Маленький Большой человек

Глава 17. В ДОЛИНЕ УОШИТО

К Чёрному Котлу мы пристали в конце большой летней охоты на бизонов, во время которой все Шайены в этих краях сошлись вместе, и потом подались вглубь Индейской территории, через реку Канейдлан, мимо Антилоп-хилс (Антилопских Холмов) и дальше в долину реки Уошито, в резервацию, что была отведена Шайенам по договору на Медисин-Лодже. Там, растянувшись вдоль реки, обосновалось несколько стойбищ: мы, ниже нас по течению ещё одно селение Шайенов, дальше Арапахи, Кайовы, Команчи и несколько Апачей. В этой долине, поросшей тополиными лесами, индейцы и решили перезимовать.

Место было что надо, подходящее; однако Старой Шкуре тут отчего-то не нравилось и он все сетовал на его унылость, все бубнил, что вода тут горькая, хотя я этого никак не замечал. И всё же я его не упрекал, потому как здесь, среди такого скопища народа, находились вожди и повлиятельнее: и Чёрный Котёл, и вождь Арапахов Маленький Ворон, и знаменитый разбойник-Кайова Сатанта; тот, вообще, раскрасил себя красной краской по пояс, везде слонялся и все трубил в армейский горн. И все они ноль внимания на Старую Шкуру, да оно и понятно: он-то и стал участвовать в совете на Мадисин-Лодж, был беден и под его началом было всего, что называется, полторы калеки. Да, спесь — порок общий для всех имеющих власть, будь они бледнолицые или краснокожие.

И мой старый вождь по большей части был предоставлен самому себе: сидел в гордом одиночестве, предаваясь видениям, и лишь изредка пускался произносить речи, но в те дни много публики не собирал: юноши его на него дулись за то, что он не ходил на тот совет, ведь другие индейцы то и дело хвастали подарками, полученными там, и расточали похвалы грандиозному конному представлению, что перед правительственной комиссией устроили различные племена; а краснокожих хлебом не корми, а только дай поглядеть какое-нибудь зрелище или попраздновать. Помню, давным-давно, я ещё был ребёнком, стояли мы на реке Сюрпрайз, неподалёку от Лакотов. И вот в один прекрасный день они давай из всех стволов палить да вопить во все глотку. Мы грешным делом подумали — может, на них кто напал, вот и бросились им на выручку, но выясняем, что они просто-напросто гуляют. Тут Горб у них и спрашивает — с чего, на что они ему и отвечают, дескать, не знаем, но солдаты в форте Ларами празднуют, и Лакотам не хотелось бы, чтобы о них подумали, что они, мол, не умеют веселиться. Тогда Горб говорит, что он считает, что и Настоящим Людям надо устроить праздник; так что мы тоже весь тот день орали, издавали боевые кличи и тратили патроны почем зря. Позже я понял, что это было Четвёртое июля, День Независимости.

Вам, наверно, интересно, а что сталось с теми двумя индейцами, что я их все время упоминал, когда рассказывал о своей юности среди Шайенов и которые, когда я попал к индейцам во второй раз, казалось, бесследно пропали. Я говорю о моём враге, Младшем Медведе, который стал Человеком Наоборот, и Лошадке, что сделался химанехом.

Оба были живы — я наводил справки и выяснил, что они просто кочуют с другими общинами, по-моему, потому как нуждаются в компании себе подобных, да и к тому же для маленькой кочевой общины Старой Шкуры два представителя столь диковинных профессий — это уж слишком. Человеку Наоборот, должно быть, чертовски одиноко, так как ему с обыкновенными людьми постоянно приходилось говорить задом-наперёд; а химанеху, хотя он все время в компании женщин — судачит с ними, шьет и все такое прочее — зачастую, наверно, не хватает родственных душ.

И мне недоставало их обоих по одной и той же причине. Ведь у меня совсем не было друзей кроме Старой Шкуры, да и никаких своих личных недругов — тоже. Впрочем, я говорил уже, что чего-чего, а вражды и неприязни ко мне хватало, и только я более-менее привык мирно проходить мимо молодых людей из стойбища Старой Шкуры, как мы влились в орду Черного Котла, и все началось с начала, потому как, несмотря на то, что Шайены находились якобы в состоянии мира, у них и в мыслях не было распространять его на белых, и они, пока стояла хорошая погода, как и прежде совершали набеги на ранчо и фермы, так что стоило кому-нибудь из них прискакать в селение и встретиться со мной — как он тут же хватался за нож, даже в центре нашего стойбища. И не то чтобы это я им не нравился лично, нет. Им не нравился цвет моей кожи. Так вот я и хотел сказать о Младшем Медведе, что знал меня как облупленного, как оно всегда и бывает между личными врагами; теперь, когда его не было под боком, я понял, какое наслаждение испытывал я от его враждебности, сугубо личной враждебности ко мне, а не к цвету кожи, враждебности с детства.

Что же касается Лошадки, то благодаря его образу жизни, его ничто не тяготило: с ним в компании всегда было приятно: он мог спеть, сплясать, с ним можно было покалякать, потому как в отличие от Шайенов-воинов ему не надо было без конца заботиться о поддержании мужского достоинства и магической силы. И если случится, что речь вдруг зайдет о химанехах, я всякий раз буду употреблять индейское словцо, потому как, в отличие от своего белого собрата, химанех своё место в жизни знает.

Так, значит, обоих, и Младшего Медведя, и Лошадку я встретил в огромном стойбище на Уошито, о чём и собираюсь вам сейчас поведать.

Стоял конец ноября; реку сковала корка льда, и в долине выпало снегу чуть ли не по колено. Днём снег обычно немного подтаивал, а потом ночью подмерзал, образуя твёрдый наст — бывало выйдёшь за стойбище с его утоптанным снегом, как поднимется такой скрип и хруст, словно это несется стадо бизонов, да ещё чего доброго в кровь изрежешь ноги. Но сюда на зимовье индейцы все прибывали и прибывали; и не только отряды воинов, но и целые кочевья: женщины, дети, табуны лошадей да своры собак. Стоило им расположиться, как я обычно давай высматривать — вдруг среди них есть кто из бледнолицых. При этом столько неприятных столкновений имел я с молодыми задиристыми воинами, что пришлось мне раскрасить себя точно так же как когда-то в битве при Соломон-Форк. А чтобы спрятать свою рыжую шевелюру, у шамана за пару замшевых накидок Солнечного Света я выменял один из этих его наголовников — бизонью голову с рогами. Только раскрасил себя я не цветной краской, а наоборот — совершенно чёрной, из сажи и сала. Тем паче, что моя одежда европейского покроя всё равно изодралась, и носил я теперь ноговицы да синее одеяло. Тем не менее все знали, что я белый, но кажется, начали ко мне относиться лучше за то, что я превратился в индейца настолько, насколько это вообще возможно.

Так вот, сэр, в тот день про который я веду рассказ, пожаловала ещё одна кочевая община и стала устанавливать свои типи, где-то в миле ниже нас по течению, там где Уошито изгибается подковой, и где глубоко уже у самого берега — футов восемь. Те, что знал про это место, как правило, новоприбывших о нем предупреждали, а то вдруг взбредёт кому в голову тут окунуться, ведь все Шайены привыкли обмываться в холодной воде поутру. И, ей-Богу, кто-то из них уже и правда купался, сигая в студеную воду прямо с обрыва. И пока женщины ставили типи, они в этот собачий лютый холод плавали в ледяном крошеве. Вот в этот-то момент и оказался я неподалёку. Гляжу — а на середине реки — Младший Медведь! Плавал он презабавно: на каждом втором взмахе рук голова его обычно поднималась из воды до края носа — а глаза при этом оставались закрытыми, потому как сверху, понятно, вода стекала, а так как ртом он дышал, то казалось, что это всплывает утопленник с речного дна.

А пока я наблюдал за ним, слышу как кто-то окликает меня самого сзади: голос при этом слишком нежный для мужчины-воина или взрослой женщины — скорее он принадлежал девушке. Оглядываюсь — ба! — да это же Лошадка! Одет он был в женское платье из белой антилопьей замши, с длиннющей бахромой — дюймов на восемь, краше которого мне видать ещё не приходилось. На груди оно было расшито стеклярусом каких хочешь оттенков, и даже в эту холодную зимнюю пору бусинки на солнце сказочно искрились и переливались всеми цветами радуги, ну, просто северное сияние над Большим Каньоном. Вдобавок на себя Лошадка нацепил с полдюжины браслетов, с шеи у него свисала нитка бус, да такая длинная, что и споткнуться об неё не мудрено, а мочки ушей, словно тающая конфетка-тянучка, непомерно удлинялись под тяжестью вдетых в них огромных медных дисков.

По тому, как он подбирался ко мне я подумал, уж не затевает ли он ущипнуть меня. Так что по-быстрому, скороговоркой называю себя.

Он отвечает: «О, конечно, я знаю тебя» и давай хихикать. По-моему хихикать все время у него теперь вошло в привычку. Меня это страшно коробило, но ради нашей старой дружбы я силился не реагировать на это хихиканье.

Вот тут на берегу реки, среди утоптанного снега мы и возобновили нашу дружбу, и, понятно, он не стал задавать мне глупых вопросов, что я, дескать, тут делаю — это было бы просто негоже для двух друзей-приятелей, выросших вместе, но мне пришлось Шайен обняться с ним, и признаюсь, его объятия были не братские, скорей сестринские.

— Так, значит, ты ушёл из селения отца? — спрашиваю у него, выпутавшись в конце концов из объятий.

— Да, ушёл, — говорит он, играя бусами, — после Санд-Крика. Отец велел. Он сказал, что его магическая сила стала негодной и приносит одни несчастья всей семье. Он сказал, что не хочет, чтобы со мной что-нибудь случилось — уж очень я красивый. И всё же я не ушёл бы, даже после этого, да вот Младший Медведь, — и он показал рукой в сторону воды, — ушёл от нас после Санд-Крика. Тогда с ним вышла неприятная история. Ты ведь знаешь, что Человек Наоборот не имеет права сидеть или лежать на мягком или на подстилке? Он всегда спит на голой земле. Ну, а в ночь перед тем как на нас напали, Младший Медведь, во сне, не просыпаясь, встал с земли, подложил шкуры, улегся на них и провел так весь остаток ночи. Утром к своему ужасу он себя находит в постели. И эта мягкая подстилка из бизоньей шкуры забрала у него всю его силу Человека Наоборот, поэтому, когда начался бой, он был слабый как младенец, так что пришлось мне помогать ему бежать от солдат по дну сухой балки и прятаться в кустах.

— Очень жаль, что так вышло, — говорю я довольно искренне, потому что, это Младший Медведь ненавидел меня, а не я его, хотя, случалось, что он и раздражал меня, не без того.

Но Лошадка, по-моему, совсем в характере химанеха — пропускает мои слова мимо ушей.

— А-а-а, — говорит он, — Медведь давно избавился от этой своей силы. Когда мы прибились к общине Краснокрылого Дятла, то он продал кому-то и Громовой Лук и свою силу Человека Наоборот, после чего стал свободен и смог жениться.

Тем временем предмет нашего разговора самолично появился из воды, отряхнулся, чтобы вода не замерзла, и по тому как Лошадка оборвал беседу и бросился вытирать Младшего Медведя красным одеялом, а потом и помогать с облачением, я сразу смекнул кто есть кто в этом брачном союзе.

И вот когда Медведь предстал при всем параде и перевел взгляд на меня, я не смог отказать себе в удовольствии отпустить в его адрес шпильку. Шайены химанехов не порицают, но зато проехаться за счёт сожителя у них это в порядке вещей.

Вот я и говорю ему не без ехидства:

— А мы тут о тебе говорили… с твоей красавицей-женой.

— Ну, и хорошо, — улыбается он беззлобно и выжимает из каждой косички по полведра воды. — А теперь пошли знакомиться с другой.

Он обменивает у Лошадки мокрое одеяло на сухое, запахивается в него и ведет нас стойбищем к своему типи. По дороге он смотрит на остромордую собачонку, которая, по-моему шибко смахивала на койота, и жестом велит Лошадке приготовить её для гостя. Лошадка вытягивает из-за пояса дубинку и ни слова не говоря — бах её по голове. После чего тащит уже не только мокрое одеяло, но и желтую тушку за задние лапки. Таким макаром мы подходим к видавшему виды типи и ныряем вовнутрь.

Посередине жилища пылает яркий огонь, а над ним висит обычный закопченый котелок; в котелке что-то помешивает обычная толстая женщина. На ней обычный слой грязи и копоти, вот только лицо-то у неё… белое и волосы — светлые, пусть даже под слоем копоти… Боже, это Олга!

Тут Младший Медведь оборачивается ко мне и улыбается, как мне в тот момент показалось, глумливо, хотя теперь-то я понимаю, что это было просто от гордости, ибо он даже не подозревает, что между его женой, т. е. женской женой, и мной может быть что-то общее, кроме цвета кожи.

— Мужчины будут курить, — объявляет он, — а потом есть.

Олга, когда-то такая чистюля, выглядит чудовищно: на ней грязное замшевое платье и ноговицы, на ногах старые рваные мокасины. И если Медведь с завидной регулярностью каждый Божий день при любой погоде купается в реке, то она, видать, с такой же регулярностью воды избегает. Я тут выразился, что волосы у неё были светлые, но, пожалуй, заврался — на самом деле они были какие-то зеленовато-тусклые, а уж спутаны как у нечесаного конского хвоста.

С собой оружия у меня никакого — оставил дома на случай, если вдруг встретится воинственно настроенный юноша, так чтоб он сразу оценил мои мирные намерения; а Младший Медведь — детина хоть куда, ростом больше пяти футов; к тому же мы находились как раз в самом центре стойбища, где, натурально, у него полным-полно друзей. Но мне на все на это было наплевать. Я видел только мою дорогую милую женушку, низведенную до положения рабыни этим отвратительным дикарем, и мои пальцы сами сжались в кулаки; ещё мгновение — и я бы бросился на Медведя и разорвал бы ему глотку. Но тут оборачивается Олга, раскрывает рот и давай поносить и чихвостить Младшего Медведя, причём, самыми последними словами, да так что крик её, небось, разносится по всей округе — куда там той Кэролайн или той же Ничто (пришлось мне как-то слышать, как она распекала своего мужа), да, в эту минуту Олга запросто перекрыла бы их вместе взятых и вообще заткнула бы за пояс любую бабу, хоть белую, хоть индеанку, которая когда-либо терзала мои барабанные перепонки.

— Может, ты мне Шайен скажешь, что мы будем есть, бездельник ты эдакий, лентяюга! — разошлась она не на шутку. — Да я уж и забыла, когда ты в последний раз приносил добычу! Посмотри на Лошадку, он и то куда больше мужчина, чем ты! — Тут, как бы в подтверждение её слов Лошадка, что до той поры свежевал снаружи собачку, появился на пороге с большим куском мяса, с которого ещё капала кровь; рукава его платья, чтобы не запачкались, были переброшены за спину. Лошадка попытался было успокоить Олгу — но куда там! Олга накинулась на Медведя пуще прежнего:

— Тебе бы с ним одеждой поменяться! Да и химанех из тебя не выйдет. Для этого ты слишком туп и косорук! А это что за побирушку ты приволок с собой?! Чтобы он у нас отнял последние жалкие крохи, что не ты добыл! Скажи этой слабоумной попрошайке, пусть убирается вон! Пусть пляшет бизонью пляску где-нибудь в другом месте!

Тут Младший Медведь бросает на неё грозный взгляд и ввертывает:

— А ну-ка, женщина, замолчи, иначе я тебя отлуплю!

— Да ты же сам отлично знаешь, кто кого отлупит! — огрызается Олга в ответ. — Да вот эту вот дубинку я сейчас разломаю в щепки об твою ленивую спину, лодырь ты эдакий!

Она пятерней зачесывает сбившиеся было на лоб волосы назад и на лбу остаётся длинный грязный мазок, потом презрительно сплевывает в огонь, выхватывает у Лошадки кусок собачатины и швыряет его в котелок, поднимая тучу брызг. Какие-то капли, то ли кипятка, то ли крови, попадают и Лошадке на платье. Он от ужаса, что кровь могла запачкать его платье, визгливо вскрикивает, так что Олга бросается к нему со словами «Прости, дорогой» и выводит наружу, чтобы там при свете солнца поглядеть на эти пятна.

Вы, должно быть, подумали, что Младшему Медведю передо мной стало стыдно, но как бы не так. Он недоуменно пожимает плечами и зажигает трубку.

— Обычно, — говорит он, — эта женщина нежна, как голубка. Я думаю, что это перед гостем она решила себя так показать, потому что добытчик я хороший. Вот и пса этого разве не я принес? И любовник я замечательный тоже — накопил сил за годы, когда был Человеком Наоборот, когда мне нельзя было иметь женщину, а сейчас я…

Ну, и он долго ещё похвалялся в таком духе, самым бессовестным образом заливая при этом. По правде говоря, его порочность меня просто ужасала. Сколько раз твердил я, что презираю брехунов и хвастунов и вот вам нате — этот индеец выхваляется и брешет, как самое последнее кабацкое трепло!

И не то чтоб я думал обо всем этом в тот момент — нет, я все ещё не мог прийти в себя после встречи с Олгой. Кем-кем, а Несчастной Жертвой она не была, уж это определенно; но до чего же Шайен она переменилась! Помню, какой приветливой и кроткой была она, когда мы были мужем и женой, смиренная овечка да и только — тише воды, ниже травы, и по-английски едва могла пару слов сказать. А тут — уже свободно бранится по-шайенски. Ну, может, этот грубый язык больше подходит для её шведской глотки, но вот куда девался её панический ужас перед индейцами — ведь помните, что Санти-Дакоты вырезали когда-то всю её семью…

Господи, ну не странно, что, размышляя про все это, я на некоторое время забыл о маленьком Гэсе; как вдруг вбегает он, одетый как дикарь, светлые волосенки заплетены в косицы. Теперь ему должно быть лет эдак пять; крепенький, несмотря на холод его мускулистое тельце полураздето. В руке у него лук, и он протягивает его Младшему Медведю.

— Отец, — говорит он, — тетива порвалась. Пожалуйста, сделай мне новую. Она нужна мне для нашей войны.

Медведь, довольный, расплывается в улыбке, с любовью поглядывая на Гэса, хотя при этом и корит его.

— Настоящий Человек не должен вмешиваться, когда гость курит. — А сам тем временем из своего колчана, висящего на жердине, достает шнурок и натягивает новую тетиву.

Тут, наконец, я обретаю дар речи и спрашиваю Гэса, своего родного сына:

— А с кем вы воюете? Кто враги? Поуни?

Голос мой, должно быть, звучит как-то ненатурально, но Гэс не задерживается на мне взглядом. Он всё ещё не отдышался после бега и, как и положено ребёнку, совершенно поглощён этой своей сиюминутной надобностью. И как только Младший Медведь натянул тетиву, Он хватает лук и уже на ходу отвечает:

— Нет, не Поуни! — звонко и свирепо отвечает он на этом гортанном языке. — Бледнолицые!

— Ну-ка вернись и окажи, как подобает, уважение гостю, — говорит Младший Медведь ему вслед, но, по-моему, довольно-таки вяло, и прежде чем он все это промолвил, мой Гэс уже присоединился к своим товарищам. С улицы донеслись их воинственные песни и боевые кличи. Себя, видать, он считал что ни есть настоящим индейцем…

Не знаю, что там думала Олга, ну, а после того, что я увидел, мне и выяснять расхотелось. Более мерзопакостной сцены мне наблюдать не доводилось. В стойбище, ниже нас по реке, у одного Кайова была белая женщина и он её имел за самую жалкую рабу. Сам я в этом стойбище чувствовал себя не очень-то спокойно, вот и был там всего ничего, убедился, что это не моя жена Олга — и всё, но эту несчастную и её полуторагодовалого ребёнка видел. И, правда, жалкое зрелище.

Но здесь несчастнее всех был Младший Медведь, вы бы видели его физиономию, когда Олга ни с того ни с сего обрушилась на него. Теперь же, когда мы остались одни, он принялся хвастать, что отдал за нее десять лошадей одному южному Шайену, что захватил её на реке Арканзас. А между прочим, когда замуж брали индианку, то за нее отцу давали, как правило, не более трёх-четырёх лошадок.

Вы, небось, решили, что я сидел и скрежетал зубами. Ничего подобного. Я был точно во сне и говорю ему как ни в чём не бывало:

— У этого мальчика белая кожа.

— А волосы как утреннее солнце, — радостно подхватывает Младший Медведь. — Его имя Вещая Сила, но обычно мы называем его Пузатый. Мне кажется, он станет самым могущественным военным вождём Шайенов. Тебе ведь известно, что у великого вождя Оглалов по имени Неистовая Лошадь была светлая кожа и светлые волосы, и он был заколдован от пуль.

— Так, значит, ты отец этого ребёнка, — я затянулся из каменной трубки и передал ему в ожидании, что он сейчас совсем заврется, но он какое-то время молча смотрит в огонь, полуприкрыв веки, и лишь потом отвечает:

— Нет, его отец — та самая вещая птичка, которая явилась мне на Санд-Крик, Песчаной реке, и сказала: «Довольно тебе быть Человеком Наоборот! Беги отсюда! А люди пусть думают, что хотят. Тебе уготована более важная судьба, чем сражаться с синими мундирами. Ты должен взять себе в жёны женщину со светлыми волосами и вырастить моего сына». Как птичка сказала, так я и поступил.

Ну, в это время заходят Олга и Лошадка, варят эту собачину и подают нам, при этом моя бывшая жена нет-нет, да и пускается почем зря поносить Младшего Медведя, меня же, как и прежде, совершенно не замечает, и мне кажется, что если Лошадка и рассказал ей что-то про меня, то это была до того невероятная история, что с Джэком Крэббом у неё никак она не связалась.

Из вежливости я с горем пополам проглотил пару кусков, а потом даже выдавил из себя ответное приглашение, как того требовали приличия.

— Я женат на дочери Тени-Что-Он-Заметил. Он был великий воин, ты ведь знаешь, — сказал я.

Меня стало задевать, что этот индеец бахвалится тем, что у него в типи белая жена, моя, кстати, — у меня ведь тоже имелась кой-какая гордость. Хотя сердиться на него всерьез я не сердился, а если и ненавидел, то совсем иначе, совсем не так, как думал, что возненавижу человека, у которого окажется моя жена. Ведь он её силой не держал — это было ясно.

Настроение у неё, похоже, было скверное, но женщины порой любят надуться на весь свет. Видать, он у неё под каблуком — узнала от Лошадки, наверно, что при Санд-Крике он наложил в штаны и теперь колет ему глаза и вьет из него веревки…

Такого, когда мы жили вместе, за нею я не знал — и слава Богу! Хотя теперь я понял, чего избежал — я б тоже хлебнул этого сполна, узнай она, как я прогорел тогда в Денвере. Но она так и не узнала. Тогда она ничего не знала и знать не хотела, кроме дома и ребёнка. Видать потому, что по-английски почти не понимала. Но вы бы видели, до чего ж она вписалась в эту шайенскую жизнь! Когда собака сварилась, она вышла из типи и принялась за дело вместе с другими женщинами; болтала, шутила с ними без умолку, и если бы не светлая кожа и волосы, ни за что бы её от других не отличить.

Чёрт меня подери! Извините, что ругаюсь. Но я сидел как мешком пришибленный, и ничего не мог взять в толк. Чудеса да и только. Я не психовал. И не был огорчён. Я даже не смутился, хотя, может, только потому, что она не могла меня узнать: на мне был этот наголовник с бизоньими рогами и рожа размалёвана. Потому как это Джэк Крэбб потерял свою жену, а не Маленький Большой Человек — я так на это и смотрел. Вы, небось, думаете, что мне не терпелось узнать во всех подробностях, как это все случилось тогда там, на Арканзасе, когда индейцы перебили горстку белых и захватили Олгу с Гэсом? Небось, думаете, не терпелось спросить у Младшего Медведя, кто продал ему Олгу и мальчишку, а потом пойти и убить его, чтобы защитить свою честь?

Но в тот момент мне ничего такого и в голову не пришло. Нет, когда я увидел в типи Младшего Медведя свою жену и сына, судя по всему, счастливых и довольных, я не нашёл ничего лучшего, как тут же сообщить о своей собственной женитьбе на Солнечном Свете. Больше того, давай хвастать, что не отдал за нее ни одной лошадки, потому как отец её умер, а братьев у неё не было.

Младший Медведь, как и все хвастуны, не мог вынести, что кто-то его переплюнул. Он надулся, набычился и все жевал-жевал какой-то хрящик. С возрастом глаза у него превратились в щелочки, как у китайца, а теперь под низким лбом их и вовсе не было видно, и только мешки под глазами едва проступали под краской, которая не совсем смылась во время купания, И все это время, пока я был у него, меня не покидало ощущение, что он не узнал меня, то есть, я хочу сказать, что для него, конечно, не было секретом, что я белый, хоть и одет как Шайен, но он никак не связывал меня со своим детством. А тот единственный случай, когда мы виделись с ним после детства, когда он был Человеком Наоборот, видать, совсем выпал у него из памяти.

Так вот, сэр, дальше мы ели молча. А когда съели все, вытерли об одежду руки и вышли на улицу, где Олга и ещё несколько женщин мездрили свежую кожу, растянутую на чистом от снега клочке земли. Олга как раз стояла нагнувшись, толстой задницей ко мне, и я бы ни за что не признал её, потому как хоть она всегда была баба в теле, но не до такой же степени. Ну, а рядом бегал малыш Гэс, увертываясь от воображаемых пуль, которыми из палочки-ружья палил в него его смуглый сверстник — небось, Гэс заставил того изображать белого врага. Да-а-а, вот так номер, скажете, кто ещё кроме моего сынка мог отмочить такое, и, чёрт побери, этот случай задел меня за живое побольше, чем всё прочее вместе взятое. Тут уж я совсем было хотел подойти к нему да сказать:

— Сынок, я твой отец. Ты что, забыл своего настоящего папку?

Но, конечно, ничего я этого не сказал — не место было и не время — да и, чёрт побери, как бы это я объяснил малышу, почему я в таком виде? Чистую правду говорю. А правда, она ведь состоит из маленьких подробностей, о которых, если разобраться, смешно и говорить. Но чёрт с ним, теперь, когда все позади, я готов сказать все как есть: я не забрал назад свою жену и сына из-за этих дурацких бизоньих рогов.

Так вот, собрался я уходить от Младшего Медведя и, значит, повторяю приглашение: приходи, мол, завтра ко мне в гости, посидим — поедим в моем вигваме и в своей браваде, чтобы скрыть нахлынувшие при виде сына чувства дохожу до того, что добавляю:

— И приведи с собой всю семью!

Тут Медведь вдруг как бы очнулся от спячки и говорит мне тихо так:

— Значит, ты решил остаться? — Выходит, признал меня Шайен. — Я так и не поблагодарил тебя, — продолжает он дальше, — за то, что ты приносил мне еду, когда меня держали в форте пленником. Так вот, я хочу это сделать сейчас.

Я, честно, было испугался, что он опять начнет, как тогда на холме, говорить, что обязан мне жизнью, вот и решил тотчас же уходить, но он меня остановил:

— Погоди. Я хочу извиниться за грубость моей жены. Она хорошая женщина. Просто не выносит бледнолицых, потому что они убили её отца и мать…

— Послушай, — добавляет он, — по дороге сюда мы видели следы белых солдат. Хоть вожди прикоснулись к перу и у нас теперь мир, я думаю, они ищут эту деревню.

Ничего не скажешь, Младший Медведь всегда умел напомнить мне, кто я такой на самом деле, какая кровь течет в моих жилах. И давно бы мне пора было привыкнуть, но меня это всегда заставало врасплох. Вообще-то, если разобраться, я за индейцев, пока они не цепляются к моему цвету кожи. Даже когда цепляются, например, Старая Шкура или Солнечный Свет, ничего страшного, родня как-никак. Но этот Медведь, все я ему поперёк горла…

— Может, — отвечаю, — это они преследуют тот большой военный отряд, что только что вернулся из набегов на мирные ранчо вдоль реки Смоуки-Хилз. А, может, они разыскивают ту женщину с ребёнком, которую захватили Кайовы.

Но тут он упёрся не на шутку:

— Не знаю. Я не Кайова, я — Шайен. Я не нападал на мирные ранчо. Но всё равно, если я встречу солдата, он станет в меня стрелять.

Ну, что сказать, он был прав, — по крайней мере, возразить я ничего не смог. Но меня взбесили его слова: он вроде как обвинил меня в чем-то. Вот в этом-то все и дело: я всегда ему поперек горла, потому как я белый. Вот для солдата — для него все индейцы на одно лицо, неважно, что они принадлежат к совсем разным племенам — так и для Медведя я отвечал за всех белых, за все их грехи, хоть я и жил теперь в этом индейском селении и одевался как дикарь.

И я пошёл домой, в свой типи. До сих пор я все ещё ни разу не упомянул, что хотя отец Солнечного Света умер и братьев у неё не было, она имела трёх сестёр, и они жили вместе с нами. Одна из этих сестёр тоже была вдовой, и у неё было двое ребятишек. А я был единственный взрослый мужчина в этом доме и мне приходилось ходить на охоту и кормить всю эту ораву. А они, женщины, то есть, делали всё по дому, и если б я только захотел, наверно, я мог бы спать с ними со всеми. Но спал я только с одной — с Солнечным Светом, и мне хватало её одной, пока она не забеременела, ну а потом, может, я был немного святоша, потому как держать гарем мне было не по вкусу.

Так вот, лежу я на подстилке из бизоньей шкуры, смотрю на Солнечный Свет, на её огромный живот — и думаю только об одном, что в эту самую минуту, может, Олга носит в себе семя этого дикаря. Запятнана навеки. Я-то хоть могу в любое время бросить свой вигвам и вернуться в цивилизацию, принять ванну и опять стать белым человеком. А она нет. Ведь у неё внутри сидит семя Шайена… Меня просто тошнит от этих индейцев. Я буквально задыхаюсь от вонищи в своём собственном доме, где эти грязные бабы, которых я кормлю, стряпают гнусное варево нам на ужин. У нас ведь тогда не было свежего мяса, на охоту в тот день я не пошёл, а рассиживал вместо этого в гостях и ел собачье мясо, приготовленное моей законной женой в типи её незаконного мужа.

И пока я истекал желчью, ко мне, неловко ковыляя, подошёл маленький Лягушка и протянул игрушечную деревянную лошадку, что я вырезал для него. Сейчас ему было столько лет, сколько Гэсу, когда его захватили индейцы. Я сунул игрушку ему назад. Он посмотрел так серьёзно — сначала на меня, потом на неё, аккуратно положил ёе мне на постель и вышел. И это был первый знак, что атмосфера в типи накалена. Потом я заметил, что все женщины как-то странно притихли, а детишки вдовы — сёстры моей жены — мальчик и девочка, не шутят со мной как бывало, не пристают с расспросами, а держатся на своей половине.

Свет молча подала мне миску кореньев, смешанных с ягодами. И коренья, и ягоды были заготовлены ещё летом и хранились в сушеном виде. Я зачерпнул ложку этого кушанья — словно набил полный рот грязью.

— А где та часть говяжьей туши, что я принес вчера? — спрашиваю раздражённо.

Вид у Солнечного Света перепуганный, но она меня поправляет:

— Но это было три дня тому назад…

— Я сказал «вчера», значит — вчера, или ты, женщина, хочешь, чтобы я тебя побил?

Она немедленно соглашается со мной и начинает извиняться:

— Да, ты прав. Это было вчера. Это я, глупая…

— Ох, лучше помолчи! — перебиваю я. — У нас здесь слишком много ртов — всех не прокормишь. Не могу я каждый день приносить мясо, на вас не напасешься… Почему твои сёстры не выходят замуж?

Женщины потупились. Я закашлялся, потому как эта дрянь попала не в то горло.

— И если вы думаете, что я буду спать с вами, — обращаюсь ко всем им и ни к кому конкретно, — то вы просто сошли с ума.

Тут одна из них подходит к Солнечному Свету и что-то на ухо ей шепчет, после чего жена говорит:

— Если ты подождешь, сестра моя сходит выменять на мясо своё платье, расшитое бисером.

А я хорошо знал, что у сёстры, которая сделала это предложение, почти ничего не было, кроме этой рубашонки, да и та ничего не стоила, разве что за неё можно было выменять обглоданную кость. Да и само по себе это платьице было не ахти каким, латаное, в пятнах, а кое-где и бусинки оторвались. Да, богатым семейством, скажу я вам, мы не были, ведь в доме был только один мужчина, это — я, а я не ходил ни в какие набеги на поселки белых и с торговцами никак не был связан — не хотел, чтобы кто-нибудь из них меня в этом образе увидел, да и лошадей у меня не было кроме того пони, что его мне дал Старая Шкура.

— Нет, не надо, — отвечаю ей. — Я не голоден. Мне было немного неловко, но не хотелось этого показать. Я ведь прекрасно знал, почему ни одна из них так и не вышла замуж: потому как жили они в типи белого мужчины, а шайенские юноши не станут околачиваться возле такого дома и пытаться очаровать их игрой на приворотных флейтах. Тем более с каждым годом одиноких женщин в племени становилось все больше — потому как много мужчин погибало на войне. Не иначе как я стал для этих девушек проклятьем. Но, в конце концов, не я же придумал взять Свет в жёны! Нет, не я.

— Я не хотела тебя гневить. Извини, — говорит Свет. Она весь день, не покладая рук, трудилась, в том числе нарубила хворосту и на бизоньей шкуре приволокла его немалую кучу за четверть мили к нашему вигваму. А ведь она должна была рожать со дня на день. И если бы пришёл срок, она бы бросила на землю топор, отошла бы за дерево и там, прямо в снегу, родила бы — а потом дорубила бы дрова до конца и вернулась бы с ребёнком и дровами.

— Садись сюда, поешь, — говорю ей, — я не сержусь на тебя.

Она села и принялась уплетать это месиво, черпая его большой роговой ложкой. Остальные сделали то же самое и ложки зачавкали в кашице, словно солдатские сапоги по болоту. Если бы тогда в Денвере я бы не был таким легковерным дураком и не попался бы на удочку, то теперь мог бы спокойно сидеть в своих собственных хоромах, есть на серебре и фарфоре и выписать из Англии какого-нибудь дворецкого во фраке. А если бы мой папаша не был чокнутым, то Бог знает, кем бы я стал. Я так полагаю, что все тешат себя подобными мыслями.

Когда Свет покончила с едой и подобрала с платья и земли крошки пищи, которые выпали у неё с ложки, потому что она все ещё переживала — все они переживали — несмотря даже на то, что я вроде отошёл — так вот после всего этого, когда она взяла свою и мою миски, чтобы их помыть, она, поколебавшись, тихо справляется у меня:

— Так когда ты убьёшь его?

— Кого? — спрашиваю, а сам тем временем вновь закипаю, потому что прекрасно понимаю о ком она спросила, да и против воли всплыли в памяти давно забытые намеренья — вот я и вышел из себя:

— Нечего тебе лезть не в своё дело!

Свет присаживается на корточки и разглаживает бизонью шкуру рядом со мной.

— Я постелю ей хорошую подстилку, — говорит она, — и дам ей своё лучшее красное одеяло. А белый мальчик, если захочет, сможет спать рядом с нашим племянником, Пятнистым Пони.

Я говорю спокойным тоном:

— Белая женщина у Младшего Медведя совсем не моя жена, а мальчик — не мой сын. Их убили на реке Арканзас.

И снимаю с шеста за спиной лук, с которым иногда ходил охотиться, чтобы поберечь свинец и порох. И добавляю:

— А если, женщина, я ещё раз услышу, что ты говоришь об этом, то я тебя поколочу так, что ты всю жизнь об этом помнить будешь.

Забеременев, Свет сильно раздалась — хотя даже теперь была куда стройнее Олги — и лицо её сейчас, когда она расплылась в улыбке, стало круглым как луна. И тотчас же повеселели остальные женщины и дети — хоть и говорил я тихо, а ели они громко, — и принялись болтать и смеяться как обычно, потому что, если уж по правде, то мы были на редкость дружной и счастливой семьёй.

Видите ли, все они решили, что я теперь убью Младшего Медведя и заберу Олгу с Гэсом, потому-то я такой злой в последнее время, решили, что я сам себя накручиваю для этого дела, и решили, небось, что Медведем я не ограничусь, а поубиваю и их всех заодно, потому как кто-то, а Шайенки хорошо знают, что делает с мужчиной сильная страсть.

В общем, волноваться им было нечего, потому как Маленький Большой Человек не собирался никого обитать. Скажу больше, по всем правилам мне положено было назавтра принимать у себя Младшего Медведя с его семейством и оказать им гостеприимство. Но уж после того — всё, хватит. Я не собирался дружить семьями с мистер и миссис Медведь и бесконечно обмениваться визитами. Не думаю, что Олга, после той перемены, что с ней произошла, когда-нибудь поймет, что к чему и кто я такой — потому как я ведь не собираюсь снимать эту бизонью шапку и как и прежде рожу буду мазать сажей, да и Олга никогда не станет искать меня — но вот какой-нибудь индеец, определенно разнюхает про всё — чутьё у них на такие дела — просто жуть. Не у Медведя, конечно — парень он глупый и надутый как индюк, а вот Лошадка вполне мог бы, или кто-нибудь из моих женщин. А, может, Гэс — и этого я не переживу.

Вот и надумал я бежать отсюда: на следующий день, после обеда, и вернуться на железную дорогу. Оно ведь к Шайенам я вернулся, чтобы найти Олгу с Гэсом, и я их нашёл и больше мне здесь делать было нечего — такие вот дела…

Вот такие были у меня настроения, когда я наконец натянул на себя сверху кучу звериных шкур и грязных одеял и попробовал уснуть. Улеглись и женщины с детьми, но в очаге лежало достаточно поленьев, чтобы огонь горел всю ночь напролет, иначе мы бы замерзли даже несмотря на то многочисленное тряпье, в которое закутались, потому что в щели сквозь шнуровку полога порядочно поддувало. Изредка я слышал как на холоде снаружи бьет копытом мой пони. Я привязал его возле входа к колышку, а не пустил в табун к остальным лошадям на выгон. Ведь он в то время был моей единственной лошадью, и я не мог допустить, чтобы его угнал какой-нибудь Поуни, хотя ни о каких Поунях окрест я не слыхал.

Ну, а насчёт того, что Младший Медведь сказал мне про солдат, я решил, что это его обычная глупость. Ведь мы были где: мы были в резервации, выделенной Шайенам по договору при Медисин-Лодж, поэтому с чего бы им нас искать. Нас — в смысле род Старой Шкуры. Если солдаты кого и ищут, то скорей всего тот отряд, что шёл в соседнее стойбище ниже нас по течению Уошито. Конечно же, в такую погоду никто не сунется. Зимой вообще никто не воюет, а американская армия и подавно: их здоровым лошадям по этому насту да такому глубокому снегу в жизнь не пройти…

Всякое такое лезло в голову мне и я никак не мог уснуть. Я, может, и решил, как мне быть с Олгой и Гэсом: их надо оставить в покое, а вот как мне быть с самим собой, этого я никак не мог решить. Кровь стучала в висках, потом заныло в паху. В смысле чувство такое, будто там что-то торчит, как сушеное яблоко. Потом до меня дошло, что я хочу женщину, но это желание было не похоже на то что я до сих пор испытывал, особенно здесь, среди Шайенов. Я вам говорил, что из нас двоих горячей была Свет, а не ваш покорный слуга. Так вот на этот раз я сам потянулся к ней, совершенно забыв про её нынешнее состояние.

Я протянул руку и в темноте ощутил сквозь одеяло большой живот. Она проснулась, высунула руку, положила её сверху на мою и говорит:

— Твои слова обидели Вунхэй.

Вунхэй это та сестра, что предложила выменять на мясо своё платье, расшитое бисером. Имя её означает «Та, что обожглась». Ребёнком, может, обожгла палец или ещё чего. Была она очень миловидная и в потомстве Тени самой младшей, на пару лет моложе Света, и очень на неё похожа — и глазами и блестящими волосами, только вот тоненькая, что твой ивовый прутик. И до чего ж она напоминала мне подружку моих юных лет Ничто, до того как та вышла замуж, раздобрела и превратилась в сварливую тетку…

Беднягу Ничто тоже убили при Санд-Крике…

Короче, до сих пор я считал Вунхэй родственницей, говоря по-белому — своячницей, так к ней и относился, как к сестре жены, а шайенских взглядов на этот счёт не принимал. Так вот, когда Свет сказала, что Вунхэй обидели мои слова, она имела в виду моё заявление, что я буду спать только со Светом, а с её сёстрами не буду. Я похлопал Свет по животу и убрал руку. Теперь, как всегда, вся загвоздка состояла в том, чтобы решить, кто же я такой в конце концов — индеец или белый. Если белый — то надо отходить ко сну, а то что Олга превратилась в дикарку, так это её сложности, а не мои. С другой стороны, я начал ощущать какую-то ответственность за сестёр Света: просто содержать их было недостаточно. Это из-за меня они остались старыми девами. Мне надо что-то делать, ведь они славные женщины. Может, я кривлю тут душой, не знаю, решайте сами. Помню только, что затем я встал, прошмыгнул вокруг костра посредине типи к постели Вунхэй и опустился рядом с пей на колени. Тень моя упала на неё, и в полумраке блеснули её глаза.

— Прости за то, что я сказал, — говорю ей.

— Я слышала тебя, — отвечает она и приподнимает с моей стороны шкуры, которыми была укрыта, и я забираюсь под них и прижимаюсь к её тонкому смуглому телу. Она оказалась голая и горячая, и буквально обожгла меня после моей прогулки по холоду без набедренной повязки. Прелесть, а не девушка. Оказалось, она ещё не знала мужчину и являла собой прекрасный образец, той высокой нравственности, что свойственна Шайенкам, но инстинкты у неё были здоровые. Ну, скажу я вам — вот это да! Ей было лет восемнадцать и она оказалась такой податливой и гибкой…

Так вот, не стану гадать сколько времени я выполнял свой семейный долг, долг мужа сестры, но это заняло порядочно времени, и в конце концов Вунхэй, видимо, сочла мои извинения достаточными и уснула в моих объятиях. Вот так! А я вылез, подоткнул её одеяло и испытал неприятное ощущение того, что сквозняк леденит мое хозяйство. Кажется, я дрожал от холода, потому что другая сестра жены, что спала неподалёку, села и поманила меня к себе.

Когда же я подошёл к ней, она шепнула:

— Хочешь, я подложу ещё дров в огонь?

— Нет, не надо, — отвечаю, а у самого зуб на зуб не попадает, потому что из-под одеяла Вунхэй я вылез весь в поту, который теперь прямо на мне превращался в лёд.

— Тогда, — говорит она, — иди лучше сюда, пока не замерз.

Звали её Роющим Медведем, и была она лет на пару старше, чем Солнечный Свет. Ей двадцать три-двадцать четыре. Скуластая очень, и это впечатление она, бывало, усугубляла тем, что носила косички за ушами. Черты лица у неё были резкие, но правильные и была она крепка как кобылица. Лежала она одетой, но пока я добрался до неё, успела задрать подол. Из всех сестёр одна она была ниже меня ростом, но мощная была — ничего не скажешь. Допустив меня на поле брани, она заставила меня биться до победного исхода и при этом пятками так впилась в меня, словно ехала верхом, только вверх ногами — долго ещё потом у меня оставались синяки…

Потом ей захотелось поговорить:

— Я слышала, что белая женщина, которая живет у Младшего Медведя, — уродлива и странно пахнет. Я знала, что она не может быть твоей женой. Только такой трус как он, станет держать такую женщину.

И т. д. и т. п. Да, ехидная она была, эта сестра, но надо вам сказать, что немного злости женщине в постели совсем не помешает. Наоборот, придаст остроты. Это как с лошадьми: самые лучшие боевые кони всегда немного норовисты — потому-то такому и не грозит быть запряжённым в волокушу.

К тому времени, как я оторвался от Роющего Медведя, у меня голова пошла кругом, я словно захмелел, но она, раззадорившись от своих собственных слов, вцепилась в меня и требовала ещё один заезд.

— Не уходи, — прошептала она, — Женщина-Кукуруза слишком устала.

Это относилось к последней сестре, вдове с двумя детьми, которые лежали рядом с ней. Клянусь, о ней я как-то даже до сих пор и не думал. Была она крупнее и полнее своих сестёр, и старше, лет эдак двадцати восьми.

— Я тоже устал, — говорю Роющему Медведю, — и ты, наверное, устала. Лучше спи…

Но когда возвращался на своё место возле Света, чувствовал, что она следит за мной, так что пришлось прилечь ненадолго и притвориться спящим, прежде чем её голова исчезла под одеялами и я смог украдкой встать и пробраться к Женщине-Кукурузе.

Да, я устал и всё тело моё ломило, но покуда оставалась ещё одна сестра, что-то пекло меня и толкало вперёд. Но как бы там ни было, когда я к ней подобрался, Кукуруза спала, и я без церемоний откинул одеяло и юркнул к ней. Она, даже толком не проснувшись, тут же обхватила меня — у неё уже был муж и двое детей, и всё это ей было не в новинку, как для Вунхэй, и не было жаркой битвой, как для Роющего Медведя, а было чем-то простым и нормальным, как глоток воды или кусок пищи. Она была теплой и мягкой, и на такого парня, нервного и тощего, как я, действовала весьма успокаивающе.

Кто из них был лучше? А это уж не вашего ума дело. Может, я и так сказал слишком много, ну да, ладно… Одно поймите: мое поведение в ту ночь по шайенским понятиям совсем не было развратом, а как раз наоборот: все они считались моими жёнами и я выполнял свой долг.

Надо ли говорить, что после выполнения этого долга я едва волочил ноги, зато в душе моей воцарился величайший покой. Мне не спалось по-прежнему, но больше меня не мучили ни горести-печали, ни заботы. Я опять надел набедренную повязку и ноговицы — рубашку я так и не снимал — завернулся в одеяло и вышел на улицу.

Меня обдало ледяным воздухом. Стоял такой трескучий мороз, что от стужи нельзя было вздохнуть всей грудью. Из стойбища Младшего Медведя, за милю от нашего, донёсся гулкий собачий лай. Луна уже скрылась и было темным-темно. Наступила предрассветная пора.

Итак, почти всю ночь я провел за исполнением своих мужских обязанностей. Теперь не могло быть ни малейшего сомнения в том, что я раз и навсегда заделался стопроцентным Шайеном, по крайней мере настолько, насколько это вообще зависело от тела. В результате этих моих ночных трудов вполне мог зародиться новый человек, а то и два; а ведь тогда мне и в голову не приходило, каково бы им пришлось в этом мире, который с каждым днём становился все хуже и хуже даже для чистопородных созданий. Да, об этом тогда я и не подумал, ибо в тот момент меня посетило то редкое чувство, когда все вокруг кажется удивительным, ясным и слаженным. В тот миг мне казалось, что мир устроен правильно и справедливо. Духи помогали мне, иначе и не скажешь. Я ОЩУТИЛ СЕБЯ ЦЕНТРОМ МИРА. И это чувство ни с чем не сравнить: чувствуешь как время сворачивается кольцами вокруг тебя, а ты стоишь посередке и властен над всем сущим, что принимает форму линии, угла или квадрата. Словно Старая Шкура над теми антилопами, которых он околдовал, и они, как зачарованные, двинулись туда, куда он хотел, прямо к нему, а кругом, и ближе и дальше, выстроились Шайены, нынешние и прошлые, живые и духи, потому как все и вся в этом мире связано и Тайна сия велика…

Это был прекрасный миг. И тут, прямо из ночной тьмы, вдруг появляется Солнечный Свет. Я её скорее почуял, чем увидел, до того была кромешная тьма.

— Тебе не спится? — спрашиваю я, полагая, что она вышла из типи.

— Я ходила в лес, — говорит она, протягивает руки и передает мне крохотный сверток в одеяле: внутри — как будто теплится уголек. Но то был не уголек, а новорожденный младенец. Пока я выполнял свой долг, она тихонько встала, вышла в лес и родила.

— У тебя теперь ещё один сын, — говорит она. — Он будет голосистым. Разве ты не слыхал его могучий крик?

Но, конечно, там с сёстрами, я ничего не слушал и ничего не слышал. Я вообще не заметил, что она вышла.

— Я надеюсь, наши враги далеко, — добавила она, — потому что он громко кричал, когда пришёл.

Ну, это нисколько не повредило этому ощущению мира и покоя у меня в душе, а наоборот — усилило его. Я прижал малыша к груди, а Солнечный Свет склонила голову ко мне на плечо — и тут случилось вот что. На тёмном горизонте появился пылающий золотистый шар и, медленно вползая на небо, он стал переливаться чудными цветами: багровым, яично-жёлтым, изумрудным, бирюзовым, густо-синим, потом черно-фиолетовым, ярко-синим — и опять засиял голубизной словно глазок в крыше мира, а за ним огромная радуга, та самая, по которой, как по мосту, там, в Другой жизни, проезжают вожди в праздничных одеждах. Наконец, когда этот шар подняли достаточно высоко, на какое-то мгновение от превратился в перламутровый, после чего все цвета сменились ослепительно белым.

— Вот ему имя, — сказала Солнечный Свет, — Утренняя Звезда.

Я передал ей сына и она пошла в типи его кормить.

И так уже получилось, что в этот самый миг, по ту сторону холмов за долиной Уошито, это чудо наблюдал ещё один человек — и он тоже получил своё имя в честь этой звезды. Мне кажется, что он воспринял его как перст судьбы, тот самый, что сделал его генералом в возрасте двадцати трёх лет. И, может, он был прав, потому как через несколько мгновений ему суждено было помчаться навстречу величайшей своей победе.

Через пару лет индейцы-Вороны, что служили у него в разведчиках, назовут его Сыном Утренней Звезды. А на самом деле его звали Джордж Армстронг Кастер.