Маленький Большой человек

Глава 29. ПОБЕДА

Перво-наперво я учуял какой-то резкий дурманный запах, потом целый букет, потом в затылке застучали барабаны: вначале забухал один, большой, вслед ему ударили другие, поменьше, и наконец их звуки слились в один протяжный заунывный гул: я вслушался в себя но барабанный рокот доносился откуда-то извне. А потом в меня ворвались голоса: криками, завываниями воплями, визгами — от гортанного хрипа до самого тонкого визга, едва ли не до свиста.

Осторожно-осторожно я разлепил глаза, малодушно предполагая, что нахожусь в аду, и, ясное дело, сразу вижу пламя, а затем — и самого Сатану — выглядит он так, как я всегда и думал, а то и хуже: на лбу — два рога, рожа — огненно-красная, изо рта — два огромных белых клыка и глазища — аж жуть берет!

Сатана сидел прямо передо мной и пожирал меня взглядом, ещё чуть-чуть — так и бросится на меня, а я что? — я и пальцем шевельнуть не могу, потому как слаб и немощен, только и силы, что взять да харкнуть в его жуткую харю… Я ведь как считал, я ведь считал, что демоны, они как люди: покажи им, что слаб — и все — пощады не жди. Но не успел я пересохшим языком набрать слюны, как Сатана открывает рот и… говорит по-шайенски:

— Ты проснулся?

Все ясно, сообразил я: меня убили Шайены, значит, я и есть у них в аду. И отвечаю по-шайенски:

— Проснулся. — И жду, что дальше будет. Эх, послать бы его… к нему самому, да вот беда: нет в Шайенском языке ругательств, кроме как обозвать мужчину женщиной.

— Вот и хорошо, — говорит он. — Так знай же, что свой долг я тебе вернул. И если мы ещё встретимся, то я тебя убью, и уже никто не скажет, что я поступил плохо.

Тут он как вскочит да как завопит: «уй-ю-ю-ю-у-у-у» — и выбежал из типи… Оказывается, мы были в типи… выбежал, а на нем-то ничего, кроме наголовника с рогами, набедренной повязки да мокасин, а все остальное — краска, с головы до пят. И никакой он не Сатана, а самый обыкновенный индеец.

А именно — Младший Медведь!

Пламя, конечно, оказалось небольшим костром посередине типи, а полог был отброшен таким образом, что я видел отблески большого костра снаружи, множество теней движущихся тел и очертания бегущих ног.

— Он побежал плясать, — говорит знакомый голос рядом, — но тебе некоторое время лучше оставаться тут.

Это неподалёку сидел на бизоньей подстилке Старая Шкура Типи: блики пламени плясали на его лице цвета мореного дуба.

— Ты хочешь есть? — спрашивает он.

Я изо всех сил попытался сесть, но куда там: руки, ноги как ватные, а сам я ни дать ни взять полупустой куль с мукой; тогда я пальцами ощупал ноющие части тела. На левом плече чувствую — повязка с какой-то сладковатой на запах мазью и с мхом, затянутая куском кожи, а ещё что-то на раненой щеке — на ощупь словно комок сырой грязи. Ну, а голова моя — в порядке, то есть, от боли совсем раскалывается, но череп, похоже, цел.

Наконец я шепчу шершавыми губами:

— Дедушка, не ожидал тебя увидеть.

— Я тебя тоже. — отвечает Старая Шкура Типи. — Хочешь, покурим?

— Так, значит, я жив? — говорю я.

Он протягивает руку и — тык в меня твердым, как рог, пальцем.

— Да-а-а, — говорит он, — если б ты был духом, то моя рука прошла б сквозь твоё плечо, как сквозь дым.

То, что я с ним разговариваю, видите ли, ещё ничего не значило, ведь он много говорил с умершими, и не только умершими людьми, но и с животными.

Я спросил у него, что сейчас… вечер, утро, ночь…

— Шайены и Лакоты перебили всех солдат на гребне к тому времени, — говорит Старая Шкура Типи, — когда солнце было вот здесь. — Он показал рукой в сторону горизонта: похоже было на шесть часов или полшестого. — А сейчас, — продолжал он, — уже ночь и все пляшут, чтобы отпраздновать победу. Остальных «синих мундиров» на холме дальше по течению реки мы убьем завтра. А сегодня был великий день…

Он вздохнул, а после вздоха продолжил:

— Я стал слишком дряхл и не могу больше сражаться и, как ты знаешь, глаза мои уже не видят, но малый меня сводил на Хребет Жирной Травы, отсюда хорошо видно место, где были солдаты. И я слышал шум битвы, и я вдыхал её гарь, и многое видел внутренним взором, а это даже лучше, чем видеть воочию, потому что, как мне сказали, всё равно всё заволок густой дым.

— Здесь собрались почти все Лакоты, а они замечательные воины, лучшие в мире, не считая Шайенов.

Он пришёл в возбуждение, при этом на его старческом животе выступили капельки пота, а его незрячие глаза засияли.

— У хункпапов есть мудрый человек по имени Сидящий Бык. Несколько дней назад они собрались на Пляску солнца на реке Роузбад, и он нанес себе сто кровавых ран, и ему пригрезилось много солдат, падавших в индейский лагерь с неба головой вниз. Потом мы подались охотиться в верховьях на бизонов и какие-то солдаты стали в нас стрелять, так что мы их истребили.

Наверно, это была колонна генерала Крука, которая подходила с юга, и теперь стало понятно, почему Терри и Кастер так никогда с ним и не встретились.

— А потом, — продолжил Старая Шкура Типи, достав при этом из кучи хлама за спиной томагавк и принявшись его взмахами сопровождать свою речь, — мы перебрались сюда, в долину Жирной Травы, и некоторые утверждали, что те, первые солдаты, как раз и были теми, которые привиделись Сидящему Быку, однако же другие возражали: «Нет, это не те, потому что эти солдаты не напали на наш лагерь, ещё придут другие». Но в этом споре я не участвовал, ибо хотя Бык и мудрый человек, но лишним вниманием его легко испортить, и Ссадина ему завидует. А это плохо…

С этим после нескольких недавних недель, проведенных в Седьмом полку, я был совершенно согласен, и испытывал едва ли не злорадство, услышав, что подобное имеет место и среди индейцев. Но это так, вскользь, между прочим, потому что в память мне глубоко запали эти последние минуты с Кастером на гребне и мысль о них я никак не мог выбросить из головы в течение многих дней, даже месяцев, а то и лет. Ибо трудно остаться таким, как был, когда побывал на волосок от смерти.

Ну, Старая Шкура Типи все говорил, говорил, говорил всю ночь напролет, пока снаружи стучали барабаны и продолжались победные пляски; огромные костры озаряли всю долину, а небольшие отряды Рино и Бентина в это время тряслись от страха, затаившись на окрестных холмах. Время от времени я проваливался в сон, и на это у меня были веские причины, весомей не бывает, и не думаю, что б вождь счел это дурными манерами, потому что и без меня он всё равно в общем-то говорил, говорил, говорил… ни к кому не обращаясь.

После Уошито он со своей общиной отправился на север через Канзас и Небраску на территорию Дакоты, где-то за восемь сотен миль, причем, большую часть пути пешком, ведь помните, как Кастер истребил их лошадей, а остальные из соседних стойбищ разбежались кто куда, так что Старая Шкура Типи и его люди, ну, те, кто остался в живых, не могли рассчитывать на большую помощь. И если по пути они оказывались поблизости от ранчо или каких-нибудь ковбоев, не говоря уже о солдатах, то те в них стреляли, если можно так сказать, без разговору; и всякий раз, как замечали они бизонов, то там всегда оказывались белые охотники со своими дальнобойными винтовками, из которых можно было убить зверя или индейца за полмили. Так что все время этого длительного перехода Шайены не переедали.

Я спросил о Солнечном Свете и Утренней Звезде, и вождь ответил, что их с ним не было, и он их больше уже не видел. Но раз уж он никогда не слышал, что б их убили, то ему кажется, что они пристали к тем Шайенам, которые остались на юге вместе с Кайовами и Команчами. И больше я о них не слышал, более того, я даже их не искал. И если Утренняя Звезда всё ещё жив где-нибудь в Оклахоме, то он наполовину белый, восьмидесяти пяти лет от роду, ну, а его матери, должно быть, за сто с хвостиком; и я всегда надеялся, что им принадлежит какой-нибудь клочок земли, и на той земле есть капля нефти и им не надо зарабатывать на жизнь продажей одеял туристам…

Потом, хоть я и не спрашивал, Старая Шкура Типи сообщил мне:

— А та желтоволосая женщина Младшего Медведя — умерла во время долгого перехода в северные земли, а их сына, у которого также были жёлтые волосы, захватили солдаты в сражении на речке Вещей Птицы. И там же погиб мой сын Лошадка и многие другие, а когда мы добрались сюда, то уже почти никого и не осталось.

Но здесь мы встретили других наших Северных Людей, так что старые распри из-за ошибок молодости теперь были забыты, так что они приняли нас, а ещё мы крепко подружились с Лакотами, потому что великий Оглала по имени Неистовая Лошадь женат на женщине-Шайенке. Так что мы охотились и хорошо ели, ведь здесь все ещё водятся бизоны: и к нам ещё пристали люди, такие воины, как Ссадина и Вороний Вождь, и военный вождь Шайенов Хромой Белый Человек, а также Две Луны, и Сидящий Бык имел видение, и на прошлой неделе мы разбили солдат на Роузбад, а сегодня мы ещё больше их побили на речке Жирной Травы, а завтра мы побьём остальных, тех, что прячутся на холме.

Наверно, можно сказать, что Олга пала ещё одной жертвой того, что натворил Кастер на Уошито, но что ему теперь за дело до моих проклятий, да и потом не мне Она была женой в последние годы. Удивительно превратная жизнь выпала этой шведке — но делать нечего.

А вот что касается Гэса, то в последующие годы я разыскивал его на центральных равнинах, но мне не встретился ни один белый и ни один индеец, который когда-либо слыхал что-нибудь про речку Вещей Птицы. Наверно, называли её так только Шайены. Так что мне не удалось ничего разузнать о нем. Но и сегодня мне бы хотелось найти моего мальчиками я охотно отдал бы все двадцать пять долларов золотом за любые сведения о нем.

И Лошадки больше нет в живых, и никогда больше не красоваться ему в этих шитых бисером платьях, блистая своими талантами.

— Наверно, это Младший Медведь оглушил меня сегодня, — говорю я.

— Да, — подтвердил Старая Шкура, — потом набросил на тебя одеяло и отнес на этот берег в мой типи. Сделать это было не так уж просто — наши люди, когда убили последнего солдата, совсем сошли от радости с ума, и; потеряв голову, индеец стал убивать индейца, и много рук цеплялось за Младшего Медведя, хотели вырвать его ношу, но он был перед тобой в долгу и долг свой исполнил, и теперь из всех моих сыновей хоть один да остался…

Наконец я уснул на несколько часов — первый спокойный сон за пару тяжелых и кровавых дней. Может, это и странно звучит, но в этом типи слепого старого человека, не замолкавшего всю ночь, я чувствовал себя хорошо и безопасно, хотя вокруг дикое ликование продолжалось всю ночь напролет, и, думаю, на следующий день не у одного индейца болело горло, а конечности ныли больше, чем после битвы.

Но уже с утра большинство из них были опять на ногах, полные бодрости и обложили тот холм, где закрепились Рино и Бентин. Сейчас ничем помочь им я не мог, я даже отогнал саму мысль, что Лавендер, Чарли Рейнолдс, Боттс и другие мои знакомые находятся вместе с Рино, если уже не сложили головы в долине. Но к типи Старой Шкуры я был прикован по своему собственному желанию, единственный белый человек где-то посредине того огромного скопления вигвамов, которые мы с Кастером рассматривали с кручи за день перед этим.

Проснувшись, я чувствовал себя заметно лучше, хотя боль в плече давала о себе знать, но онемелость почти прошла и я едва ли не физически ощущал как этот мох, или что там было, вытягивает её остатки. Я-то думал перед этим, что у меня сломана ключица, но если она и была сломана, то в последующие дни тоже как-то срослась и в дальнейшем напоминала о себе куда реже, чем та старая рана, которую я получил ещё в Додж-сити.

Да и след на лице почти что сошёл благодаря той чудодейственной грязи, и я совсем о нем забыл, и вспоминаю иногда лишь когда приходится смеяться, а в последнее время это бывает не так уж часто.

Когда я проснулся и стал ощупывать свои повреждения, Старая Шкура Типи сидел на том же месте, что и вчера. На дворе был теплый и ясный день, солнце сочилось сквозь крышу типи, костёр прогорел дотла.

— Кто меня выхаживал? — спросил я вождя.

— Младший Медведь, — говорит он. — Ты теперь хочешь есть?

Тут от костра на улице, где стряпали, вошла внутрь одна из дородных жен вождя и принесла мне миску варёного мяса. Всё шло как обычно, ведь холм, где засел Рино, находился на верхнем краю стойбища, в то время как круг Шайенов был расположен в самом нижнем конце, вне пределов слышимости стрельбы — до того большой была деревня.

Я взял миску, которую она безразлично протянула мне, поел немного, а потом и говорю:

— Дедушка, хочешь знать, что я делал у солдат? — потому что сам бы он никогда не спросил.

— Наверно, у тебя была очень важная причина, — говорит он. — Давай сперва покурим.

Так что мы покурили трубку, и тогда я говорю:

— А ты знаешь, кто был вождём у синих мундиров? Генерал Кастер.

Он попытался повторить имя генерала два или три раза, но не сумел, похоже «белое» имя генерала было для него пустым звуком.

— Длинноволосый, — говорю я. — Только на этот раз волосы у него были короткие.

— Теперь, наверно, у него волос нет, — говорит он, усмехаясь сам себе, — то был типичный индейский юмор.

— Уошито! — говорю я. — Тот самый, что был на Уошито!

— А, да, — довольно кивнул головой Старая Шкура Типи. — Я помню этот бой. То был плохой бой, но всё равно мы убили много солдат в высокой траве.

Ну, я был такой же упрямый, как и он, так что гнул свое:

— Разве никто никогда не говорил, кто там был во главе солдат?

— Белый человек был, — говорит старый вождь, — Там все были белые, если не считать несколько разведчиков-осаджей, так что, должно быть, белый человек был потому, что за осаджами никто не пойдет. — И дальше он принялся вспоминать о своих стычках с осаджами, когда он был молодым, и я не скоро смог его опять вернуть к теме нашего разговора.

— Раньше у этого Кастера волосы были по плечи, — говорю я.

— Как у Шайена? — спрашивает Старая Шкура.

— Нет, он в косы их не заплетал.

— А-а-а, тогда как у белой женщины, — говорит вождь. — Он что был химанехом?

И тут я даже обиделся за Кастера. Сейчас это может показаться смешным, но у меня было чувство, что я чем-то ему, Кастеру, то есть, обязан. В конце концов я пережил его, и слава Богу, и пусть он мне не нравился, но впечатление всё-таки произвёл, особенно своей смертью. Он был ни на кого не похож. Он был личностью, что да, то да. Может, он и был сукин сын, но выдающийся, он ни от кого не зависел. Никогда не ныл, не распускал слюни, ни перед кем не пресмыкался, пусть даже и перед самим президентом Штатов.

Но, думаю, передать это индейцам я никогда не смог бы, ибо независимость среди индейцев не исключение, а, скорее, правило, и, значит, не является проявлением каких-то особых достоинств. Да и никто из них не смог бы — не важно какое бы высокое место он ни занимал: ни Неистовая Лошадь, ни Сидящий Бык, ни Ссадина — приказать двумстам индейцам лечь костьми вместе с ним, — вот в этом-то и разница. А Кастер смог и без всякого. Так что белый назвал бы его принципиальным, и в то же время, с точки зрения индейца, его можно назвать человеком без всяких принципов вообще, тем более, что в отличие от дикарей солдаты не сражались ради удовольствия.

Я решил прекратить разговор на эту тему. Но как я и думал, Старая Шкура теперь проявил к разговору интерес. Он говорит:

— Я хочу, мой сын, пойти посмотреть на этого необычного человека или на то, что от него осталось. Отведи меня на гребень.

Я бы охотнее лёг в костёр, чем стал бы делать это. Но Старая Шкура Типи заметил, что воинов в деревне нет, они за много миль отсюда ниже по течению реки, а женщины и дети ещё вчера вечером намаялись увечить и раздевать трупы солдат, так что здесь будет тихо, а я мог бы нацепить на себя наголовник, такой как у Младшего Медведя, замшевую рубаху, ноговицы и раскрасить свое лицо. Не говоря уже о том, что я буду с ним…

Ну, и эти его жёны помогали мне облачаться в этот мой наряд, подрезали снизу запасные ноговицы вождя — при этом присутствовало двое ребятишек, думаю, его дети, шести-семи лет всего лишь, а ему тогда было не меньше девяноста — и мне нужна была набедренная повязка, так что одна из его жен дала мне линейный флажок роты Седьмого кавалерийского полка, который представляет собой звездно-полосатый американский флаг с раздвоенным концом. И рад сообщить нашим соотечественникам, что я так никогда и не задействовал его для данных целей. Я никогда не позволял себе ругаться в дамском обществе и никогда не позволял ронять авторитет государственного флага, даже в самом критическом положении — я воспользовался тогда своим старым шейным платком.

Но эти жёны теперь уже вошли во вкус этого занятия; переодевая меня настоящим дикарем, они с хихиканьем стали цеплять мне на шею ожерелья и прочую Дребедень, а потом принесли расшитый бисером пояс, к которому только что прицепили несколько свежих скальпов.

Я запротестовал: «Нет, нет!», но они с сорочьим гамом уже нацепили его на меня, и рука моя задела волосы одного из скальпов. Волосы были совсем чёрные и жесткие на ощупь, и я схватил этот скальп и, потрясая им, спросил:

— Где вы его взяли?

Выменяли, говорят они, на скальп с белыми волосами, который дал им Белый Медведь; а выменяли у одного Лакота из Хункпапов, который сражался в верховьях долины во время первой атаки синих мундиров.

Не знаю, сможете ли по-настоящему понять, что чувствуешь, когда в руке у тебя скальп друга.

— Этот скальп, — сказала самая толстая жена, — принадлежал Чёрному Белому Человеку, которого хункпапа узнал как человека, который когда-то жил с их племенем и был женат на женщине-Лакотке. «Что ты здесь делаешь?» — спросил хункпапа удивлённо. «Не знаю» — ответил этот Чёрный Белый Человек. Его сбросила лошадь и он лежал на земле со сломанной ногой, ружьё валялось в стороне. «Значит, ты в нас стрелял. Поэтому я думаю, что должен тебя убить» — сказал хункпапа. «Я думаю, что ты должен», — ответил ему Чёрный Белый Человек, так что хункпапа так и поступил.

Но даже так, уверен, всё же было лучше, чем всю жизнь протрубить дворником в Миссури.

Взяв Старую Шкуру за руку, я вышел из вигвама и мы через все стойбище Шайенов пошли к броду, который, значит, был совсем неподалёку, потому что через речку находилось селение миннеконжу. Все было так, как сказал вождь: все воины отправились сражаться и в лагере были только женщины, дети и старики, сидевшие на солнце и жевавшие беззубыми деснами. Некоторые женщины работали как обычно, а другие громко оплакивали своих погибших сыновей, мужей и братьев, потому что у индейцев тоже были потери, только они их не считали; наверно, человек сорок или пятьдесят. В стойбище Шайенов воздвигнут погребальный типи, в котором на помосте уложили тела павших, убили несколько лошадей и их остовы расположили у входа в это типи наподобие спиц колеса.

На солнцепеке играли дети. Я видел мальчика с маленькой игрушечной лошадкой из обожжённой глины; эту лошадку украшала любопытная попона — свернутый зелёный банкнот. Встречались и другие сувениры, напоминавшие про Седьмой кавалерийский полк: одна женщина была одета в синий френч с нашивками капрала, несколько детишек перебрасывались полевой кавалерийской шляпой, а в одном месте на земле валялись армейские подштанники с именем бывшего владельца, вышитым на поясе, ещё дальше попались рубашка, затвердевшая, как пергамент, от запёкшейся крови, рваные брезентовые патронташи, ненужные сапоги. У брода было ещё большее количество такого барахла; мальчики в реке купали лошадиный табун, при этом среди индейских пони выделялось несколько крупных гнедых жеребцов со знакомым тавром «7 КП».

На нас никто не обращал внимания, даже женщины миннеконжу, которые стирали в реке. Мы со Старой Шкурой Типи вошли в воду, а надо сказать, что Литтл Бигхорн — река со стремительным течением, и вода в этом месте доходила до пояса, и перешли реку вброд. Как был одет я, уже упоминалось, но я ничего не сказал об облачении вождя, а его голову украшал полный боевой убор из орлиных перьев, которые, если тщательно присмотреться, были немного побиты молью, но всё равно это был великолепнейший головной убор: каждое перышко заканчивалось белым пушком и крошечными круглыми зеркальцами на висках, а сзади он, этот головной убор переходил в длинный хвост из таких же перьев, конец которого доходил до пят и даже волочился по земле. Лицо было раскрашено алой краской, на щеках — жёлтые молнии. В одной руке он держал огромный лук, особый, с ненатянутой тетивой и с железным копьеобразным наконечником, прикрепленным к верхнему концу. В другой руке вождь нес тот старый священный узел, который я помнил по Уошито и даже ещё более давним временам; его кожаная обертка с одного края превратилась в труху и оттуда торчала птичья лапка — амулет, приносящий удачу. Я приглядывал за ней, чтобы не выпала, но засунуть назад не решался, потому что нельзя прикасаться к священным вещам других, нельзя даже знать что там, в этом узле.

Я увидел место, где ещё вчера мы переезжали через Овраг Священного Хвоста. Земля тут была взбита копытами, были тут и следы подкованных железом кавалерийских лошадей, уходившие прямо в воду, но мы так далеко не забирались, так что это, должно быть, они были оставлены отбитыми лошадьми, которых индейцы перегоняли в свою деревню.

Мы прошли милю, а то и больше, поперечным оврагом, по которому отходил Кастер, потом поднялись по склону и стали карабкаться ещё выше к этому последнему гребню. Мы немало прошли, прежде чем мне попался первый труп, хотя, возможно, здесь были и другие, свалившиеся в многочисленные ущелья вокруг, а то и сброшенные туда после того, как были раздеты и изувечены.

Но вскоре трупы стали встречаться чаще; издалека на ярком солнце они казались белыми-белыми, словно поле, усеянное валунами. Вон один, второй, а вон два или три; попадались и кучки по десятку, лежавшие там, где упали, почти все по подразделениям. Следов панического бегства заметно не было. Да, их убивали, но заставить бежать не смогли. А если вспомнить, сколько среди них было новобранцев, вспомнить, до чего они устали после двухдневного перехода без какой-либо передышки, вспомнить превосходящие силы противника, то надо признать, что они и правда не ударили в грязь лицом.

И сейчас, когда мы с трудом тащились вверх, Старая Шкура неожиданно произнес:

— После этого боя я стал лучше думать о белых людях. Я не догадывался прежде, что они знают, как надо умирать…

— А ты можешь их видеть, дедушка?

— Почти, — сказал старик. — Их тела так сверкают… Но как только мы подходили ближе, беломраморный цвет не оказывался чистым, он имел прожилки, а иногда был забрызган красным, который на жаре побурел. К тому же появился запашок, на который слетелись миллионы мух; при нашем приближении в небо взлетали стаи птиц и кружили над головами, а койоты отбегали на безопасное расстояние. А ещё было немало лошадиных трупов. На этой квадратной миле валялось их не меньше сотни.

Я сцепил зубы, задержал дыхание и устало потащился дальше — земля будто уходила из-под ног, словно брёл я зыбучими песками, хотя на самом деле была она сухая, как зола. Но я продолжал идти, ведь Старая Шкура Типи недаром шёл сюда, у него была какая-то большая цель. Не вурдалак же он… И, думаю, что лишь благодаря ему я вообще смог понять, что Шайен произошло на этом ужасном гребне и при этом не сойти с ума.

— Да, — сказал он, сделав глубокий вдох сквозь древние пергаментные ноздри, — наверно, там, на другой стороне они счастливы, счастливы, что умерли как воины, и не как Те-Что-Пасут-Коров, или как Те-Что-Растят-Кукурузу или как безумные Те-Что-Роют-Золотой-Песок, или как Те-Что-Кладут-Железо-Для-Огнедышащей-Телеги. И вот что, сын мой, я скажу тебе… Я ведь прежде долго думал, что все белые мужчины превращаются в женщин…

Он остановился на какую-то минуту, чтобы дать мне возможность отдохнуть. А и правда, этот ночной сон сотворил со мной буквально чудо, ну и, конечно, повязка на плече… Чудом являлось уже одно то, что я мог ходить, не то что лазить по горам. Ну, а сам Старая Шкура Типи не выказывал никакого переутомления, хотя на солнечном свете его преклонный возраст был заметен: эти овраги на его лице были настолько глубоки, что муха подумала дважды, прежде чем взбираться на их крутые склоны. Действительно, лицо его было миниатюрной копией здешних мест. И рядом с его обветренной кожей, там, где она проступала из-под краски, кожаная обертка его священного узла смотрелась почти что новой.

Сейчас он обернулся и, казалось, обозревал всю панораму; к груди он прижимал священный узел и копьеобразным концом лука, на котором болталось два пера, указывал перед собой:

— Оттуда шёл Ссадина и с ним много воинов, — сказал он, — а оттуда — Вороний Вождь. Там, внизу, Хромой Белый Человек и Шайены, а также миннеконжу и другие прорывались сквозь солдатские цепи, в то время как великий Неистовая Лошадь и Две Луны прошли вдоль реки, а потом зашли оврагами синим мундирам в тыл и внезапно ринулись на них… Да, мой сын, это был величайший бой всех времен, и другого такого уже не будет никогда.

Его хрипловатый голос слегка дрогнул, и по желобам у огромного алого носа с жёлтыми обводами скатились две слезы и исчезли в вертикальных складках его верхней губы. При этом рот его был подобен речной системе с притоками сверху и снизу.

И несмотря на всё, что я пережил, мне стало жаль его и я сказал:

— Наверняка ещё будут сражения, — хотя и не видел, что ему за толк в этом, поскольку он и так был слишком дряхл, чтобы участвовать в этой недавней битве.

— Нет, — возразил он. — Это конец.

Вскоре я собрался с силами и мы полезли дальше, и как раз мимо останков эскадрона «С», погибшего прямо под небольшой горкой; но я не ставлю перед собой цели представить подробное описание этой бойни, ибо думаю, что достаточно рассказывал о том, как обычно после боя появляются индианки и как они поступают с ранеными. Так вот, они получили возможность устроить такое пиршество сразу после битвы при Литтл Бигхорн, какое могло пресытить самого ненасытного обжору. Им предстояло обезобразить столько трупов, что через некоторое время они попросту устали их увечить, и в итоге много тел осталось нетронутыми, а с некоторых даже не сняли одежду.

Но Тому Кастеру досталось очень крепко. Он напоминал кровавый обрубок на мясницкой колоде. Я бы ни за что не узнал его, если б не его инициалы, вытатуированные на руке рядом с богиней Свободы и американским флагом. Его белокурый скальп содрали до самой шеи, череп раскроили, а живот распороли от грудины до паха, а там… нет, не хочу больше об этом, просто пусть его случай — то, как его изувечили — представит вам картину всех изувеченных, хотя его, судя по тому что я видел, обезобразили едва ли не больше всех. Помните, Ботси рассказывал, что Дождь В Лицо поклялся вырезать сердце Тома и съесть? Судя по всему, он вполне мог это сделать, хотя в последующие годы и отрицал.

Так что я просто содрогался от ужаса, когда забрался на вершину горки, и это меня, скорей, вел Старая Шкура Типи, а не я его, потому что если индейцы такое сотворили с Томом, то до чего же ужасен должен быть жребий генерала…

Мы пробрались через завал из конских трупов, которые из-за того, что стали разлагаться — ведь уже прошли сутки — распухли; запах — жуткий; тут были и бледные тела солдат, разбросанные вокруг как кукурузные початки. Какое-то время царила полнейшая тишина, но, наверно, мне это просто показалось, так как дул лёгкий ветерок и через какой-то миг я уловил равномерный шорох.

Потом я разглядел, что это было: ветер носил по земле сотни зеленых бумажек и время от времени какую-нибудь из них задувало на обнажённый труп, чтобы придать тому благопристойность. Это было то жалованье, выплату которого Кастер задержал и которое распорядился выдать только на следующий день после того как выступили из форта Линкольн. Индейцы находили деньги, когда грабили трупы, и выбрасывали прочь, как и другие бумажки, которые им попадались: любовные письма, приказы и тому подобное — и все это ветер разносил по местности, придавая ей сходство с заброшенным местом пикника там, где ни один из трупов не был изувечен, и тела погибших можно было принять за просто спящих, если б из них не торчали стрелы.

У лейтенанта Кука сняли скальп не только на голове, но и срезали кожу с одной щеки, где росли котлетообразные бакенбарды. Келлогг, парень из газеты, лежал на том самом месте, где я видел, как он упал, полностью одетый, непокалеченный.

Старая Шкура Типи сказал:

— Отведи меня к бывшему Длинноволосому.

Нелегко опознать голого мертвеца. У трупа индивидуальное стирается и становится каким-то неотчетливым; они все какие-то похожие, как люди в турецких банях, только при этом ещё и неподвижные.

Но в конце концов я всё же увидел Кастера; руки его по-прежнему были разбросаны в стороны, как у распятия, совсем в той самой позе, как когда он упал; он лежал на останках двух кавалеристов, наверно, его на них скинули, когда раздевали. На груди слева у него виднелась крошечная дырочка, а ещё одна была на виске с той же стороны. Из первой раньше проступило очень много крови, а из второй вообще ни капли. Думаю, что эту вторую он получил после, когда все пали и индейцы объезжали поле сражения, стреляя в каждого, чтобы добить наверняка.

С него не сняли скальп и тело не увечили. Меня удивило выражение его лица. Клянусь, на нем все ещё была смутная улыбка, как всегда ироничная и самонадеянная.

— Вот он, — сказал я Старой Шкуре, взял его за руку и подвёл к телу. Подойдя к Кастеру, вождь наклонился и быстро ощупал его голову. Что-нибудь злобное, мерзкое я бы ему сделать не позволил, но я знал, что он не собирается этого делать; он просто рассматривал покойного генерала так, как это делают слепые. Потом он выпрямился и говорит:

— Это тот самый человек, который был предводителем солдат на Уошито?

— Да.

— И на Песчаной речке перед этим?

— Нет, там был другой.

— А-а-а, — он кивнул древней головой в большом военном головном уборе, и перья убора наклонились все как одно подобно тому как в небе стая птиц одновременно изменяет направление полета. Зрелище было очень красивым, и я о нем упомянул лишь ради контраста со всем остальным в этом мрачном месте. Здесь, на всем этом поле, не было кроме нас и мух больше ни одной живой души. Все индейцы ещё вчера унесли своих мёртвых и больше не возвращались сюда.

— Правильно, — говорит Старая Шкура Типи.

Концом лука он слегка дотрагивается до обнажённого белого плеча Кастера, нанося ему символический удар, и что-то говорит, обращаясь к останкам, и слова эти я не могу передать лучшим образом, чем так:

— Ты — плохой человек и мы отомстим тебе.

И всё… И мы направились назад, в стойбище, только я все ещё находился под впечатлением от этой трагедии и этого триумфа. Кастер должен был умереть, чтобы склонить меня на свою сторону, и в конце концов ему это удалось: не могу отрицать, что это действительно выглядело благородно — стать самому себе памятником.

И я поделился со Старой Шкурой Типи мыслью, которая пришла многим другим белым после того как мир узнал о Последнем Бое Кастера — только мне она пришла в голову раньше, ведь я был первым американцем, кто видел его лежащего мёртвым, точнее также как был последним, кто видел его живым — романтическая мысль, вполне в духе героического представления генерала о себе, которое он сумел навязать даже такому скептику, как я.

Я сказал:

— Его не скальпировали, дедушка. Индейцы почтили его как великого вождя.

Старая Шкура Типи улыбнулся и посмотрел на меня как на глупое дитя.

— Нет, мой сын, — сказал он. — Я ощупал его голову. Его не скальпировали только потому, что он стал лысеть.

Вернувшись в типи вождя, я сразу свалился с копыт, ну, а о том, как утром и днём двадцать шестого индейцы продолжали осаждать остатки Седьмого полка на холме Рино, вы можете прочитать; а потом по селению проскакали мальчишки, пасшие лошадей, с известием о том, что появились ещё «синие мундиры» и движутся со стороны устья вдоль речки Жирной Травы. Тотчас дали знать мужчинам, чтоб возвращались, а женщины за какие-то три четверти часа разобрали бесчисленные вигвамы, и мы выступили в направлении на юг; мы все, то есть тысячи индейцев и десятки тысяч животных — колонна мили на четыре: женщины и дети верхом на пони, с волокушами, расположились посередине колонны, а воины в качестве охраны спереди и сзади.

Все ещё разукрашенный и в наголовнике, я влился в личный состав семьи вождя и трусил на одном из его пони; вождь ехал рядом на другом, ну, и понятно, поблизости держались его жёны. Когда мы трогались, два-три индейца всё же скосили глаза в мою сторону, но петушиться никто из них не стал. Надо думать, драться к этому времени им наскучило и никто не хотел без особой нужды к тому переть на рожон. А я узнал кое-что новое: оказывается, индейцы не могут все свое внимание направлять на что-то одно, даже на победу.

Я имею в виду, что они такие, когда воюют между собой, но чтоб они наголову разбивали белых, такого прежде мне не доводило видеть.

Группа Шайенов прошла долиной у позиций Рино лишь к вечеру, ведь в этой веренице Шайены шли последними; я оглянулся на эти горы, но ни одной живой души не разглядел — до позиций было несколько миль. К тому же, перед этим, чтобы скрыть наш отход, индейцы подожгли траву, и в воздухе ещё висела дымовая завеса.

Новые «синие мундиры», подступавшие с севера, конечно же, были войсками генералов Терри и Гиббона, которые шли на встречу с Кастером, опаздывая при этом на сутки, точно также как он явился днём раньше. Теперь им предстояло узнать о том, что Кастер погиб, а индейцы испарились. Ну, об этом можно прочитать, как можно прочитать и о том, как Рино и Бентин оборонялись на холме, и о том, как нашли тела Лавендера, Чарли Рейнольдса, лейтенанта Макинтоша и Кровавого Тесака среди прочих павших в этой долине.

Сам я шёл с индейцами низиной, и, к счастью, никого из своих друзей, кто сложил здесь голову, не видел Должно быть, они погибли выше, в лесу.

И, конечно же, можно прочитать о самой битве битве при Литтл Бигхорн, причем, в самых разных версиях, ведь спорят о ней до сих пор. Первым делом сообщения о ней появились в газетах, потом было дознание — военное расследование, проявил ли Рино трусость; и во время этого дознания была заслушана уйма свидетелей, и в результате Рино признали невиновным, хотя некоторые офицеры, те самые, которые во время трибунала показывали в его пользу, за дверями оного продолжали поливать его имя грязью. Даже те немногие, что остались от Седьмого полка, продолжали жить в соответствии с его славными традициями, обнимаясь на публике и понося друг друга наедине.

А потом наступил черед рассказов солдат и офицеров, которые находились на других участках сражения, в том числе разведчика из племени Ворон по имени Кучерявый. Ну, а потом нашлись парни, которые ходили по резервациям и расспрашивали индейцев, воевавших на стороне противника. И, естественно, ничего кроме путаницы из этого не вышло: никакие два дикаря не могли сойтись во мнении о том, что тогда происходило даже на их собственном конкретном участке, видя все по-разному, как у них неизменно бывает, не говоря уже о той роли, которую играют индейская вежливость и страх. Некоторые индейцы думали, что их накажут, если их истории будут звучать не слишком приятно для белого уха; а некоторые из вежливости сообщали исследователю то, что тот, по их мнению, хотел от них услышать. Так один все твердил, что все люди Кастера покончили с собой; другой — что войска перешли реку вброд, проникли в деревню, но были выбиты, а генерал был убит на самой середине реки.

Позже всех за дело взялись историки, причем, некоторые из них поселились на этом самом поле битвы, которое превратилось в национальный памятник, и таскались по нему с мерной лентой и теодолитом. Подчинился ли Кастер приказу или нет? Мог ли Бентин вовремя подойти к нему на помощь? Каким именно был путь из Лоунтипи этих пяти эскадронов? И на каждый вопрос — десятки ответов, причем, масса «за» и масса «против» по каждой частности.

Но был там и при этом выжил один только я, и рассказал я вам чистейшую правду, и ничего кроме правды, если только мне не изменяет память, ведь до сих пор ношу я рубцы от ран, полученные на этом гребне, у реки Литтл Бигхорн, территория Монтана, в бою с Лакотами и Шайенами двадцать пятого июня тысяча восемьсот семьдесят шестого года, в котором генерал Кастер и пять эскадронов Седьмого кавалерийского полка сложили свои головы. Все, кроме одной…

Отчего же я до сих пор хранил молчание? Ну, враждебные индейцы в этой стране никогда не были популярны, и в течение нескольких лет после Литтл Бигхорн любовь населения к краснокожим настолько поубавилась, что, наверно, гремучие змеи и те пользовались большей симпатией народа.

— А что, — говаривал я потом в какой-нибудь развесёлой компании в салуне, — так оно и было: меня спасли мои краснокожие братья-Шайены.

Прошло время и где-то в двадцатые, помню, ежели случалось мне заикнуться моим тогдашним приятелям насчёт моей индейской жизни, то они на меня начинали посматривать искоса, и даже как на сумасшедшего. А для меня, с моей-то наследственностью, сами понимаете, это вопрос больной…

Ну, а с тех пор как тут, в этой богадельне, стали но телику вестерны показывать, то мне случалось пару раз отпустить несколько крепких слов по их адресу, а то, ей-Богу, противно смотреть как какой-нибудь итальяшка, или там русский, небрит и накачан как циркач, а туда же — карячится, корчит из себя индейца. А краснокожим, им и бриться-то не надо, и так не растет, и мышцы нигде не выпирают. Ну, а в киношках этих индейцы, Господи прости, они ж просто бандюги, гангстеры какие-то. Я так думаю, уж если этим киношникам краснокожих под боком не хватает, взяли б уж узкоглазых, азиатов-китайцев там, или япошек, на эти роли, а что — пускай играют, потому как сходство чрезвычайное, Просто на одно лицо — они ведь двоюродные братья в седьмом колене. Взгляните без предубеждения и сами увидите, что так оно и есть.

Вот я, как правило, и помалкивал в тряпочку, а причина-то была простая: ну, кто бы мне поверил? Сами посудите. Но теперь-то мне и дела нет, поверят — не поверят, потому как возраст у меня такой. Так что, сэр, если и вы мне не поверите, ну и чёрт с тобой…