Маленький Большой человек

Глава 24. КЭРОЛАЙН

Весной семьдесят шестого я прибыл в город Шайенн, что в Южном Вайоминге. Здесь была станция все той же «Юнион Пасифик» и что-то вроде перевалочной базы старателей, захваченных золотой лихорадкой Блэк Хиллз. А надо сказать, что по договору с Лакотами «бледнолицые братья» должны были держаться подальше от Чёрных гор, и всякого, кто сунется, армия должна была тут же заворачивать обратно. Но такой участок двумя-тремя полками наглухо не закроешь, даже когда захочешь, а уж тем более, — когда нет. Как поймают кого с кайлом да лопатой, а он: «Я, что, я — ничего», — на том все и кончалось. В самом деле, не станешь же стрелять в своего, белого, из-за каких-то паршивых индейцев! Ну, а тому только и оставалось, что сделать вид, будто заворачивает оглобли, и подождать за ближайшим холмом, пока патруль уберётся подальше, и уже спокойно продолжать путь к заветной цели.

Действие патрулей можно было сравнить с тем же старательским ситом, однако, с той разницей, что сквозь это сито мог просочиться любой, кто возымел такое желание; но, как ни странно, даже это крупноячеистое сито перед Блэк Хиллз вызывало в городе чувства, весьма далекие от признательности к армейским властям. А все дело в том, что в Блэк Хиллз подозревали второе Колорадо (была, как вы помните, такая золотая лихорадка), а раз так, то и вопрос ставился ребром: на чьей стороне армия — на стороне прогресса или на стороне варварства? При этом подразумевалось, что прогресс олицетворяют собой белые, поэтому армия не должна мешать честным старателям столбить участки, а наоборот — выступить и прогнать нахальных краснокожих, ну, чтобы не стояли на пути прогресса. Раздавались и более радикальные голоса. А в общем, так или иначе, но в воздухе пахло грозой.

Чёрных туч, что надвигались на Блэк Хиллз со стороны равнин, не могли не замечать и сами индейцы, но их беда была в том, что остановить грядущее нашествие им было не под силу. Единственное, что им оставалось, это тихо-мирно спускать непрошенных гостей с родных гор, оказывая им самое любезное внимание, чтобы — не дай Бог! — эти самые гости как-нибудь не обиделись. Вот уж поистине христианское долготерпение!

Ну, так значит, весной семьдесят шестого прибыл я в город Шайенн, подчеркиваю — город Шайенн, а вовсе не индейское племя, ибо город, хотя и был назван в честь племени, отличался от него решительным образом. Если бы, скажем, настоящему Шайену (который индеец) вдруг вздумалось проехаться по Шайенну (который город), можно было смело ставить сто к одному, что до центра он не доедет — первый же белый, кому он попался бы на глаза, проморгавшись, тут же разрядил бы в него свою пушку. Да, ну так вот, не успел я прибыть в Шайенн и что же я вижу? — на улице смачная потасовка. И хотя дерутся только двое, зато есть на что посмотреть: какой-то невзрачный малый самого что ни на есть худосочного телосложения бойко охаживает здоровенного верзилу и вот-вот усадит его прямиком в лужу.

При виде хорошей драки я всегда чувствую, что нет таких дел, которые не могли бы обождать, и присоединяюсь к толпе зевак: надо же поглядеть, кого это там охаживают. Присматриваюсь — и что же? Оказывается — это мою сестру Кэролайн.

Наблюдать, как какой-то ублюдок, пусть даже из лучших побуждений, молотит мою сестру, я, конечно, не собирался, и пусть он был чуть не вдвое меньше её, разница не могла служить оправданием столь явного неуважения к женщине. Однако, поскольку в толпе никто вмешиваться не спешил, то прямого вмешательства, наверное, не простили бы и мне. Поэтому, особенно не дергаясь, я с независимым видом извлекаю из кобуры свой новехонький «Кольт», нежно перевожу барабанчик и жду, когда они хоть на миг разомкнут объятия, чтобы, значит, ненароком не зацепить Кэролайн. Тут как раз этот недомерок проводит славный апперкот, Кэролайн совершает что-то вроде пируэта и уже совершенно неприлично приземляется на все четыре. Я приподнимаю «Кольт», но тут мой сосед по зрительскому ряду и говорит: «Что ж, сэр, полагаю, вопрос о Пиковой Даме можно считать решенным!»

«Что за чёрт! — думаю про себя. — Как некстати привязался!» — а вслух спрашиваю: «Вопрос о ком, сэр?»

— О Пиковой Даме, сэр, — отвечает он и сплевывает табачную жижу ровно в дюйме от носка своего сапога. — Вы, я вижу, припозднились к началу, так вот, эти две сучки заспорили ещё в баре: та, рыжая, что поздоровее, что она, мол, Пиковая Дама — и все тут, а та, что поменьше, как раз входит в бар и фигуру ей со средним пальцем: «давай, — говорит, — выйдем, разберёмся!»

Я незаметно опускаю «Кольт» в кобуру. «Слава Богу, — думаю, — удержал сосед от греха!» — и гляжу, что ж это за конкурентка объявилась у моей Кэролайн? Та стоит — руки, как у боксера, чтобы, значит, в случае чего, поставить, а, вернее, уложить Кэролайн на место. Ну, что сказать? Более страшной дамской рожи я в жизни ещё не встречал, а повторять ту отборную брань, которую она вылила на поверженную Кэролайн, даже язык не поворачивается! Да-а-а, по сравнению с ней излияния той же Кэролайн могли показаться воскресной проповедью, а ругань портовых грузчиков — выступлением церковного хора.

Тут надо заметить, что в ту пору прозвище «Пиковая Дама» или иначе «Джейн Баламутка» было на слуху у всех ковбоев от Техаса до Канзаса, от Небраски до Аляски, если, конечно, на Аляске были ковбои. Само собой, слыхал это прозвище и я, но вот повидать этот редкостный экземпляр довелось впервые. Как я уже сказал, рожа у этой дамы была преотвратнейшая: печеный картофель, и тот — смазливей, а уж всяких там прелестей-статей — и с подзорной трубой не сыщешь. И вот поглядела эта красавица на Кэролайн, убедилась, что та вроде как вставать не собирается, ткнула её носком сапога, сплюнула, подобрала сомбреро, что валялось тут же в грязи, и, не потрудившись отряхнуть, нахлобучила на голову, стриженую, как у мальчишки. После чего она, к вящему восторгу публики, ещё раз продемонстрировала своё незаурядное искусство слова, на сей раз безотносительно к Кэролайн, и поплелась в салун.

Помнится, я рассказывал о том, как сестра спасала меня после злосчастного поединка с зелёным змием — вот и пришел мой черед отплатить ей добром за добро! Но как ни хотелось мне рассчитаться с ней той же монетой — увы, ввиду её могучей комплекции задача оказалась для меня непосильной. Пришлось ограничиться малым: сбегать к ближайшему лотку и, растолкав чьих-то лошадей, набрать воды в шляпу. Воду я с размаху выплеснул ей в лицо, и Кэролайн одарила меня взглядом, полным неосознанной любви и признательности. Тем не менее, первое, что она произнесла при виде родного брата, было:

— Так где эта шлюха? Сейчас я её прибью!

Я сел рядом с ней на корточки и сказал: «Кэролайн, тебе задали трепку, причём, по всем правилам, и, насколько я могу судить, совершенно заслуженно. Зачем ты доказывала джентльменам, что ты Пиковая Дама, когда на самом деле Пиковая Дама — та самая дама, что вытерла об тебя ноги?»

Кэролайн понадобилось ещё некоторое время, чтобы окончательно прийти в себя и сообразить кто я такой, однако она все ещё была слишком расстроена, чтобы выразить свои сестринские чувства подобающим образом. С огромными усилиями мне удалось оторвать её от земли и придать ей хоть какую-то устойчивость, необходимую хотя бы уж для того, чтобы не смущать общественный пейзаж зазывным положением фигуры. Что и говорить, в вертикальном положении вид Кэролайн внушал ещё большую тревогу, чем при горизонтальном: глаз оплыл, как свеча; губы — как у того негра; в причёске пролысина — выдрала проклятая конкурентка; ухо — чуть не откушено, а про синяки и говорить нечего — живого места не видно! Хорошо еще, что неподалёку от салуна проживал то ли лекарь, то ли знахарь, а в общем — человек, у которого от властей был соответственный патент на то, чтобы, значит, соответственно пользовать тела и кошельки посетителей популярного заведения. С этим лекарем-знахарем нам просто здорово повезло: он сумел поставить не только диагноз, но ещё и пару-тройку примочек, и даже дал склянку с каким-то патентованным зельем для поддержания, как он выразился, то ли тонуса, то ли модуса вивенди.

Заботами высокоучёного джентльмена Кэролайн почувствовала себя не в пример лучше прежнего, а уж глоток патентованного зелья — тот окончательно привел её в чувство. А вернее — даже в два чувства: чувство мести и чувство голода. Преодолеть такую раздвоенность чувств, по мнению Кэролайн, можно было только в салуне, причём, как можно быстрее — пока действует этот самый фокус вивенди, но в салун я её уже не пустил, а для поддержания фокуса вивенди повел в ближайшую забегаловку, где под моим присмотром она уплела отбивную размером с лошадиное седло и чуть не три фунта жареной картошки.

Ту отбивную я прекрасно помню и по сей день, ибо если величиной она могла соперничать даже с лошадиным седлом, то прочими вкусовыми достоинствами — разве что с лошадиным копытом. Благодаря этому обстоятельству отбивная с лихвой оправдывала своё название: у меня, например, она отбила аппетит, зато у Кэролайн — поползновения на чужой титул.

Одержав нелегкую, но тем более почетную победу над суровым продуктом, Кэролайн душевно размякла, утратила боевой запал и вроде как удовлетворила свою жажду мести. Отколупнув от стола щепочку, она задумчиво принялась ковырять в зубах, и тут, озирая облик сестры, я с горечью отметил зубодробильные последствия её салунного образа жизни. И пусть, как говорится, в зубы я ей не заглядывал и не считал, с первого взгляда мне и так стало ясно: считать особенно нечего — все они уже наперечет. Я понял, как несладко приходилось Кэролайн все эти годы, и меня охватило острое чувство жалости. Оно ведь как получается? Женщина, с какой стороны её ни возьми, а существо отличное от мужчины, и что касаемо зубов, то в её жизни они играют куда большую роль, чем в нашей. Женщине — ей ведь и поулыбаться надо, и подхихикнуть, ну и посмеяться, наконец, чёрт подери, — было бы что показать! А что тут покажешь, когда вместо передних — сплошная пробоина? Вот то-то и оно!

— Ну? — говорю я ей, собираясь выяснить, как же она докатилась до такого состояния.

— Что «ну»? — оживилась Кэролайн. — Не «ну», а был бы ты настоящим братом, уже б давно сбегал и пристрелил эту поганую шлюху!

— Может быть, я ещё так и сделаю, — рассудительно заметил я, — но только вначале хотелось бы знать, чего такого она натворила кроме того, что перекрасила тебя из пиковой в червовую. С бубной пополам. И это при том, что у вас разные весовые категории.

— Это потому, что я не в форме, Джек! — пожаловалась Кэролайн. — Я форменным образом не в форме!

И залпом вливает в себя полкружки кофе.

— Мне очень плохо. Мне так плохо, что я просто-таки помираю. Ты и представить себе не можешь, до чего мне плохо!

Вот тут она была неправа. Я вполне представлял себе, до чего плохо может быть человеку, у которого в желудке застрял этот кулинарный монстр — я опять же имею в виду отбивную. Так что я очень даже сочувствовал Кэролайн. Более того, со свойственной мне врожденной деликатностью я попытался показать ей, где облегчить свою участь, но Кэролайн лишь безнадежно махнула рукой.

— Ах, да я не о том, Джек!

И в доказательство допивает остаток кофе.

— Я действительно умираю. Но умираю не от чего-нибудь, а… от любви! Да-да, Джек, твоя сестра умирает от любви, но… тебе этого никогда не понять, потому что ты черствое, холодное, бездушное и бессердечное существо — все вы, мужчины, одинаковы!

Несмотря на явную категоричность этого утверждения, я решил с нею не спорить, а наоборот, собрал в кулак всю свою мягкость, теплоту и сердечность и как можно задушевней спросил, в чём дело.

— В чем, в чем — ни в чем! — хлюпнула она носом, и я тут же переменил тему — не люблю, когда женщины плачут.

— Слышь, Кэрол, — интересуюсь я самым беззаботным тоном, ну, чтобы отвлечь её от грустных мыслей, — а как там, кстати, поживает твой разлюбезный Фрэнк, как его — Путаник, что ли? Помнится, году этак в шестьдесят седьмом он питал к тебе сильную слабость…

— Ах, да никак он не поживает, — вздыхает она, — если мы говорим об одном и том же. Только звали его не Путаник, а Затейник. Впрочем, это всё равно, потому как Фрэнк, несмотря на своё честное имя, оказался просто бесчестным подлецом и негодяем!.. Джек! Как только ты смылся, покинув свою беззащитную сестру на произвол судьбы, так этот подлый негодяй сразу же и полез попользоваться моей беззащитностью. Пришлось охладить его пыл, ну не то, чтобы очень, а так, слегка. «Кольтом» по голове… И знаешь, что этот подлец мне устроил? Он взял — и переохладился! Джентльмен называется… Но ему-то что: был Затейником, стал покойником — и всё. А мне что делать? Ты, кстати, куда пропал? Тут майор Норт всем рассказывал, будто в той драчке с индейцами ты драпанул так, что только тебя и видели; оставил, говорит, поле боя, и ещё этой… дизентерией обозвал.

— «Дезертиром», — поправил я машинально. Но Кэролайн не слушала:

— Я и говорю, что страшно обидно, когда твоего брата обзывают всякими дурацкими учеными словечками. Сказал бы уже просто: «Ох, и болячка этот ваш Джек!» — и то б легче было Кэролайн относилась к тому, увы, нередкому типу людей, коих в общении с другими более всего прочего интересует собственное мнение, а вернее — только оно их и интересует. Отличительной чертой этого типа является его полная неспособность прислушаться или хотя бы выслушать мнение собеседника, и что всегда меня особенно поражало, так это то, что при всей его, этого типа, категоричности, он настолько увлечен собственным краснобайством, а если точнее — то просто игрой на чужих барабанных перепонках, что даже и не замечает, в какой бездне ошибок, заблуждений, противоречий, иллюзий и дешевого самообмана пребывает его ум. Взять ту же Кэролайн — так на каждую фразу из двух слов у неё приходится, как минимум, по три-четыре неверных умозаключения, но едва кинешься их исправлять, как тут же обнаруживаешь, что только подкинул ей повод для новых, аналогичных же, умозаключений. Всё это я, разумеется, подумал про себя, а вслух, конечно, ничего говорить не стал — теперь вы понимаете, почему.

Не дождавшись моей реакции на «болячку» Кэролайн, естественно, не смутилась, а как ни в чем не бывало вернулась на более накатанную колею.

— Так что после досадного недоразумения с Фрэнком, — продолжала она, — пришлось мне, как ты, наверное, догадался, держаться подальше от этой их железки со всеми её затейниками и покойниками. Пришлось податься в Калифорнию, оттуда — в Орегон, потом в Аризону, а потом ещё — в Санта-Фе и, наконец, — в Техас. В Техасе я была дважды. Нет, трижды! Или четырежды? А ещё — в Айове. И даже — в Вирджиния-сити. Где я только ни побывала, Джек! Я везде побывала! Но при этом я всегда, слышишь — всегда! — оставалась честной девушкой!

— Успокойся, Кэрол, я нисколько в этом не сомневался, — заверил я её. — Ну, а что Шайен за петрушка у тебя приключилась с этой (я кивнул в сторону салуна), Баламуткой?

Тут Кэролайн напускает на себя вид оскорбленной невинности: начинает сморкаться, потом вытирать нос рукавом, потом опять сморкаться, и я уже чувствую, что её не остановить.

— Да ты сама посуди, — говорю ей, — если эта стриженая и впрямь Баламутка, так ей же самой хуже: морда такая, будто по ней эскадрон проскакал, язык — что поганая метла, фигура — чахоточная, внешность — тифозная, — положительно, я не знаю мужчины, который упал бы на её прелести! Ну а что до драки, то Господь Бог, знамо дело, что натворил, э-э-э, сотворил женщину совсем для другого!

Наше с Богом понимание женской природы вызвало у Кэролайн приступ хохота. Причём, как и следовало ожидать, отнюдь не по адресу.

— Джек, — заключила она, отсмеявшись, — ты совсем не знаешь мужчин! Ты и представить себе не можешь, скольким из них подавай именно такую — драчливую к языкастую; да они от неё просто с ума сходят! Я и больше скажу: где бы я ни была, а была я, можно сказать, везде, за мной постоянно увивалась целая куча поклонников, и среди них, между прочим, сам Бешеный Билл, Билл Хикок, — небось, слыхал о таком? Ну, так вот: это мерзкое пугало, эта вертихвостка, подстилка, гремучка, вонючка, вошь недошибленная, сопля придорожная, мозоль в сапоге и заноза в заднице вечно перебивала мои самые верные, самые выгодные партии! Стоит им услыхать её имя — и, даже не взглянув на морду, они тут же слетаются, как мухи… известно на что. Баламутить — это она умеет. Так что дело не в морде, Джек. Не в морде, а в имени, понимаешь: в и-ме-ни! А оно у неё даже не настоящее! Настоящее — что-то вроде Джейн Кэнери. Канарейка грёбаная, тьфу! Но иногда просто диву даешься: зайдешь в салун, все твое — все на месте, а никому, никому-никому не нужна, разве что пьяни задрипанной, да и то… лишь затем, чтобы за сиськи дернуть, но зато если скажешь: «Хэлло, ковбои, а вот и я ваша Джейн Баламутка!» — и весь этот салун — он твой, Джек, твой до последней капли виски! Ах, что тут начинается, ты бы видел; все просто из штансв лезут, чтобы, значит, тебе угодить: стульчик пододвинут, стаканчик нальют, ну, ущипнут, конечно, не без этого, но рук — рук ни одна свинья не распускает, иначе мозги вышибут! Тут один попробовал, симпатичный такой, так его живо за дверь выкинули: «Научись, — говорят, — как вести себя с дамой!» — представляешь, Джек? Ну, и ты, глядя на такое к себе отношение, сразу чувствуешь, что ты для этих парней не какой-нибудь хвост собачий и не коровья лепешка, а — женщина, женщина с большой буквы, любимица публики!.. Джек, в моей жизни были большие неудачи — вся моя жизнь была одной большой неудачей, и мне, как никому другому, хочется чувствовать себя любимицей… любимой…

В голосе Кэролайн послышались жалостливые нотки, ещё чуть-чуть — и расплачется, а утешить её мне было нечем. Нечем, потому что на сей раз она была права.

В дальнейшем я неоднократно размышлял о том поразительном и своеобразном феномене, который с нелегкой руки Кэролайн можно было бы назвать «феноменом имени». И пришёл к выводу, что он-таки сильно отличается от того, что она обозначила словом «морда». Действительно, если морда как бы всегда с тобой, то уж об имени этого никак не скажешь. Имя живет какой-то своей, особой, отдельной от тебя и непостижимо загадочной жизнью. При этом имена незаслуженно забываются, зато другие настолько обрастают легендами, что уже не имеют ничего общего со своими владельцами. За примерами ходить далеко не надо. Возьмите хотя бы меня: какая удивительная судьба выпала на мою долю; в каких только передрягах, переплетах, перепалках, перестрелках и перипетиях не довелось мне побывать; в каких только грандиозных событиях нашей истории не принимал я самого непосредственного участия! И что же? Бьюсь об заклад, вы обо мне даже не слышали! А возьмите того же Билла Хикока, того же Эрпа, того же Кастера, и вот уже нате вам: все так и млеют от восторга: «Ах, этот Билл, этот Эрп, этот Кастер!» А чего млеть-то, спрашивается, ведь если подумать, то все это только имена, а за ними — обычные люди со своими грешками и страстишками, ошибками да промашками! Но об этом-то как раз говорить и не принято, вот и выходит, что вместо человека бродит по земле какое-то привидение, призрак, одним словом — имя, да ещё и другим именам свет застит. Попробуйте-ка, напишите книгу «Бешеный Джек Крэбб» или «Последний бой Крэбба», так у вас тут же и спросят: «А был ли Крэбб?» Да был он, был! Только об этом, кроме него самого, никто уж и не вспомнит…

Но в тот момент эти горькие мысли меня ещё не посещали, и думал я совсем о другом, а именно: о моем давнишнем приятеле Билле Хикоке. Должен заметить, что его виды на Кэролайн сильно потрясли мое воображение, ибо представить его в роли ейного ухажера мне никак не удавалось. Даже несмотря на все усилия моих умственных способностей.

— А что, — осторожно попытался выяснить я, — Билл… Он что… тоже здесь, в Шайенне?

И тут уж Кэролайн, дотоле крепившаяся, как деревянная плотина в лихое весеннее половодье, дала волю нахлынувшим на неёчувствам. Добиться от неё большего не смогла бы и знаменитая испанская инквизиция.

Делать было нечего, и я оставался в неведении относительно истинного положения вещей аж до следующего утра, когда решил прогуляться по главной улице Шайенна. И вот, ни о чём не подозревая, иду я себе по улице; врагов у меня в Шайенне пока никаких, да и время ещё такое — для стрельбы вроде как рановато, в общем — тишь да гладь, солнышко припекает — хорошо! И вдруг дверь какой-то лавчонки чуть не вылетает из петель, и на пороге появляется — ну, кто бы вы думали? — ну, конечно же Билл собственной персоной!

Со времени нашей последней встречи он заметно прибавил в весе и поубавил в прыти: даже при том, что он распахнул дверь ногой, я, например, успел бы сделать из него решето прежде, чем он сообразил, кто я такой и что мне от него надо. Зато причёска… причёска совершенно не изменилась — волосы до плеч, только теперь ниспадают не на замызганную оленью куртку, а на самый настоящий городской сюртук, даже с фрачными фалдами. Под мышкой у него зажаты несколько коробок и свёртков и, хотя это крайне неудобно, — все под левой — сказывается выучка, благодаря которой он спровадил на тот свет по совокупности все мужское население среднего американского городка. Глазки его, ввиду некоторой припухлости лица, кажутся теперь совсем маленькими, но так и рыскают по улице, так и шныряют: взад-вперёд, взад-вперёд, туда-сюда, туда-сюда — видно, мается человек в ожидании. Честное слово, мне его даже жалко стало: от жалости руки просто сами зачесались — дай-ка, думаю, пульну ему над ухом, пусть приятель расслабится… Но потом ещё раз подумал и… передумал: а вдруг, знаете, старине Биллу нынче не до шуток, не поймёт шутки…

— Привет, Билл, — говорю, — ну, как? Не припоминаешь?

— А-а-а… привет, — в растяжечку произносит он, а на лице и мускул не дрогнет. Видно, что помнит он меня не хуже любой выбоины на своем «Кольте», а это — просто выгадывает время, прикидывает, где у меня пушка и как скоро я смогу её вытащить вдруг что. Наконец решив, что меня можно не опасаться, он заметно добреет лицом и даже расплывается в улыбке: «Да-а-а, сколько лет… Ну что, шулер, все ещё играем?»

— Да нет, — говорю, — только поигрываем, потому как мы люди серьёзные и собираемся на промысел.

И тут я узнаю, что он вроде как тоже. И предлагает стыковаться. Обмыть будущее компаньонство мы отправляемся в салун. И вот, когда мы уже начинаем хлопать друг Друга по плечу и вместо «ты да я» говорить просто «мы», Билл принимается вносить поправки: «Только вначале я ещё должен жениться», — внезапно припоминает он.

«Ага, — смекнул я, — так вот в чём причина слез моей Кэролайн!»

— Уж не на Баламутке ли? — спрашиваю.

Хикок одаривает меня взглядом, каким одарил бы ребёнка, сумасшедшего или калеку, то есть людей, которых по причине их известной неполноценности, лично он стрелять бы не стал.

— Да, ходят такие слухи, — снизошел он до объяснений, — говорят даже, будто мы с Джейн уже вроде как того… и будто у неё от меня ребёнок, девочка, но лично я в эти слухи не верю.

Поразмыслив над его заявлением, я вынужден был признать, что с дипломатической точки зрения оно было составлено безукоризненно: из него не следовало ровным счётом ничего кроме того, что можно было узнать не только от Билла. Но, видимо, он и сам почувствовал, что отношения между компаньонами должны строиться на чем-то большем, чем дипломатия, и поэтому продолжил:

— Так что женюсь я не на Баламутке, а совсем даже напротив — на миссис Агнес Лэйк Тэтчер, вдове нашего знаменитого циркового аттракциониста мистера Уильяма Лайка Тэтчера. Ныне благополучно упокойного, — зачем-то уточнил он. — Миссис Агнес тоже была циркачкой и скакала стоя на спине у белой лошадки… Замечательная женщина, скажу я тебе! Я как увидел её впервые, так и обмер: сердце ёкает, душа в тревоге — вдруг слетит и прямо под копыта… Эх, думаю, был бы я её мужем, к арене и близко бы не подпустил! Цирк, он, знаешь ли, занятие не женское, потому что цирк — он и есть цирк, будь то в Париже, будь то в Нью-Йорке!

«Вот так да! — думаю себе, мысленно почесывая в затылке. — Ну и дела! Это надо же!» — я, разумеется, огорошен. Но огорошил меня вовсе не факт Билловой женитьбы на вдове какого-то Тэтчера. И не жестокость этого Тэтчера, посылавшего свою будущую вдову скакать на лошади в стоячем положении. И уж, конечно же, не глубина Билловых рассуждений о цирке. Что меня огорошило, так это та легкость, с которой он принялся жонглировать словечками из чуждого нормальной жизни обихода. «Постой-постой, — подумал я, — а не означает ли это, что великий Билл, молниеносный Билл, Билл, гроза всех ганфайтеров Дикого Запада, на востоке и сам позорно выступал в цирке?!» — под «востоком» я, конечно, не имел в виду Париж…

Представьте себе, все оказалось именно так, как я и думал! Более того, Билл, похоже, даже не сознавал, какой позор он навлек на всех нас, честных жителей фронтира: ковбоев и старателей, бандитов и ганфайтеров, словом — всех тех, кому по роду своей деятельности приходилось сталкиваться с его прославленным «Кольтом»!

— Ты, Джек, не обижайся, но по сравнению с цирком твой покер — просто детские игрушки! — не подозревая о буре возмущения в моей душе, продолжал разглагольствовать Хикок. — Если б не крайняя нужда, ни за что б не бросил!

«Лучше б ты и не начинал!» — подумал я в ответ.

— А дело было так: после Нью-Йорка, где, собственно, мы и встретились с миссис Агнес, задумал я дать представление неподалёку от Ниагарского водопада — доход, как ты понимаешь, верный. Придумал пару аттракционов, сколотил труппу: ну, там, стадо полудохлых бизонов, заспанного мишку и дюжину наездников из Команчей — всё чинно, всё как положено; уже и прибыль стали подсчитывать за вычетом накладных расходов. И что же? От рева водопада все мое зверье как будто взбесилось, вроде как этот водопад прямо на них и падает: медведь орет так, что за ним и водопада не слышно: бизоны сносят загон — и в толпу: ну, а индейцы есть индейцы — у них охотничий инстинкт: заулюлюкали и вперёд, на бизонов! В общем, Джек, кто на том представлении побывал, тот его уже никогда не забудет. Одно обидно: как по мне, так за такое шоу никаких денег не жалко, ну, а меня, что называется, взяли за грудки и давай трясти-вытряхивать… Джек, ты и понятия не имеешь, почем там нынче сломанные ребра — у нас покойники дешевле! Вот и пришлось распродать все, что осталось, еле обратно добрался…

Цирковые похождения Билла — то была прелюбопытная страничка из его великой биографии, но вся она была в прошлом, а меня больше интересовало будущее.

— Кстати об индейцах, — ввернул я как бы между прочим, — тут ходят слухи, что Лакоты не очень-то жалуют непрошеных гостей…

— А-а-а, ерунда! — отмахнулся Билл (разумеется, опять-таки левой рукой). — Скоро за них возьмется армия!

— За кого? — не понял я. — За гостей?

— Да нет же! За индейцев, конечно!

Моя непонятливость начала выводить его из себя.

— Ты, парень, пойми, что если ваш брат чего-то захочет, то его уже не остановить; я как раз слыхал, — тут он понизил голос до шёпота, — из абсолютно компетентных источников, что Грант отдал тайный приказ войскам — золотоискателей больше и пальцем не трогать — пусть себе идут, а как начнется хорошая заварушка (а она-таки обязательно начнется), то наша доблестная армия развернет знамена и — в горный поход, по священным местам. Под это дело уже готовится переброска войск в долину Паудер.

Упоминание о долине Паудер меня неприятно коробит, что, впрочем, вполне понятно при том, что вы знаете об этом благословенном месте, воспетом ещё Старой Шкурой Типи.

— Значит, долина Паудер, — говорю. — А во главе, небось, как всегда лихой укротит — Да ты, приятель, никак с луны свалился! — удивляется Билл. — Ты, что, не в курсе специальных слушаний в Конгрессе?

Мне остаётся развести руками. Я, конечно, сомневаюсь, чтобы человека, упавшего с луны, могло интересовать хоть что-нибудь, кроме собственного здоровья или священника, но Биллу об этом ни-ни, потому что он может обидеться и тогда все, что он хотел бы мне поведать, придется вычитывать из газет.

Не поймите меня превратно, я вовсе не против газет, я их очень даже люблю и даже иногда читаю… при определенных условиях: ну, во-первых, когда забесплатно, во-вторых, когда нечего делать, и в-третьих — желательно перед сном; я — нормальный человек, и самое сильное ощущение, которое вызывает у меня всякая политика, это зевота. Признаюсь честно, когда несколько лет спустя я наткнулся на ту заметку — ну, ту, где говорилось про мужа Амелии, так я подумал: это ж надо, чуть было не подтерся именем родственника! Кстати сказать, когда мы познакомились с Биллом в Канзасе, он тоже плевать хотел на политику, а что его преобразило, так это, наверное, грядущая женитьба — она ведь, знаете, даром не проходит; я сам занимался политикой, когда жил в Денвере и был женат.

В общем, заметив недоумение на моем лице, Билл, конечно, обрадовался и тут же начал просвещать меня насчёт армейского скандала. Что там и как, толком не помню, но связан он был с армейской торговлей, где свой куш вроде бы имел даже Орвил Грант, братец самого президента. Фокус, как это ни странно, был совсем прост: на торговлю в воинских поселениях нужно было получать специальную лицензию, которую военное ведомство, значит, с превеликой радость и выдавало, но только не всякому-якому, а лишь тем, кто имел к нему, к этому ведомству, подход. В дальнейшем, желая компенсировать поход в министерство, а равно — получить законную прибыль, счастливые обладатели лицензий принимались взвинчивать цены до фантастических высот: простой гвоздь, наверное, и сам удивлялся, что попадая в армейскую лавку, он стоит как золотой! При виде такой обдираловки военный министр Белкнап — ясное дело! — не мог оставаться в стороне: неизвестно, что ему там перепало с этих лицензий, но на содержание армии он стал требовать слишком больших денег, а это, в свою очередь, очень не понравилось кое-кому в Конгрессе — я думаю, из тех ребят, кто на те же денежки рассчитывал сам. Так вот, эти ребята ужасно разволновались, им стало жутко интересно, куда деваются деньги, в смысле — ТАКИЕ ДЕНЬГИ, когда официально Штаты ни с кем не воюют?.. «Да что он их, ж…й ест?!» — небось, спрашивали они сами себя, имея в виду Белкнапа. Чтобы это выяснить, они сколотили специальную комиссию, которой, стало быть, и поручили разобраться, дескать, что, откуда, куда и почем. И тут уж, как министр ни крутился, ни вертелся, как ни пытался доказать, что и сам не понимает, куда что девается, а взяли его за это самое место, и взяли крепко.

Скандал разросся ещё больше, когда обнаружилось, что все запасы продовольствия и домашней утвари, которые правительство обещалось поставить в дружественные племена по договору, попали все в те же нечистые руки, и те без лишней волокиты сплавили все это добро подчистую… через армейские лавки. С подобным нахальством конгрессмены ещё не сталкивались, они не выдержали и, невзирая на лица, потребовали объяснений.

— …Короче говоря, — подытожил Хикок, — пока мы тут сидим-прохлаждаемся, в Вашингтоне идёт большая драчка, всё бурлит, всё клокочет…

— Так отчего бурлит-то? — не понял я. — Этот сыр-бор из-за чего?

Гляжу — у Билла отвисает челюсть, глаза выкатываются — сейчас в обморок упадет.

— Ты-ты-ты, что, издеваться вздумал?! — спрашивает он, превозмогая икоту.

…Да-а-а, полезно белым хоть иногда поглядеть на себя со стороны; всем полезно, но белым — особенно. Воспитанный в индейских традициях, я в этой ситуации не узрел ничего удивительного, наоборот — было бы удивительно, если бы белый, дорвавшись до дойной коровы, не выдоил бы из неё всё, что она может дать. Прикидывая, чьим братцем подфартило родиться Орвилу, если и приходилось чему-то удивляться, то это только его скромности. Представьте себе, человек воровал-воровал, а наворовал так мало, что другим людям пришлось создавать специальную комиссию, чтобы разобраться, чего он там наворовал! Да если вдуматься, то как раз те денежки, что бухнулись на эту комиссию, нужно было взять да отдать Орвилу — за его скромность, чтобы не чувствовал себя таким ущербным… Примерно в этом духе я и ответил Биллу.

— Нy, с-с-слушай, т-ты, — говорит мне Билл (еще немного — и у него начнется нервный тик), — ты спрашивал о Кастере, так вот, я тебе уже битый час толкую: Кастер нынче не пойдёт против Лакотов — его вызвали в Вашингтон давать показания!

— Что ж, — обрадовался я, — это прекрасный шанс выслужиться перед президентом!

Скрывать не стану, именно так я Биллу и сказал. Вот как думал, так и сказал, и честно признаюсь, недооценил я Кастера, ох, недооценил…

Но и Билл, в свою очередь (к этому моменту он, кстати, слегка оклемался и стал спокойнее относиться к разнице в точках зрения), оказался прав лишь наполовину. А точнее — на треть. А ещё точнее — на четверть. Или того меньше. Изучив стакан с виски на прозрачность, он тяжело вздохнул и помотал головой: «Не-е, парень, твое дело — покер, а не политика. Политика, она, знаешь ли не для твоего ума, — там такие комбинации, что тебе и не снилось! Там и карт побольше, и ставки повыше, там игра идет по-крупному… Но шулеров всё равно кто-то будет хватать за руку и выводить на чистую воду. Так вот, я тебе говорю: Кастер выступит против Белкнапа и Орвила. Даже если старина Грант его за это попрет из армии!»

Вот что мне сказал Билл Хикок. Тоже, как говорится, что думал, то и сказал, — к тому часу мы были уже изрядно набравшись; ну, а насчёт его правоты — чёрт его знает! — на пьяную голову судить трудно… Лично мне показалось, что он прав лишь в одном — насчёт махинаций… в политике…

— Билл! — говорю я Биллу. — Пусть все так, как ты говоришь, пусть так… Но зачем Кастеру это надо?!

Билл пожимает плечами.

— Зачем… Почему… Да затем, что Кастер — человек чести! А честь, она, штука такая… Знаешь, вокруг полно людей, что Кастера на дух не переносят и очень хотели бы побывать у него на похоронах… но никто и никогда не скажет, что Кастер замарал свою честь, потому как для него она — ну, то, без чего нельзя жить, отбери — и нет человека. Вот так-то, приятель!

Больше о политике мы не говорили.

Дальнейшее помнится смутно. Билл поставил ещё по одной — за будущую миссис Хикок, которая «не чета тем, которых мы навидались ещё в Канзасе», потом признался, что хотел бы завести собственное дело, а для этого нужны деньги, а в кармане ветер свищет; потом размышлял о наших с ним радужных перспективах (это они ему так виделись, потому как у меня, у «индейского выкормыша», на золото должен быть нюх, ну, вроде, как у той собаки на мясо); потом… потом мы пьём ещё по одной, на сей раз уже за мой счёт, и потом ещё долго прикидываем, чего нужно взять в поход, брать ли кого-то в долю и, если брать, то кого, и кого-то вроде бы даже взяли… но вот кого — хоть убей — не помню… Помню только, что настроен был Хикок решительно, и, вернувшись из Цинциннати, где, по настоянию супруги они должны были провести медовый месяц, он твёрдо решил идти со мной в горы…

А ведь изменился Бешеный Билл, изменился… И не только внешне. В Канзасе, я мог бы поклясться, он не то что о каких-то министрах — при каком президенте живет, и то, наверное, не слыхивал! А уж хитросплетения большой политики (в отличие от спускового механизма) интересовали его едва ли в большей степени, чем узор… на кучке дерьма. Не очень-то заботил его и свист ветра в кармане. Но замечу, что если любовь творит чудеса, то одно из них как раз и сидело передо мной! Представьте себе Билла, подносящего к губам стакан… правой рукой! Не можете? А я это видел собственными глазами, провалиться мне на месте, если я лгу! Мало того, пару раз он даже не дернулся, когда в салун вваливались новые посетители! И — да что там говорить! — я полез в карман за долларом, а он и бровью не повел, как будто так и надо…

Вы только не подумайте, что он обабился или, как сказал бы любой ковбой, что «она взбила из него сто фунтов масла» — что вы! — не прошло и одного дня, как он, не моргнув глазом, ухлопал какого-то молодчика перед конюшней на постоялом дворе — тот то ли не знал, что перед ним Бешеный Билл, то ли наоборот — хотел прославиться от Вайоминга до Нью-Йорка, только Билл оказался всё равно быстрее, хоть и славы ему этот лишний покойник все едино не добавил; нет, я говорю о том, что появилась в нём какая-то трогательная незащищенность, исчезло то извечное напряжение, что сопровождало каждый его шаг по этой земле, и, может быть, поэтому он показался мне каким-то другим, совсем не таким Биллом, какого я знал по Канзасу и о котором сейчас столько понаписано.

Естественно, я не стал докучать ему расспросами о том, было у него что-то с Кэролайн или не было — не знаю этого по сей день и, скорее всего уже не узнаю никогда. Но если из области достоверного воспарить в сферы предполагаемого, то зная Кэролайн, можно прийти к выводу, что романтическое приключение с Биллом если и впрямь имело место — то только в недрах её больного воображения. С высоты моего возраста и опыта я отчётливо вижу Кэролайн и ясно понимаю, что выйти замуж было её самой заветной мечтой и, вследствие этого (как оно часто бывает), мечтой несбывшейся. Оттого-то она и впадала то в смех, то в слезы, а мне приходилось выслушивать её бесконечные россказни о бесчисленных ухажерах от несчастного Фрэнка до Бешеного Билла. Сейчас мне уже начинает казаться, что даже и Затейник никогда не предлагал ей ни руки, ни сердца, ни чего другого; а так, на беду свою зашел поболтать о том-о сём, неловко пошутил, а здоровье хлипкое, вот и очутился в покойниках раньше, чем успел понять, что с любовью не шутят. Впрочем, как утверждал один мой темнокожий приятель, каждый находит себе смерть но душе — не в том смысле, что какая больше нравится, а в том, что при всём богатстве, выбора-то у нас и нет: смерть у каждого своя, какая душа — такая и смерть.

Ну, да Бог с ним, с Затейником, а нот что касается Кэролайн, то крушение надежд ранней юности, конечно же, не могло не сказаться на её душевном равновесии. С возрастом пропасть между мечтами и действительностью только усугубилась — увы, все мы стареем, а Кэролайн на ту пору стукнуло ни много ни мало, а, дай Бог памяти, сорок четыре; замуж она так и не вышла, хотя и прилагала к тому все усилия — и так с того достопамятного дня пятьдесят второго года, когда пьяные Шайены, порезав мужчин каравана, побрезговали её девичьими достоинствами. Отдавая ей должное, нужно сказать, что сохранилась она прекрасно. В волосах — ни серебряной нити, на лбу — ни морщинки, ну разве что крупные черты лица обозначились резче обычного. Да если бы не отсутствие передних зубов да не это багровое ухо, вам бы и в голову не пришло, что ей за сорок! И вот, казалось бы: держи рот на замке, ухо как-нибудь да заживет, а нет — так и чёрт с ним! — можно и платочком прикрыть; а там, глядишь, кто-нибудь и клюнет — и не такие замуж выскакивали, но… если верно говорят, что браки заключаются на небесах, то небеса, видно, попросту позабыли о Кэролайн! Да-да, как это ни печально, но времени на решение матримониальных проблем у моей сестры больше не было…

Несмотря на бравый вид, исподволь, исподтишка и незаметно к сорока четырем годам сестру мою Кэролайн источила самая настоящая старость. Я не оговорился: то была именно старость, но старость не снаружи, а внутри, и насколько она пощадила её обличье, настолько же не пощадила её ум. Бедолашная Кэролайн тронулась рассудком. Разум её угас. Последней свечой, догорающей в кромешной тьме её сознания, оставалась её несбывшаяся мечта.

Окончательно я это понял, когда после встречи с Хикоком вернулся в гостиницу, где мы с Кэролайн снимали комнаты, и решил поставить её перед фактом его женитьбы — лучший способ прекратить дамскую истерику — это отвесить даме оплеуху.

— Слыхала новость? — говорю я как можно беспечнее, рассматривая потолок, а сам краешком глаза, конечно, наблюдаю за ней. — Бешеный Билл-то, — говорю, — однако жениться собрался!

Кэролайн как раз готовилась отойти ко сну. Откинув покрывало, она сидела на кровати и сосредоточенно наводила педикюр — складным ножом чесала себе пятку правой ноги. При моих словах нож слегка помедлил, затем задвигался вдвое быстрее.

— И вовсе не на Джейн Баламутке, — добавляю ещё более беспечно, а глаз мой сам начинает коситься на этот ножичек.

Кэролайн заканчивает процедуру, спокойно складывает ножичек, подымает голову и гордо выпрямляется — ни дать ни взять — королева английская: «А я знаю, — говорит, — потому как НА САМОМ ДЕЛЕ он женится на мне!»

Тут я и сел. Тут я и понял, что НА САМОМ ДЕЛЕ её место не здесь, а в психушке.

Само собой, в первую попавшуюся я её не потащил, так как в Шайенне их не было, а надо бы, ох, как надо! — ибо стоило мне обмолвиться о Билловой свадьбе, как ни о чём другом ни говорить ни думать Кэролайн уже больше не могла. Проходит день, второй, третий, а она всё талдычит о своём замужестве — у меня мурашки по коже так и бегают: ну, что делать? Пришлось запереть её в номере, чтоб не шастала по городу и не позорила перед людьми, знакомство с которыми должно было споспешествовать моим дальнейшим начинаниям. В отместку Кэролайн ободрала в комнате все занавески, обмоталась ими, как огородное пугало, а ещё на голову нацепила, хренова невеста, фата, говорит, ей будет. Как же! И вот в таком виде она стала кружить по комнате, даже и не пытаясь ни выломать дверь, ни сигануть в окно, что само по себе уже свидетельствовало о её душевном нездоровье куда больше, чем любой медицинский консилиум. Впрочем, медицине я никогда особо не доверял: ну как, скажите, ей объяснишь, что нет и не было в мире силы, что заставила бы здоровую Кэролайн просидеть на одном месте целый день, тем более — в четырёх стенах, тем более — взаперти? А тут ведь не день и не два, а, почитай, без малого неделю! Да от такой жизни и нормальный с ума сойдет, чего уж говорить о больных! Так что, не мудрствуя лукаво, собрал я консилиум в одном своем лице и уже без тени сомнения объявил Кэролайн сумасшедшей.

Ближайшее «кукушкино гнездо», то бишь, соответствующее учреждение, находилось в Денвере. В Денвере я не был с того часу, когда в шестьдесят четвёртом злокозненном году вместе с Олгой и Гэсом поспешно покинул все блага цивилизации и устремился в неизвестность. Вернуться на пепелище семейного счастья с грузом прожитых лет за спиной и больной сестрой на руках — на это, согласитесь, способен далеко не каждый. Не рискнул и я. Не считаясь с затратами, погрузил я её, родимую, на «Юнион Пасифик» и повез на восток, в Омаху, В поезде Кэролайн вела себя на удивление тихо, потому как была убеждена в том, что церемония бракосочетания состоится именно там, куда я её везу, — пришлось приврать, конечно, но чего не сделаешь ради спокойствия близких! «Хикок, — сказал я ей, — приличный джентльмен, и хочет, чтобы всё было честь по чести, а главное — в большом городе». Это подействовало…

В те годы Омаха уже несомненно заслужила право называться большим городом: кроме тех благ цивилизации, что были в Шайенне, она имела и такое современное удобство как собственный приют для умалишенных. Приют помещался в довольно-таки мрачном здании с решетчатой оградой и с претензией на лужайку, а заправляли им такие умственно-причудливые субъекты, что если бы не специальная форма, то они смело могли сойти за собственных же пациентов. Передавать в их руки Кэролайн было совершенно безрадостным удовольствием, доложу я вам; но делать было нечего, и где-то даже обернулось к лучшему, — потому как Кэролайн приняла приют за собственный особняк, а этих, которые в форме, — за швейцаров, лакеев и прочую челядь, а посему немедленно занялась предсвадебными приготовлениями, тут же позабыв обо мне, своём брате Джеке Крэббе. Даже «до свиданья» не сказала…

А настоящую свадьбу Билла Хикока я пропустил. Состоялась она, как вы знаете, не где-нибудь, а в Шайенне, и сразу после свадьбы он укатил в свадебное путешествие. Так что лицезреть его драгоценную супругу при всём моём любопытстве мне не довелось…

Не довелось мне и отправиться с Биллом на поиски золота. Из Цинциннати он вернулся один и, не дожидаясь меня, подался в горы. В стороне от индейских троп, там, где и посейчас стоит посёлок со скромным названием Мёртвый Лог, была-таки обнаружена золотая жила. Кое-кто на ней сколотил приличное состояние. Кое-кто, но не Билл…

2 августа 1876 года в старательской халупе, давшей начало всему посёлку, Билл Хикок сел играть в покер. И сел спиной к двери. В халупу влетел человек по имени Джек Мак-Колл и застрелил Билла.

Происшедшее остаётся загадкой до сих пор. Что заставило опытного ганфайтера совершить ошибку, на которую не способен даже новичок? Почему оставил открытой спину? В первый и последний паз в жизни… А я скажу почему. Достиг человек той степени страха, после которой уже ничего не страшно. Великий Билл Хикок просто устал. Устал бояться. А для ганфайтера это последнее дело.

А перед смертью на руках у него оставалось четыре карты: два туза и две восьмёрки — расклад, прямо скажем, не ахти какой, мерзкий расклад. С таким раскладом только и делать-то, что блефовать, а вот блефовать-то Билл Хикок и не умел! Но вот что такое земное величие: всю жизнь я занимался тем, что крапил карты и выигрывал, а вот поди ж ты — слава моя, пожалуй, что так со мной и помрет; Билл Хикок покрапил карты всего лишь раз, и то уже на пороге смерти, но даже это его последнее поражение в результате обернулось выигрышем. Игроки в покер знают, о чём я говорю: расклад в два туза и две восьмёрки носит название «мертвецкая рука» — это в честь Билла… За что ему такая слава?! Упокой его душу, Господи!

Ну, а я, как пристроил Кэролайн в психушку (а было это в апреле), поглядел на Омаху, увидел, что стоит она на Миссури, и решил: поднимусь-ка я до Дакоты, если повезёт — то до Пьерра, а там, глядишь, и до Блэк Хиллз рукой подать. К тому времени ледостав уже прошел, река только-только открылась для судоходства, и на первом же колёсном пароходике я без труда добрался до Янктона. А в Янктоне — вот уж поистине перст судьбы! — меня поджидал другой, такой же чумазый пароходик под названием «Дальний Запад». «Дальний Запад» спешил на… похороны Кастера.

Я, конечно, шучу. Кто там и на чьи похороны попадет, никто из нас в апреле 76-го не только не знал, но даже не догадывался. А дело было так. Оказавшись в Янктоне, я обнаружил, что обречен на несколько дней вынужденного безделья, поскольку на паровом судне уйма различных работ: разгрузка-погрузка и всякое прочее — почти все, как вы понимаете, вручную. От нечего делать я осмотрел достопримечательности порта, а некоторые из них даже посетил. Вокруг только и разговоров, что о «Дальнем Западе». А надо заметить, что в те времена, когда речная навигация всецело зависела от мастерства и сноровки самого человека, его опыта, знания реки и чутья на речные подвохи, имена лучших капитанов всегда были на слуху. И чем гуще были туманы, сквозь которые они проводили свои суда, тем ярче сияли бакены их капитанской славы. С особым почтением в этом ряду легендарных имен произносилось имя Марша, капитана, изрядно походившего и по Миссури, и по Миссисипи и, между прочим, водившего дружбу с неким небезызвестным писателем м-ром Марком Твеном. Последнее, хотя и не относится к достоинствам, но тоже не лишено любопытства: столь высока была судоводческая репутация Марша, что подмочить её не могла даже непонятная дружба с литературным крючкотвором. Но впрочем речь не об этом. Лично меня не столько заинтересовал сам, пусть и трижды выдающийся Марш, сколько необычный и весьма неожиданный маршрут его корабля. Капитан Марш обещал провести свою посудину вначале вверх по Миссури, затем — по Йеллоустоун, и дальше — чуть ли не к устью Паудер! Бывалые речники лишь головами качали — так далеко па запад не забирался ещё ни один корабль. Но с другой стороны, говорили они, если кто-то и совершит невозможное, то только Марш. Столь единодушное расхождение мнений порождало многочисленные споры; на исход плавания уже потихоньку делались ставки, и хотя до отплытия оставался ещё не один день, на причале ежедневно собиралась толпа зевак. Как видите, беспримерный поход «Дальнего Запада», действительно, вызывал неподдельный интерес, причём, как видите, не только у меня. И всё же самый большой, самый неподдельный и даже самый непосредственный интерес к этому походу питало… ну, конечно же, военное ведомство!

Собственно, военному ведомству этот поход и понадобился: в долину Паудер, в Монтану, стягивались поиска. Время от времени они вступали в стычки с индейцами, а поскольку всё это — расход боеприпасов и перевод продуктов, то нот Марш и подрядился доставить это военное удовольствие нашим солдатам прямо к столу, так сказать, к главному «блюду» кампании — разгрому «мятежных Лакотов».

«Мятежные» Лакоты, похоже, и сами понимали, что Чёрные горы для них безвозвратно потеряны, и судя по военным реляциям, не очень-то за них и цеплялись: ну, налетят, слегка постреляют и… обратно в кусты — картина, в общем-то, знакомая ещё по Уошито… Но в том-то и дело, что для полного повторения не хватало самую малость: решающего победного сражения или иначе — резни. Обеспечить таковую были призваны: генерал Крук, наступавший с юга; Гиббон, что двигался с запада, и Терри (он шел с востока), а все они должны были сойтись в той самой точке, где реки Паудер, Танг и Бигхорн впадают в Йеллоустоун. Задумка была простой, но действенной: тройными вилами пройтись по всей территории Монтаны, загнать индейцев (тех, кто ещё остался) в междуречье и там совместными усилиями уничтожить. Для этих целей в каждой колонне имелась пехота, кавалерия и артиллерия, оснащённая пушками Гэтлинга. Припасы для них и должен был доставить «Дальний Запад», если верить обещанию капитана Марша.

Поболтавшись в порту и потрепавшись с грузчиками, я заключил, что своё обещание Марш давал не ради красного словца, а полагаясь на два важных обстоятельства: самую высокую среди всех речных пароходов осадку своего «Дальнего Запада» и две новых паровых лебедки, с помощью которых он и собирался перетащить судно через любые мели. Впрочем, куда больше, чем во всякую технику, грузчики верили в самого Марша. Своей верой они заразили и меня.

Но «Дальний Запад» не брал пассажиров, и я решил было совсем махнуть на него рукой, однако, в Янктоне я услыхал ещё одну новость, и эта новость начисто лишила спокойствия: Кастер вернулся из Вашингтона в войска.

Для этого ему не пришлось лжесвидетельствовать в конгрессе, наоборот — он обрушился на Грантова братца со всей силой своего красноречия, и, может, тут его военной карьере и пришел бы конец, но на его защиту грудью встали все генералы: он им, видите ли, понадобился — вспомнили, как он сжег деревню Черного Котла. Так что Грант лишь поморщился, зубами поскрипел и махнул рукой.

Вот так и я, услыхав эту новость, махнул рукой на свой пароходик и помчался к Маршу. В отличие от Кастера, который подвесил свою карьеру на волосок оттого, что не мог лгать, я солгал, не моргнув глазом, и даже угрызений совести при этом не испытал: мне было не до высоких чувств — я должен был ехать! С наглым видом я направился прямо на капитанский мостик и заявил Маршу, что получил от Кастера телеграмму, где ясно сказано, что Кастер нуждается в моих услугах, поскольку я, пятое-десятое, известный разведчик, служивший под его началом ещё во времена Уошитского похода. Марш воззрился на меня с недоумением. Но я — челюсть вперёд, глаза честные; так, мол, и так, Кастер без меня как без рук, а кроме того, я сам готов оплатить свой проезд. Марш сказал, что с его стороны возражений нет, если только я сам смогу отыскать себе место под солнцем, то есть, на палубе, — всё остальное, что он мог бы предложить мне в более обычных обстоятельствах было в буквальном смысле слова «начинено» военными чинами всех родов войск, включая маркитантские. Я, конечно, опять шучу: на самом деле, маркитант был только один, но с собою он вез такое оружие как виски, причём, в количестве достаточном для того, чтобы свалить с ног и обезвредить целую армию. Так что, потолкавшись среди бочек и ящиков, которыми была заставлена вся палуба (трюм, разумеется, тоже), в конце концов я подыскал себе укромное местечко, где удалось расстелить одеяло и вытянуть ноги…

Вот так в начале мая 1876 года я и оказался на борту «Дальнего Запада», спешившего через Южную Дакоту вверх по Миссури, в долину Паудер, в гущу боевых действий и в то же время на похороны генерала Кастера.