Маленький лорд Фонтлерой

VIII

Лорду Доринкуру много раз приходилось носить свою суровую улыбку в течение нескольких последующих дней. Действительно, по мере того, как он знакомился со внуком, эта улыбка так часто появлялась на его лице, что, наконец, почти потеряла свою суровость. Нельзя отрицать того, что, до появления на сцене лорда Фонтлероя, старик все больше и больше тяготился своим одиночеством, своей подагрой и своими семью десятками лет. После такой продолжительной жизни, исполненной бурных тревог и наслаждений, куда как неприятно было сидеть одному, даже в самой роскошной комнате, держа одну ногу на скамейке и не имея иного развлечения, кроме припадков ярости и крика на испуганного лакея, которому уже один вид его был ненавистен. Старый граф был настолько умен, что не мог не знать в совершенстве, какое отвращение питали к нему его слуги, и что если кто-нибудь и посещал его, то совсем не из любви к старику — хотя некоторые находили своего рода забаву в его беспощадно резких, саркастических разговорах. До тех пор, пока он был здоров и силен, он переезжал из одного места в другое под предлогом развлечь себя, хотя на самом деле не испытывал при этом никакого удовольствия; когда же здоровье его начало слабеть, все стало ему надоедать, и он заперся в своем Доринкурском поместье со своей подагрой, с газетами и книгами. Но он не мог читать постоянно, отчего скука все сильнее овладевала им. Он ненавидел длинные ночи и дни, и становился все более и более диким и раздражительным. Но вот явился Фонтлерой.

Когда граф увидал его, то, к счастью для ребенка, гордость деда была втайне удовлетворена с самого начала. Будь Кедрик менее красивым мальчиком, он мог бы так не понравиться старику, что тот лишил бы себя возможности увидать остальные, лучшие качества своего внука. Но он предпочел объяснить себе, что в красоте и бесстрашии Кедрика сказывалась кровь Доринкуров, и что эти качества делали честь Доринкурскому роду. А услыхав разговор мальчика и увидя, насколько он был благовоспитан, несмотря на детское неведение всего значения наступившей для него перемены, старый граф уже несколько полюбил его и в самом деле заинтересовался мальчиком. Его забавляла передача в эти детские руки возможности оказать благодеяние бедному Хиггинсу. Его сиятельству не было никакой заботы до бедного Хиггинса, но ему несколько приятна была мысль, что об его внуке будут говорить в околотке, и что он с детства уже начнет приобретать популярность среди арендаторов. И в церковь он поехал с Кедриком из-за желания видеть то волнение и тот интерес, которые их появление вызовет в толпе. Он знал, как народ будет толковать о красоте ребенка, о его изящном, стройном стане, о его прямой походке, и как будут говорить (что он и слышал в разговоре двух женщин), что мальчик «с головы до ног настоящий лорд». Граф Доринкур был надменный старик, гордый своим именем, а потому не мог не гордиться возможностью показать миру, что наконец-то дом Доринкуров имеет наследника, достойного занять принадлежащее ему положение.

В то утро, когда пробовали нового пони, граф был так доволен, что почти забыл свою подагру. Когда грум вывел красавицу-лошадь, круто сгибавшую свою темную, глянцевитую шею и мотавшую своей изящной головкой, граф сидел у открытого окна библиотеки и смотрел, как Фонтлерой брал свой первый урок верховой езды. Ему хотелось знать, обнаружит ли мальчик признаки робости. Пони был не из очень маленьких, а графу приходилось видеть, что дети боялись в первый раз садиться на лошадь.

Фонтлерой был в восторге, садясь на пони еще первый раз в своей жизни. Конюх Вилькинс стал водить лошадь под уздцы взад и вперед перед окнами библиотеки.

— Ну, смел же он, право, — говорил потом в конюшне Вилькинс ухмыляясь. — Без хлопот усадил его. Другой взрослый не сидит так прямо. Говорит он мне: «Вилькинс», говорит, «прямо ли я сижу? В цирке», говорит, «прямо сидят». «Как солдат», говорю, «ваша милость». Понравилось, значит, это ему, смеется и говорит: «отлично», говорит, «ты, Вилькинс, скажи мне, когда я не прямо буду сидеть».

Но сиденье прямо и езда шагом на лошади, которую водят под уздцы, не могли удовлетворить Фонтлероя вполне. Через несколько минут, увидав деда в окне, он заговорил с ним.

— Нельзя ли мне поездить одному? — спросил он, — и нельзя ли ехать пошибче? Мальчик на Пятой аллее ездил обыкновенно рысью и галопом!

— Так ты думаешь, что можешь ехать рысью и галопом? — сказал граф.

— Мне бы хотелось попробовать, — отвечал Фонтлерой.

Его сиятельство сделал знак Вилькинсу, который по этому сигналу вывел свою собственную лошадь и, сев на нее, взял пони Фонтлероя за повод.

— Пусть едет теперь рысью, — сказал граф.

В первые несколько минут пришлось маленькому всаднику плохо. Он увидел, что ехать рысью не так легко, как шагом, и чем быстрее бежал пони, тем труднее было сидеть на нем.

— Тря-сет по-о-по-рядочно, — сказал он Вилькинсу. — А те-бя т-тря-сет?

— Нет, мой лорд, — отвечал Вилькинс. — Со временем вы привыкнете. Станьте на стремена.

— Я и так все вр-ремя сто-ю, — сказал Фонтлерой.

Граф видел из окна, как трясло и подбрасывало мальчика, который то привставал, то снова опускался на стременах. Он с трудом переводил дыхание и совсем раскраснелся, но изо всей силы старался держаться в седле и сидеть как можно прямее. Когда всадники выехали снова из-за деревьев, за которыми их несколько времени не было видно, то Фонтлерой оказался без шляпы; щеки его были красны, как мак, губы сжаты; но тем не менее он стойко продолжал ехать рысью.

— Остановись на минуту! — сказал граф. — Где твоя шляпа?

Вилькинс сделал под козырек.

— Она свалилась, ваше сиятельство, — сказал он весело. — Не давал мне остановиться поднять ее, ваше сиятельство.

— Он не очень испугался? — спросил сухо граф.

— Помилуйте, ваше сиятельство! — воскликнул Вилькинс. — Мне доводилось обучать молодых господ верховой езде, и я не видал, чтобы кто другой сидел смелее.

— Устал? — обратился граф с вопросом к Фонтлерою. — Хочешь слезть?

— Я не думал, что будет так сильно трясти, — откровенно признался Фонтлерой. — Да и устаешь немножко; но мне не хочется слезать. Хочется поучиться. Как только передохну, поеду за шляпой.

Самый умный человек на свете не мог бы, кажется, придумать лучшего средства привлечь к Фонтлерою расположение старого графа. Когда пони снова побежал рысью по направлению к аллее, легкая краска показалась на неприветливом лице старика, и глаза его, смотревшие из-под густых бровей, заискрились удовольствием, какое он вряд ли думал испытать когда-либо снова. Он сидел, пристально наблюдая, пока топот копыт не стал слышаться опять ближе. Скоро всадники вернулись несколько более скорым аллюром. На Фонтлерое шляпы все еще не было: она оказалась в руках у Вилькинса. Щеки маленького наездника были еще краснее прежнего; волосы его раздувались по ветру, но тем не менее он скакал довольно сильным галопом.

— Вот! — кричал он, с трудом переводя дух, — я и галопом про-проехал. Не так хорошо, как мальчик на Пятой аллее, а все-таки проехал!

После этого он, Вилькинс и пони стали большими друзьями. Чуть не каждый день местные жители видали их вместе галопирующими по окрестным дорогам. Ребятишки выбегали из дверей, спеша посмотреть на гордо бежавшего пони с сидящей на ней стройной и изящной фигурой молодого лорда, не упускавшего случая снимать с себя шляпу и, махая ее в знак приветствия, кричал им: «Здравствуйте!» Он делал это совсем не так, как бы следовало лорду, хотя и очень радушно. Иногда он останавливался и вступал в разговоры с детьми, а один раз Вилькинс вернулся в замок с рассказом, что Фонтлерой пожелал непременно остановиться около сельской школы для того, чтобы посадить на своего пони хромого мальчика и привезти его домой.

— И слышать ничего не хочет! — рассказывал потом Вилькинс в конюшне. — Не позволил мне слезть с лошади; не ловко, — говорит, — будет мальчику сидеть на большой лошади. Вилькинс, — говорит, — мальчик-то ведь хромой, а я нет, да мне с ним и поговорить надо. — Посадил мальчишку, а сам рядом с ним плетется; заложил руки в карманы, шапка на затылке, идет себе весело, посвистывает да болтает как ни в чем не бывало! Подъехали к дому; выходит мать, удивляется, что сын ее верхом сидит, а наш барин-то шапку долой и говорит ей: — привез, — говорит, — вам сына домой, сударыня, потому что нога, — говорит, — болит у него, а опираться на эту палку для него небольшая подмога; попрошу, — говорит, — дедушку заказать для него пару костылей. — Диву небось далась мать-то. Сам-то я того и гляди прысну со смеха!

Узнав про эту историю, граф не рассердился, как этого побаивался Вилькинс, а, напротив, рассмеялся; потом позвал к себе Фонтлероя и велел ему снова рассказать все сначала и до конца, и опять смеялся. И действительно, несколько дней спустя, перед хижиной, где жил хромой мальчик, остановилась графская карета; из нее выпрыгнул Фонтлерой и пошел к двери, держа на плечах пару легких, но прочных костылей, и, передавая их м-сс Гартль (так звали мать мальчика), сказал:

— Дедушка вам кланяется и просит вас взять это для вашего сына, и мы надеемся, что ему будет лучше.

— Я передал поклон от вас, — объяснил он графу, садясь в карету. — Вы мне наказывали кланяться, но я подумал, что вы про это забыли. Так ли я сделал?

И граф снова рассмеялся и не сказал, что это не так. Отношения между дедом и внуком становились, в самом деле, с каждым днем все душевнее, и с каждым днем вера Фонтлероя в добродетель и благосклонность его сиятельства все увеличивалась. Он нимало не сомневался в том, что его дед самый любезный и великодушный человек. Конечно, он видел сам, что его желания исполнялись почти раньше, чем он успевал их высказывать; он получал столько подарков и удовольствий, что иногда просто не верил своему счастью. Видно было, что ему ни в чем не было отказа; и хотя такой порядок вещей совсем нельзя было бы считать разумным по отношению ко всем маленьким детям, маленькому Фонтлерою он не принес вреда. Впрочем, несмотря на прирожденные добрые свойства его натуры, это могло бы, пожалуй, несколько испортить его, если бы ему не приходилось проводить по нескольку часов с матерью в Каурт-Лодж. Этот «лучший друг» зорко и нежно следил за ним. Они подолгу беседовали, и Фонтлерой никогда не возвращался в замок, не неся в своем сердце тех или других простых и чистых слов, достойных быть удержанными в памяти.

Сказать правду, одно обстоятельство сильно смущало мальчика. О его загадочности он думал гораздо больше, чем это могло казаться; этого не знала даже его мать, а граф долгое время и совсем не подозревал. Но, по своей наблюдательности, Кедрик не мог не желать узнать о причине, почему его мать и дед никогда, повидимому, не встречались. Он заметил, что они не видались еще ни разу. Когда графская карета останавливалась у Каурт-Лодж, старик никогда не выходил из нее, а в тех редких случаях, когда его сиятельство отправлялся в церковь, Фонтлероя всегда оставляли на паперти одного разговаривать с матерью или отпускали его с нею домой. При всем том, ежедневно из теплиц замка посылались в Каурт-Лодж цветы и фрукты. Но один добродетельный поступок графа поставил его в глазах Кедрика на недосягаемую высоту совершенства. Это случилось вскоре после того первого воскресенья, когда м-сс Эрроль отправилась из церкви одна и пешком. С неделю спустя, когда Кедрик должен был поехать к матери, он нашел у дверей вместо большой кареты, запряженной парою рослых лошадей, прелестный маленький экипаж и красивую гнедую лошадку.

— Это подарок от тебя твоей матери, — сказал граф отрывисто. — Ей нельзя ходить пешком. Ей нужен экипаж. Этот кучер останется при нем. Это подарок от тебя.

Восторг Фонтлероя был невыразим. Он едва мог сдерживать себя, пока не приехал к матери, которая в это время собирала в саду розы. Он выскочил из маленькой каретки и стремглав пустился к ней

— Милочка! — кричал он, — ты не поверишь? Эта карета твоя. Он, говорит, что это подарок от меня. В ней ты можешь ездить всюду.

Он был так счастлив, что она не знала, что сказать ему. Она была не в силах испортить ему радость отказом от принятия дара, хотя он исходил от человека, предпочитавшего считать себя ее врагом. Она принуждена была сесть в карету и дать везти себя. Дорогой Фонтлерой принялся рассказывать ей истории о доброте и любезности своего деда. Эти истории были так наивно искренни, что по временам она не могла удержаться от улыбки и не раз притягивала к себе мальчика и начинала целовать его, радуясь, что он мог видеть только хорошее в старике, имевшем так мало друзей.

На следующий день он написал письмо м-ру Хоббсу. Письмо вышло длинное. Написав его начерно, он понес его дедушке на просмотр.

— Потому что не знаешь, так ли написал, — говорил он. — А если вы мне скажете ошибки, я перепишу сызнова.

Вот, что он написал:

— Ты очень скучаешь по матери? — спросил граф, окончив чтение.

— Да, — сказал Фонтлерой, — я скучаю об ней постоянно.

Он подошел к графу и, положив руку на его колено, стал смотреть ему в лицо.

— А вы по ней не скучаете? — спросил он.

— Я незнаком с нею, — ответил несколько брезгливо граф.

— Я это знаю, — сказал Фонтлерой, — и это меня удивляет. Она сказала мне, чтобы я ни о чем вас не спрашивал, да… да я и не буду спрашивать, но, вы знаете, другой раз я не могу не думать, и это меня сильно беспокоит. Но я не буду делать вопросов. Когда мне станет очень скучно, я иду и смотрю из своего окна, откуда мне виден свет, который светит мне каждую ночь через открытое место между деревьями. Это далеко отсюда, но она ставит свет в своем окне, как только делается темно, и я вижу, как он мелькает вдали, и знаю, что он говорит.

— Что же он говорит? — спросил лорд.

— Он говорит: «Прощай, да сохранит тебя Бог в эту ночь!» — что она мне всегда говорила, когда мы были вместе. Каждый вечер она мне это говорила, а утром говорила: «Бог да сохранит тебя в этот день!» Вот видите, так Бог и хранит меня все время.

— Ну, конечно, без сомнения, — сухо произнес его сиятельство.

И он насупил свои густые брови и устремил такой долгий и пристальный взгляд на мальчика, что в уме Фонтлероя невольно явился вопрос, о чем бы он мог думать.