудно ненавидеть человека, которого ты видел один единственный раз, причём, он при этом проявлял больше интереса к твоей подошве, чем к миссис Пендрейк. Да и вообще устал я от всего этого…

Короче говоря, следующей ночью часов около трёх я встал, зажёг лампу, открутил фитиль как можно меньше, оделся, выбирая из своего гардероба что покрепче да понадёжней. Потом собрал все свои деньги — всего у меня доллара три-четыре скопилось за это время — сунул за пояс свой нож, тихонько спустился по лестнице и ушёл из этого дома навсегда.

Хотя нет, не совсем так — прежде чем уйти, я черкнул небольшое письмецо, потому как они все меня по-своему очень любили, и приколол на видном месте:

Ну, теперь вы, наверное понимаете, почему я не захотел называть вам ни город, где всё это случилось, ни церковь, к которой принадлежал Преподобный. Да, если уж на то пошло, и имя «Пендрейк» не настоящее — тех людей звали совсем иначе.

Частично это объясняется обещанием, которое я дал в этой записке, но главная причина заключается в том, что каких бы дел я ни натворил за свою жизнь, включая и довольно-таки тёмные делишки, я никогда не опускался до того, чтобы публично говорить гадости о леди, не позаботившись хотя бы скрыть её имя.

Ежели кто на это способен — таких надо просто стрелять.