Маленький лорд Фонтлерой

V

Было уже совсем к вечеру, когда карета с лордом Фонтлероем и мистером Хавишамом проезжала по длинной аллее, ведущей к замку, Граф сделал распоряжение, чтобы внук приехал к его обеду, и по причине, лучше всего известной ему самому, он приказал также прислать ребенка одного в комнату, назначенную им для его приема.

Пока экипаж катился по аллее, лорд Фонтлерой, с удовольствием откинувшись на роскошные, мягкие подушки, с большим интересом всматривался в окружающее. В самом деле, все занимало его: и экипаж с запряженными в него большими, прекрасными лошадьми в блестящей упряжи, и высокий, рослый кучер, и выездной лакей, в их разукрашенных ливреях, а в особенности интересовали его гербы на дверцах; назначение их он никак не мог понять, и это заставило его познакомиться с лакеем и попросить его разрешить ему эту непосильную задачу.

Когда они доехали до главных ворот парка, он выглянул из окна, чтобы рассмотреть хорошенько больших каменных львов, украшавших эти ворота. Последние отворила для них молодая краснощекая женщина, вышедшая из красивого, обвитого плющом, домика. Вслед за нею выбежали из домика двое детей и широко открытыми большими глазами смотрели на сидевшего в экипаже мальчика, в свою очередь глядевшего на них. Мать их почтительно улыбалась и кланялась, что за нею по-своему повторили и дети.

— Разве она меня знает? — спросил лорд Фонтлерой. — Должно быть, она думает, что знает меня.

И он снял перед ней свою бархатную шапочку и улыбнулся.

— Как поживаете? — сказал он весело. — Здравствуйте!

Ему показалось, что женщине это понравилось. Улыбка распространилась по всему ее лицу, и в глазах блеснуло доброе чувство,

— Дай вам Бог здоровья, барин! — сказала она. — Желаю счастья вашему благородию! Милости просим!

Лорд Фонтлерой взмахнул своей шапочкой и еще раз кивнул ей головой, когда карета промелькнула мимо нее.

— Мне нравится эта женщина, — сказал он. — Видно, что она, должно быть, любит мальчиков. Мне хотелось бы прийти к ней и поиграть с ее детками. Мне кажется, что ей скучно жить здесь одной.

М-р Хавишам не сказал ему, что вряд ли ему будет позволено играть с детьми привратницы. Адвокат думал, что еще успеет предупредить его об этом.

Карета катилась все время между прекрасными большими деревьями, росшими по обеим сторонам дороги и простиравшими над нею свои широкие, кудрявые ветви. Кедрик никогда еще не видел таких больших, развесистых деревьев, с такими могучими, толстыми стволами. Он еще не знал тогда, что Доринкурский замок принадлежал к самым лучшим во всей Англии, что этот парк был один из самых обширных и красивых, и его деревья и аллея почти не имели себе равных. Но он понимал, что все это было очень прекрасно. Его радовала полная царствовавшая повсюду тишина. Он чувствовал какое-то особенное удовольствие при виде красиво переплетавшихся ветвей, бесчисленных зеленых лужаек, перемежавшихся с причудливыми очертаниями разнообразных кустарников и деревьев, то одиноко возвышавшихся своими стройными стволами среди мягкого травяного ковра, то сходившихся вместе в красивые группы и куртины. Местами поднимались целые кущи высоких папоротников, чередовавшихся с открытыми луговинами, казавшимися голубым ковром от массы покрывавших их колокольчиков. Несколько раз он вскакивал с радостным смехом, когда из-под зелени выскакивал кролик и быстрыми прыжками снова скрывался от них, подняв кверху свой короткий беленький хвостик. Раз даже шумно поднялась с земли целая стая куропаток и заставила его захлопать в ладоши от восторга.

— Не правда ли, какое это прекрасное место? — обратился он к м-ру Хавишаму. — Я никогда не видал такого прекрасного места. Оно даже лучше нашего Центрального парка.

Ему показалось несколько странным, что они так долго находятся в пути.

— Далеко ли, спросил он, наконец, — от ворот до парадного подъезда?

— От трех до четырех миль, — сказал адвокат.

— Как можно так далеко жить от своих ворот, — заметил маленький лорд.

Каждые пять минут он видел что-нибудь новое, что поражало и забавляло его. Он пришел в восхищение, увидав оленей, одних спокойно лежавших на траве, других — повернувших как бы в некотором недоумении свои прекрасно очерченные головы в сторону аллеи и смотревших на быстро катившийся экипаж, на минуту нарушивший безмятежную тишину их привольной жизни.

— Здесь был прежде цирк? — воскликнул он с оживлением, — или они всегда живут здесь? Чьи они?

— Они живут здесь, — ответил м-р Хавишам, — и принадлежат графу, вашему дедушке.

Вскоре после этого показался замок. Он встал перед ними своею стройною и величественною серою громадой, когда последние лучи заходящего солнца отражались яркими блестками в его многочисленных окнах. Здание украшено было множеством зубцов, башен и башенок; стены его местами скрывались под густой зеленью плюща, а перед главным фасадом простиралось обширное открытое пространство, разбитое на террасы, лужайки и куртины великолепных цветов.

— Никогда я не видал такого прелестного места! — сказал Кедрик, причем его круглое личико горело краской удовольствия. — Это напоминает какой-нибудь царский дворец, вроде тех, что я видал на картинках в одной книжке со сказками.

Он увидал растворенные настежь большие входные двери и множество стоявших в два ряда и смотревших на него слуг. Не понимая, для чего они тут стояли, он с удивлением рассматривал их ливреи. Он не знал, что они были собраны здесь для оказания почета маленькому мальчику, имеющему со временем наследовать весь этот блеск — прекрасный, как в сказках, замок, великолепный парк, большие старые деревья, лужайки с папоротниками и колокольчиками, где играли зайцы и кролики и паслись серые большеглазые олени. Каких-нибудь две недели прошло с тех пор, как он, болтая ногами, сидел на высоком стуле у м-ра Хоббса, среди картофеля и обсахаренных персиков; ему и в голову не могло прийти тогда, какая роскошь ожидает его в таком близком будущем. Во главе шеренги слуг стояла пожилая женщина в богатом черном шелковом платье, с чепчиком на голове. Когда он вошел в переднюю, она выступила несколько вперед, и по выражению ее глаз ребенок заметил, что она хочет заговорить с ним. Державший его за руку м-р Хавишам остановился на минуту.

— Это лорд Фонтлерой, м-сс Мэллон, — сказал он. — Лорд Фонтлерой, это м-сс Мэллон, экономка.

Кедрик подал ей руку, и глаза его оживились.

— Это вы прислали кошку? — спросил он. — Я вам очень благодарен, сударыня.

Приятное лицо м-сс Мэллон приняло такое же выражение удовольствия, с каким перед тем встретила его привратница.

— Я бы всюду узнала его милость, — сказала она м-ру Хавишаму. — У него и выражение и манеры, совсем, как у покойного капитана. Знаменательный сегодня день, сэр.

Кедрик недоумевал, почему этот день мог быть знаменательным. Он с удивлением посмотрел на м-сс Мэллон. Ему даже показалось как будто на глазах ее сверкнули слезы; во всяком случае, заметно было, что она довольна настоящим событием. Приятно улыбаясь, смотрела она на него.

— Кошка оставила здесь двух прекрасных котят, — сказала она, — мы отправим их в комнату вашей милости.

М-р Хавишам сказал ей тихо несколько слов.

— В библиотеке, сэр, — ответила м-сс Мэллон. — Приказано ввести туда его милость одного.

Несколько минут спустя, самый высокий из ливрейных лакеев, проводивший Кедрика до двери библиотеки, отворил ее и торжественным тоном произнес:

— Лорд Фонтлерой, ваше сиятельство.

Как ни скромно было его положение в доме, тем не менее он чувствовал важность настоящей минуты, когда наследник возвращается в свою родную страну и свои собственные владения и является перед графом, место и титул которого он должен получить со временем.

Кедрик очутился в очень большой и роскошной комнате, с массивною резною мебелью и бесчисленным множеством полок с книгами; мебель была такая темная, драпировки такие тяжелые и окна настолько глубоко скрывались в своих впадинах, что комната казалась бесконечно длинною и поражала своею мрачностью. Кедрик подумал было, что в комнате никого не было, но вслед затем он разглядел, что у топившегося камина стояло большое кресло и кто-то сидел в нем, но этот кто-то смотрел совсем не в его сторону.

Наконец, он все-таки привлек на себя внимание. На полу, у кресла лежала огромная собака, своими крупными размерами напоминавшая льва; громадный пес величественно и медленно поднялся со своего места и, тяжело ступая, направился к мальчику.

Тогда сидевшее в кресле существо заговорило.

— Даугель, — произнес его голос, — пошел назад.

Но сердцу маленького лорда страх был так же чужд, как и недобрые чувства; он никогда не отличался трусостью. Он положил руку на толстый ошейник собаки, и они вместе пошли вперед, причем Даугель тяжело сопел.

Тогда только граф поднял глаза. Кедрик увидал рослого старика, с щетинистыми белыми волосами, седыми нависшими бровями, из-под которых смотрели глубоко сидевшие, со свирепым выражением, глаза, отделявшиеся друг от друга крупным орлиным носом. Взорам же графа представилась миловидная изящная фигура мальчика в черном бархатном костюме, с кружевным воротником, наполовину закрывавшимся красиво вьющимися локонами, окаймлявшими симпатичное, детски-мужественное личико. Глаза его доверчиво-ласково встретили суровый взгляд старого графа. Если бы этот замок принять за один из тех дворцов, которые описываются в сказках, то юного лорда Фонтлероя можно бы смело счесть за уменьшенную копию сказочного принца, хотя он совсем и не сознавал этого, представляя собою скорее образец прекрасной маленькой феи. Но вот в гордом сердце старика-вельможи сказалось чувство торжества и восторга, когда он увидал, какой сильный, красивый мальчик был его внук и как безбоязненно он глядел на него, держа руку на шее огромного пса. Старому дворянину было приятно, что ребенок не обнаруживает ни малейшей робости или страха ни перед ним, ни перед собакой.

Кедрик смотрел на графа так же, как недавно смотрел на привратницу или на экономку — и совсем близко подошел к нему.

— Вы граф? — сказал он. — Я ваш внук, знаете, которого привез м-р Хавишам. Я лорд Фонтлерой.

Он протянул руку, считая это необходимым выражением вежливости даже и с графами.

— Надеюсь, вы совершенно здоровы, — продолжал он самым приветливым тоном. — Я очень рад вас видеть.

Граф потряс ему руку, причем в глазах его промелькнуло какое-то странное чувство; он был так удивлен, что в первую минуту почти не знал, что ему сказать. Он пристально смотрел из-под густых бровей на маленькую, миловидную фигуру, оглядывая ее с головы до ног.

— Ты рад меня видеть, так ли? — сказал он.

— Да, и очень даже, — ответил лорд Фонтлерой.

Рядом с ним стоял стул, и он сел на него. Это был стул с большой спинкой и несколько высок для мальчика, так что ноги не доставали у него до пола, когда он уселся как следует; но это обстоятельство, по-видимому, нисколько его не беспокоило, и он, как ни в чем не бывало, скромно, но пристально смотрел на своего высокого родственника.

— Я все думал, на кого вы можете быть похожи, — заметил он. — Лежу, бывало, в своей койке, на пароходе, и все думаю, похожи ли вы сколько-нибудь на моего отца.

— Ну, что же, похож я на него? — спросил граф.

— Как вам сказать, — ответил Кедрик: — я был очень молод, когда он умер, и не могу хорошенько припомнить его лица, но я не думаю, чтобы вы были на него похожи.

— Ты, должно быть, ошибся в своих предположениях? — осведомился дед.

— О, нет, — возразил вежливо Кедрик. — Конечно, приятно, когда кто-нибудь похож на вашего отца; но, разумеется, вам будут нравится черты вашего дедушки, если даже он и не похож на вашего отца. Вы по себе знаете, как нам нравятся наши родственники.

Граф откинулся на спинку кресла и смотрел с удивлением. Про него совсем нельзя было сказать, будто он знает, как любят своих родственников. Большую часть своей жизни он провел в том, что ссорился и враждовал со своей родней, выгонял ее из дома, не скупился обзывать ее самыми оскорбительными прозвищами; зато и родня в свою очередь искренно его ненавидела.

— Какой же мальчик не станет любить своего дедушку, — продолжал лорд Фонтлерой, — особенно если он так добр к нему, как были вы?

В глазах старого дворянина снова мелькнуло какое-то странное выражение.

— О! — сказал он. — Разве я был добр к тебе?

— Да, отвечал с сияющим лицом лорд Фонтлерой, — я вам так благодарен за Бриджет, за торговку яблоками и за Дика!

— Бриджет! — изумился граф. — Дик! Торговка яблоками!

— Да! — воскликнул Кедрик, — это те самые, для которых вы мне давали все эти деньги — деньги, которые вы велели м-ру Хавишаму давать мне, если я спрошу.

— Ха! — произнес его сиятельство. — Так вот оно что? Это деньги, которые ты мог тратить по желанию. Что же ты купил на них? Хотелось бы узнать что-нибудь на этот счет.

Он сдвинул свои щетинистые брови и устремил пристальный взгляд на мальчика. В душе его очень интересовал вопрос, как его внук воспользовался этими деньгами.

— О! — сказал лорд Фонтлерой, — может быть, вы не знали о Дике и о торговке, и о Бриджет. Я забыл, что вы так далеко от них живете. Это мои близкие друзья. Видите ли, у Михаила была лихорадка…

— Кто это такой Михаил? — осведомился граф.

— Михаил, — это муж Бриджет, и они были в большом горе. Знаете, как плохо бывает человеку, когда он нездоров и не может работать и имеет двенадцать человек детей. А Михаил был всегда трезвым человеком; и Бриджет приходила обыкновенно к нам и плакала; и в тот вечер, когда у нас был м-р Хавишам, она была в кухне и плакала, потому что им почти нечего было есть и нечем было заплатить за квартиру; я и пошел повидаться с ней, а м-р Хавишам послал за мной и сказал, что вы дали ему для меня денег. Я побежал тогда поскорее в кухню и отдал их Бриджет; и тогда все дело устроилось, и Бриджет почти не верила своим глазам. Вот почему я так благодарен вам.

— О! — сказал граф своим глубоким голосом, — так вот что ты для себя сделал? Ну, а еще что?

Великан-собака не замедлила поместиться рядом со стулом, на котором сидел Кедрик. Несколько раз она оборачивалась в его сторону и смотрела на мальчика, как бы интересуясь его разговором. Старый граф, хорошо знавший собаку, с любопытством наблюдал за нею. Даугель не принадлежал к числу собак, привыкших быстро знакомиться, и граф недоумевал отчасти, видя, как спокойно сидит это животное под ласковым прикосновением детской руки. И как раз в эту минуту величественный пес кинул на лорда Фонтлероя новый, как бы испытующий взгляд и вслед затем положил свою огромную морду на одетые в черный бархат колена мальчика.

Поглаживая рукою этого нового друга, Кедрик ответил:

— Ну, еще был там Дик, — сказал он. — Вы бы полюбили Дика, он такой смирный.

— Что это за Дик? — спросил граф.

— Он чистильщик сапог, очень скромный и добрый малый и усердно делает свое дело.

— И он тоже один из твоих друзей? — сказал граф.

— Это мой старый друг, — отвечал внучек. — Не такой старый, как мистер Хоббс, но все-таки старый. Он сделал мне подарок, как раз перед отправлением парохода.

Кедрик опустил руку в карман, вытащил оттуда старательно сложенную красного цвета вещь и с видом торжества распустил ее в воздухе. Это был красный шелковый платок с большими пурпуровыми подковами и конскими головами.

— Вот что он мне подарил, — сказал мальчик. — Я буду всегда беречь его. Его можно надевать на шею или носить в кармане. Он купил его на первые вырученные деньги, после того как я откупил его от Джека и подарил ему новые щетки. Это у меня на память. На часах м-ра Хоббса я написал стихи: «Когда увидишь сей стишок, то вспомни обо мне, дружок!» Когда я смотрю на этот платок, то вспоминаю Дика.

Трудно было бы описать, что происходило в душе его сиятельства графа Доринкура. Этого старого вельможу удивить было не легко, так как он куда как много видел на свете; но теперь он слышал нечто, столь новое для него, что прямо таки не находил слов, испытывая какое-то странное волнение. Он никогда не обращал внимания на детей; да ему, занятому всегда своими собственными удовольствиями, не до детей и было. Его не интересовали и собственные сыновья, пока были еще совсем юны — хотя он вспоминал иногда, что отец Кедрика был красивым и милым мальчиком. Сам он был так себялюбив, что совсем чужд был удовольствию видеть бескорыстие в других. Он не имел понятия, какие бывают иной раз ласковые, доверчивые, добрые дети, и как невинны и бессознательны их простые, благородные побуждения. В каждом мальчике он, повидимому, всегда видел какое-то неприятное маленькое животное, себялюбивое, жадное, буйное, если ему только мало-мальски дать нолю. Оба старшие сына его доставляли своим надзирателям и наставникам только постоянное горе и беспокойство, хотя ему как будто помнилось, что на младшего сына ему приходилось слышать мало жалоб, потому что на него не обращали особенного внимания. Ему и в голову никогда не приходило, что он когда-нибудь полюбит своего внука; он послал за Кедриком лишь побуждаемый гордостью. Раз мальчик должен был занять со временем его место, он не желал, чтобы имя его было опозорено переходом к необразованному мужику. Он был уверен, что если воспитать наследника в Америке, то из него непременно выйдет невежа. В нем не было чувства расположения к своему внуку; вся надежда его была только на то, что он окажется приличной наружности и с достаточным запасом здравого смысла. Он был так разочарован в своих старших сыновьях и так восстановлен против женитьбы капитана Эрроля на американке, что решительно не допускал возможности, чтобы из этого вышло что-нибудь порядочное. Когда лакей доложил о приезде лорда Фонтлероя, ему было почти страшно взглянуть на мальчика, — настолько велика была его уверенность встретить в нем как раз то, чего он боялся. Под влиянием именно этого чувства он и велел впустить к себе ребенка одного. Гордость не позволяла ему допускать кого-либо быть свидетелем его досады, если бы ему пришлось досадовать.

Поэтому надменное, непреклонное сердце его затрепетало в нем, когда он увидал мальчика, шедшего к нему непринужденной, грациозной походкой, бесстрашно положив руку на шею огромного дога. Даже в те минуты, когда граф надеялся на самое лучшее, его воображение никогда не рисовало ему внука таким, каким он теперь стоял перед ним. Ему почти не верилось, что этот красивый, мужественный ребенок был тот самый мальчик, встречи с которым он так страшился, и мать которого была ему столь ненавистна. Такая поразительная неожиданность совершенно поколебала бессердечную холодность старого графа. Между внуком и дедом началась беседа. Последний продолжал все больше и больше удивляться мальчику. Во-первых, привыкнув видеть перед собою людей, стеснявшихся и даже чувствовавших страх в его присутствии, граф был уверен, что таким же робким и застенчивым окажется и его внук. Между тем Кедрик так же мало испугался графа, как и Даугеля. Он не был дерзок, а только простодушно ласков и нисколько не сознавал, чтобы могла существовать какая-нибудь причина, которая бы заставляла его бояться или приходить в смущение.

Граф не мог не видеть, что мальчик считал его другом и по-дружески разговаривал с ним, не имея на этот счет никаких сомнений. Было очевидно, что, сидя на своем высоком стуле и ведя приятельскую беседу, он и в мыслях не имел, чтобы этот большой, свирепо глядевший старик мог питать к нему какие-нибудь неприязненные чувства; напротив, он был уверен, что тот очень рад ему. Ясно было также, что он по-своему, по-детски, желал понравиться деду и заинтересовать его. При всей суровости, при всем жестокосердии и сухости своей природы, граф не мог не испытывать тайного и совершенно нового для него чувства удовольствия при виде такого к себе доверия. Как бы то ни было, ему могло быть только приятно встретить человека, который не сомневается в нем, не дрожит в его присутствии и не старается обнаружить в нем дурную сторону его характера — все равно, кто бы ни был этот человек, смотрящий на него ясными, ничего не подозревающими глазами — хотя бы даже маленький мальчик в черном бархатном костюме.

Таким образом старик откинулся на спинку кресла и, дав волю своему юному собеседнику продолжать рассказы о своем житье-бытье, не переставал внимательно наблюдать за мальчиком, устремив на него свой странный взгляд. Лорд Фонтлерой обнаруживал полную готовность отвечать на все его вопросы и весело и непринужденно входил в подробные объяснения. Он рассказал ему все, что мог, о Дике и Джеке, о торговке яблоками и м-ре Хоббсе; описывал народные сборища во всей красе их пестрой обстановки — со знаменами, транспарантами, факелами и ракетами. Мало-помалу он дошел в своих рассказах до четвертого июля и войны за освобождение, и уже пришел было в полный восторг, как вдруг, что-то вспомнив, остановился.

— В чем дело? — спросил дед. — Почему ты не продолжаешь?

Лорд Фонтлерой несколько сконфуженно задвигался на своем стуле. Графу было ясно, что эта нечаянная остановка была вызвана какою-нибудь промелькнувшею в уме мальчика внезапною мыслью.

— Мне пришло сейчас в голову, что, может быть, вам это не нравится, — ответил он. — Может быть, кто-нибудь из ваших был там в это время. Я забыл, что вы англичанин.

— Можешь продолжать, — сказал граф. — Никто из близких мне там не был. Ты забыл, что и ты сам англичанин.

— О, нет! — быстро возразил Кедрик. — Я американец!

— Ты англичанин, — повторил граф сурово. — Твой отец был англичанин.

Ему приятно было это сказать, но оно неприятно было Кедрику. Мальчик никогда не думал о подобной развязке. Он чувствовал, что покраснел до корня волос.

— Я родился в Америке, — протестовал он. — Если вы родились в Америке, то стало быть вы американец. Извините меня, — продолжал он с видом серьезной вежливости, — что и противоречу вам. М-р Хоббс говорил мне, что если бы случилась новая война, то мне пришлось бы быть — быть американцем.

Граф как-то жестко засмеялся; это было короткий и суровый, но все-таки смех.

— Ты, говоришь, сделался бы американцем? — сказал он.

Он ненавидел Америку и американцев, но его забавляло серьезное одушевление этого маленького патриота. Он подумал, что из такого хорошего американца должен со временем выйти и хороший англичанин.

Скоро позвали к обеду, так что им не пришлось углубиться в беседу о революции, да и лорд Фонтлерой находил неловким возвращаться к этой теме.

Кедрик слез со стула и подошел к своему вельможному деду. Он посмотрел на его больную ногу.

— Не позволите ли мне помочь вам? — произнес он учтиво. — Знаете, вы можете опереться на меня. Один раз, когда у м-ра Хоббса болела нога — на нее опрокинулась бочка с картофелем — то он обыкновенно опирался на меня.

Рослый лакей чуть не лишился своей репутации и места, улыбнувшись на эту фразу Кедрика. Это был аристократический лакей, всегда живший в самых лучших, благородных домах, и никогда не улыбался. Он, не шутя, сам счел бы себя недостойным своего истинно лакейского звания, допустив, чтобы какое бы то ни было обстоятельство могло заставить его сделать такой непростительный поступок, как позволить себе улыбнуться. Но на этот раз он не выдержал и, почувствовав весь ужас своего положения, спасся только тем, что моментально устремил глаза через голову графа на какую-то очень страшную картину.

Граф смерил глазами своего мужественного внука с головы до ног.

— Ты думаешь, что в состоянии это сделать? — спросил он сурово.

— Думаю, что мог бы, — сказал Кедрик. — Я силен. Мне, вы знаете, семь лет. Вы можете с одной стороны опереться на свою палку, а с другой — на меня. Дик говорит, что для семилетнего мальчика у меня очень хорошие мускулы.

Он пригнул руку к плечу, чтобы граф мог видеть мускулы, заслужившие похвалу Дика; при этом лицо его смотрело так серьезно и важно, что лакей счел необходимым еще пристальнее уставиться в страшную картину.

— Хорошо, — сказал граф, — можешь попробовать.

Кедрик подал ему палку и начал помогать ему подняться. Обыкновенно это исполнял лакей, и ему доставалось не мало проклятий, если в такую минуту нога его сиятельства поражалась новою схваткой. Не в привычке графа было стесняться выражениями, и нередко у здоровенных слуг его душа уходила в пятки при подобных обстоятельствах.

Но на этот раз старик обошелся без брани, хотя и чувствовал сильную боль. Он предпочел сделать попытку: медленно поднялся и положил руку на маленькое плечико своего храброго внука. Лорд Фонтлерой сделал осторожный шаг, смотря на больную ногу подагрика.

— Вы только опирайтесь на меня, — сказал он, одобрительно улыбаясь. — Я пойду очень тихо.

Если бы графа поддерживал слуга, то он не столько облокачивался бы на свою палку, сколько на руку лакея. И теперь он хотел испытать силу своего внука, дав ему почувствовать тяжесть такого бремени. Оно и в самом деле было нелегко, так что уже через несколько шагов лицо юного лорда сильно покраснело, и сердце забилось быстрее; но он крепился, помня про свои мускулы и похвальный отзыв о них Дика.

— Не бойтесь опираться на меня, — произнес он, с трудом переводя дух. — Мне ничего, если — если это не очень далеко.

До столовой было действительно не очень далеко, но Кедрику показался путь совсем не близким, пока они добрались до кресла у обеденного стола. Рука, лежавшая у него на плече, становилась как будто с каждым шагом тяжелее, а лицо его все краснее и горячее, и дыхание все короче и короче; но он и не думал отказываться, а продолжал напрягать свои детские мускулы, держа голову прямо и ободряя тяжело ступавшего графа.

— Вам очень больно ногу, когда вы на нее становитесь? — спросил он. — Вы когда-нибудь опускали ее в горячую воду с горчицей? М-р Хоббс так делал со своей ногой. Говорят, что очень хорошо прикладывать арнику.

Рядом с ними гордо выступал громадный пес, а сзади шел рослый лакей. Лицо последнего несколько раз принимало какое-то странное выражение, когда он наблюдал фигуру ребенка, напрягавшего все свои силы под тяжестью столь охотно взятого на себя бремени. Да и сам граф порою как-то особенно косился на раскрасневшееся личико. Когда они вошли в столовую, Кедрик увидал, что это была большая и величественная комната, и что стоявший за назначенным для графа стулом лакей смотрел на входивших совершенно неподвижным взглядом.

Наконец, они добрались до стула. Граф снял руку с плеча мальчика и спокойно опустился на свое место.

Кедрик вынул Диков платок и обтер им лоб.

— Как нынче тепло, не правда ли? — сказал он. — Вам, вероятно, нужно, чтобы топился камин — из-за вашей ноги, а мне кажется здесь немножко жарко.

Он с такою деликатною внимательностью относился к своему деду, что и виду не хотел подать, будто считает что-нибудь излишним в обстановке графа.

— Не легко тебе пришлось, — сказал граф.

— О, нет, — отозвался маленький граф, — не то чтобы мне было очень трудно, а только стало несколько жарко. Летом это так часто бывает.

И он еще раз старательно вытер свои влажные кудри роскошным подарком Дика. Его собственный стул был поставлен по другую сторону стола, напротив деда. Это был стул с ручками, предназначенный для особы несравненно крупнее его; да и все, что он до сих пор видел в этом доме — обширные комнаты с высокими потолками, массивная мебель, огромный лакей, огромная собака и внушительная фигура самого графа — все это было таких крупных размеров, что маленький мальчик не мог не чувствовать своей крайней миниатюрности. Впрочем, это нисколько не смущало его; он никогда не представлял себя особенно большим или важным и был вполне готов приспособиться к обстоятельствам даже такого подавляющего свойства.

Пожалуй, он еще никогда не казался таким маленьким, как в эту минуту, сидя на большом стуле, в конце стола. Несмотря на свое одиночество, граф любил хорошо пожить. Он охотно садился за обед и обедал чинно и торжественно. Кедрик смотрел на него через целый ассортимент роскошного хрусталя и прочей сервировки, совершенно поражавшей его непривычный к такому блеску взор. Посторонний наблюдатель, вероятно, улыбнулся бы, глядя на такую картину: большая изящная комната, дюжие, в богатых ливреях, слуги, блестящие серебро и хрусталь, сурово-смотрящий старый вельможа по одну сторону стола и совсем маленький мальчик по другую. Обед считался у графа серьезным делом; и таким же важным делом был он для повара, в случае, если его сиятельству придется что-либо не по вкусу. На этот раз, однако, аппетит графа был, повидимому, несколько лучше обыкновенного — может быть, потому, что мысли его были заняты чем-то иным, помимо разных соусов и подливок. Он думал о своем внуке, посматривая на него через стол. Сам он говорил не очень много, зато охотно слушал мальчика. Ему и в голову никогда не приходило, чтобы его мог занять разговор ребенка, но лорд Фонтлерой и удивлял, и забавлял его; старик не мог забыть, как заставил мальчика почувствовать свою тяжесть с прямою целью убедиться, на сколько хватит у того мужества и выдержки. Ему доставляло удовольствие сознание, что его внук так стойко выдержал испытание и, как видно, даже на минуту не подумал отказаться от раз взятого на себя труда.

— Вы не всегда носите свою корону? — почтительно заметил лорд Фонтлерой.

— Нет, — ответил граф со своей обычной сухой улыбкой: — она не идет ко мне.

— М-р Хоббс сказал было, что вы ее носите постоянно, — сообщил Кедрик, — но потом, подумав, решил, что вам, вероятно, приходится иногда снимать ее, чтобы надеть шляпу.

— Да, — сказал граф, — иногда я снимаю ее.

При этих словах лакеи вдруг отвернулись в сторону и как- то странно закашляли, закрывая рот рукою.

Кедрик кончил свой обед первым и, откинувшись на спинку стула, начал рассматривать комнату.

— Вы должны очень гордиться своим домом, — сказал он, — это такой прекрасный дом. Я никогда не видал ничего подобного; но, конечно, мне всего семь лет, я не много видел.

— А ты думаешь, что я должен гордиться им? — спросил граф.

— По-моему, всякий стал бы гордиться им, — отвечал лорд Фонтлерой. — Я бы сам гордился им, если бы это был мой дом. Все в нем и около него так прекрасно — и парк, и эти деревья — как прекрасны они, и как хорошо шумят их листья!

Затем он на минуту остановился и пристально посмотрел через стол.

— Это очень большой дом для двоих, не правда ли? — сказал он.

— Для двоих он как раз достаточен, — ответил граф. — По-твоему, он слишком велик?

Маленький лорд колебался одно мгновение.

— Я только думал, — сказал он, — что, если в нем пришлось бы жить двоим, не особенно дружным между собою, то иногда им могло бы быть скучно.

— А как ты думаешь, хорошим я тебе буду товарищем? — осведомился граф.

— Да, — отвечал Кедрик, — я думаю, что мы будем дружны. Мы с м-ром Хоббсом были большие друзья. После Милочки он был моим лучшим другом.

Густые брови графа быстро передернулись.

— Кто это Милочка?

— Это моя мама, — сказал лорд Фонтлерой довольно тихим голосом.

Вследствие ли приближения часа, когда он обыкновенно ложился спать, или вследствие возбужденного состояния нескольких последних дней, мальчик, видимо, утомился, и это чувство усталости привело его к некоторому сознанию своего одиночества, особенно когда он вспомнил, что эту ночь ему не придется спать дома под ласковым надзором «лучшего из друзей» своих. Кедрик и молодая мать его были всегда «лучшими друзьями». Он не мог не думать о ней, и чем он больше о ней думал, тем меньше ему хотелось говорить, так что, когда обед совсем кончился, граф заметил на лице ребенка легкую тень. Однако Кедрик продолжал держаться очень бодро, и когда они возвращались опять в библиотеку, то хотя высокий лакей шел по одну сторону графа, рука последнего все-таки оставалась на плече внука, хотя и не давила его прежней тяжестью.

Когда лакей вышел из комнаты, Кедрик уселся на ковер против камина, рядом с Даугелем. В течение нескольких минут он потихоньку гладил уши собаки, смотря сам на огонь камина.

Граф наблюдал за ним. Глаза мальчика смотрели сосредоточенно и задумчиво, и раза два он испустил легкий вздох. Граф сидел неподвижно, не сводя глаз со своего внука.

— Фонтлерой, — сказал он наконец, — о чем ты задумался?

Фонтлерой поднял глаза, стараясь улыбнуться.

— Я думал о Милочке, — сказал он, — и… и я думаю, не встать ли мне и не походить ли по комнате.

Он встал и, заложив руки в свои маленькие карманы, начал ходить взад и вперед. Глаза его смотрели широко, а губы были плотно сжаты, но голову он держал прямо и ходил твердой поступью. Даугель лениво зашевелился и, посмотрев, на него, встал. Он подошел к ребенку и начал ходить вслед за ним. Фонтлерой вынул из кармана одну руку и положил ее на голову собаки.

— Это очень хорошая собака, — сказал он. — Она — мой друг; она понимает, что я чувствую.

— А ты что чувствуешь? — спросил граф.

Ему неловко было видеть, как ребенок в первый раз боролся с чувством одиночества, но с другой стороны ему не могло не нравиться, что мальчик мужественно усиливается перенести его Эта детская стойкость пришлась ему по вкусу.

— Поди сюда, — сказал он.

Фонтлерой подошел к нему.

— Я никогда до сих пор не был не дома, — сказал мальчик, и в его карих глазах проглянуло смущение. — Как-то странно чувствуешь себя, когда приходится всю ночь оставаться в чужом замке, вместо того, чтобы быть в своем собственном доме. Но Милочка не очень далеко от меня. Она велела мне помнить об этом, — а… а мне семь лет, и я могу смотреть на портрет, который она дала мне.

Он опустил руку в карман и достал оттуда маленькую бархатную коробочку.

— Вот он, — сказал Кедрик. — Видите, стоит только нажать пружинку, и коробочка открывается, а в ней портрет.

Он подошел совсем близко к креслу графа и, доставая коробочку, доверчиво облокотился на ручку кресла и вместе на плечо графа.

— Вот она, — сказал он, когда футляр открылся, и посмотрел на старика.

Граф сдвинул брови; он не хотел видеть портрета, но против воли увидал его. На него взглянуло такое милое, молодое лицо, притом столь похожее на лицо стоявшего рядом с ним мальчика, что граф прямо был поражен им.

— Ты, кажется, думаешь, что очень любишь ее, — сказал он.

— Да, — ответил кротким и прямодушным тоном лорд Фонтлерой, — я так думаю, и думаю, что это верно. Видите ли м-р Хоббс был моим другом, и Дик, и Бриджет, и Мэри, и Михаил тоже были моими друзьями; а Милочка — это уже мой близкий друг, и мы всегда все говорим друг другу. Папа оставил мне ее, чтобы я о ней заботился, и когда я стану мужчиной, то пойду работать и буду добывать для нее деньги.

— Что же ты думаешь делать? — спросил граф.

Мальчик опустился на ковер и сел, продолжая держать в руке портрет. Повидимому, он серьезно размышлял, прежде чем дать ответ.

— Я думал, не вступить ли мне компаньоном к м-ру Хоббсу, — сказал он: — впрочем, мне лучше хотелось бы быть президентом.

— Вместо этого мы пошлем тебя в палату лордов, — сказал граф.

— Что же, ничего, — заметил лорд Фонтлерой, — если это хорошее занятие, и если бы я не мог сделаться президентом. Овощная торговля не всегда идет хорошо.

Вероятно, он взвешивал это обстоятельство в своем уме, так как в течение нескольких минут после того сидел молча, поглядывая на огонь камина.

Граф не возобновил разговора. Откинувшись в кресле, он наблюдал за мальчиком. Множество странных и новых мыслей пробегало в голове старого вельможи. Даугель заснул, положив морду на свои толстые лапы. Наступила продолжительная тишина.

Таким образом прошло около получаса времени, когда доложили о приезде м-ра Хавишама. При входе его в комнату, в ней было по-прежнему тихо. Граф продолжал полулежать в своем кресле. Когда подошел м-р Хавишам, он пошевелился и сделал рукою как бы предостерегающий, хотя, повидимому, и невольный жест. Даугель продолжал спать и, рядом с ним, подложив руку под свою кудрявую голову, покоился мирным сном и наш маленький лорд.