Маленький лорд Фонтлерой

VII

В следующее воскресное утро к службе в приходской церкви собралось много народа. Действительно, м-р Мордаунт не мог запомнить, чтоб когда-либо раньше стечение богомольцев было так велико. Явилось не мало таких, которые вообще редко приходили слушать его проповеди. Но на этот раз можно было встретить здесь даже прихожан соседней церкви. Тут были дюжие, с загорелыми лицами, фермеры, здоровые, краснощекие, в своих лучших чепцах и шалях, фермерши, в сопровождении полудюжины ребят на каждую семью. Была и докторша с четырьмя дочерьми. На своих скамьях сидели и м-р Кимсей с женою, содержавшие аптекарский магазин и снабжавшие пилюлями и порошками весь околоток, и м-сс Диббль, и портниха, мисс Смифф, с подругой, м-сс Перкинс, модисткой; явился и фельдшер, и служащий из аптеки — одним словом, налицо были представители почти каждой семьи со всего пространства графских владений.

В течение предшествовавшей недели про маленького лорда Фонтлероя передавалось множество удивительных рассказов. М-сс Диббль было столько дела с покупательницами, приходившими купить на один пенни иголок или моток тесьмы и послушать ее рассказов, что подвешенный на двери ее лавочки колокольчик звонил не переставая с утра и до вечера. М-сс Диббль во всех подробностях было известно, как были убраны комнаты, назначенные для маленького лорда, какие были куплены дорогие игрушки. Она знала о том, что для него приготовлены были и прекрасный бурый пони, и маленький грум для ухода за лошадью, и маленькая колясочка с серебряной упряжью. Она могла рассказать также все, что передавала каждая из прислуг, которой удалось видеть ребенка в ночь его прибытия, и как всякая служанка в людской сетовала о том, что такого милого мальчика разлучили с его матерью. От нее можно было узнать, как у всех сжалось сердце, когда он один пошел в библиотеку, к своему деду, — ведь страшно подумать, как тот обойдется с одиноким ребенком, когда и у старых-то людей сердце в пятки уходит.

— Вы, м-сс Дженнифер, пожалуй, не поверите мне, — говорила м-сс Диббль, — только у этого ребенка совсем нет страха — сам м-р Том это говорит; и как он улыбался и разговаривал с его сиятельством — ну, просто, как бы давнишние друзья. И граф-то, говорят, так опешил, что сидит только да слушает, да смотрит на него исподлобья. М-р Том считает, скажу вам милая м-сс Бэтс, что как ни дурен старик, а и тот в душе был доволен и возгордился. Да и что ж тут мудреного? М-р Том говорит, что лучшего и желать нельзя — так уж он красив, мальчик-то, да такие у него прекрасные манеры, разве что немножко старомодные.

А затем явилась история с Хиггинсом. М-р Мордаунт рассказал ее за своим обедом, а слышавшая ее прислуга рассказала ее в кухне, откуда она быстро распространилась и по всему околотку.

И когда, в базарный день, Хиггинс появился в городе, то его засыпали расспросами. Осведомлялись и у Ньюика, который вместо ответа показал некоторым записку с подписью «Фонтлерой».

Таким образом, женской половине фермерского населения было о чем поговорить за чаем или во время посещения лавок за продуктами; и все они относились к этому делу по справедливости и не могли нахвалиться маленьким лордом. Отсюда станет понятным, что фермерши в первое же воскресенье отправились в церковь, кто пешком, а кто и на лошадях, в сопровождении своих мужей, которым, пожалуй, тоже не безынтересно было взглянуть на молодого барина, будущего хозяина земли.

Не в привычке графа было посещать церковь, но в это первое воскресенье он решил занять в ней старинную фамильную ложу вместе с Фонтлероем.

По дороге к церкви и на самом церковном дворе собралось таким образом много любопытных. Целыми группами стоял народ и на паперти и в воротах, и повсюду слышались догадки и споры насчет возможности приезда в церковь его сиятельства. Вдруг в самый разгар этих споров послышалось восклицание какой-то женщины:

— Э, да ведь это, должно быть, мать!

Все слышавшие эти слова обернулись и увидали невысокого роста, стройную молодую женщину в черном, шедшую по дорожке. Вуаль ее была откинута назад, так что зрители могли видеть ее красивое и приятное лицо и слегка курчавые, как у ребенка, светлые волосы, выбивавшиеся из-под ее вдовьего головного убора.

Она не думала об окружавшем ее народе. Она думала о Кедрике, о его приездах к ней, о его радости по поводу своего нового пони, на котором он действительно приехал к ней накануне, причем сидел очень прямо и казался чрезвычайно счастливым. Скоро, однако, ей невольно пришлось обратить внимание на то, что на нее смотрит столько глаз и что прибытие ее произвело некоторого рода волнение. Она заметила это сначала потому, что какая-то старушка в красной мантилье сделала ей реверанс, а затем другая, сделав то же самое, сказала:

— Да пошлет вам Бог счастья, сударыня! — и вслед за тем мужчины один за другим снимали шляпы по мере того, как она проходила мимо них.

В первую минуту она не поняла, а потом только догадалась, что ее приветствуют, потому что она мать маленького Фонтлероя. При этой мысли лицо ее несколько зарумянилось; улыбаясь и поклонившись в свою очередь, она, обращаясь к первой приветствовавшей ее старушке, сказала: «Благодарю вас». — Для человека, жившего всегда в полном суеты и движении американском городе, такая простая форма почтительного внимания составляла положительную новость и на первый раз ставила в некоторое затруднение. В конце- концов, однако, ей не мог не понравиться и не произвести приятного впечатления ласковый тон такого приветствия. Едва она успела пройти в церковь, как совершилось великое событие этого дня. Карета из замка, запряженная великолепными лошадьми и с кучером и лакеем, одетыми в богатые ливреи, обогнула угол и появилась на дороге.

— Вот они едут! — пронеслось по толпе от одного зрителя к другому.

Карета остановилась; Том соскочил с козел, отворил дверцу, и из нее выпрыгнул одетый в черный бархат, с пышными золотистыми волосами, маленький мальчик.

Все, и мужчины, и женщины, и дети, смотрели на него с любопытством.

— Ни дать, ни взять капитан! — говорили помнившие еще его отца. — Как две капли воды сам капитан!

Между тем Кедрик, освещенный ярким утренним солнцем, стоял и с самым нежным вниманием следил за тем, как Том высаживал графа из экипажа. Как только явилась для него возможность оказать старику помощь со своей стороны, он протянул руку и подставил свое плечо, как взрослый человек. Для всех стало ясно, что как бы ни относились к графу Доринкуру другие, внуку своему он не внушал ни малейшего страха.

— Опирайтесь, пожалуйста, на меня, — слышен был его голос. — Как рады эти люди видеть вас и как, должно быть, они вас хорошо знают!

— Сними шляпу, Фонтлерой, — сказал граф. — Они тебе кланяются.

— Мне! — воскликнул Фонтлерой, поспешно сорвав свою шляпу, и, восторженно и вместе удивленно озираясь, начал раскланиваться кругом, как бы стараясь сразу поклониться каждому из окружавшей его толпы.

— Да сохранит Бог вашу милость! — сказала, приседая, старушка в красной мантилье — та же, что перед тем первая приветствовала его мать: — дай вам Бог много лет здравствовать!

— Благодарю вас, сударыня, — сказал Фонтлерой.

Вслед за тем они вошли в церковь, и здесь все присутствовавшие провожали их глазами, пока они проходили к своей, украшенной красными драпировками и такими же подушками, ложе. Усевшись здесь поудобнее, Кедрик сделал два приятных открытия: во-первых, он увидал, что по другую сторону церкви сидит его мать и улыбается ему; во-вторых, сбоку ложи, на стене, виднелись две странные, высеченные из камня, фигуры. Обратившись лицом друг к другу, они стояли коленопреклоненные с обеих сторон столба, поддерживавшего два каменные молитвенника; на них были какие- то старинные, необыкновенные одежды, а руки сложены как бы для молитвы. Внизу на доске была какая-то надпись, из которой он мог только прочесть следующие показавшиеся ему непонятными слова:

— Могу я вам сказать потихоньку? — спросил маленький лорд, снедаемый любопытством.

— Что такое? — отозвался дед.

— Кто они?

— Твои предки, — ответил граф, — жившие несколько сот лет тому назад.

Фонтлерой посмотрел на них с уважением и начал прислушиваться к службе. Когда началась музыка, он встал и улыбаясь посмотрел через церковь на мать. Он очень любил музыку, и часто, бывало, пел вместе с матерью, так что и теперь начал громко подпевать органу, и его чистый, звучный голос явственно раздавался под высокими сводами храма. Он вполне увлекся пением; рядом с ним забылся несколько и граф, сидевший в закрытом драпировками углу своей ложи и наблюдавший за мальчиком. Кедрик стоял с открытою книгою в руках и пел изо всей своей детской мочи, слегка приподняв личико и, видимо, вполне счастливый. Прокравшийся сквозь цветные стекла солнечный луч упал на его голову, еще ярче позолотив его длинные светлые волосы. Мать, взглянув на него в эту минуту, почувствовала, как радостно встрепенулось в ней сердце и подсказало ей помолиться — помолиться о том, чтобы это простое, чистое счастье его детской души не покидало его, и чтобы неожиданно выпавшее на его долю великое богатство не могло принести ему никакого вреда. В эти новые дни много отрадных и тревожных дум побывали в ее нежном, любящем сердце.

— О, Кедрик! — говорила она ему накануне вечером, когда прощалась с ним, — хотелось бы мне, ради тебя, быть много знающей, чтобы я могла умно поговорить с тобою! Но будь только добр, мой милый, будь только всегда честен, всегда добр, и ты никогда никому не принесешь вреда, пока будешь жить, а можешь помочь многим; и мир, может быть, станет лучшим, благодаря моему маленькому ребенку. А это всего лучше. Кедди, — это лучше всего остального, если мир хотя немножко лучше станет, потому что жил такой человек — даже хотя немножечко лучше, дорогой мой.

Вернувшись в замок, Фонтлерой повторил деду эти слова своей матери.

— И я думал о вас, когда она это говорила, — закончил он. — И я сказал ей, что люди, наверное, стали лучше, потому что вы жили, и что я постараюсь, если могу, быть похожим на вас.

— А что она сказала на это? — спросил его сиятельство, чувствуя себя не совсем ловко.

— Она сказала, что это правда, и мы должны всегда отыскивать в людях добро и стараться подражать ему.

Может быть, старик вспомнил именно об этом, когда смотрел из-за красных занавесок своей ложи. Не один раз взглянул он через головы молящихся в ту сторону, где одинокою сидела жена его сына, и видел красивое лицо, которое так любил этот непрощенный сын, и эти глаза, столь похожие на глаза сидевшего с ним ребенка; но трудно было бы разгадать, о чем он думал, и были ли его мысли горьки и тяжки или горечь их была несколько смягчена.

Когда они выходили из церкви, то многие из присутствовавших при богослужении стояли в ожидании их выхода. Когда они приближались к воротам, человек, стоявший со шляпой в руке, сделал было шаг вперед, но потом остановился в нерешительности. Это был фермер средних лет, с лицом, носившим глубокие следы забот и огорчений.

— Это Хиггинс, — сказал граф.

Фонтлерой быстро обернулся в его сторону.

— А! — воскликнул он, — это Хиггинс?

— Да, — сухо ответил граф, — он, должно быть, пришел взглянуть на своего нового ландлорда.

— Да, мой лорд, — сказал Хиггинс, и его загорелое лицо покраснело. — М-р Ньюик сказал мне, что его милость, молодой лорд, был настолько добр, что говорил за меня, и мне хотелось бы поблагодарить его, если бы мне это позволили.

Вероятно, он несколько удивился, когда оказалось, что человек, который столько для него сделал, был таким маленьким мальчиком и смотрел точно так же, как смотрел бы один из его собственных менее счастливых сыновей, нимало, повидимому, не сознавая своего значения.

— Я за многое должен благодарить вашу милость, — сказал он, — за многое. Я…

— О! — прервал его Фонтлерой. — Я только написал письмо. Это мой дедушка сделал. Но вы знаете, как он всегда добр ко всем вам. М-сс Хиггинс теперь здорова?

Хиггинс как будто смутился. Ему было также несколько странно слышать отзыв о своем благородном ландлорде как о человеке доброжелательном, исполненном самых лестных качеств.

— Я… как же, да, ваша милость, — проговорил он запинаясь, — жене лучше с тех пор, как забота отлегла у нее от сердца. Она заболела с горя.

— Я рад этому, — сказал Фонтлерой. — Дедушке было очень жаль, что у ваших детей была скарлатина, и мне тоже было жалко вас. У него у самого были дети. Я ведь его внучек.

Хиггинс чуть не умер со страха. Он сознавал, что всего благоразумнее и безопаснее для него не смотреть на графа. Ведь всем хорошо было известно, что его отеческая привязанность к своим сыновьям была такова, что он видал их всего раза два в год и что, когда они захворали, он тотчас же уехал в Лондон, не желая возиться с докторами и сиделками. Таким образом нервам его сиятельства пришлось выдержать некоторого рода испытание, когда в его присутствии сказали, что он принимает участие в больных скарлатиной.

— Видишь ли, Хиггинс, — вмешался граф тоном сухой усмешки, — ваш брат ошибался во мне. Лорд Фонтлерой меня понимает. Если вам потребуются достоверные сведения насчет моего характера, обращайтесь к нему. Садись в карету, Фонтлерой.

Фонтлерой последовал этому приказанию, и карета покатилась. Она успела выехать на большую дорогу, а искривленная злая улыбка не сходила с губ старого графа.