В течение следовавшей затем недели Кедрик ходил как очарованный; он еще не переживал такого странного, непонятного времени. Во-первых, его очень удивило то, что рассказала ему мать. Он должен был прослушать этот рассказ два или три раза, прежде чем мог понять его. Он решительно не в состоянии был представить себе, что подумает об этом м-р Хоббс. История начиналась с графов: его дед, которого он никогда не видал, был граф; и его старший дядя, если бы не был убит при падении с лошади, со временем должен бы стать тоже графом; а после смерти сделался бы графом другой его дядя, если бы внезапно не умер в Риме от лихорадки. После этого стал бы графом его собственный папа, если бы он был жив; но так как они все умерли, и остался один Кедрик, то выходило, как будто, что ему предстоит быть графом после смерти дедушки — а пока он лорд Фонтлерой.
Он сильно побледнел, когда ему сказали это в первый раз.
— О Милочка! — воскликнул он, — мне бы не хотелось быть графом. У нас нет ни одного мальчика — графа. Нельзя ли и мне не быть графом?
Но избежать этого было, по-видимому, невозможно. И когда, в тот же день вечером, они сидели с матерью у окна и смотрели из него на свою скромную улицу, у них зашел об этом длинный разговор. Кедрик помещался на своей скамейке, обхватив по обыкновению одно колено руками и с лицом, почти красным от напряжения мысли. Оказалось, что дедушка прислал за ним, чтобы увезти его в Англию, и мама находила, что ему нужно было ехать.
— Потому что, — говорила она, печально смотря в окно, — я знаю, что твой папа пожелал бы, чтоб это было так, Кедди. Он очень любил свою родину; да и кроме того есть еще многое, о чем нужно подумать и чего маленький мальчик не может понять как следует. Недобрая была бы я мама, если бы не пустила тебя. Когда ты вырастешь, то узнаешь — почему.
Кедди уныло покачал головой.
— Мне очень жаль будет оставить мистера Хоббса, — сказал он. — Боюсь, что он будет скучать по мне, и я буду скучать по нем. Мне всех их жаль будет.
Когда, на следующий день, явился м-р Хавишам — доверенный графа Доринкура, посланный им привезти лорда Фонтлероя в Англию, — Кедрику пришлось услыхать многое. Но его как-то не утешало, когда ему говорили, что он должен сделаться богатым человеком, когда вырастет, и что у него будет несколько замков, большие сады, рудники, обширные поместья и доходные земли. Он беспокоился о своем друге м-ре Хоббсе, и вскоре после завтрака отправился к нему в лавку в сильно тревожном состоянии духа.
Он застал его за чтением утренней газеты и с серьезным видом подошел к нему. Он хорошо знал, как поразит м-ра Хоббса известие о случившемся с ним, и по дороге в лавку все думал, как ему лучше сообщить свою новость.
— Э, здравствуй! — сказал м-р Хоббс.
— Здравствуйте, — ответил Кедрик.
Он не взобрался на высокий стул, как обыкновенно, а сел на ящик с сухарями, подогнув колено, и в течение нескольких минут сидел так тихо, что м-р Хоббс, наконец, вопросительно поглядел на него из-за газеты.
— Э! — сказал он опять.
Кедрик насилу собрался с духом, чтобы ответить ему.
— Мистер Хоббс, — сказал он, — помните, о чем мы вчера утром говорили с вами?
— Хм! Кажется, об Англии.
— Да, — сказал Кедрик, — но в то самое время, как сюда взошла няня, — помните?
М-р Хоббс почесал затылок.
— Мы говорили о королеве Виктории и об аристократии.
— Да, — как будто неуверенно подтвердил Кедрик, — и… и о графах, правда ведь?
— Пожалуй, да, — возразил м-р Хоббс, — мы коснулись их слегка; это так!
Кедрик покраснел до самых волос. Никогда еще он не был в гаком затруднительном положении. Он побаивался, что и м-ру Хоббсу будет немножко неловко.
— Вы сказали, — продолжал он, — что не позволили бы им сидеть на ваших бочонках с сухарями.
— Сказал! — решительно подтвердил м-р Хоббс. — И сказал, что думал. Пусть их только попробуют!
— Мистер Хоббс, — произнес Кедрик, — один из них сидит теперь вот на этом ящике!
М-р Хоббс почти выскочил из кресла.
— Что?! — вскрикнул он.
— Да, — объявил Кедрик скромно. — Я граф — или скоро буду графом. Я не хочу вас обманывать.
М-р Хоббс казался взволнованным. Он вдруг встал и пошёл посмотреть на термометр.
— Ртуть попала тебе в голову! — воскликнул он, возвращаясь назад, чтобы рассмотреть лицо своего маленького друга. — Действительно, жаркий нынче день! Как ты себя чувствуешь? Болит у тебя что-нибудь? Когда это с тобой сделалось?
Он положил свою большую руку на голову мальчика и этим еще больше смутил его.
— Благодарю вас, — сказал Кедди, — я здоров. У меня голова не болит. Мне жаль, но я должен сказать вам, что это правда, мистер Хоббс. Для этого-то Мэри пришла вчера за мною. М-р Хавишам сказал это маме, а он адвокат.
М-р Хоббс опустился в свое кресло и начал платком тереть себе лоб.
— С одним из нас случился солнечный удар! — воскликнул он.
— Нет, — возразил Кедрик, — с нами не удар. Нам будет очень хорошо от этого, м-р Хоббс. М-р Хавишам нарочно приехал из Англии, чтобы рассказать нам об этом. Дедушка послал его.
М-р Хоббс уставился диким взглядом на невинное и, вместе, серьезное лицо Кедрика.
— Кто твой дедушка? — спросил он.
Кедрик засунул руку в карман и осторожно вынул оттуда клочок бумаги, на котором было что-то написано его собственным круглым, неправильным почерком.
— Мне это трудно было запомнить, поэтому я записал себе здесь, — сказал он. — Джон Артур Молинё Эрроль, граф Доринкур. Вот как его зовут, и он живет в замке — в двух или трех замках, кажется. И мой папа, который умер, был его младший сын, и я не был бы лордом или графом, если бы папа мой не умер; и мой папа не был бы графом, если бы не умерли оба его брата. Но они все умерли, и других мальчиков не осталось — один я, и потому мне нужно быть лордом; и дедушка послал за мной, чтобы привезти меня в Англию.
Волнение м-ра Хоббса все увеличивалось. Он продолжал вытирать себе лоб и лысину и тяжело дышал. Он начинал постигать, что случилось нечто очень замечательное; но когда он посмотрел на маленького мальчика, сидевшего на ящике с сухарями и напряженно глядевшего на него своим детски-невинным взглядом, когда он увидал, что мальчик нисколько не изменился, продолжая оставаться таким же, каким был вчера — все тем же красивым, веселым, бойким ребенком и в том же самом костюме с красною ленточкою вокруг шеи — он никак не мог справиться с этим поразительным известием о возведении своего маленького друга в дворянское достоинство. Он недоумевал тем более, что Кедрик рассказывал все это с такою искреннею простотой, очевидно, сам не сознавая всей невероятности сообщаемого.
— Как, сказал ты, твое имя? — переспросил Хоббс.
— Кедрик Эрроль, лорд Фонтлерой, — отвечал мальчик. — Так назвал меня мистер Хавишам. Он сказал, когда я вошел в комнату: «Так вот он, маленький лорд Фонтлерой!»
— Тьфу ты пропасть! — воскликнул м-р Хоббс.
Он всегда употреблял это восклицание, когда был очень удивлен или взволнован. Так и в эту затруднительную минуту ему не пришло в голову более подходящего выражения.
Кедрик не нашел ничего оскорбительного в этой фразе. Его уважение и любовь к м-ру Хоббсу были так велики, что он почтительно относился ко всякому его замечанию. Он еще мало видел общества, а потому и не понимал, что порою м-р Хоббс был не совсем удобный собеседник. Он понимал, конечно, разницу между ним и своей матерью, но мама была дама, а в его понятиях дамы всегда отличались от мужчин.
Он продолжал пристально глядеть на м-ра Хоббса.
— Англия ведь далеко отсюда? — спросил он.
— По ту сторону Атлантического океана, — ответил м-р Хоббс.
— Вот это всего хуже, — сказал Кедрик. — Может быть, я вас теперь долго не увижу. Мне не хочется об этом думать, м-р Хоббс.
— И самым лучшим друзьям приходится расставаться, — проговорил м-р Хоббс.
— Так, — отозвался Кедрик, — а ведь мы много лет были друзьями, не правда ли?
— Да, как раз с тех пор, как ты родился, — отвечал м-р Хоббс. — Тебе было не больше шести недель, когда в первый раз тебя вынесли на улицу.
— А, — произнес Кедрик, со вздохом, — я совсем не думал тогда, что буду графом!
— А как ты думаешь, — спросил м-р Хоббс, — нельзя ли как-нибудь избавиться от этого?
— Ох, нет, не думаю! — отвечал Кедрик. — Мама говорит, что это было бы и папино желание. Но если уж мне быть графом, то я могу сделать одно: постараться быть хорошим графом. Я не желаю быть тираном. И если когда-нибудь будет новая война с Америкой, я постараюсь прекратить ее.
Его беседа с м-ром Хоббсом была продолжительная и серьёзная. Выдержав первый удар, м-р Хоббс, против ожидания, смягчился; он старался примириться с положением и, прежде чем кончилось свидание, успел задать целый ряд вопросов. Так как Кедрик мог отвечать лишь на некоторые, то м-ру Хоббсу приходилось отвечать на них самому; распространившись на тему о маркизах и графах и их богатых поместьях, старик давал многому такое объяснение, которое, вероятно, удивило бы м-ра Хавишама, если бы тот мог его слышать.
И без того многое казалось м-ру Хавишаму удивительным. Он провел всю свою жизнь в Англии и не привык к американскому народу и его обычаям. По делам он был в близких отношениях с семейством графа Доринкура в течение чуть не сорока лет и хорошо знал все, что касалось его обширных имений, большого богатства и влияния; с чисто деловой точки зрения, заинтересовался он и этим маленьким мальчиком, который со временем должен был сделаться обладателем всех этих благ — превратиться в графа Доринкура. Ему были хорошо известны разочарование старого графа в своих старших сыновьях и его ярый гнев на женитьбу капитана Кедрика; он знал, как старик еще и до сих пор ненавидит молодую вдову своего младшего сына, что он не мог говорить о ней иначе, как в самых язвительных и резких выражениях. Граф был вполне убежден, что она была простая американская девушка, заставившая жениться на себе его сына потому лишь, что он был сын графа. Старик-адвокат был почти уверен, что все это правда. Он видал в своей жизни много своекорыстных, продажных людей и не был высокого мнения об американцах. Он порядком смутился, когда кучер привез его в плохенькую улицу, и карета его остановилась перед небольшим скромным домиком. Странно было думать, что будущий владелец Доринкурского замка и других блестящих дворцов и усадеб мог родиться и быть воспитан в таком невзрачном жилище — в улице, где рядом, на углу, помещалась овощная лавочка. Он не мог себе представить, каков мог быть этот ребенок, и какая могла быть у него мать. Его коробило при мысли о встрече с ними. Он до известной степени гордился благородною семьею, дела которой он так давно вел, и ему было бы весьма прискорбно очутиться в необходимости вступать в переговоры с женщиной, казавшейся ему личностью из простонародья, жадной до денег, не питающей ни малейшего уважения к отечеству своего покойного мужа и достоинству его имени. А имя это было одно из самых древних и громких имен, к которому, при всей деловитой холодности своей загрубевшей адвокатской натуры, относился с большим почтением и сам м-р Хавишам.
Когда Мэри ввела его в маленькую гостиную, он критически оглядел ее. Комната была обставлена просто, но уютно; в ней не было дешевых, грубых украшений, или таких же, хотя и бросающихся в глаза, картин; те немногие украшения, которые были на стенах, обличали хороший вкус, и в комнате было много изящных мелких вещиц, видимо, сделанных искусною женскою рукой.
— Пока еще совсем не так плохо, — сказал старик самому себе, — только, может быть, здесь сказывается преобладание вкуса покойного капитана.
Но когда появилась в комнате мистрис Эрроль, он начал думать, что в этой обстановке не безучастна была и она сама. Не будь он таким сдержанным и самодовольным стариком, он бы, вероятно, был поражен, увидав ее. В своем простом черном платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру, она была похожа больше на девушку, нежели на мать семилетнего мальчика. У нее было красивое, молодое лицо, с оттенком печали в мягком, невинном взгляде больших карих глаз — оттенком, не покидавшем ее лица со времени смерти ее мужа. Кедрик привык к этому выражению ее лица; оно исчезало лишь в те минуты, когда он играл или разговаривал с ней, высказывал какие-нибудь забавные замечания, или старался произнести какое-нибудь трудное слово, подхваченное им из газет или из разговоров с м-ром Хоббсом. Он любил употреблять длинные слова и всегда радовался, когда они вызывали смех матери, хотя и не понимал, почему они казались смешными, так как сам относился к ним совсем серьёзно. Адвокатская опытность научила старика Хавишама быстро постигать характер людей; увидав мать Кедрика, он сразу убедился, что старый граф сделал большую ошибку, считая ее вульгарной, продажной женщиной. М-р Хавишам никогда не был женат, никогда не влюблялся, но он угадал, что эта красивая молодая особа, с приятным голосом и томным взглядом, вышла замуж за капитана Эрроль только потому, что полюбила его всем своим горячим сердцем и что у нее никогда и в мыслях не могло быть воспользоваться преимуществами его высокого происхождения. Он увидал, что от такой женщины ему нечего ждать каких-нибудь неприятностей; вместе с тем у него явилась надежда, что, может быть, маленький лорд Фонтлерой в конце концов совсем не будет укором для своей благородной семьи. Покойный капитан был красивым мужчиной; очень милою оказалась и молодая мать, так что было основание ожидать более или менее красивой внешности и у их сына.
Когда он объявил м-сс Эрроль цель своего приезда, она сильно побледнела.
— О! — сказал она, — неужели его отнимут у меня? Мы так любим друг друга. Он составляет для меня такое счастье. В нем вся моя жизнь. Я старалась быть ему хорошей матерью. И ее голос задрожал, и глаза наполнились слезами.
— Вы не знаете, чем он был для меня! — произнесла она. Адвокат откашлялся.
— Я обязан сказать вам, — ответил он, — что граф Доринкур не очень расположен к вам. Он человек старый, и предрассудки его очень сильны. В особенности недолюбливал он всегда Америку и американцев, и был крайне взбешен женитьбою своего сына. Мне весьма прискорбно быть посредником такого неприятного сообщения, но граф непоколебим в своем решении не видеть вас. Его план таков, чтобы воспитание лорда Фонтлероя происходило под его собственным надзором и что он должен жить с ним. Граф привязан к Доринкурскому замку и проводит в нем большую часть времени. Он страдает подагрой и не любит Лондона. Поэтому лорду Фонтлерою придется, вероятно, жить преимущественно в Доринкуре. Граф предлагает вам помещение в усадьбе под названием Каурт-Лодж, очень красивой по местоположению и находящейся не особенно далеко от замка. Вместе с тем он предлагает вам приличный доход. Лорду Фонтлерою будет позволено посещать вас: единственное условие, которое ставится вам, это чтобы вы не посещали сына и не входили в ворота парка. Таким образом вы в сущности не будете разлучены со своим сыном, и уверяю вас, сударыня, условия эти не так жестоки, как… как могли бы быть. Выгоды такого положения и воспитания, каким будет пользоваться лорд Фонтлерой, как вы, конечно, усмотрите сами, будут очень значительны. Он чувствовал себя в несколько неловком положении, полагая, что она может заплакать или сделать сцену, как на ее месте сделала бы другая. А ему всегда было неприятно и больно видеть женские слезы.
Но она не заплакала и не сделала никакой сцены. Она отошла к окну и несколько минут стояла отвернувшись, причём заметно было ее желание приободрить себя.
— Капитан Эрроль очень любил Доринкур, — сказала она, наконец. — Он любил Англию и все английское. Он никогда не переставал скорбеть о своей разлуке с родиной. Он гордился своим домом и своим именем. Будь он жив, то — я уверена — непременно пожелал бы, чтобы его сын увидал те прекрасные места, где прошли детские и юношеские годы его отца, и чтобы он был воспитан соответственно своему будущему положению.
Затем она подошла к столу и устремила кроткий взгляд на старого адвоката.
— Таково было бы желание моего покойного мужа, — сказала она. — И это будет самым лучшим для моего сына. Я знаю, я уверена, что граф не будет настолько жесток, чтобы попытаться искоренить в мальчике любовь ко мне; и я знаю, что если бы он и сделал такую попытку, то испортить моего мальчика в этом отношении было бы так же трудно, как и его отца, с которым он имеет такое большое сходство. У него теплая, чистая душа и верное сердце. Он бы продолжал любить меня, даже не видаясь со мною; а раз нам позволено будет видаться друг с другом, то страдания мои, надеюсь, не будут слишком сильны.
— Она очень мало думает о себе, — произнес мысленно адвокат. — Никаких условий для себя не выговаривает.
— Сударыня, — сказал он громко, — я ценю ваши попечения о сыне. Он будет вам благодарен за них, когда станет мужчиной. Уверяю вас, что лорд Фонтлерой будет находиться под бдительным надзором и употреблены будут все усилия, чтобы обеспечить ему счастье. Граф Доринкур будет так же хорошо заботиться о его удобствах и благополучии, как бы и вы сами.
— Надеюсь, — подтвердила мать, слегка дрогнувшим голосом, — что дед полюбит маленького Кедди. У мальчика очень привязчивая натура, и его всегда все любили.
М-р Хавишам снова откашлялся. Он никак не мог представить себе старого вспыльчивого подагрика графа любящим кого бы то ни было; но он знал, что в его интересах было быть добрым, конечно, по-своему, к мальчику, который должен со временем ему наследовать. Он знал также, что если Кедди окажется сколько-нибудь достойным его имени, то дед будет гордиться им.
— Лорду Фонтлерою будет хорошо — я уверен в том, — отвечал он. — Именно в видах его счастья граф и пожелал, чтобы вы жили близко от него и поэтому могли бы часто видеться с ним.
Он считал неблагоразумным повторять в точности слова графа, сказанные им по этому поводу и не отличавшиеся, конечно, ни учтивостью, ни расположением к матери своего внука.
М-р Хавишам предпочел изложить поручение своего патрона в более мягких и вежливых выражениях.
Он опять почувствовал некоторое беспокойство, когда м-сс Эрроль попросила служанку привести мальчика, а та сказала ей, где он находится.
— Его не трудно найти, — сказала Мэри: — он, наверное, сидит теперь у м-ра Хоббса на своем высоком стуле у прилавка и толкует о политике или о мыле, свечах и тому подобном — да так рассудительно, что просто прелесть.
Вспомнив о виденной им по дороге лавочке, о мелькнувших в его глазах бочках с картофелем и с яблоками, м-р Хавишам почувствовал, что только что рассеявшееся в нем сомнение снова овладевает им. В Англии дети благородных семей не дружатся с лавочниками, и ему казалось несколько странным, что в Америке дело обстоит иначе. Ведь было бы совсем плохо, если бы мальчик заимствовал дурные манеры и полюбил общество людей низшего класса. Жизнь старого графа была уже и так омрачена любовью обоих старших сыновей его вращаться в среде людей такого сорта. Неужели, думал он, этот мальчик обладает дурными свойствами своих дядей, а не хорошими качествами своего отца?
Такие неприятные мысли продолжали тревожить его во все время разговора его с м-сс Эрроль, пока мальчик не вошел в комнату. Когда отворилась дверь, м-р Хавишам не сразу решился взглянуть на Кедрика. Все, кто знал м-ра Хавишама, вероятно, не мало удивились бы узнав, какое странное ощущение испытал он, взглянув теперь на мальчика, бросившегося прямо в объятия своей матери. В его чувствах совершился в эту минуту сильнейший переворот. В одну минуту ему стало очевидно, что перед ним одно из милейших и красивейших созданий, когда-либо встречавшихся ему в жизни. В красоте мальчика было что-то особенное: он имел крепкий, гибкий и грациозный стан, маленькое и благородное личико; свою детскую головку он держал прямо и ходил смелою, бодрою поступью; сходство его с отцом было поразительно; он имел светлые, золотистые, как у отца, волосы и материны карие глаза, только без выражения печали или робости. Они смотрели невинно и в то же время смело, как бы доказывая, что обладатель их в своей жизни никогда не испытывал страха или сомнения.
— Я никогда не видал такого благовоспитанного по виду и красивого ребенка, — подумал м-р Хавишам. — Так вот он маленький лорд Фонтлерой, — добавил он громко.
И с этих пор чем больше он смотрел на маленького лорда, тем более находил в нем удивительного. Он вообще очень мало знал детей, хотя в Англии видал их множество — красивых, миловидных девочек и мальчиков, находившихся под строгим и бдительным надзором своих наставников и гувернанток; почасту это были застенчивые, иногда несколько буйные дети, но они никогда особенно неитересовали сухого, серьезного адвоката. Может быть, его личный интерес к судьбе маленького лорда Фонтлероя заставлял его обращать на Кедди больше внимания, чем на других детей; но как бы то ни было, Кедрик, несомненно, сильно занимал его.
Мальчик не знал, что за ним наблюдают, и держал себя как обыкновенно. Когда его представили м-ру Хавишаму, он подал ему руку так же ласково, как делал это всегда, и отвечал на все его вопросы с тою же охотою и смелостью, с какою привык отвечать м-ру Хоббсу. В нем не было ни застенчивости, ни излишней бойкости, и, разговаривая с его матерью, м-р Хавишам заметил, что мальчик прислушивался к их словам с таким интересом, как будто был совершенно взрослым человеком.
— Он смотрит очень развитым мальчиком, — сказал адвокат матери.
— Да, в некоторых отношениях это верно, — отвечала она. — Он всегда отличался понятливостью и часто бывал в обществе взрослых. У него есть смешная привычка употреблять длинные слова и выражения, встреченные им в книгах или подмеченные в разговоре других, но при всем том он очень любит детские игры. Мне кажется, что он довольно рассудителен, но иногда оказывается совершенным ребенком.
При следующем же своем посещении м-р Хавишам убедился в справедливости последних слов матери. Когда его карета повернула за угол, он увидал группу маленьких мальчиков, бегающих взапуски; в числе их был и наш маленький лорд, который кричал и шумел, не уступая ни одному из своих товарищей. Он стоял рядом с другим мальчиком, подняв для шага обутую в красный чулок ногу.
— Раз — готовься! — кричал посредник. — Два — держись. Три — пошел!
М-р Хавишам, заинтересовавшись зрелищем, высунулся из окна кареты. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь ему приходилось видеть что-либо подобное тому, как его маленькое сиятельство работало своими красными ножками, пустившись бежать после условного «три»! — согнув ручонки и устремив лицо против ветра, развевавшего его длинные, светлые волосы.
— Ура-а-а, Кед Эрроль! — разом вскрикнули мальчики, приплясывая и визжа от восторга. — Ура, Билли Вильямс! Ура, Кедди! Ура, Билли! Ура-ра-ра!
— А ведь он победит, — сказал про себя м-р Хавишам.
Вид быстро мелькавших красных ножек, крики и взвизгивания мальчиков, отчаянные усилия Билли Вильямса, с которым, по-видимому, тоже нельзя было шутить, когда он бежал по пятам все быстрее работавших красных ног, — привел старика в некоторого рода волнение.
— Право-право, я думаю, что он выиграет! — сказал адвокат и тут же, как бы в оправдание себя, закашлялся.
В эту минуту из группы приплясывавших ребятишек-зрителей раздался неистовый крик. Последним бешенным скачком будущий граф Доринкур достиг фонарного столба, стоявшего на конце отмеренного пространства, и коснулся его рукой как раз двумя секундами ранее почти упавшего на него и тяжело дышавшего Билли Вильямса.
— Тройное ура, Кедди Эрроль! — закричали мальчики. — Ура, Кедди Эрроль!
М-р Хавишам отнял голову от окна кареты и, сухо улыбаясь, откинулся назад.
— Браво, лорд Фонтлерой! — сказал он.
Когда его экипаж остановился перед домом м-сс Эрроль, к нему подходили победитель и побежденный в сопровождении своей шумной, ликующей свиты. Кедрик шел рядом с Билли Вильямсом и разговаривал с ним. Его гордое личико было очень красно, волосы прилипли к горячему влажному лбу, и руки были в карманах.
— Ты видишь, — говорил он, очевидно с намерением уменьшить значение своей победы в глазах своего побитого соперника, — я, должно быть, выигрываю оттого, что мои ноги подлиннее твоих. Должно быть, это оттого. Ты знаешь, я на три дня старше тебя, и это дает мне преимущество. Я на три дня старше тебя.
Такой взгляд на дело так приятно, по-видимому, подействовал на Билли Вильямса, что ему снова стало легко смотреть на мир Божий, и он настолько приободрился, что чуть не стал считать себя победителем. Кедди Эрроль как-то умел успокаивать и ублажать других; даже в первом пылу своего триумфа он сознавал, что побитый им соперник вряд ли был в таком же веселом расположении духа, как он, и не прочь был подумать, что при других обстоятельствах мог бы сам оказаться победителем.
В это утро м-р Хавишам имел очень продолжительный разговор с победителем на бегах — разговор, который заставлял его улыбаться своей сухой улыбкой и несколько раз тереть себе подбородок своей костлявой рукой.
М-сс Эрроль была зачем-то вызвана из гостиной, так что Кедрик с адвокатом остались вдвоем. Сначала м-р Хавишам недоумевал, о чем ему говорить с своим маленьким собеседником. Он думал, что, пожалуй, лучше всего будет потолковать с ним о том, что могло бы приготовить его ко встрече с дедом и к предстоявшей ему, по всей вероятности, великой перемене. Он мог видеть, что Кедрик не имел ни малейшего понятия о том, что ожидало его по прибытии в Англию и в каких семейных условиях ему придется жить там. Мальчик еще не знал даже, что будет жить не в одном доме с матерью. Между адвокатом и м-сс Эрроль было условлено пока не говорить об этом Кедрику, а приготовить его к этой мысли постепенно.
М-р Хавишам сидел в кресле по одну сторону открытого окна; по другую сторону его стояло еще более широкое кресло, в которое уселся Кедрик и смотрел на м-ра Хавишама. Он забрался в самую глубь и сидел там, прислонившись кудрявой головкой к задней подушке, скрестив ноги и глубоко засунув руки в карманы — ни дать, ни взять как делал это м-р Хоббс. Он пристально наблюдал за м-ром Хавишамом, пока тот разговаривал с матерью, и, по его уходе, все продолжал почтительно и глубокомысленно смотреть на старика. Когда м-сс Эрроль вышла, наступила короткая пауза, в продолжение которой м-р Хавишам и Кедрик, по-видимому, изучали друг друга. Старик затруднялся, соображая, что может пожилой человек сказать маленькому мальчику, бравшему призы на бегу, носившему короткие панталоны и красные чулки на ногах, едва выступавших за края кресла, когда он глубоко в него усаживался.
Кедрик помог адвокату, вдруг начав беседу сам.
— Знаете ли, — сказал он, — я не знаю, что такое граф.
— Не знаете? — повторил м-р Хавишам.
— Нет, — отвечал Кедди. — И я думаю, когда мальчик готовится быть графом, ему следует знать. А вы знаете?
— Да, конечно, — отвечал м-р Хавишам.
— Не можете ли вы, — сказал Кедди почтительно, — не можете ли вы мне это объяснить? Кто делает графов?
— Во-первых, король или королева, — сказал м-р Хавишам. — Обыкновенно дают графское достоинство тому, кто оказал услугу своему государю или совершил великое дело.
— О! — сказал Кедрик; — это как у нас президент.
— В самом деле? — отозвался м-р Хавишам. — За это выбирают у вас в президенты?
— Как же, — отвечал весело Кедди. — Если человек очень хороший и очень много знает, то его выбирают в президенты. Тогда ходят с факелами, играет музыка и все говорят речи. Я часто думал, что могу, может быть, сделаться президентом, но никогда не думал, что могу быть графом. Я ничего не знал насчет графов, — прибавил он торопливо, из боязни, чтоб м-р Хавишам не счел с его стороны невежливым нежелание быть графом. — Если бы я знал что-нибудь об них, то, вероятно, пожелал бы быть одним из них.
— Это не совсем то, что быть президентом, — сказал м-р Хавишам.
— В самом деле? — спросил Кедрик. — Как разве там не бывает факельных шествий?
М-р Хавишам сам скрестил ноги и тщательно сложил кончики своих пальцев. Он подумал, не пришло ли время объясниться подробнее.
— Граф — граф очень важная особа, — начал он.
— И президент тоже! — вставил Кедрик. — Процессия с факелами растягивается на целые пять миль, пускают ракеты, играет музыка! М-р Хоббс брал меня туда с собою.
— Граф, — продолжал м-р Хавишам, чувствуя, что под ним почва несколько колеблется, — часто имеет очень древнюю родословную.
— Это что такое? — спросил Кедди.
— Очень древний род — чрезвычайно древний.
— А-а-а! — сказал Кедрик, еще глубже запуская руки в карманы. — Это, должно быть, как у нас торговка яблоками около парка. Можно прямо сказать, что она очень древнего рода. Она так стара, что вы удивились бы, как еще она может вставать. Ей лет сто, нужно думать, и все-таки она сидит на своем месте, даже во время дождя. Мне жаль ее, и другие мальчики ее жалеют. У Билли Вильямса как-то набралось около доллара денег; я попросил его покупать у нее каждый день на пять центов яблок, пока он не истратил все. Вышло двадцать дней, и через неделю уже ему надоели яблоки; тогда — это пришлось очень кстати — один господин дал мне пятьдесят центов, и я стал покупать яблоки, вместо Билли. Вы знаете, как жаль бывает такого бедного человека и такого древнего рода. Она говорит, что эта древность отзывается у нее в костях, особенно в дождливую погоду.
М-р Хавишам не знал, что сказать на это, смотря на невинно серьезное личико своего собеседника.
— Боюсь, что вы меня не совсем поняли, — объяснил он. — Под древним родом я разумел не старческий возраст; я хотел сказать, что имя такой семьи давно известно людям; может быть, за сотни лет особы, носившие это имя, уже упоминались в истории своей страны.
— Как Георг Вашингтон! — сказал Кедди. — Я столько слышал с тех пор, как родился, а его знали еще задолго до этого. М-р Хоббс говорит, что он никогда не будет забыт. Это, знаете, за объявление независимости и за четвертое июля. Видите, какой он был замечательный человек.
— Первый граф Доринкур, — сказал торжественно м-р Хавишам, — был возведен в графское достоинство четыреста лет тому назад.
— Так, так! — воскликнул Кедди. — Это было очень давно! Вы говорили об этом Милочке? Это ей будет очень интересно. Скажемте ей, когда она сюда взойдет. Она всегда любит рассказы о чудесных вещах. Чем же еще занимаются графы, кроме возведения в достоинство?
— Многие из них принимали участие в управлении Англией. Некоторые были храбрыми людьми и в старину сражались в великих битвах.
— Мне бы и самому хотелось это сделать, — сказал Кедрик. — Мой папа был солдат и очень храбрый человек — такой же храбрый, как Георг Вашингтон. Это, может быть, потому, что он бы должен был сделаться графом, если бы не умер. Я рад, что графы храбры. Великое дело быть храбрым. Прежде я немножко боялся — знаете, в темноте; но когда я стал думать о солдатах при Георге Вашингтоне, то и пере-стал бояться.
— Графы имеют еще и другое преимущество, — медленно произнес м-р Хавишам и с любопытством устремил глаза на мальчика. — Некоторые графы имеют очень много денег.
Любопытство старого дельца вызывалось желанием узнать, имеет ли его молодой друг понятие о том, какую силу имеют деньги.
— Хорошо иметь их, — сказал невинно Кедди. — Мне бы хотелось иметь много денег.
— В самом деле? — сказал м-р Хавишам. — Почему же бы вам этого хотелось?
— Знаете, — воскликнул Кедрик, — с деньгами можно сделать так много. Вот, например, торговка яблоками. Если бы я был очень богат, я бы ей купил маленькую палатку, куда она могла бы поставить свой лоток, и маленькую печку, а потом давал бы ей по доллару каждый день, когда идет дождик, чтобы она могла уходить домой. А потом — о! — я купил бы ей шаль. Тогда ее кости не страдали бы так, как теперь. У нее кости не похожи на наши, они болят у нее, когда она движется. Очень неприятно, когда болят кости. Если б я был настолько богат, что мог бы для нее все это сделать, то, я думаю, кости ее перестали бы болеть.
— Ага! — сказал м-р Хавишам. — А что бы вы еще сделали, если бы были богаты?
— О! я бы очень много сделал. Конечно, я накупил бы Милочке разных прекрасных вещей — и книжек для иголок, и вееров, и золотых наперстков, и колец, и энциклопедию, и коляску, чтобы ей не приходилось дожидаться на улице дилижансов. Если бы она захотела яркое шелковое платье, я бы купил ей несколько; но она больше любит черные. Я повел бы ее по большим магазинам и сказал бы ей, чтобы она осмотрела все и выбрала себе, что ей нравится. А потом Дик…
— Кто это Дик? — спросил м-р Хавишам.
— Дик, это чистильщик сапог, — поспешил объяснить маленький лорд, совсем увлекшись своими восторженными планами. — Вы вряд ли знаете такого отличного чистильщика. Он стоит на углу одной большой улицы, там, в городе. Я уже его столько лет знаю. Один раз, когда я был очень маленьким, я гулял с Милочкой, и она купила мне прекрасный мяч, который скачет, и когда я нес его, он выскочил у меня и упал на середину улицы, где были лошади и экипажи; и я был так огорчен, начал плакать — я был очень маленький. На мне была шотландская юбочка. А Дик чистил в это время чьи-то сапоги; он сказал: «Э-э!» и побежал туда, где были лошади, и поймал для меня мячик, вытер его своим платьем и отдал мне, и сказал: «Вот вам ваш мячик, молодчик!» Этим он очень понравился Милочке и мне, и с тех пор, когда мы бываем в той стороне, мы всегда с ним разговариваем. Он говорит: «Э!» и я говорю: «э!» потом, мы немного разговариваем, и он рассказывает мне, как у него идут дела. Последний раз они шли нехорошо.
— А что бы вы желали для него сделать? — осведомился адвокат, потирая подбородок и странно улыбаясь.
— Как вам сказать, — ответил лорд Фонтлерой, усаживаясь в своем кресле с видом делового человека. — Я бы его выкупил у Джека.
— А кто такой Джек? — спросил м-р Хавишам.
— Это компаньон Дика, и самый плохой компаньон, какой только может быть. Дик так говорит. Дело от него страдает, и он нечестен. Он бранится, и это выводит Дика из себя. Вы понимаете, как можно выйти из себя, когда вы со всем усердием чистите сапоги и все время ведете себя честно, а в вашем компаньоне чести совсем нет. Дика все любят, зато не любят Джека, и оттого иногда во второй раз не приходят. Поэтому если бы я был богат, я бы выплатил Джеку его долю и купил бы Дику свидетельство. Он говорит, что свидетельство много значит; и я сделал бы ему новое платье и новые щетки и всем снабдил бы его. Он говорит, что ему нужнее всего хорошенько обзавестись.
Вряд ли могло быть что-нибудь сердечнее и простодушнее той манеры, с которою маленький лорд рассказывал свою детскую повесть, добродушно повторяя не совсем изящные выражения своего друга Дика. По-видимому, в нем не было и тени сомнения в том, что его пожилой собеседник настолько же интересуется его рассказом, как и он сам. И м-р Хавишам в самом деле начинал сильно интересоваться — не столько, может быть, Диком и продавщицей яблок, сколько этим добрым, благородным мальчиком, детская головка которого строила такие сердечные планы относительно своих друзей, совершенно забывая, по-видимому, о самом себе.
— Нет ли чего-нибудь, — начал м-р Хавишам, — что вы хотели бы приобрести для себя, если б были богаты?
— О! очень много, — с живостью отозвался лорд Фонтлерой; — но сначала я дал бы Мэри денег для Бриджет — это ее сестра, у которой двенадцать человек детей и муж без работы. Она приходит сюда и плачет, и Милочка дает ей что-то в корзинке; тогда она опять плачет и говорит: «Дай Бог тебе здоровья, красавица барыня!» И я думаю, м-ру Хоббсу приятно было бы получить золотые часы с цепочкой, на память обо мне, и пенковую трубку. А потом я бы собрал себе компанию.
— Компанию! — воскликнул м-р Хавишам.
— Да. Вроде того как собираются республиканцы, — объяснил Кедрик, приходя в совершенный восторг. — У меня были бы факелы и мундиры и прочее для всех мальчиков и для меня тоже. И, знаете, мы стали бы маршировать и бить в барабаны. Вот чего желал бы я для себя, если бы я был богат.
Отворилась дверь, и вошла м-сс Эрроль.
— Очень жалею, что должна была оставить вас так долго одних, — сказала она м-ру Хавишаму, — дело в том, что ко мне пришла бедная женщина, которая в большом горе.
— Этот юный джентльмен, — сказал м-р Хавишам, — рассказывал мне о некоторых своих друзьях и что бы он для них сделал, если бы был богат.
— Бриджет тоже принадлежит к числу его друзей, — сказала м-сс Эрроль, — с этой Бриджет я и разговаривала в кухне. Она в большой нужде теперь, потому что муж ее болен ревматизмом.
Кедрик соскочил со своего кресла.
— Я думаю, мне нужно пойти повидаться с ней, — сказал он, — и расспросить ее о его здоровье. Он отличный человек, когда бывает здоров. Я ему обязан, потому что он раз сделал мне деревянный меч. Он очень способный человек.
Вслед за тем Кедрик выбежал из комнаты, и м-р Хавишам встал со своего кресла. По-видимому, у него было что-то на душе, что ему хотелось высказать. Несколько мгновений он колебался, потом, смотря на м-сс Эрроль, сказал:
— До своего отъезда из замка Доринкур, я имел с графом свидание, причем он дал мне некоторые инструкции. Ему желательно, чтобы его внук смотрел с некоторым удовольствием на свою будущую жизнь в Англии и на свое знакомство с ним. Он поручил мне дать понять его сиятельству, что эта перемена в его жизни принесет ему деньги и удовольствия, доступные детям; если он выразит какие-нибудь желания, я должен удовлетворить их и сказать ему, что его дед дает ому все, чего он желает. Я не думаю, чтобы граф рассчитывал на что-либо подобное; но если лорду Фонтлерою доставит удовольствие помочь этой бедной женщине, мне кажется, графу было бы неприятно, если бы мальчику было в том отказано.
М-р Хавишам и здесь не повторил точных слов графа. В действительности его сиятельство сказало:
— Дайте понять мальчику, что я могу дать ему все, чего он захочет. Объясните ему, что значит быть внуком графа Доринкура. Покупайте ему все, что ему вздумается; пусть у него в карманах будут деньги, и скажите ему, что их положил туда дедушка.
Побуждения графа были далеко не добрые и могли бы принести большой вред мальчику, если бы этому вельможе пришлось иметь дело не с таким привязчивым и добросердечным характером, как у маленького лорда Фонтлероя. М-сс Эрроль была тоже настолько благородна, что не могла подозревать какой-нибудь дурной умысел со стороны графа. Она объясняла себе это так, что несчастный одинокий старик, лишившись своих детей, пожелал сделать добро ее мальчику и приобрести его любовь и доверие. Ей приятно было подумать, что Кедди будет в состоянии помочь Бриджет. Она чувствовала себя еще счастливее от сознания, что первым последствием удивительной перемены судьбы, выпавшей на долю ее маленького сына, была возможность для него сделать добро тем, кто в нем нуждались. Ее красивое молодое лицо покрылось краской живейшего удовольствия.
— О! — сказала она, — это было очень хорошо со стороны графа; Кедрик будет так рад! Он всегда любил Бриджет и Михаила. Они вполне этого заслуживают. Я часто желала иметь возможность оказать им более серьезную помощь. Михаил усердно трудится, когда здоров, но он долго хворал и нуждается в дорогих лекарствах, теплой одежде и пита- тельной пище. Ни он, ни Бриджет не истратят понапрасну того, что им дадут.
М-р Хавишам опустил свою худую руку в карман и вынул большую карманную книжку. На его лице было какое-то странное выражение. На самом деле он думал о том, что сказал бы граф, если бы ему сообщили, каково было первое желание его внука. Ему интересно было знать, как подумал бы об этом суровый, суетный, себялюбивый старый лорд.
— Я не знаю, известно ли вам, — сказал он, — что граф Доринкур чрезвычайно богатый человек. У него хватит средств на удовлетворение любого каприза. Мне кажется, ему приятно было бы узнать, что исполнена прихоть лорда Фонтлероя, какова бы она ни была. Если вы позовете его назад то, с вашего позволения, я дам ему пять фунтов стерлингов для этой семьи.
— Ведь это целых двадцать пять долларов! — воскликнула м-сс Эрроль. — Это покажется им целым состоянием. Мне даже самой как-то не верится, чтобы это была правда.
— Это совершенная правда, — сказал м-р Хавишам, со своей сухой улыбкой. — В жизни вашего сына произошла огромная перемена, и великая власть будет находиться в его руках.
— О! — воскликнула мать, — он ведь еще такой маленький, маленький мальчик. Могу ли я научить его, как следует пользоваться этой властью? Мне как-то страшно за моего маленького Кедди!
Адвокат слегка откашлялся. Его черствое, старческое сердце было тронуто нежным и робким выражением ее карих глаз.
— Я думаю, сударыня, — сказал он, — что, судя по сегодняшней моей беседе с лордом Фонтлероем, будущий граф Доринкур будет думать о других столько же, сколько и о собственной персоне. Он пока еще ребенок, но, полагаю, заслуживает доверия.
Вслед за этим мать вышла за Кедриком и привела его назад в гостиную. М-р Хавишам слышал, как возвращаясь в комнату, мальчик говорил матери:
— Это членский ревматизм, а это ужасная болезнь. Он все думает о том, что еще не заплачено за квартиру, и Бриджет говорит, что от этого болезнь становится еще хуже. И Патрик получил бы место в лавке, если бы у него было платье.
Когда он вошел, на маленьком лице его была написана тревога. Ему очень жаль было Бриджет.
— Милочка сказала, что вы меня звали, — обратился он к м-ру Хавишаму. — Я там разговаривал с Бриджет.
М-р Хавишам молча посмотрел на него. Он чувствовал некоторую нерешительность в виду слов матери, что Кедрик был еще очень маленький мальчик.
— Граф Доринкур, — начал было он, и тут же невольно взглянул на м-сс Эрроль.
В эту минуту она вдруг опустилась на колено около сына и нежно обняла его обеими руками.
— Кедди, — сказала она, — граф, твой дедушка, отец твоего родного папы. Он очень, очень добр и любит тебя, и желает, чтобы ты любил его, потому что сыновья его все умерли. Он хочет, чтобы ты был счастлив и приносил счастье другим. Он очень богат и желает, чтобы у тебя было все, чего бы ты ни захотел. Он так сказал м-ру Хавишаму и дал ему для тебя много денег. Теперь ты можешь дать кое-что Бриджет — столько, чтобы она могла заплатить за квартиру и купить, что нужно для Михаила. Не правда ли, Кедди, как это будет хорошо?
Она поцеловала ребенка в щеку, вспыхнувшую ярким румянцем под впечатлением такого радостного известия.
С матери он перевел взгляд на м-ра Хавишама.
— Мне можно это получить теперь? — воскликнул он. — Могу я дать ей деньги сию минуту? Она сейчас уходит.
М-р Хавишам вручил ему деньги. Это были новенькие, чистенькие билеты, составлявшие порядочную пачку.
Кедди поспешно выбежал с ними из комнаты.
— Бриджет! — доносился его голос из кухни. — Бриджет, подожди минутку! Вот тебе деньги. Это для тебя, и ты можешь заплатить за квартиру. Мне дедушка дал их. Это для тебя и для Михаила!
— О, мастер Кедди! — послышалось испуганное восклицание Бриджет. — Ведь здесь двадцать пять долларов. Где барыня?
— Пойду и объясню ей, — сказала м-сс Эрроль.
Она вышла из комнаты, и м-р Хавишам остался на некоторое время один. Он подошел к окну и в раздумье стал смотреть на улицу. Он представлял себе старого графа Доринкура сидящим в обширной, великолепной и мрачной библиотеке своего замка, наедине со своей подагрой, окружённого величием и роскошью, но никем нелюбимого, так как он, в течение своей долгой жизни, никого в сущности не любил, кроме самого себя. Это был надменный эгоист, охотно потакавший своим страстям. Он так много заботился о графе Доринкуре и его удовольствиях, что у него не оставалось времени подумать о других; он считал, что все его богатство и власть, все выгоды его знатного имени и высокого положения должны идти лишь на прихоти и забавы графа Доринкура. И теперь, когда наступила для него старость, его дурная жизнь, постоянное самоугождение принесли ему лишь болезни, раздражительность и отвращение к свету, который в свою очередь не благоволил к нему. Несмотря на весь блеск и роскошь его жизни, вряд ли был другой вельможа, столь мало любимый, как граф Доринкур, и чье одиночество могло бы быть более полным. Пожелай он, он мог бы наполнить гостями свой замок, мог бы давать большие обеды и устраивать блестящие охоты; но он знал, что люди, которые приняли бы его приглашение, втайне боялись его нахмуренного старого лица и ядовитых, саркастических речей. У него был злой язык и резкие манеры; он любил язвить людей и, когда мог, ставить их в неловкое положение, если это были люди или слишком гордые, или легко раздражавшиеся, или чересчур робкие.
М-р Хавишам отлично знал его жесткий, свирепый нрав и думал о нем, смотря из окна на узкую, тихую улицу. И тут же в уме его резким контрастом рисовался образ веселого, красивого мальчика, сидящего в огромном кресле и искренним, правдивым тоном рассказывающего про своих друзей, Дика и торговку яблоками. Он думал также о громадных доходах, прекрасных поместьях и величественных замках, богатстве, обширных средствах к добру и злу, которые со временем очутятся в руках маленького лорда Фонтлероя, так глубоко засовываемых им в свои карманы.
— Какая огромная будет разница, — сказал он сам себе. — Огромная разница.
Вскоре затем Кедрик вернулся с матерью. Мальчик был в восторге. Он сел на свой собственный стул, между матерью и адвокатом, и принял одну из своих грациозных поз, положив руки на колена. Он был вне себя от удовольствия по поводу помощи, оказанной Бриджет, и ее радости.
— Она заплакала, — рассказывал он. — Она сказала, что плачет от радости! Я еще никогда не видал, чтобы кто-нибудь плакал от радости. Мой дедушка, должно быть, очень добрый человек. Я не знал, что он такой добрый. Быть графом гораздо приятнее, нежели я думал. Я почти рад, почти совсем рад, что сделаюсь графом.