Маленький лорд Фонтлерой

VI

Когда, на следующее утро, лорд Фонтлерой проснулся, — накануне его сонного перенесли в постель — то первыми донесшимися до него звуками были потрескивание горевших дров и тихий разговор каких-то голосов.

— Смотри, Даусон, ничего не говори об этом, — произнес кто-то. Он не знает, почему она не должна быть с ним, и причину этого нужно скрывать от него.

— Разумеется, мадам, если было такое распоряжение его сиятельства, — отвечал другой голос, — можно ли его не исполнить. Только уж вы простите, мадам, за смелость, так как это между нами, и все равно — служанка я или нет, а должна сказать, жестокое это дело — разлучать такое бедное и милое молодое создание с ее собственным кровным детищем, да еще таким красавчиком и сыном благородных родителей. Джемс и Том, мадам, вчера вечером оба говорили в людской, что ни в жизнь не могли бы думать — да и не только они, а никто из порядочных ливрейных, — чтобы могла быть такая ангельская душа, как у этого малютки; таким кротким, учтивым да смышленым сидел он вчера за обедом, как будто что ни на есть с лучшим своим другом, — а уж (извините меня, мадам,) мы знаем, как от этого друга подчас кровь в жилах застывает. А посмотрели бы вы, мадам, как вчера, когда нас с Джемсом позвали в библиотеку и велели отнести его наверх; поднял это Джемс его на руки, а головенка-то его невинная, такая кудрявая, а личико-то его такое розовое да румяное лежало на Джемсовом плече — так, скажу вам, помрешь, а другого такого красавчика не увидишь. Думается мне, и сам граф-то разглядел эту прелесть, потому смотрит он так на него и говорит Джемсу: «Смотри, — говорит, — не разбуди его».

Кедрик зашевелился на подушке и, перевернувшись, открыл глаза.

В комнате были две женщины. Кругом все смотрело весело и приветливо, благодаря нежным колерам ситца, которым была обита комната и мебель. В камине горели дрова, и через обвитые плюшем окна пробивались яркие лучи утреннего солнца. Обе женщины направились к мальчику. В одной из них он увидал уже знакомую ему м-сс Мэллон, экономку; другая была средних лет женщина с приветливым и добрым лицом.

— Здравствуйте, лорд! — сказала м-сс Мэллон. — Хорошо ли вы спали?

Маленький лорд протер глаза и улыбнулся.

— Здравствуйте, — сказал он. — Я не знал, что я здесь.

— Вас перенесли сюда спящим, — сказала экономка. — Это ваша спальня, а это Даусон, которая будет ходить за вами.

Фонтлерой сел в постели и протянул руку Даусон, как накануне протянул ее графу.

— Как вы поживаете, мадам? — сказал он. — Очень благодарен вам, что вы пришли ухаживать за мной.

— Вы можете называть ее Даусон, мой лорд, — сказала улыбаясь экономка. — Она привыкла, чтобы ее звали Даусон.

— Мисс Даусон или мистрисс Даусон? — осведомился лорд Фонтлерой.

— Просто Даусон, мой лорд, — отвечала сама Даусон, вся сияющая. — Ни мисс, ни мистрисс, дорогой мой! Извольте теперь вставать, и Даусон вас оденет, а затем вам подадут завтрак.

— Благодарю, я уже столько лет сам одеваюсь, — отвечал Фонтлерой. — Милочка научила меня. Милочка— моя мама. У нас была только одна Мэри; она все делала — и мыла и все, — так что ее уже нельзя было затруднять еще этим. Я и умываться тоже умею сам, если вы только после будете так добры посмотреть все ли в порядке.

Даусон и экономка переглянулись между собою.

— Даусон сделает вам все, что ни прикажете, — сказала м-сс Мэллон.

— Конечно, родной мой, — прибавила Даусон своим добрым, ласковым голосом. — Пусть он сам оденется, если ему угодно, а я буду тут же, чтобы помочь, когда будет нужно.

— Благодарю вас, — отвечал лорд Фонтлерой. — Иногда немножко трудно бывает мне справиться с пуговицами; тогда я прошу кого-нибудь.

Даусон показалась ему очень доброй женщиной, и не успел еще он умыться и одеться, как они стали отменными друзьями, причем он уже многое узнал о ней. Оказалось, что муж ее был солдатом и убит в настоящем сражении, и что сын ее служил матросом и в это время находился где-то очень далеко; что он видал и пиратов, и людоедов, и китайцев, и турок, и привез с собою много невиданных раковин и коралловых вещей. Даусон готова была показать их во всякую минуту, так как некоторые из них лежали у нее в сундуке. Все это было очень интересно. Фонтлерой узнал также, что Даусон всю жизнь свою ходила за маленькими детьми и теперь только что приехала сюда из другой части Англии, где была няней прекрасной маленькой девочки, которую звали леди Джорджина Воган.

И она немножко сродни вашей милости, — сказала Даусон, — может быть, вы когда-нибудь ее и увидите.

— В самом деле? — отозвался Фонтлерой. — Я был бы очень рад этому. Я никогда не был знаком с маленькими девочками, но всегда люблю смотреть на них.

Когда он перешел для завтрака в соседнюю комнату и увидал, как она была велика, и что за нею была еще третья комната, по словам Даусон, тоже назначенная для него, — тогда сознание, что он в самом деле слишком мал для такого помещения, снова овладело им и на этот раз так сильно, что, усевшись за прекрасно сервированный завтрак, он не мог не поделиться своим недоумением с Даусон.

Я очень маленький мальчик, — сказал он несколько задумчиво, — и мне странно кажется, что я в таком громадном замке, и у меня столько больших комнат — не правда ли?

— Э, что вы, — заметила Даусон, — это только так сначала кажется; а потом скоро пройдет, и вам здесь понравится. Тут очень хорошо.

— Конечно, здесь отличное место, — сказал Фонтлерой с легким вздохом, — но мне бы оно больше понравилось, если бы и Милочка была со мною. Я всегда утром завтракал с нею и наливал ей в чай сливки и клал сахар, и подавал хлеб. Так это было все хорошо.

— Так что же! — ответила Даусон, — вы ведь можете видеться с ней каждый день, а уж зато сколько рассказов у вас будет. Постойте, вот вы походите здесь да увидите, какие тут есть собаки, какие на конюшне лошади. Есть там такие, что, наверное знаю, вам понравятся.

— А, лошади?! — воскликнул Фонтлерой, — я очень люблю лошадей, я очень любил Джима. Это лошадь, которая возила телегу м-ра Хоббса. Она отличная была лошадь, когда не упрямилась.

— Ну в том-то и дело, — сказала Даусон. — Вы только подождите, пока не увидите конюшен и какие в них лошади. Да вы, родной мой, не видали еще даже и той комнаты, которая рядом с этой!

— А что там? — спросил Фонтлерой.

— Сперва откушайте, а потом увидите.

Любопытство Кедрика естественно было возбуждено всеми этими неожиданностями, и он усердно принялся за свой завтрак. Ему казалось, что в соседней комнате непременно должно было находиться что-нибудь интересное, иначе Даусон не смотрела бы так таинственно.

— Ну-с, теперь, — сказал он, сползая со стула несколько минут спустя, — я сыт. Можно мне будет пойти посмотреть, что там?

Даусон утвердительно кивнула головой и пошла вперед, с еще более загадочным и многозначительным видом. Любопытство Фонтлероя было возбуждено в высшей степени.

Когда служанка отворила дверь в таинственную комнату, он остановился на пороге и с изумлением оглядел ее. Не произнося ни слова, стоял он, запустив руки в карманы и с лицом, раскрасневшимся до самого лба, — настолько он был удивлен и взволнован.

И было же чему удивляться! Комната не уступала размерами остальным комнатам замка и показалась Кедрику еще прекраснее других, хотя и по другой причине. Мебель была здесь не такая старинная и массивная, как в тех комнатах, которые он уже видел внизу; драпировки, ковры, стены были здесь светлые; на полках стояли целые ряды книг, а на столах множество преинтересных, отличных игрушек, наподобие тех, которые он с таким удовольствием созерцал, бывало, в окнах нью-йоркских магазинов. Мебель была здесь не такая старинная и массивная, как в тех комнатах, которые он уже видел внизу; драпировки, ковры, стены были здесь светлые; на полках стояли целые ряды книг, а на столах множество преинтересных, отличных игрушек, наподобие тех, которые он с таким удовольствием созерцал, бывало, в окнах нью-йоркских магазинов.

— Это похоже на детскую комнату, — произнес он наконец, немного переведя дух. — Чьи это вещи?

— Подите, посмотрите на них, — сказала Даусон. — Они ваши!

— Мои! — вскрикнул он, — мои! Почему же они мои? Кто мне их дал? — И с веселым криком он кинулся к этим сокровищам. Он не верил своим глазам.

Это дедушка! — сказал он, и глаза его блеснули радостью. — Я знаю — это дедушка!

Да, это его сиятельство, — подтвердила Даусон, — и если вы будете вести себя, как следует маленькому барину, и не будете их ломать, а станете ими хорошо заниматься, он даст вам все, чего вы ни попросите.

Это было восхитительное утро. Столько всего приходилось осмотреть, столько испробовать; каждая новинка была так заманчива, что некогда было успеть взглянуть на следующую. Поразительно было еще то, что, как оказалось, все это было приготовлено для него одного; что еще прежде отъезда его из Нью-Йорка были вызваны сюда люди из Лондона нарочно для того, чтобы устроить назначенные для него комнаты и наполнить их книгами и игрушками, которые могли бы заинтересовать его.

— Знали ли вы когда-нибудь человека, — обратился он к Даусон, — у которого был бы такой добрый дедушка?

На минуту лицо Даусон приняло выражение нерешительности. Она не была особенно высокого мнения о его сиятельстве графе. Она находилась в доме всего несколько дней, но этого времени было вполне достаточно, чтобы услыхать довольно свободно передававшиеся в людских рассказы об особенностях характера старого вельможи.

Уж такая моя, должно быть, горькая судьба, что всю жизнь приходится мне служить злонравным, диким старикам, — выразился недавно самый высокий из лакеев, — а этот, кажется, всех за пояс заткнет.

Тот же самый лакей, по имени Том, передал своим слушателям в людской некоторые из замечаний, сделанных графом м-ру Хавишаму, когда они обсуждали эти самые приготовления.

Потакайте его желаниям, наполните его комнаты игрушками, — говорил его сиятельство. — Дайте ему то, что может доставить ему удовольствие, и он скоро забудет свою мать. Забавляйте его, наполните его душу чем-нибудь другим, и тогда нам нечего будет беспокоиться. С детьми всегда так бывает.

Задавшись такою благородною целью, он, вероятно, был несколько разочарован, заметив, что этот мальчик не совсем таков, каким он представлял его себе. Граф дурно провел ночь и все утро не выходил из комнаты; но позавтракав, он послал за внуком.

Фонтлерой тотчас же отозвался на этот зов. Он быстро сбежал вниз по широкой лестнице; граф слышал его шаги в передней; вслед затем дверь отворилась, и внук, краснощекий, с сияющим взором, появился в комнате.

— Я ждал, что вы пришлете за мною, — сказал он. — Я уже давно был готов. Я вам так благодарен за игрушки! Так благодарен вам! Я ими все утро играл.

— О! — сказал граф, — так они тебе нравятся?

— Так нравятся, что и сказать не могу! — ответил Фонтлерой, сияя от удовольствия. — Есть там такая игра, с черными и белыми шариками, а на проволоке висят отметки, по которым считают. Я пробовал обучить Даусон, только она этого не могла понять сразу — ведь она, как леди, никогда не играла в эту игру, а может быть, я не сумел объяснить ей хорошенько. Но вы, наверное, отлично знаете эту игру, не так ли?

— Вряд ли я знаю, — ответил граф. — Это американская игра, кажется; похожа на крикет?

— Я никогда не видал крикета, — сказал Фонтлерой: — а эту игру м-р Хоббс несколько раз водил меня показывать. Это отличная игра. Такая интересная. Позвольте мне сходить за ней и показать вам. Может быть, она развлечет вас, так что вы забудете про свою больную ногу. У вас она очень болит сегодня?

— Да, таки порядком.

— Тогда, пожалуй, вам нельзя будет забыть ее, — сказал мальчик испуганным тоном. — Может быть, вас будет беспокоить разговор об игре? Думаете ли вы, что это вас развлечет, или вы думаете, что это будет вам в тягость?

— Поди и принеси игру, — отвечал граф.

Без сомнения, такое занятие, где ребенок учил его играть в игры, было для благородного лорда совершенною новостью, но эта новизна и забавляла его. Внимательный наблюдатель мог бы открыть на лице графа нечто вроде улыбки и выражение самого живого интереса, когда Кедрик вернулся, держа в руках ящик с игрою.

— Можно мне пододвинуть этот столик поближе к вашему креслу? — спросил он.

— Позвони Тома, — сказал граф. — Он тебе поставит его.

— О, я сам могу это сделать, — отвечал Фонтлерой. — Он не очень тяжел.

— Прекрасно, — сказал дед.

Сдержанная улыбка на лице графа проступала все явственнее, пока он наблюдал за приготовлениями, поглотившими все внимание его маленького внука. Столик был пододвинут к креслу, игра вынута из ящика и расставлена.

Это очень интересно, стоит только начать играть, — сказал Фонтлерой и с величайшим одушевлением пустился в объяснение мельчайших подробностей игры. При этом он изображал жестами различные позы участников при настоящей игре и дал драматическое описание одного замечательного удара, которого был раз свидетелем вместе с м-ром Хоббсом.

Объяснения и описания кончились, началась самая игра, а интерес графа не ослабевал. Что же касается его юного товарища, то он был вполне поглощен забавой, и каждый удачный удар свой или его противника вызывал у него восклицание живейшего восторга.

Если бы за неделю перед тем кто-нибудь сказал графу Доринкуру, что в такое-то утро, забыв свою подагру и свое раздражение, он будет забавляться детской игрой с маленьким кудрявым мальчиком, то куда как неприветливо встретил бы он подобное предположение; а теперь он в самом деле забыл о себе, когда отворилась дверь, и лакей Том доложил о посетителе.

Этот посетитель, оказавшийся пожилым, одетым в черное, мужчиной, был не кто иной, как пастор местной приходской церкви.

Он был так поражен представившейся ему сценой, что невольно попятился назад, чуть не столкнувшись с лакеем.

Для почтенного м-ра Мордаунта самою неприятною частью его обязанностей была необходимость посещать своего сановитого патрона. Дело в том, что его сановитый патрон делал эти посещения настолько неприятными, насколько это было в его силах. Он гнушался церквей и дел милосердия и приходил в страшную ярость, когда кто-нибудь из его арендаторов позволял себе впасть в нужду, захворать и потребовать помощи. Когда особенно разыгрывалась его подагра, он не стесняясь объявлял, что не желает, чтобы ему надоедали и раздражали рассказами о несчастных; если же болезнь ослабевала и он приходил в более спокойное состояние духа, то иногда, может быть, давал священнику несколько денег, сперва помучив его хорошенько и разбранив весь приход за слабоумие и неумение обходиться без чужой помощи. Но в каком бы он настроении ни был, он никогда не упускал случая наговорить как можно больше язвительных слов и тем вызывал в достопочтенном мистере Мордаунте нечто вроде сожаления, что христианская нравственность не допускает бросить в него чем-нибудь тяжелым. За все многолетнее пребывание м-ра Мордаунта настоятелем Доринкурского прихода, пастор не мог припомнить ни одного случая, когда бы его сиятельство, по собственному убеждению, сделал какое-нибудь доброе дело или, при каких бы то ни было обстоятельствах, доказал, что думает о ком-нибудь другом, кроме себя.

На этот раз священник пришел поговорить с ним об особо настоятельном, нетерпевшем отлагательства, деле, и, идя по аллее, боялся предстоявшего свидания более обыкновенного по двум причинам. Во-первых, он знал, что его сиятельство уже несколько дней страдает подагрой и находится в таком скверном расположении духа, что вести об этом проникли даже в деревню. Сюда принесла их одна из молодых служанок своей сестре, державшей здесь мелочную лавочку, в которой можно было не только купить бумаги или иголки, но и наслушаться всяких новостей. Если что-нибудь, касавшееся замка ли с его обитателями или соседей на фермах и по деревне, не было известно м-сс Диббль, то об этом прямо- таки не стоило и говорить. Она, без сомнения, знала все, что делалось в замке, так как ее сестра, Анна Шортс, была из числа старших горничных и состояла в дружеских отношениях с старшим лакеем Томом.

— А как уж он бушует! — говорила м-сс Диббль, стоя за прилавком, — и какие слова употребляет, никакому ливрейному, кажется, не выдержать, говорил Анне сам м-р Том; всего, — говорит, — два дня тому назад запустил в меня тарелкой с кушаньем, так что, не будь там разных приятностей в кое-чем другом и такого прекрасного общества в людской, часу бы, — говорит, — не остался в доме.

Обо всем этом слышал и пастор, потому что так или иначе граф был самым обыкновенным предметом разговоров в хижинах и на фермах, и его дурной нрав доставлял многим добрым соседкам повод поболтать о нем с гостями за чашкою чая.

Вторая причина опасений священника была еще того хуже, так как это была причина новая и обсуждалась по всей округе с величайшим интересом. Кому только не было известно о том, как разбушевался старый дворянин, когда его младший сын женился на американской девушке! Кто только не знал, как жестоко он поступил с молодым капитаном, и как этот рослый, веселый, ласково улыбавшийся офицер, бывший единственным любимым всеми человеком из целой семьи, умер на чужбине в бедности и опале! Кто только не знал, с какою страшною ненавистью относился старик к юной супруге своего сына, как ему ненавистна была даже самая мысль о ее ребенке, которого он и не думал увидать когда-нибудь, пока не умерли оба его сына и не оставили его без наследника! А потом, вряд ли оставалось кому-нибудь неизвестным, что он без всякого удовольствия ожидал приезда своего внука и приготовился встретить в нем дюжинного, неотесанного, грубого американского мальчишку, который скорее мог опозорить, нежели сделать честь его благородному имени.

Старый, сварливый гордец думал, что ему удалось скрыть от людей все свои мысли. Ему и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь осмелился проникнуть в них, а тем менее говорить о его чувствах и опасениях; но слуги его наблюдали за ним, читали по его лицу, по его дурному расположению духа, по припадкам мрачной задумчивости, и обсуждали все это в людской. И когда он считал себя недосягаемым для простой толпы, Том говорил и Анне, и повару, и дворецкому, и другой прислуге, что, по его мнению, старик бывал хуже обыкновенного, когда думал о сыне капитана, от которого не ожидал ничего путного.

— И поделом ему, — прибавил Том, — сам виноват. Чего ему ждать от ребенка, воспитанного в бедности в этой простонародной Америке!

По дороге в замок достопочтенный м-р Мордаунт вспомнил, что этот самый мальчик приехал в замок только накануне вечером, и что было девять шансов против одного за то, что опасения его сиятельства оправдались, и двадцать шансов против одного за то, что граф, в случае разочарования своего в мальчике, находится теперь как раз в самом свирепом состоянии и готовит излить всю свою злобу на первого посетителя, — каким и окажется, пожалуй, его собственная особа.

Представьте же себе его удивление, когда через отворенную перед ним Томом дверь библиотеки до него донесся веселый детский смех.

— Вот и два с кона долой! — оживленно восклицал чей- то звонкий голос. — Видите, два уже и сделано!

Вот и кресло графа и скамейка для его больной ноги; рядом маленький стол с игрою, а вплотную к графу, облокотившись на его руку и здоровое колено, стоял маленький мальчик с раскрасневшимся личиком и с глазами, бегавшими от возбуждения.

— Два сделано! — кричал маленький незнакомец. — Вам на этот раз незадача, должно быть?

И вдруг оба играющие заметили, что кто-то вошел.

Граф оглянулся, сдвинув по обыкновению свои густые брови, и, когда увидал, кто был вошедший, то, к еще большему удивлению м-ра Мордаунта, смотрел не только не мрачнее, а даже приветливее, чем когда бы то ни было. Действительно, судя по его взгляду, можно было подумать, что в эту минуту он как бы забыл, насколько был неприятен и каким в самом деле отталкивающим мог бы представиться, если бы захотел.

— А! — сказал он своим грубым голосом, протягивая однако руку довольно любезно. — Здравствуйте, Мордаунт. Видите, я нашел себе новое занятие.

Он положил другую руку на плечо Кедрика. Может быть, в глубине души его зашевелилось приятное чувство гордости, что ему приходилось представить такого наследника; в его глазах мелькнула искра чего-то вроде удовольствия, когда он подвинул мальчика несколько вперед.

— Это новый лорд Фонтлерой, — сказал он. — Фонтлерой, это м-р Мордаунт, настоятель здешнего прихода.

Фонтлерой посмотрел на господина в пасторском костюме и подал ему руку.

— Я очень рад с вами познакомиться, — сказал он, вспомнив слова, произносившиеся бывало м-ром Хоббсом, когда он вежливо приветствовал какого-нибудь нового покупателя. Кедрик был уверен, что нужно быть учтивее обыкновенного с лицом духовного звания.

М-р Мордаунт не сразу выпустил маленькую ручку из своей, и, невольно улыбаясь, смотрел на лицо мальчика. Он полюбил ребенка с этой же минуты, как это всегда бывало и с другими. Привлекали его не красота и не изящество манер мальчика, а простая, естественная доброта, благодаря которой всякое его слово, как бы странно и неожиданно оно ни было, отзывалось искренностью и лаской. Смотря на Кедрика, пастор совсем забыл о графе. На свете нет ничего могущественнее доброго сердца, и это доброе, хотя и такое маленькое, сердце, казалось, очищало атмосферу обширной мрачной комнаты и как бы делало ее более светлою.

— Я в восторге от вашего знакомства, лорд Фонтлерой, сказал священник, — Вы совершили длинный путь, чтобы приехать к нам. Очень многие будут рады, узнать о вашем благополучном прибытии.

— Мы ехали долго, — отвечал Фонтлерой, — но Милочка, моя мама, была со мной, и я не скучал. Вам, разумеется, никогда не будет скучно, если ваша мать с вами; и пароход был отличный.

— Садитесь, Мордаунт, — сказал граф.

М-р Мордаунт сел. С Фонтлероя он перевел глаза на графа.

— Ваше сиятельство есть с чем поздравить, — произнес он с чувством. Однако граф, видимо, не желал обнаруживать своих мыслей на этот счет.

— Он похож на своего отца, — отвечал он несколько грубо. — Будем надеяться, что он станет вести себя более достойным образом. Ну, в чем на этот раз дело, Мордаунт? — прибавил он. — Кто теперь в беде?

Это было совсем не так дурно, как ожидал м-р Мордаунт, но он несколько помедлил, прежде чем начать свой доклад.

— Хиггинс, — сказал он, — Хиггинс с крайней фермы. Он в большом несчастье. Он сам хворал прошлой осенью, а потом у детей была скарлатина. Я не могу назвать его очень хорошим хозяином, но его все преследовали незадачи, и, конечно, он во многом отстает от других. Теперь он в затруднении насчет уплаты своей аренды. Ньюик говорит ему, что если он ее не заплатит, то должен будет выезжать; а это, разумеется, было бы для него тяжким ударом. Жена у него нездорова, и он пришел вчера ко мне с просьбою, нельзя ли будет что-нибудь сделать и попросить у вас отсрочки. Он думает, что обернется как-нибудь, если вы дадите ему время.

— Они все так думают, — отозвался граф с несколько суровым видом.

Фонтлерой сделал движение вперед. Он стоял все время между дедом и посетителем, жадно прислушиваясь к их разговору. Он сразу заинтересовался Хиггинсом. Ему хотелось узнать, сколько у того было детей и насколько сильно они пострадали от скарлатины. Широко открыв глаза и пристально устремив их на пастора, он с величайшим вниманием следил за его рассказом.

— Хиггинс человек благонамеренный, — сказал священник, стараясь чем-нибудь подкрепить свое ходатайство.

— Он довольно плохой арендатор, — возразил его сиятельство. — У него всегда что-нибудь не ладится, как я слышу от Ньюика.

— Он теперь в очень затруднительном положении, — сказал ректор. — Он очень любит жену и детей, и если отнять у него ферму, то им придется буквально умирать с голода. Он не может доставить им необходимой для них здоровой, питательной пищи. Двое из детей очень плохи после болезни, и доктор велит давать им вино и еще кое-что укрепляющее, а у Хиггинса нет на это средств.

При этих словах Фонтлерой сделал еще шаг вперед.

— То же самое было и с Михаилом, — сказал он.

Граф слегка вздрогнул.

— Про тебя-то я и забыл! — сказал он. — Я забыл, что у нас здесь есть филантроп. Кто такой Михаил?

И в его глубоко сидящих глазах снова мелькнула искра удовольствия.

— Это муж Бриджет, у которого была лихорадка, — ответил Фонтлерой, — он тоже не мог заплатить аренды и купить детям вина и прочего. А вы дали мне денег, чтобы помочь ему.

Граф как-то особенно сдвинул брови, но в этом движении не было и тени свирепости. Он вскинул глаза на пастора.

— Не знаю, какой из него выйдет землевладелец, — сказал он. — Я велел Хавишаму исполнять все желания мальчика — какие бы они ни были — а желания его, повидимому, заключались только в том, чтобы подавать нищим.

— О, нет! Они совсем не нищие, — горячо вступился Фонтлерой. — Михаил отличный каменщик! Они все работали!

— О, еще бы! — сказал граф, — совсем не нищие. Это были все отличные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками.

Он замолк, остановив на минуту свой взгляд на мальчике. Дело в том, что ему пришла новая мысль, вызванная если и не самыми добрыми побуждениями, но все-таки мысль не дурная.

— Поди сюда, — сказал он наконец.

Фонтлерой приблизился к нему, насколько было возможно, не тревожа его больную ногу.

— Что сделал бы ты в этом случае? — спросил его сиятельство.

Нужно признаться, что м-р Мордаунт испытал в эту минуту странное ощущение. Будучи человеком весьма рассудительным и прожив столько лет в Доринкурском имении, зная всех арендаторов, бедных и состоятельных, зная, кто был честен и работящ, кто ленив и порочен, он прекрасно понимал, какая власть будет со временем находиться в руках этого маленького мальчика, который, глубоко заложив в карманы ручонки, широко смотрел своими карими глазами. Он подумал также о том, что значительная доля власти, вследствие каприза гордого, своенравного старика, перейдет, пожалуй, к новому лорду уже теперь и, если последний не окажется простым и благородным ребенком, может принести величайшее несчастье не только другим, но и ему самому.

— Так как же поступил бы ты в подобном случае? — повторил граф свой вопрос.

Фонтлерой пододвинулся еще ближе и с самым доверчивым видом положил руку на его колено.

— Если бы я был богат, — сказал он, — и не был таким маленьким мальчиком, я бы оставил Хиггинса и дал, что нужно, для его детей; но ведь я еще мальчик. — Затем, остановившись на секунду, с просветленным выражением лица, он прибавил: — А вы, вы ведь все можете сделать?

— Гм! — отозвался лорд, пристально глядя на него. — Ты так думаешь? — И он произнес это не без удовольствия.

— Я думаю, что вы можете всякому дать, что хотите, — сказал Фонтлерой. — Кто это Ньюик?

— Это мой приказчик, — отвечал граф, — и некоторые из моих арендаторов его недолюбливают.

— Вы сейчас напишете ему письмо? — осведомился Фонтлерой. — Принести вам перо и чернил? Я могу убрать игру со стола.

Очевидно, ему и в голову не приходило, что Ньюику позволят принять какие-нибудь строгие меры.

С минуту граф помолчал, продолжая смотреть на внука.

— Ты умеешь писать? — спросил он.

— Да, — ответил Кедрик, — только не совсем хорошо.

— Убери это со стола, — распорядился граф, — и принеси перо и чернила да листок бумаги с моего письменного стола.

М-ра Мордаунта начало интересовать происходившее перед ним. Фонтлерой быстро исполнил данное ему поручение: через минуту лист бумаги, чернильница и перо были готовы.

— Вот! — сказал он весело, — теперь вы можете написать.

— Ты будешь писать, — сказал граф.

— Я! — удивленно воскликнул Фонтлерой, и румянец выступил у него на лице. — Будет ли годиться мое письмо? Я не всегда правильно пишу, если у меня нет словаря и никто не говорит мне, как писать.

— Ничего, — ответил граф. — Хиггинс не взыщет. Филантроп не я, а ты. Обмакни перо в чернила.

Фонтлерой взял перо и обмакнул в чернильницу; затем уселся, облокотившись на стол.

— Что же теперь написать? — спросил он.

— Можешь написать: Хиггинса можно пока не тревожить, — и подпиши: Фонтлерой, — сказал граф.

Фонтлерой еще раз окунул перо в чернила и, оперевшись рукою, начал писать. Дело шло несколько медленно, но он относился к нему с великим усердием и важностью. Через несколько минут, однако, послание было готово, и мальчик вручил его деду с улыбкой, сквозь которую проглядывало некоторое беспокойство.

— Вы думаете — оно годится? — спросил он.

Граф посмотрел на бумагу, и углы его рта несколько искривились.

— Да, — отвечал он, — Хиггинс найдет это вполне удовлетворительным. — И он передал записку м-ру Мордаунту.

Пастор прочитал следующее:

— М-р Хоббс всегда так подписывал свои письма, — сказал Фонтлерой, — и мне казалось лучше написать: пожалуйста! Верно ли я написал — тревожьте?

— Оно действительно не совсем так пишется, — отвечал граф.

— Я этого боялся, — сказал Фонтлерой. — Мне бы нужно было спросить. Вот ведь как трудно писать слова, в которых больше одного слога; приходится смотреть в словарь. Это всегда вернее. Я перепишу это сызнова.

И он действительно переписал, на этот раз, — прекрасно, справляясь при каждом сомнительном случае правописания у графа.

— Как это странно пишутся слова, — сказал он. — Совсем другой раз не так, как думаешь. Я всегда думал, что пожалуйста пишется п-а-ж-а-л-у-с-т-а, а выходит, что это совсем не так; если не справишься в словаре, то кажется, что дорогой пишется д-а-р-а-г-о-й. Иногда совсем не знаешь, что делать.

Уходя м-р Мордаунт унес с собою письмо, а вместе с ним и еще нечто — именно, более приятное и радостное чувство, чем то, с каким ему приходилось покидать Доринкурский замок после любого из прежних своих посещений.

Когда он ушел, Фонтлерой, проводивший его до двери, вернулся к деду.

— Нельзя ли мне пойти теперь к Милочке? — спросил он. — Я думаю, она будет ждать меня.

Граф несколько помолчал.

— Сначала тебе нужно посмотреть кое-что в конюшне, — сказал он. — Позвони в колокольчик.

— Как вам угодно, — быстро покраснев, сказал Кедрик. — Я вам очень благодарен; но лучше бы я посмотрел это завтра. А то ей придется ждать еще дольше.

— Отлично, — ответил граф. — Мы велим заложить карету. — Затем он сухо прибавил, — а ведь в конюшне пони.

Фонтлерой глубоко вздохнул.

— Пони! — воскликнул он. — Чей это пони?

— Твой.

— Мой? Мой — как и все, что там наверху?

— Да, — сказал дед. — Тебе хотелось бы взглянуть на него? Велеть мне его вывести?

Щеки Фонтлероя разгорались все ярче и ярче.

— Я никогда не думал, что у меня будет пони! — сказал он. — Я этого никогда не думал! Как рада будет Милочка. Вы мне все даете, право!

— Хочешь посмотреть его? — спросил граф.

Фонтлерой снова глубоко вздохнул.

— Мне хочется посмотреть его, — произнес он. — Так хочется, что и не знаю, как дождаться. Только боюсь, что будет некогда.

— Ты непременно должен повидаться сегодня с матерью? — осведомился граф. — Думаешь, что этого нельзя отложить?

— Но ведь она думала обо мне целое утро, и я думал о ней!

— О! — сказал граф. — Вот как? Позвони.

Когда они ехали по аллее, под нависшими над нею большими деревьями, граф был несколько молчалив. Но этого нельзя было сказать про Фонтлероя. Он толковал о пони; расспрашивал, какого он цвета, какого роста, как его зовут, что он всего больше любит есть, сколько ему лет, в котором часу можно будет завтра встать и посмотреть его.

— Милочка будет так рада! — все повторял он. — Она будет так благодарна вам, что вы так добры ко мне! Она знает, что я всегда очень любил пони, но мы никогда не думали, что он у меня будет. У нас на Пятой аллее был мальчик, у которого был пони, и он каждое утро ездил на нем, а мы обыкновенно гуляли мимо его дома, чтобы увидать его.

Он откинулся на подушки и в течение нескольких минут в немом восхищении смотрел на графа.

— Я думаю, что вы, должно быть, самый лучший человек на свете, — заговорил он наконец. — Вы ведь всегда делаете добро? — и думаете о других. Милочка говорит, что это самая лучшая доброта — не думать о себе, а думать о других. Вы ведь именно такой и есть, не правда ли?

Его сиятельство был настолько ошеломлен изображением своей особы в таком благоприятном свете, что затруднился ответом. Он чувствовал, что ему необходимо время, чтобы обдумать ответ. Видеть превращение каждого из своих дурных, себялюбивых побуждений в добрые и великодушные, благодаря простодушию ребенка — было для старика слишком неожиданным, странным событием.

Смотря на деда своими большими, невинными, блестящими от восторга глазами, Фонтлерой продолжал высказывать свое удивление.

— Вы столько людей сделали счастливыми: и Михаила с Бриджет и с детьми, и торговку яблоками, и Дика, и м-ра Хоббса, и м-ра Хиггинса, и м-сс Хиггинс с детьми, и м-ра Мордаунта — ведь и он, конечно, был рад — и Милочку, и меня. Знаете, я сосчитал по пальцам и в уме, и насчитал двадцать семь человек, которым вы сделали добро. Это очень много — двадцать семь!

— Да разве я был добр к ним? — сказал граф.

— Разумеется, вы, — отвечал Фонтлерой. — Вы всех их сделали счастливыми. Знаете ли вы, — прибавил он с некоторою нерешительностью, — что иногда люди ошибаются насчет графов, если их не знают. М-р Хоббс тоже ошибался. Я хочу теперь написать ему об этом.

— Какого же мнения был м-р Хоббс о графах? — спросил его сиятельство.

— Как вам сказать, — отвечал его собеседник, — беда в том, что никого из них он не знал, а читал про них только в книгах. Он думал — вы об этом не беспокойтесь — что они кровожадные тираны; но если бы он знал вас, то, наверное, думал бы совсем по-другому. Я ему напишу про вас.

— Что же ты ему напишешь?

— Я скажу ему, что вы самый добрый человек, какого я только знаю; что вы всегда думаете о других, делаете их счастливыми и… и что я надеюсь, когда вырасту, быть совсем похожим на вас.

— Совсем похожим на меня! — повторил старый лорд, глядя на сияющее личико.

И сквозь его увядшую кожу проступило что-то похожее на краску стыда; он вдруг повернул глаза в сторону и стал глядеть в окно кареты на большие буковые деревья, на их темно-красные, освещенные солнцем листья.

— Совсем похожим на вас, — сказал Фонтлерой, скромно прибавив, — если я могу. Может быть, я не настолько добр, но я постараюсь.

Карета между тем катилась по прекрасной аллее под роскошными, развесистыми деревьями, то мимо тенистых куп, то в виду ярко освещенных стен зелени. Снова увидел Фонтлерой красивые поляны, заросшие папоротником вперемежку с крупными колокольчиками; снова увидал он оленей, то стоявших, то лежавших в густой, сочной траве, как и накануне повертывавших голову в сторону экипажа и провожавших его глазами. Как и за день перед тем, то здесь, то там выбегали резвые кролики и тотчас же снова скрывались в чаще кустов. Громкий взлет куропаток, крики и пение птиц — все это казалось ему еще прекраснее, нежели в первый раз. Сердце его было полно удовольствия и счастья среди отовсюду окружавшей его красоты. Хотя старый граф тоже, повидимому, смотрел в окна кареты, но мысли его и слух были заняты совсем другим. Он видел долгую жизнь, в которой не было ни благородных поступков, ни добрых мыслей. Он видел годы, в которые человек, тогда еще молодой и сильный, обладавший богатством и властью, употреблял и молодость и силу, и богатство, и власть лишь на то, чтобы угодить самому себе и убить свое время. Он видел этого человека, когда время уже было убито, и наступила старость — старость одинокая, без истинных друзей, несмотря на всю окружавшую его роскошь. Он видел людей или не любивших, или боявшихся его, или готовых льстить и унижаться перед ним, но в действительности совершенно равнодушных к тому, жив он или умер, разве из этого могла проистекать для них какая-нибудь выгода или потеря. Он смотрел на обширные площади принадлежавших ему земель и знал — чего не знал Фонтлерой — как далеко они простирались, какое представляли собою богатство и сколько на них жило людей. Он знал также — о чем Фонтлерой тоже не ведал — что в числе этих людей, состоятельных или бедных, вряд ли был кто-нибудь, кому, при всей зависти к богатству, громкому имени и власти, при всем желании обладать всем этим, могло бы хотя на одну минуту прийти в голову назвать этого вельможного собственника «добрым» или пожелать, подобно Кедрику, быть на него похожим.

Размышлять об этом было не особенно приятно даже такому суетному, с такою очерствелою совестью, человеку, в течение семидесяти лет довольствовавшемуся только самим собою и никогда не снисходившему до мысли о том, что думал о нем свет, поскольку это не касалось его удобства или удовольствий. Он в самом деле ни разу до сих пор не размышлял об этом; и если задумывался теперь, то лишь потому, что ребенок считал его лучшим, нежели он был, и, желая последовать его примеру, заставил его задать себе вопрос, действительно ли он представлял собою личность, достойную служить образцом для других.

Фонтлерой подумал, что у графа очень болит нога — настолько сморщены были брови смотревшего из кареты графа; внимательный мальчик рассудил не тревожить его разговорами и стал опять молча рассматривать деревья, папоротники и оленей. Наконец, миновав ворота и проехав еще вдоль нескольких зеленых изгородей, карета остановилась. Они приехали в Каурт-Лодж, и Кедрик соскочил на землю, прежде чем рослый лакей успел отворить дверцы экипажа.

Граф вдруг встрепенулся.

— Как, — сказал он. — Разве уже мы приехали?

— Да, — отвечал Фонтлерой. — Позвольте мне подать вам вашу палку. Опирайтесь на меня, когда будете выходить.

— Я не буду выходить, — произнес старик отрывисто.

— Вы… вы не хотите повидаться с Милочкой? — с удивлением воскликнул Фонтлерой.

— Милочка извинит меня, — сухо отозвался граф. — Ступай к ней и скажи, что даже новый пони не мог удержать тебя дома.

— Ей будет очень жалко, — сказал Фонтлерой. — Она непременно захочет увидаться с вами.

— Ну, не думаю, — был ответ. — Карета заедет за тобою на обратном пути. — Том, скажи Джеффри, чтобы ехал дальше.

Том захлопнул дверцы, и Фонтлерой, взглянув на деда с недоумением, пустился к дому. Граф имел случай — как раньше Хавишам — увидать пару красивых маленьких ног, с удивительною быстротою замелькавших по дорожке. Обладатель их, видимо, не хотел терять времени. Карета медленно покатилась дальше, но его сиятельство не откинулся на подушки, а все продолжал смотреть из окна. Через просвет между деревьями он мог видеть дверь дома, стоявшую настежь. Маленькая фигура вбежала по ступенькам, а навстречу ей показалась другая, тоже миниатюрная, фигура стройной, молодой женщины в черном платье. Казалось, как будто они обе слетелись вместе, когда Фонтлерой вскочил в объятья матери и, обвив ее шею руками, покрывал поцелуями ее красивое, молодое лицо.