Маленький лорд Фонтлерой

IX

Нужно сказать, что сиятельный граф Доринкур думал в эти дни о многом, о чем раньше не думал никогда, и все его мысли так или иначе касались его внука. Гордость была главнейшим свойством его натуры, и мальчик удовлетворял ее во всех отношениях. Благодаря этой гордости, граф стал находить новый интерес к жизни. Ему стало доставлять удовольствие показывать свету своего наследника. Свет знал о его разочарованиях в своих сыновьях, так что выставление напоказ этого нового лорда Фонтлероя, не могущего обмануть ничьих ожиданий, сообщало старику известное чувство торжества. Он желал, чтобы мальчик сознавал свою власть и понял блеск своего положения, и чтобы вместе с тем признали это и другие. Он строил планы о его будущем. Иногда он, на самом деле, втайне ощущал в себе желание, чтоб его собственная прошлая жизнь была хорошею и чтоб в ней было поменьше того, перед чем это чистое детское сердце ужаснулось бы, если бы узнало всю правду. Нельзя было без неприятности подумать о том, что выразилось бы на прекрасном, невинном лице маленького лорда, если бы по какой-то случайности ему пришлось узнать, что в течение многих лет за его дедом сохранилось название «злой граф Доринкур». Эта мысль приводила его даже в некоторое нервное состояние. Ему очень не хотелось, чтобы это стало известно мальчику. Порою за этим новым интересом он забывал свою подагру, и, через несколько времени, пользовавший его врач был удивлен, найдя здоровье своего высокого пациента в гораздо лучшем положении, нежели он рассчитывал. Может быть, граф чувствовал себя лучше потому, что время не шло для него теперь так медленно, и ему приходилось думать кое о чем, помимо своих болей и немощей.

В одно прекрасное утро все были удивлены, увидя, что маленький лорд Фонтлерой едет на своем маленьком пони не с Вилькинсом, а с другим спутником. Этот новый спутник ехал на высоком сером коне и был не кто иной, как сам граф Доринкур. Внушителем этого плана был лорд Фонтлерой. Уже готовясь сесть в седло, он обратился к деду с такими словами:

— Хотелось бы мне, чтобы вы поехали со мной. Когда я уезжаю, мне всегда бывает скучно, потому что вы остаетесь один в таком огромном замке. Мне хочется, чтобы и вы могли ездить верхом.

Сильное смятение произошло несколько минут спустя в конюшне, когда пришел туда приказ оседлать Селима для графа. После этого Селима седлали почти каждый день; и люди начали привыкать к зрелищу высокой серой лошади под высоким седым стариком, с его красивым, суровым, напоминающим орла, лицом, рядом с караковым пони под маленьким лордом. Эти прогулки по окрестным тропам и дорогам служили средством все большего и большего сближения между собою обоих наездников. Мало-помалу старому графу приходилось узнавать многое насчет «Милочки» и ее жизни. Едучи рядом с большой лошадью, Фонтлерой почти всю дорогу весело болтал. Нельзя было представить себе более живого, более жизнерадостного собеседника. На его долю приходилась большая часть разговора, так как граф часто молчал и слушал, посматривая на веселое, дышавшее радостью, лицо ребенка. Случалось, что он заставлял мальчика пускать пони в галоп и, когда тот удалялся от него, обыкновенно следил за ним взором, в котором отражалось чувство горделивого довольства; и когда, после такой скачки, Фонтлерой возвращался назад, махая шляпой и весело смеясь, он всегда чувствовал, что они с дедушкой были в самом деле большие друзья.

Граф скоро убедился, что невестка его вела далеко не праздную жизнь. Незадолго до этого ему стало известно, что бедный люд успел хорошо узнать ее. Случалась ли в каком-нибудь доме болезнь, горе или нужда, маленькую карету м-сс Эрроль почти всегда можно было увидать перед дверью такого дома.

— Знаете, — сказал однажды Фонтлерой, — они все говорят: «Спаси тебя Бог!» как только ее увидят, и дети любят ее. Некоторые ходят к ней учиться шить. Она говорит, что так богата теперь, что должна помогать бедным.

Не без удовольствия увидал граф, что у матери его наследника было такое молодое, красивое лицо, и что она вообще так походила на леди, как будто родилась герцогиней. С одной стороны ему даже несколько нравилось, что она была популярна и любима бедными, но все-таки он часто ощущал в себе мучительное чувство ревности, когда видел, какое большое место занимала мать в сердце своего сына, и как горячо и сильно он был к ней привязан. Старику хотелось, напротив, самому занимать это первое место и не иметь соперников.

В это самое утро он направил свою лошадь на возвышенную точку луга, по которому они ехали, и сделал хлыстом жест в сторону красивого и обширного ландшафта, расстилавшегося перед ними.

— Знаешь ли ты, что вся эта земля принадлежит мне? — обратился он к Фонтлерою.

— В самом деле? — отозвался Фонтлерой.

— Знаешь ли ты, что со временем все это будет принадлежать тебе — это и еще гораздо большее?

— Мне?! — почти испуганным голосом воскликнул Фонтлерой. — Когда?

— Когда я умру.

— Тогда мне это не нужно; я хочу, чтобы вы всегда были живы.

— Это хорошо с твоей стороны, — заметил граф со своею обычною сухостью, — но несмотря на то, некогда все это будет твоим — придет время, ты станешь графом Доринкуром.

Несколько минут лорд Фонтлерой сидел молча в своем седле. Он смотрел на широкие луга, на зеленые мызы, на красивые перелески, на видневшиеся между ними хижины и деревню и, наконец, на мощно поднимавшиеся из-за деревьев башни и шпицы большого серого замка. Затем он как-то странно вздохнул.

— О чем ты думаешь? — спросил граф.

— Я думаю, какой я маленький мальчик и о том, что мне сказала Милочка.

— Что она сказала? — спросил граф.

— Она сказала, что, может быть, не так легко быть очень богатым; что тот, у кого всегда всего очень много, может иногда забывать, что другие не так счастливы, и что тот, кто богат, должен всегда о них помнить и о них заботиться. Я ей рассказывал, как вы добры, а она говорила, что это очень хорошо, потому что у графа так много власти, и если бы он заботился только о своем удовольствии и никогда не думал о людях, которые живут на его землях, то им было бы очень трудно жить — а этих людей так много, и это было бы так жестоко. Вот я сейчас и смотрел на все эти дома и думал, как бы я мог узнать о них, если бы был графом. Как вы об них узнаете?

Так как сведения его сиятельства о своих арендаторах ограничивались справкою, кто из них платил аккуратно свою ренту, и выселением тех, кто в этом отношении был неисправен, то ответить на заданный ему вопрос графу было довольно затруднительно.

— Ньюик справляется об этом за меня, — сказал он и стал теребить свои седые усы, с некоторым смущением поглядывая на своего маленького собеседника. — Поедем теперь домой, — прибавил он. — А когда ты будешь графом, старайся быть лучшим графом, нежели был я!

Он был неразговорчив на обратном пути. Ему казалось почти невероятным, чтобы он, никого в своей жизни не любивший как следует, мог ощущать в себе все возраставшую любовь к этому ребенку. Между тем это чувство несомненно в нем увеличивалось. Сначала красота и мужественный характер Кедрика только нравились ему, удовлетворяя его гордость, теперь же в его чувствах было нечто большее гордости. Он иногда смеялся про себя сухим, холодным смехом при мысли о том, как приятно ему иметь мальчика около себя, как приятно ему слышать его голос, и как втайне он действительно желал быть любимым и уважаемым своим маленьким внуком.

— Это просто старческая слабость, потому что мне не о чем больше думать, — говаривал он сам себе, тогда как на самом деле он знал, что это не так.

Если бы он позволил себе признать истину, то, вероятно, принужден был бы согласиться, что его привлекали, против его воли, как раз те именно качества, которых в нем самом никогда не было — чистая, искренняя, детская природа, доброжелательное простодушие, никогда не могущее мыслить дурно.

Прошло всего с неделю после этой поездки, когда, вернувшись от матери, Фонтлерой вошел в библиотеку с задумчивым озабоченным лицом. Он сел в большое, с высокою спинкой кресло, в котором сидел в вечер своего приезда в замок, и несколько времени смотрел на пепел в камине. Граф наблюдал за ним молча и ожидая, что будет. Очевидно, у Кедрика было что-то на душе. Наконец, он поднял глаза.

— Ньюик все знает насчет тех людей? — спросил он.

— Его обязанность знать о них, — сказал лорд. — А что — разве он ее не исполнил?

Как бы это ни казалось странным, но ничто так не занимало графа, как интерес, который ребенок обнаруживал в отношении его арендаторов. Он сам ими никогда не интересовался, но ему очень нравилось, что, при всем детском способе мышления его внук и среди всех детских забав и веселья, в этой кудрявой белокурой головке могла возникнуть и развиваться такая серьезность.

— Есть одно такое место, — сказал Фонтлерой, смотря на старика широко открытыми, испуганными глазами. — Милочка сама видела; это на другом конце деревни. Дома стоят там совсем близко друг к другу и почти упали; в них едва можно дышать, а люди в них такие бедные и так плохо живут! Они часто бывают нездоровы, и дети у них умирают; и они сами делаются дурными, оттого что они так бедны и несчастны! Это хуже, чем Бриджет и Михаил! Дождь проходит сквозь крышу! Милочка была у одной бедной женщины, которая живет там. Она не хотела подпускать меня к себе, пока не переменила своего платья. У нее слезы текли по щекам, когда она мне это рассказывала!

У него и самого показались слезы, но он улыбался сквозь них.

— Я сказал ей, что вы про это не знаете, и что я вам скажу, — продолжал Кедрик. — Он вскочил с места и, подойдя к графу, облокотился на его кресло. — Вы все это можете сделать, — сказал он, — вот так же, как сделали все для Хиггинса. Вы ведь всегда для всех все делаете. Я ей сказал, что вы сделаете, и что Ньюик, должно быть, забыл сказать вам.

Граф смотрел на лежавшую на его коленях руку. Ньюик не забыл сказать ему; напротив, он не раз говорил ему об отчаянном положении части деревни, называвшейся Графский двор. Граф хорошо знал о покосившихся, жалких хижинах, о плохом дренаже, сырых стенах, разбитых окнах, худых крышах, знал все о нищете, болезнях и бедствиях этих людей. М-р Мордаунт описывал ему все это самыми сильными красками, а вельможа отвечал ему только жестокими словами; когда же подагра у него усиливалась, он говорил, что чем скорее перемрут люди на Графском дворе, тем лучше — и делу конец. Но теперь, смотря на лежавшую около него детскую руку и с нее переводя взгляд на светившееся правдивостью и серьезным одушевлением лицо, он действительно почувствовал стыд и за себя и за Графский двор.

— Как же? — сказал он, — ты стало быть хочешь сделать из меня строителя образцовых коттеджей — а? — И он решительно положил свою руку на руку ребенка и погладил ее.

— Эти нужно сломать, — сказал Фонтлерой с увлечением. — Милочка так говорит. Пойдемте — пойдемте и велим их завтра сломать. Люди эти будут так рады, когда вас увидят! Они поймут, что вы пришли помочь им! — И глаза его засияли восторгом.

Граф встал с кресла и положил руку на плечо мальчика.

— Пойдем погуляем по террасе, — сказал он с короткой усмешкой, — там можем еще потолковать об этом.

Хотя он усмехнулся еще несколько раз, пока они ходили взад и вперед по каменному полу террасы, где обыкновенно проводили хорошие вечера, но он, видимо, думал о чем-то не неприятном ему и все продолжал держать руку на плече своего маленького товарища.