Маленький Большой человек

Глава 2. ОТВАРНАЯ СОБАКА

На другом берегу реки Кэролайн снова втянула меня на круп лошади и произнесла каким-то новым, звучным и романтическим голосом, который очень тронул бы меня, если бы я не онемел от страха, а теперь ещё и вымок в мутной воде Платта:

— Может быть, Джек, я стану индейской принцессой в перьях.

Раньше мне не слишком часто приходилось ездить на лошади, и теперь у меня уже начало саднить ноги и ягодицы от того, что с каждым шагом конь подбрасывал меня вверх, а потом я всем весом обрушивался на его круп; а если я пытался сжать пятками пегие бока этого зверя, он раздувал живот и ёрзал задом, пытаясь освободиться от меня. Да, это животное не стало мне другом, а жаль, ибо кроме него мне было не в ком искать поддержки в бескрайней и враждебной стране дикарей.

И в этот момент к нам как раз подъехал один из них, а именно Старая Шкура Типи, собственной персоной; перебравшись через реку, он очень сильно изменился, Потом-то я узнал, что у него было особое отношение к реке Платт, ибо он считал её южной границей своих владений, и оказавшись на другом её берегу, вёл себя глуповато и безответственно, а перебравшись на северный берег, возвращался в своё нормальное состояние, каковым бы оно ни было. В общем, едва лишь выбравшись из воды, он сурово взглянул на нас из-под своей шляпы и через костлявое плечо, торчащее из-под одеяла, указал рукой назад, туда, откуда мы все приехали, словно говоря:

«Убирайтесь назад», — и, тронув лошадь, начал взбираться по крутому берегу. Мы последовали за ним, и наш конь пару раз споткнулся. Можно было подумать, что из-за двойной ноши, хотя я не слишком-то утяжелил его нагрузку, но скорее всего он просто не хотел упускать ни одной возможности показать мне, что меня никто сюда не звал.

Ну, теперь надо вам сказать, что когда индейцы едут куда-нибудь, они едут кому как в голову взбредет, и каждый выбирает себе путь по собственному вкусу. Те два воина, что приехали с вождём, не стали перебираться через реку вместе с нами. Один из них поехал вниз по течению ярдов на сто и переправился там, а другой поскакал вверх по течению, проехал около мили туда, где река делала поворот, двинулся вдоль берега и пропал из виду. Наверное, знал место получше. Целый час о нем не было ни слуху, ни духу, а потом мы перебрались через вершину холма, и там обнаружили его: он сидел на земле, а конь пасся неподалёку. Старая Шкура Типи проехал мимо как ни в чем не бывало, только взглянул на него, и воин ответил тем же. А потом он запел, правда, это больше смахивало на какой-то ужасный стон или вой. И потом мы ещё долго слышали его, когда отъехали уже так далеко, что этот индеец еле виднелся вдали, словно кустик посреди прерии.

После того, как я прожил некоторое время с Шайенами и изучил их повадки, я вспомнил этот случай и задним числом понял, что было с этим парнем. На него «нашло». Что-то расстроило его — может, наткнулся на зыбучие пески, когда переправлялся через реку, а, может, лягушка на берегу квакнула ему что-то оскорбительное — и он поплёлся дальше, совершенно подавленный, и, решив умереть, сел и запел песню смерти. В старые времена, до того, как пришли белые, — индеец мог отдать концы только в бою, а ещё — помереть от стыда. Но белые принесли с собой множество болезней — оспу, например, которая выкосила целый народ — племя Мандан — и умирать по причинам морального характера стало бессмысленно. Смерть от стыда, или горя почти исчезла, хотя отдельные упрямые парни, вроде нашего друга, могли при случае и выкинуть такой номер.

Но, видимо, на этот раз что-то не сработало, потому что на следующий день я видел этого самого парня в лагере, он косил глазом в маленькое зеркальце, какие продаются в лавках торговцев, и выщипывал растительность на лице костяным пинцетом. Видать, суетное в нем возобладало и душа его исцелилась…

Ехать было немного полегче, потому что вождь двигался теперь медленным шагом и через, каждые полмили вообще останавливался, поворачивался к нам и подавал какие-то сигналы руками, сопровождая их восклицаниями на своём варварском наречии — Кэролайн расценивала эти его маневры как проявление восхищения ею, ну, и всякая тому подобная чепуха. После этого вождь грустно смотрел на нас минуту-другую и ехал дальше.

Ну, тут, пожалуй, надо вам объяснить кое-что, ибо вы ведь, конечно, заметили, что ни Старая Шкура, ни я, никак не могли взять в толк, что, Шайен происходит, и ещё не скоро поняли это.

Так вот, главное, что надобно вам сказать, это то, что вождь вовсе не просил отдать ему Кэролайн и меня, когда приехал утром к каравану. На самом деле он произнес длинную речь по поводу вчерашней резни, начисто снимая с Шайенов всю ответственность за происшедшее, но потому как он тогда ещё любил белых и к тому же полагал, что его не погладят по головке, когда всю эту историю узнают военные в форте Ларами, он, как человек честный, привел нам лошадей в порядке компенсации за убитых мужчин.

Вот так и вышло, что из-за любви Кэролайн к романтике и её привычке делать поспешные выводы, которую она унаследовала от нашего папаши, мы увязались за Старой Шкурой и тащились за ним через прерию по ужасному недоразумению. Вождь думал, что мы преследуем его потому, что хотим получить большую компенсацию, а в речах, которые он произносил на привалах, выражался протест против нашей несправедливости, против того, что мы гонимся за ним, как койоты, которые как пристанут, так тащатся за тобой много миль.

Кэролайн бросала на него влюбленные взгляды, а этот краснокожий бедняга читал в них лишь отвращение и безжалостную ненависть. Позже, через много лет, я очень полюбил Старую Шкуру Тип и. На его долю выпало столько бед и несчастий, что и представить себе невозможно… Ни одному смертному — ни белому, ни краснокожему — столько не выпадало. А несчастному мы с особой легкостью отдаем свои симпатии и любовь.

В общем, как я уже сказал, никто из нас не понимал, что происходит, но мне и моей сестрице было намного легче, чем вождю, потому что мы-то во всём полагались на него, а он, бедняга, в конце концов решил, что мы демоны, и только ждём темноты, чтобы похитить разум у него из головы, и потому он всю дорогу бормотал какие-то молитвы и заклинания, чтобы навлечь на нас злых духов. Но так уж ему не везло, что по пути нам ни разу не встретился ни один зверь из числа его братьев и союзников — таких, как Гремучая Змея или Дикая Собака, которые всегда помогали его колдовству, а попадался только Кролик, который давно имел зуб на вождя за то, что он однажды, спасая свой лагерь от ночного пожара, уговорил огонь повернуть в другую сторону и сжечь дома Кроликов. Так все и вышло — подойдя вплотную к лагерю, огонь уже опалил шкуры, которыми были покрыты типи, но потом вдруг отвернул в сторону и не тронул жилищ, племени.

После этого случая все кролики в прерии знают вождя в лицо, а случись им наткнуться на него одного, поднимаются на своих огромных задних лапах и говорят: «Мы думаем про тебя плохие мысли». А ещё называют вождя его настоящим именем — хуже этого ничего и придумать нельзя. А потом скачут прочь, только хвостики мелькают — либо чёрные, либо белые, смотря какие встретятся кролики, но этого краснокожего невзлюбили и те, и другие…

А ещё скажу я вам: стоило мне оказаться в обществе Старой Шкуры, эти зверьки так и лезли мне на глаза, да в таком количестве, в каком я их никогда в жизни раньше не видел. Стоило ему кончик мокасина высунуть из жилища — они уже тут как тут, скачут, сбегаются со всей округи — и не сосчитать их, словно искры в кузне, когда куют подкову. Один только способ есть у краснокожего, чтобы спастись от той напасти, от того наказания, которому мы с Кэролайн, сами того не ведая, подвергли вождя, и этот способ — полное безразличие. Если индейцу не удается достаточно быстро и легко добиться своей цели, ему сразу становится дико скучно, он тут же утрачивает к ней всякий интерес и старается поскорее забыть. Индейцу интересно только то дело, которое идет как по маслу, без сучка, без задоринки. Вот так же и Старая Шкура Типи — через некоторое время плотней закутался в своё красное одеяло, под которым ему было прохладнее, чем просто под палящими лучами солнца, и поехал себе вперёд, ни на кого не обращая внимания, словно тут, к северу от реки Платт, кроме него не было ни одной живой души.

Третий воин (если вторым считать парня, что остался сидеть посреди прерии, потому что ему втемяшилось в башку, что он умирает) то и дело отъезжал от нас куда-нибудь в сторону — на полмили влево, вправо или вперёд — не иначе как высматривал врагов, а ещё — что-нибудь поесть, потому как первого у Шайенов всегда в избытке, а второго все время не хватает.

Вот так мы и ехали к лагерю Шайенов, до которого было, наверное, миль десять, не больше, если от Плата ехать на северо-восток за пущенной стрелой — то есть, по прямой. Но так уж вышло, что наш маленький отряд добирался туда три или четыре часа — потому как вождь петлял, кружил и выписывал зигзаги: видать, очень ему хотелось, чтобы мы с Кэролайн от него отвязались.

Солнце ещё не село, оно висело над горизонтом на расстоянии одной ладони от него, но прерия под копытами лошадей уже окрашивалась в багрянец. Кто знает эту страну, тот запросто может определить в любой момент время суток, даже не глядя на небо, а просто присмотревшись к любой кочке — как на неё падает свет. Но это, конечно, белый человек. А индеец вообще не меряет время, как белый, потому как он, по белым понятиям, никуда не спешит. Вот, к примеру, вы можете себе представить, как Колумб говорит: «Пожалуй, надо отправляться: сейчас 1492 год, и я должен пересечь океан к полуночи 31 декабря, а иначе не успею открыть Америку в этом году, и тогда она будет открыта только в следующем». А краснокожий рассуждает совсем иначе. В языке жестов слово «день» изображается точно так же как «сон» или «спать». И глядя на пятачок земли, на ту самую кочку, индеец видит совсем не то, что белый. Он видит, какие звери проходили здесь за последние две недели, какие птицы пролетали над этим местом, далеко ли до ближайшей воды и все такое, а кроме того ещё кучу всякой сверхъестественной всячины, потому как для него все едино и нет никакой разницы — естественное или сверхъестественное…

Я сказал, что вождь ехал, словно никого и ничего не видел и не слышал. Но это он только нас не замечал. Он прекрасно понимал, где находится, и вот через какое-то время он подал какой-то знак тому воину, что рыскал вокруг — я, кстати, могу назвать его по имени — его звали Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца — и указал ему на холм впереди, согнув крючком указательный палец. Горящий Багрянцем обогнул холм слева, соскользнул с лошади, потом взял одинарный боевой повод, сплетённый из жил, и привязал его к копью, которое вонзил в землю. Потом сбросил одеяло и ноговицы. В набедренной повязке, вооружённый луком и стрелами, он стал тихо красться вверх по длинному пологому склону холма, у подножия которого мы ждали, и, добравшись почти до самой вершины, шлепнулся на живот и дальше двигался ползком. Трава вокруг была вытоптана огромным стадом бизонов, и к тому же совсем недавно, так что ещё не успела прорасти вновь, и потому мы прекрасно видели, как он извивался на земле, покуда, мелькнув подошвами мокасин, не исчез за вершиной холма. Вскоре ветер, что дул из-за холма в нашу сторону, дважды донес звук «тан-нг», «тан-н-н-нг» — это звенела тетива лука, пославшая в полет две стрелы, потом послышался стук маленьких копыт. Старая Шкура тронул лошадь и шагом двинулся вверх по склону. Мыс Кэролайн, конечно, следом за ним. Перевалив за вершину, мы увидели Горящего Багрянцем. Он сидел на корточках в неглубокой лощине, наполовину заполненной водой — сюда бизоны обычно приходят на водопой. Он перерезал горло антилопе, которая лежала перед ним и хрипела, потому что была не убита, а только ранена — в левом боку у неё торчала стрела. Второй стрелы не было видно — промазал, наверное. Но всё равно Горящий Багрянцем поработал на славу — подкрался на расстояние пятидесяти футов к пяти антилопам, остальные четыре из которых мчались сейчас быстрее ветра в четверти мили от поверженной пятой. Что и говорить — бегать эти создания умеют.

Перерезав антилопе горло, Горящий Багрянцем отсёк ей хвост — маленькую черно-белую розетку, этакую очень миленькую штучку, которой он украсит свой наряд. Потом он рассек её грудь в том месте, где сходятся ребра, и, сунув руку в зияющую рану, вырвал сочащееся кровью сердце, горячее и ещё пульсирующее. Вдруг он ткнул его мне в лицо. При виде куска мяса, истекающего кровью, я отшатнулся, но Горящий Багрянцем одной рукой схватил меня за подбородок, а другой сунул мне сердце в рот. Вообще-то это была большая честь, можно сказать, привилегия, потому как он и сам очень любил свежее антилопье сердце, чему и был обязан своей славой лучшего бегуна племени, но тогда я этого, конечно, не знал. Однако я боялся Горящего Багрянцем — имя-то у него было точь-в-точь подстать его виду — он был действительно краснокожий, как многие индейцы, хотя у некоторых кожа почти чёрная. Щёки он покрывал слоем глины, которая, высыхая, приобретала волчье-серый цвет, отчего глаза у него становились маленькими и блестящими, как у змеи.

В общем, я оторвал зубами кусок кровоточащего сердца, что было не так-то просто, потому что в нем было множество жестких упругих жил. После этого краснокожий отстал от меня и остальное съел сам — умял в одно мгновение. Как только я проглотил ком сырого мяса (о вкусе которого могу лишь сказать, что оно было живое и таяло во рту), мою тошноту как рукой сняло, мышцы ног стали упругими, словно натянутая тетива, и я почувствовал себя таким лёгким, что мог бы взлететь, но тут все снова вскочили на лошадей и поехали, а Горящий Багрянец взвалил тушу антилопы, истекающую кровью, на круп своей лошади и привязал ее. Старая Шкура обнаружил этих антилоп, находясь на другом склоне холма и видеть их, конечно, не мог. Он их и не видел — просто они ему ПРИСНИЛИСЬ. Да, я не шучу, у него был такой дар — видеть вещие сны. Удивительный дар, какой даже у индейцев нечасто встретишь. Вот и в тот день тоже — он ехал и грезил, и всё время видел сны, прямо посреди прерии. Ему для этого и ночь была не нужна, и спать-то было не обязательно.

После того, как Горящий Багрянцем подстрелил антилопу, мы вскоре добрались до лагеря Шайенов. Лагерь этот размещался по берегам маленького ручейка — шириной не больше приклада винтовки — и пытался укрыться в тени трёх жалких тополей. Вождь остановился на холме над лагерем — чтобы нас увидели и узнали, и не приняли за врагов, индейцев-Ворон, которые воруют у Шайенов лошадей. Старая Шкура Типи был большой любитель таких театральных жестов — иначе это и не назовешь, потому как никто во всём поселке никогда не ждал нападения врагов и никакой бдительности не проявлял; не реже чем раз в неделю конокрады из враждебных племен совершали набеги на табуны Шайенов и нагло уводили лошадей, иногда прямо средь бела дня.

Стоя на вершине холма, мы увидели десятка два типи, (хижин, крытых шкурами), прилепившихся к правому берегу ручья. На лугу за ручьем — табун лошадей голов эдак на тридцать. Посреди ручья — куча голозадых смуглых ребятишек орут и брызгаются водой. Неподалёку — несколько крепких парней сидят на земле, курят и обмахиваются орлиными перьями, а ещё несколько — разодетые в пух и прах — прохаживаются туда-сюда перед кучкой женщин, что сидят и что-то колотят на земле. Две девчонки волокут из прерии бизонью шкуру, на которую нагрузили сухого навозу — бизоньих лепешек, так их называют. На равнинах эти самые лепешки жгут вместо дров, потому как лесу тут мало. Толстая баба сидит и разжевывает кусок шкуры — чтобы размягчить. Остальные женщины заняты кто чем — кто идёт за водой, кто тащит какие-то узлы, кто чинит шкуры, которыми кроют типи, кто шьет мокасины, кто — ноговицы, кто — длинные рубашки, отбеливает кости, толчет ягоды в ступе, расшивает одежду какими-то стекляшками, делает ещё кучу самых разных дел, которым индейская женщина отдает себя без остатка с рассвета и до самой ночи, когда она уляжется наконец на свою убогую постель в надежде отдохнуть от трудов телесных — ан нет — её мужчина уже тут как тут и требует своего.

Пока спускались к ручью, никто в поселке не обращал на нас никакого внимания, но когда через ручей, поднимая брызги, перебрался Горящий Багрянцем — он ехал последним и вёз свою антилопу — женщины довольно сильно оживились. Потом я узнал, что весь род уже дней десять не ел мяса. Жевали дикую репу и даже старые шкуры, уж начали подумывать, может, кузнечиков пустить в ход, как пайуты, а это ведь для Шайена — последняя степень падения, хуже не бывает. Был конец весны, а в это время равнины обычно так и кишат бизонами, взглянешь вдаль — все холмы просто шерстяные от бизоньих спин, и, если помните, трава в лощине вся вытоптана была огромным стадом, и при всём при этом люди Старой Шкуры Типи уже, больше недели не ели мяса. Вот это и есть невезение, о котором я говорил.

О собаках индейских надо сказать особо. Хоть и маленькая деревушка Старой Шкуры Типи, но псов у них было штук тридцать, а то и больше, масти в основном кошачье-жёлтой, хотя попадались всех цветов и оттенков, и пятнистые — на любой вкус. Из-за этой своры здесь в любое время дня и ночи стоит дикий шум — лай, вой, рычание, возня. Никого они не сторожат, а только носятся друг за другом и грызутся весь день, а ночью облаивают койотов, что воют за холмом, а тем временем в лагерь крадутся Поуни и уводят лошадей, сколько захотят, и ни одна собака на них даже и не подумает гавкнуть.

Так вот, эти самые собаки встретили нас у ручья. Они так и кишели под ногами лошадей и бросались на антилопью голову, что безжизненно болталась над ними. Но всё же побаивались плётки Горящего Багрянцем — у него на кисти левой руки висела сыромятная кожаная плетка, и он стегал собак эдак небрежно, походя, как лошадь отгоняет хвостом мух. Потому-то собаки, хоть и щелкали зубами и вообще много делали шуму, но никого и ничего не кусали. Вообще-то, привыкнуть к шайенским собакам можно, главное — не обращать, на них внимания: пусть себе лают, а на большее они не способны. Только я это не сразу понял и пару раз, помню, не на шутку перепугался — как тогда, в первый день: был там один грязно-жёлтый пёс — глаза красные, слюна из пасти так и брызжет. Я явно понравился ему больше, чем антилопья туша. Он припал к земле слева от лошади, прямо подо мной, и приготовился прыгать. Потом медленно так растягивает губы, скалится свирепо — ну, жуть! — а сам глядит мне прямо в глаза, потом разевает огромную пасть, полную жёлтых зубов. Я от страха обхватил Кэролайн да так сжал её, что она, бедняга, чуть не задохнулась, и чтобы освободиться, как двинет мне локтем под ребра!

Потом говорит мне: «Ну, Джек, не позорь меня перед нашими друзьями», а сама натужно так улыбается женщинам, а они-то на нас — ноль внимания, Тут, по-моему, сестрица моя впервые почувствовала себя не в своей тарелке. Уж не знаю, что она напридумывала себе, когда увязалась за индейцами, но при виде этой деревушки и каменное сердце не могло не дрогнуть. Если бы вы там оказались, то, небось, подумали бы: «Та-ак, ну, здесь у них свалка. А где же они живут? А воняет!..» С чем его сравнить, этот запах — сразу и не поймешь. Вонью — в «белом» смысле слова — его не назовешь. Это смрад составной: множество разных мерзких запахов смешалось и получился какой-то зловонный туман. Стоит его вдохнуть — и ты вроде как все сразу узнал про земную плотскую жизнь всех двуногих и четвероногих тварей в округе. В ту минуту до этого букета выделялся один аромат: наша лошадь как раз мочилась под себя. Но вообще, если поблизости чего-нибудь такого не происходит, то ни один из запахов, обычно не преобладает. Окунувшись в эту атмосферу первый раз, чувствуешь, что попал в принципиально иную среду.

Но к новой среде — хоть к этой, хоть к другой — привыкаешь и скоро перестаешь её замечать. И когда потом я попал в белый посёлок, мне этого запаха очень не хватало, и казалось, что это был запах самой жизни.

Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца спешился и гордо расхаживал по деревне, а антилопу женщинам оставил — пусть возятся, это их дело. Они толпой набросились на неё, освежевали в одну минуту — вы бы и трубку закурить за это время не успели — и принялись разделывать. Ну, а Старая Шкура — он тронул лошадь и не спеша двинулся к своему типи. Типи у него был большой, но ветхий, покрытый, как и положено, шкурами, на которых между заплат виднелись примитивные сине-жёлтые рисунки: человечки с палочками вместо рук и ног, звери кое-как нацарапаны, треугольники — горы, пуговки — солнца и всякое такое. Так вот, подъехал он к этому типи, спешился у входа, повод бросил мальчишке, что стоял перед ним совершенно голый, если не считать мокасин и грязной набедренной повязки. Потом пригнулся чуть ли не до земли, чтобы не зацепиться цилиндром, попридерживая его рукой, чтобы не упал, пролез вовнутрь.

Тут сестрица моя, сидя в седле, поворачивается ко мне в полоборота и говорит: «Наверное, это и есть его дом», а у самой физиономия кислая — по крайней мере, так мне показалось. «А прилично будет, если мы последуем за ним — туда? — продолжает она. — Не знаю…» Ну, тут уж я не выдержал. «Кэролайн, — говорю, — у меня от этой езды все болит… Отец погиб, мать осталась Бог знает где — посреди прерии… А тут ещё эта проклятая собака пристала — вон она, слюной брызжет. Я боюсь!»

Тут к сестрице, видно, вернулся боевой дух и она с жаром воскликнула: «Eщё чего не хватало — бояться какой-то дрянной собачонки!», потом перекинула ногу через круп лошади, пребольно стукнув меня при этом каблуком сапога, и соскочила на землю. Собака на неё — ноль внимания. Кэролайн, следуя примеру вождя, отдала поводья краснокожему мальчишке, Тот стоял, уставившись на меня своими блестящими чёрными глазками. По причинам расового характера я не испытывал к нему большой симпатии, но всё же, ткнув пальцем, указал ему на собаку, которой, похоже, не нужно было ничего на свете, кроме одного — чтобы я спустился на землю, а там она уже меня достанет. Парнишка попался сообразительный — сразу понял, чего я хочу и так хряпнул псину ногой по хребту, что она отлетела в сторону, жалобно заскулив. Однако услуга, которую он мне оказал, только усугубила моё врожденное предубеждение против него, и потому, соскочив на землю, я задрал нос повыше и назло всему последовал за Кэролайн, которая, набрав полную грудь воздуха, влезла в жилище.

Внутри было темно. После ослепительного солнца снаружи — просто здорово. Посреди типи горел маленький костёр из бизоньих лепешек, при его свете можно было оглядеться по сторонам, а ещё свет проникал сквозь дымовое отверстие — дырку в конусообразной верхушке палатки. Ну, а запах… Что говорить, снаружи дух стоял тоже крепкий. Но это были, как говорится, цветочки. А здесь, внутри, стоило потянуть носом, и казалось, что дышишь, окунувшись с головой в болотную тину.

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел у костра толстую бабу. Она что-то помешивала в котле над огнем и на нас даже не взглянула. По всей окружности типи на полу виднелись какие-то тёмные фигуры, которые лежали головами к стенам типи, а ногами — к костру. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это не люди лежат, а мохнатые бизоньи шкуры. Впотьмах приходилось ощупью пробираться от одной к другой, и не было никакой уверенности, что на следующей шкуре не окажется какого-нибудь дикаря, который чего доброго, болезненно отреагирует на наше вторжение. Вот так, наощупь, мы сделали пол круга и наткнулись на вождя, чье ложе располагалось как раз напротив входа. Он тихо сидел на бизоньей шкуре* и Кэролайн споткнулась об него и чуть не упала, но успела схватиться за шест в стене типи, с которого свисали несколько кожаных сумок и узлов с нехитрыми личными пожитками индейца.

Вождь держал в руке каменную трубку с деревянным чубуком фута полтора длиной, на которой имелось украшение в виде ряда медных гвоздиков, поблескивавших шляпками при свете костра. Мы с сестрой просто стояли и смотрели на него, потому что дальше идти нам было некуда. Старик набил свою трубку табаком из маленького кожаного кисета, а потом толстая баба сунула в костёр палку, подождала, пока она займётся, затем раздула обугленный конец и подала вождю. Тот принялся раскуривать трубку и с такой силой сосал мундштук, втягивая щёки, что голова его становилась похожа на череп. А трубка-то была длинная, такую ещё попробуй раскури. Но он с этим справился, и когда решил, что достаточно её раскочегарил, вдруг ни с того, ни с сего сунул трубку Кэролайн.

Сестрица моя при всей своей мужеподобности, однако, за всю жизнь ни разу не курила и не жевала табак. Приняв трубку из рук вождя, она с восхищением рассмотрела её со всех сторон и вернула хозяину. Тот совершенно справедливо решил, что до неё не дошло, чего он хочет, и на пальцах показал, что надо сесть на бизоныо шкуру справа от него. А когда Кэролайн уселась-таки, он наклонился к ней и вставил кончик мундштука ей в рот, а губами изобразил, что именно с ним делать-то.

Кэролайн не стала противиться, и принялась попыхивать трубкой, как ей показали. Я так полагаю, для неё это был какой-то сексуальный ритуал, не иначе, или что-то вроде того. А старик между тем бормотал себе под нос заклинания — обезвредить хотел злые чары: он не сомневался, что Кэролайн на него напускает порчу. И когда она приняла от него трубку, он сразу приободрился и решил, что его заговор обязательно подействует, потому как ни во что индейцы не верят так свято, как в магическую силу табака.

Наконец, трубка почти догорела и только слегка похрипывала, тогда старик забрал свой прибор назад, и Кэролайн, поймав ртом воздух, прикусила свой носовой платок. Потом ещё долго сидела, надрывно дыша, но в обморок не упала, и её не стошнило. Да, что и говорить, крепкая девчонка была наша старушка Кэролайн.

Старик размял пепел в трубке и высыпал моей сестрице на носки сапог — это для того, чтобы её покинула удача, но тогда мы этого не знали. Потом опять принялся набивать трубку, выуживая табак из своего расшитого бисером кисета. Хотя в этой смеси табака-то было — чуть, а все остальное — кора красной ивы, листья сумаха, бизоний, костный мозг и ещё кой-какие… э-э-э… ингредиенты. Да, надо честно признать: курение — это индейское изобретение. Едва ли не единственное.

Старая Шкура, покуда докурил свою трубку, изменился до неузнаваемости: он приветливо улыбался, без умолку тараторил на своём наречии, потом обратился к женщине, что сидела у костра, — что-то приказал, наверное, потому как она тут же вышла и вскоре вернулась с куском свежего мяса — видать, вырезала из антилопьей туши.

Эта женщина с лицом, круглым как луна, порезала мясо на куски и бросила в котёл, где уже закипало какое-то варево. От этого варева исходил дух, который, не иначе, и привлек сюда кучу народу — индейцы начали залазить в типи один за другим. Первым пришёл тот мальчишка, что принял у нас лошадей, за ним ещё одна толстуха — точная копия поварихи, а ещё — девчушка, на которой не было ни нитки одежды, мальчуган чуть постарше — в таком же костюме. Потом появился красивый парень лет двадцати пяти, и наконец — Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца — кормилец, собственной персоной, всё ещё в боевой раскраске. Ну, а за ним следовала целая процессия во главе со стройной красавицей с большими нежными глазами лани и косами до плеч. С ней было трое или четверо ребятишек, лет шести и меньше. Все эти люди уселись на корточки в кружок вдоль стен типи, уставились на котёл и следили за ним, не отводя глаз. Почти у всех с собой были деревянные миски, а у некоторых — и ложки, тоже деревянные, либо из рога. Они сидели молча, на нас с Кэролайн только разок взглянули и больше не обращали никакого внимания.

Немного спустя повариха взяла черпак и насыпала по полной миске варева сначала нам с Кэролайн, а потом и остальным. Все принялись есть, а вождь не взял в рот ни крошки, просто сидел на бизоньей шкуре, как король на именинах.

Тут я вдруг вспомнил, как индейцы, которые приезжали к нашему обозу, все время приговаривали «хай-хай», когда ели сухари и пили кофе. Мне все ещё было ужасно не по себе, и, хотя я страшно хотел есть, еда меня не очень-то успокоила: надо вам сказать, мясо было довольно-таки жесткое. Куски антилопы не слишком хорошо проварились. К жиру индейцы относятся без предубеждения, а кроме того, в те времена они ещё не завели привычки употреблять соль. Кроме мяса нам дали перетертые в жидкую кашицу ягоды, вроде как пюре, а ещё — пару каких-то кореньев, которые сначала не имеют вкуса, покуда их не проглотишь, а потом через некоторое время начинаешь задыхаться и готов по земле кататься, как припадочный. Так вот я и говорю, вспомнил я это индейское словечко — наверное, что-то очень вежливое — и использовал его. Я просто хотел понравиться этим людям. До сих пор они не обращали на нас внимания, но я ведь уже видел, как краснокожие могут меняться в одну минуту. Я собрался с духом, повернулся к вождю и сказал: «хай, хай, хай!». Кэролайн ткнула меня локтем в бок, но вождь был ужасно доволен.

Он тут же эхом откликнулся: «хай-хай», а потом сказал ещё что-то — позже, когда я стал немножко кумекать по-ихнему, я узнал, что это было моё первое индейское имя: Маленькая Антилопа, по-ихнему «Вох-ка» — звучит, как будто кашляешь. Как он меня назвал, мне было, в общем-то, не важно, к тому же потом у меня было ещё несколько имен, но это было первое, и это было какое-то начало. По крайней мере, меня не скальпировали за то, что я раскрыл рот и сказал пару слов, которые счел уместными, но вам-то не понять, каково это — быть десятилетним мальчишкой, вдруг оказаться у дикарей и быть принятым в клан. А заодно я и Кэролайн оказал услугу, потому что, пока вождь смотрел на меня и улыбался, я краем глаза заметил, как она выудила большой шмат мяса из своей миски и выкинула его в щель под шкуряной стенкой типи, и я тут же услышал как на него набросилась собака, ибо надо вам сказать, что в индейском лагере не найдётся ни одного закуточка, ни одного укромного уголка, где бы поблизости не ошивалась хоть одна собака. Наверное, в тот первый день — там, у обоза — сестрицу мою подкупила в индейцах их живописность, а ещё — жестокость. Но чем дольше мы гостили у Старой Шкуры, тем будничнее и скучнее нам казалась жизнь дикаря. Потому что индеец может убить человека — и тут же усядется жрать, тихий и мирный, словно клерк в конторе. Он просто не видит особой разницы между вещами, которые для белого человека несовместимы. Нет, ей-Богу, индейцы совершенно не похожи ни на кого другого.

Потом вождь сказал что-то поварихе — позже он признался, что испытывал к нам смешанные чувства: то мы казались ему добрыми и мирными, то злобными и враждебными. В эту минуту он был расположен к нам по той причине, что мы в его доме разделили с ним его хлеб — а это для индейца огромная честь, настолько большая, что хозяин крошки в рот не берёт, пока гости не поедят — вот почему Старая Шкура Типи и не ел сам. Так вот, я и говорю — вождь сказал что-то поварихе и она поманила меня за собой, и я, хоть с холодком в груди, встал и пошёл за ней — снова обошёл по кругу все жилище, пробираясь мимо Шайенов, которые сидели на бизоньих шкурах и жевали, как козлы.

Выбравшись вслед за поварихой наружу, я увидел, что уже почти стемнело, только на западе багровым пятном догорал закат.

Надо вам сказать, что я не слишком интересовался красотой окружающей природы в те времена, и на небо я взглянул только потому, что в тот самый момент, как я высунул голову за полог палатки, откуда ни возьмись, вновь объявился мой заклятый враг — белая собака. Я хотел было сделать вид, что не обращаю на неё никакого внимания, но она вцепилась зубами в мою штанину и принялась её трепать и рвать, и, наверное, сжевала бы её всю, и меня самого в придачу, но тут повариха оглянулась. Её звали Бизонья Лощина, это была жена Старой Шкуры Типи, а помогала ей у костра её младшая сестра. По обычаю Шайенов, когда старшая сестра выходит замуж и идет в дом своего мужа, младшая следует за нею, и они вместе поступают в распоряжение вождя, оказывая при этом ему все услуги, какие только может потребовать индеец от женщины-индианки.

Так вот, Бизонья Лощина оглянулась, и засмеявшись, что-то спросила у меня. Видать, мой жалобный взгляд был достаточно красноречивым ответом, потому что она тут же схватила зловредную тварь за шкирку. Собака жалобно заскулила, но это ничуть не облегчило её участь, ибо Бизонья Лощина уволокла её в палатку, а там взяла каменный молоток и расколола ей череп. Потом осмолила её над костром, порубила тушку на несколько кровавых кусков и тут же побросала их в кипящий котёл. Вся эта процедура заняла времени не больше, чем у вас ушло на чтение этих строк.

Она была сильная, полная женщина, добрая душа, и все время улыбалась.

Старая Шкура сидел такой гордый, что казалось, вот-вот лопнет. Для индейца нет лучшего лакомства, чем собака, а из собак самая лучшая — белая. Для них это такой деликатес, что даже сидя без мяса больше недели, они не посягнули на свою свору собак.

Боюсь, однако, что мы с Кэролайн даже не поняли, какую честь нам оказали. Моя сестрица сидела, скрестив ноги и молча наблюдала за манипуляциями поварихи. Она не дрогнула, когда при ней убивали людей, в том числе родного отца, однако теперь, когда у неё на глазах зарубили эту гадкую собачонку, она вдруг начала раскачиваться туда-сюда и засунула в рот кулак, чтобы не закричать.

В этот самый момент Старая Шкура вдруг взглянул на Кэролайн и чихнул, да так, что цилиндр съехал ему на глаза. Потом ещё раз — и головной убор свалился на землю. Ещё дважды он чихал, не в силах сдержаться — это было похоже на лай лисицы — его косички взлетали за спиной, а медаль глухо билась о костлявую грудь. Вся орава индейцев, которые до сих пор усиленно набивали желудки жратвой, теперь вытаращилась на нас, словно впервые видела. Когда они впрямь увидели нас впервые, они этого не сделали, потому что думали о том, как бы поесть антилопьего мяса, а больше одной мысли у них в голове не помещается. Но теперь та красавица с глазами как у лани так осмелела, что подошла и уселась рядом с Кэролайн на её бизоньей шкуре, уставилась на неё и принялась в упор разглядывать, а та, бедная, напрягла все силы, чтобы её не вырвало, потому как в аромате, исходившем от котла, уже стало угадываться присутствие белой собаки, которая благоухала вроде того, как если мокрое пальто повесить у огня для просушки.

Ее, эту женщину, звали Падающая Звезда, она была женой Горящего Багрянцем и уже успела родить несколько детей, которых и привела с собой в типи вождя, включая и крошечного младенца с черненькими птичьими глазами-бусинками, который болтался в люльке хитрой конструкции, которую подвесили к жерди в стене жилища. Он был устроен в своём ложе таким образом, что мог писать прямо оттуда, и вынимать его из этой подвески было просто незачем. Любопытство Падающей Звезды сослужило добрую службу Кэролайн — в том смысле, что отвлекло её внимание от тревожных процессов в её желудке и, собравшись с силами, она смогла-таки произнести:

— Очень рада видеть вас, миссис, — и протянула свою громадную ручищу для рукопожатия. Но вместо того, чтобы пожать её, индианка сунула свою руку сестре между ног и принялась шарить там, а потом взяла её за грудь и стала щупать сквозь рубашку. Проделав все эти манипуляции, она повернулась к Старой Шкуре и произнесла одно-единственное слово: «Вехоа!», после чего прикрыла свой рот ладонью. Вождь повторил этот жест, а за ним и все остальные проделали то же самое…

Когда рядом белая женщина — индеец рано или поздно начинает чихать, Говорят, это из-за духов или пудры, но моя сестрица в жизни не пользовалась ничем таким, разве только простым мылом. Короче говоря, понимайте как хотите, но до этой самой минуты ни один из Шайенов не догадывался, что Кэролайн — женщина.