Маленький лорд Фонтлерой

X

Дело в том, что, посещая для целей благотворения казавшуюся издали столь живописной деревушку, м-сс Эрроль нашла там очень много прискорбного. Все живописное издалека оказалось сильно невзрачным вблизи. Она встретила праздность, невежество и нищету там, где нужно бы ждать деятельности и благоденствия. Она скоро узнала, что Эрльборо считалась самою дурною деревней в этой части графства. Многое рассказал ей м-р Мордаунт, а многое увидала она сама. Приказчики, управлявшие имением, всегда выбирались в угоду графу и совсем не старались улучшить жалкое положение фермеров. Многое, поэтому, оставалось в пренебрежении, на что следовало бы обратить внимание, и дело шло таким образом все хуже и хуже.

Что касается Графского двора, то он являлся просто безобразием, с его разрушенными домами и нищенским, беззаботным и болезненным населением. Попав сюда в первый раз, м-сс Эрроль содрогнулась. Такая страшная неряшливость и нужда представлялись в деревне еще хуже, нежели в городе. Казалось, что в деревне это можно было устранить. Смотря на грязных, беспризорных детей, росших среди порока и животного равнодушия, она подумала о своем собственном ребенке, жившем в большом блестящем замке; охраняемом, точно молодой принц, множеством слуг; не знавшем отказа своим желаниям и видевшем только полное довольство, роскошь и красоту. И в ее мудром материнском сердце явилась смелая мысль. Постепенно она начала понимать, вместе с другими, что ее сын имел счастье сильно понравиться графу и что вряд ли он встретит у него отказ в исполнении какого бы то ни было выраженного им желания.

— Граф готов все для него сделать, — говорила она м-ру Мордаунту. — Снисходить ко всякой его прихоти. Почему же не употребить эту снисходительность на благо других? Мне следует постараться, чтобы это так и случилось.

Она знала, что может довериться доброму детскому сердцу; поэтому рассказала мальчику о виденном ею в Графском дворе, будучи уверена, что он передаст этот рассказ графу, и что тогда можно будет надеяться на некоторые благие последствия.

И как ни странно это казалось всякому, благие плоды последовали. Дело в том, что сильнейшим средством влияния на графа было полнейшее доверие к нему со стороны его внука — то, что Кедрик всегда верил в готовность своего деда на всякий справедливый и благородный поступок. Старик не мог решиться дать понять ребенку, что в нем нет никакой наклонности к великодушию, и что у него свои особые взгляды насчет того, что хорошо или дурно. Для него было такою новостью сделаться вдруг предметом удивления, каким-то благодетелем рода человеческого, что ему уже не могла прийти в голову мысль ответить ребенку, например, такими словами: я жестокий, себялюбивый старик; никогда в жизни я не делал ничего благородного, и мне нет дела до Графского двора и его жителей — или чем-нибудь в этом роде. Нет, он действительно настолько уже полюбил этого златокудрого мальчика, что предпочитал казаться в его глазах человеком, способным иногда на то или другое доброе дело. Таким-то образом — хотя и смеясь над собою — он, по некоторым размышлении, послал за Ньюиком и долго беседовал с ним насчет Графского двора. В конце концов было решено жалкие лачуги сломать и вместо них построить новые дома.

— На этом настаивает лорд Фонтлерой, — сказал он сухо; — он думает, что это улучшит имение. Можете сказать арендаторам, что это его мысль.

При этих словах он посмотрел вниз на юного лорда, игравшего, лежа на ковре, с Даугелем. Даугель был постоянным товарищем мальчика; он следовал за ним повсюду, шагая за ним, когда он гулял пешком или, бегая рысью сзади, когда тот ехал верхом или в экипаже.

Конечно, о предположенной перестройке скоро стало известно как в деревне, так и в ближайшем городе. Сначала многие не хотели этому верить; но когда явился целый отряд рабочих и стал ломать ветхие, грязные хижины, людям стало ясно, что маленький лорд Фонтлерой оказал им новую услугу, и что, благодаря его невинному вмешательству, безобразное положение деревни будет, наконец, в самом деле устранено. Если бы он только знал, как они говорили о нем и как всюду его восхваляли, предсказывая ему великую будущность — как удивился бы он! Но он и не подозревал этого. Он жил своей простой, счастливой, детской жизнью — то весело бегая по парку и гоняясь за кроликами; то лежа на траве под деревьями или на ковре в библиотеке, читая чудесные книги и толкуя о них с графом, а затем рассказывая прочитанные истории своей матери. Или он писал длинные письма Дику и м-ру Хоббсу, которые отвечали ему своим характерным слогом, или он ездил верхом с графом или в сопровождении Вилькинса. Когда им приходилось проезжать базарным местечком, он часто видал, что народ оборачивался и, снимая шляпу, приветливо смотрел на него; но он объяснял это тем, что с ним был его дедушка.

— Они так вас любят, — сказал он однажды, глядя с веселой улыбкой на графа. — Посмотрите, как они рады бывают, когда видят вас! Я надеюсь, что когда-нибудь они и меня будут так же любить. Должно быть очень приятно, когда всякий вас любит. — И он почувствовал гордость при мысли, что он внук такого многоуважаемого и любимого человека.

Когда началась постройка новых домов, Кедрик часто выезжал вместе с дедом их осматривать, и это доставляло ему большое удовольствие. Он слезал со своего пони, когда ходил к рабочим и знакомился с ними, причем расспрашивал их, как делается та или другая работа. И сам рассказывал им про Америку. После двух-трех таких разговоров, он в состоянии был, едучи домой, просвещать дедушку насчет того, как делают кирпичи или как кладутся стены.

— Я всегда люблю разузнавать о подобных вещах, — говорил он, — ведь никогда не знаешь, что потом придется делать.

По его отъезде рабочие обыкновенно поднимали разговор о маленьком лорде и смеялись над его наивными, детскими рассуждениями; но они любили его, — любили, когда он стоял около них и, закинув шляпу на затылок и заложив руки в карманы, оживленно с ними беседовал.

— Мало таких, как он, — часто говорили они. — И занятно так малыш толкует.

Возвратившись домой, они рассказывали про него своим женам, а жены — друг другу, так что почти каждый толковал о маленьком лорде Фонтлерое или знал про него какую-нибудь историю. Вместе с тем все стали замечать, что «злой граф» нашел, наконец, о чем позаботиться, что тронуло и даже согрело его сухое, черствое сердце.

Никто, однако, не знал вполне, насколько это сердце было согрето, и как со дня на день старик все заботливее относился к ребенку — единственному существу, которое вполне в него верило. Его уже начали занимать мысли о том времени, когда Кедрик станет молодым человеком, сильным, красивым, вполне вступившим в жизнь, но все с тем же добрым сердцем и с тою же способностью повсюду находить себе друзей; и граф старался представить себе, что мальчик станет делать и как употребит свои таланты. Часто, когда он глядел на ребенка, лежащего на ковре перед камином с какою-нибудь толстой книгой, старческий взор его начинал светиться и щеки покрывались румянцем.

— Мальчик все может сделать, — говаривал он сам себе, — все!

Никому он не сообщал о своих чувствах к Кедрику; если же и говорил о нем с другими, то всегда с тою же жесткой, сухой улыбкой. Однако Фонтлерой скоро понял, что дед любил его и любил, чтобы он был с ним — около его кресла, если они сидели в библиотеке, напротив его, когда они были за столом, или рядом с ним, когда они ехали верхом или в экипаже, или прогуливаясь вечером по террасе.

— Помните ли вы, — спросил как-то Кедрик, лежа на ковре и подняв глаза от книги, — не помните ли вы, что я сказал вам в первый вечер — что мы с вами хорошие товарищи? Я не думаю, чтобы кто-нибудь мог быть лучшими товарищами, чем мы с вами; не так ли?

— Да, по-моему, мы недурные товарищи, — ответил его сиятельство. — Поди сюда.

Фонтлерой встал и подошел к нему.

— Не хочется ли тебе чего-нибудь, — спросил граф: — чего-нибудь, чего у тебя нет?

Карие глаза мальчика пристально устремились на лицо деда.

— Только одного, — отвечал он.

— Чего же?

Фонтлерой с секунду помолчал. Он не даром так много думал про себя.

— Ну, чего же? — повторил граф свой вопрос.

Фонтлерой ответил.

— Милочки, — произнес он.

Граф слегка нахмурился.

— Но ведь ты видишь ее почти каждый день, — сказал граф. — Разве этого не довольно?

— Я привык ее видеть всегда, — сказал Фонтлерой. — Она обыкновенно целовала меня, когда вечером, я шел спать, и утром она всегда была со мною, и мы могли, не дожидаясь, разговаривать между собою.

С минуту старик и ребенок смотрели друг на друга молча. Затем граф сдвинул брови.

— Ты никогда не забываешь о своей матери? — сказал он.

— Нет, — отвечал Фонтлерой, — никогда; и она никогда не забывает обо мне. Ведь я бы не забыл про вас, если бы жил не с вами. Я бы тогда еще больше думал о вас.

— Да, я уверен, что ты стал бы думать, — произнес граф, посмотрев на него еще некоторое время.

Муки ревности, наполнившей его сердце, когда мальчик заговорил так о своей матери, были, казалось, еще сильнее прежнего — сильнее потому, что любовь старика к мальчику стала больше.

Но вскоре ему пришлось испытать другие муки, оказавшиеся настолько более тяжкими, что, страдая ими, он почти забыл, что когда-либо ненавидел свою невестку. И это произошло самым странным и неожиданным образом. В один из вечеров, как раз перед окончанием постройки коттеджей в Графском дворе, в Доринкуре давался большой обед. Такого числа гостей не собиралось в замке уже очень давно… За несколько дней до этого приехали с визитом сэр Гарри Лорридэйль и леди Лорридэйль, единственная сестра графа. Это событие произвело величайший переполох в деревне и заставило колокольчик, висевший на двери в лавочке м-сс Диббль снова звонить до одурения, так как было хорошо всем известно, что леди Лорридэйль приезжала в Доринкур всего один раз со времени своей свадьбы, бывшей тридцать лет тому назад. Это была еще довольно красивая старушка, с белыми кудрями и пухлыми, румяными щеками, отличавшаяся добрым, прекрасным характером; но, как и весь остальной свет, она никогда не одобряла брата и, будучи женщиной с твердым, самостоятельным характером, нимало не боявшеюся высказывать свои мысли прямо, она после нескольких сильных ссор с его сиятельством, почти не виделась с ним со времени своей молодости.

За это время она слышала о нем много такого, что не могло ей нравиться. Она слышала об его пренебрежении к своей жене, о смерти этой бедной женщины, о его равнодушии к детям, и об обоих слабых и порочных старших сыновьях. Этих старших сыновей, Бевиса и Мориса, она никогда не видела, но однажды в Лорридэйльский парк приехал высокий, здоровый и красивый молодой человек лет восемнадцати, назвавший себя ее племянником Кедриком Эрролем и объявивший ей, что, проезжая неподалеку, счел долгом заехать к ней, желая увидать тетушку Констанцию, о которой он слышал от матери. Доброе сердце леди Лорридэйль наполнилось приятностью к молодому человеку; она заставила его прогостить у нее целую неделю и была к нему очень ласкова. Его мягкий и веселый нрав и живой, светлый ум так понравились тетке, что, провожая его, она высказала желание видаться с ним чаще. Но это желание осталось неисполненным, потому что, когда юноша вернулся в Доринкур, граф был в дурном расположении духа и запретил ему навсегда посещение Лорридэйльского парка. Однако леди Лорридэйль всегда вспоминала о нем с нежностью и, хотя несколько опасалась последствий его опрометчивой женитьбы в Америке, очень рассердилась, услыхав, что отец так жестоко поступил с ним, и что с тех пор никто хорошенько не знал, где и как живет молодой человек. Наконец, появились слухи о его смерти; около того же времени случилось роковое падение Бевиса с лошади и смерть Мориса в Риме от лихорадки, а вскоре после того пошли разговоры о ребенке, жившем в Америке, о намерении разыскать его и привезти в Англию в качестве лорда Фонтлероя.

— Может быть, для того, чтобы погибнуть так же, как и другие, — сказала леди Лорридэйль своему мужу, — разве только мать его окажется настолько хорошей и самостоятельной женщиной, что сумеет уберечь его.

Но она пришла в страшное негодование, услыхав, что Кедрика разлучили с матерью.

— Это ни на что не похоже, Гарри! — сказала она. — Представь себе: ребенка таких лет взять у матери и поселить с таким человеком, как мой братец! Он или будет по-зверски обходиться с ним или станет потворствовать ему до того, что сделает из него чудовище. Разве написать — да нет, это не поможет.

— Конечно, не поможет, Констанция, — подтвердил сэр Гарри.

— Знаю, что нет, — сказала она. — Я отлично знаю его сиятельство графа Доринкура. — Но ведь это возмутительно!

О маленьком лорде Фонтлерое знали не одни бедняки и фермеры. О нем так много говорили, столько ходило рассказов о его красоте, кротком нраве, его популярности, его возрастающем влиянии на графа, его деда — что слухи эти дошли до живших в соседних имениях помещиков, а отсюда распространились даже и в других графствах. Фонтлерой составлял предмет застольных разговоров; дамы жалели его мать и интересовались вопросом, действительно ли мальчик так красив, как говорили; а люди, знавшие графа и его привычки, от души смеялись рассказам об уверенности ребенка в прекрасных душевных качествах его сиятельства. Сэр Томас Эш из Эшауголла, находясь в Эрльборо, встретил раз графа и его внука едущими верхом; он остановился поздороваться с лордом и поздравить его с изменением к лучшему его вида и с выздоровлением от подагры.

— И знаете, — говорил он потом, рассказывая об этой встрече, — старик смотрел так гордо, как индейский петух, и я, по чести, не удивляюсь, потому что такого красивого, изящного мальчишки, как его внук, я еще не видывал! Прямой, как стрела, а на своем пони сидит точно кавалерист!

Так постепенно вести о ребенке дошли и до леди Лорридэйль, она слышала и о Хиггинсе, и о хромом мальчике, и о коттеджах в Графском дворе, и о многом другом — и у нее явилось желание увидать мальчика. Она уже стала придумывать средство осуществить это желание, как вдруг, к крайнему своему удивлению, получила от брата письмо с приглашением приехать с мужем в Доринкур.

— Просто не верится! — воскликнула она. — Я слышала, будто ребенок делает чудеса, и начинаю верить этому. Говорят, что брат обожает мальчика и почти не расстается с ним. А как он им гордится! Право, я думаю, что ему хочется показать его нам.

И она приняла приглашение тотчас же.

Когда они с мужем подъехали к Доринкурскому замку, было уже совсем к вечеру, и она прошла прямо в свою комнату, не видавшись с братом. Одевшись к обеду, она вышла в гостиную. Граф стоял около камина в важной, вытянутой позе; рядом с ним, в черном бархатном костюме, с большим кружевным воротником a lа Вандейк, стоял маленький мальчик, с таким красивым круглым личиком и смотревший на нее такими чудными, дышавшими искренностью глазами, что леди Лорридэйль едва не вскрикнула от удовольствия и удивления.

Здороваясь с графом, она назвала его именем, которого не употребляла со времени своего девичества.

— Э, Молинё, — сказала она, — это ребенок?

— Да, Констанция, — отвечал граф, — он самый. Фонтлерой, это твоя бабушка, леди Лорридэйль.

— Как вы поживаете, бабушка? — сказал Фонтлерой.

Леди Лорридэйль положила ему на плечо руку и, посмотрев несколько секунд на его поднятое к ней лицо, нежно поцеловала его.

— Я твоя бабушка, Констанция, — сказала она, — и любила твоего бедного папу; а ты очень похож на него.

— Я рад бываю, когда мне говорят, что я похож на него, — отвечал Фонтлерой, — потому что, кажется, его все любили — точно так же, как Милочку — бабушка Констанция (он прибавил эти два слова после короткой паузы).

Леди Лорридэйль была в восхищении. Она опять наклонилась к нему с поцелуями, и с этой минуты они стали горячими друзьями.

— А что, Молинё, — сказала она потом графу тихо, — ведь вряд ли могло бы быть лучше этого?

— Думаю, что нет, — отвечал сухо его сиятельство. — Он прекрасный мальчик. Мы большие друзья. Он считает меня самым милым и кротким из филантропов. Признаюсь тебе, Констанция, — в чем бы ты, впрочем, сама убедилась — что я предвижу некоторую опасность сделаться старым глупцом в своих чувствах к нему.

— А что думает о тебе его мать? — спросила леди Лорридэйль со свойственною ей прямотою.

— Я ее не спрашивал, — ответил граф, слегка нахмурившись.

— Так вот что, Молинё, — заметила леди Лорридэйль, — я буду до конца откровенна с тобою и скажу тебе, что я не одобряю твоего образа действия и намерена при первой возможности съездить к м-сс Эрроль; так что если ты хочешь со мною ссориться, то уж лучше выскажись сразу. То, что я слышу о ребенке, убеждает меня в том, что мальчик всем обязан ей. Нам даже дома говорили, что твои фермеры победнее уже и сейчас обожают ее.

— Они обожают его, — сказал граф, кивнув в сторону Фонтлероя. — Что касается м-сс Эрроль, ты найдешь в ней хорошенькую молодую женщину. Я несколько обязан ей за передачу части своей красоты мальчику, и ты можешь, если желаешь, отправиться к ней. Все, чего я требую, это чтобы она оставалась в Каурт-Лодже, и чтобы ты не настаивала на моем визите к ней, — и он опять несколько нахмурился.

— Однако он теперь не так ненавидит ее, как прежде — это для меня ясно, — говорила потом Констанция своему мужу. — Он до некоторой степени изменился, и, как это ни кажется невероятным, Гарри, мое мнение, что он становится похожим на человеческое существо, благодаря не чему другому, как лишь своей привязанности к этому невинному, любящему ребенку. Что ребенок любит его, в этом не может быть сомнения — стоит только увидеть, как он облокачивается на его кресло или к нему на колена. Его собственные дети сочли бы это лаской к тигру.

На следующий день она побывала у м-сс Эрроль. Вернувшись, она сказала брату:

— Молинё, ведь это милейшая женщина, какую только можно себе представить! Голос у нее точно серебряный колокольчик, и тебе нужно благодарить ее за то, что она сделала мальчика таким, каков он есть. Она дала ему не только свою красоту, и ты сделаешь большую ошибку, если не уговоришь ее переехать сюда и заняться вами. Я приглашу ее к себе в Лорридэйль.

— Она не уедет от сына, — заметил граф.

— Пусть и он тоже приедет, — смеясь сказала сестра.

Но она знала, что Фонтлероя к ней не отпустят. С каждым днем ей становилось виднее, насколько оба тесно сжились друг с другом; она видела, что все честолюбие и вся любовь сурового и гордого старика сосредоточилась на ребенке, и что теплая, невинная душа последнего отвечала ему полнейшим доверием и самой искренней привязанностью.

Она знала также, что главною побудительною причиною для устройства большого обеда было тайное желание графа показать свету своего внука и наследника и дать приглашенным случай убедиться, что мальчик, о котором так много говорили, даже лучше, чем можно было судить по ходившим о нем слухам.

— Бевис и Морис были для него таким горьким унижением, — говорила она мужу. — Все это знали. Он просто ненавидел их. Теперь зато гордость его вполне торжествует.

Вероятно, из числа принявших приглашение на обед не было ни одного, который бы не интересовался маленьким лордом и не рассчитывал увидать его.

И вот, когда пришло время, его увидали.

— У малого хорошие манеры, — говорил граф. — Он никому не будет в тягость. Дети обыкновенно или идиоты или сорванцы — мои оба были такие — а он действительно может отвечать, когда с ним заговаривают, или молчать, когда его не спрашивают. Он никогда не надоедает.

Но ему не дали долго молчать. Каждый находил, о чем заговорить с ним. В сущности, всем хотелось, чтобы он говорил. Дамы ласкали его и задавали ему вопросы; мужчины тоже расспрашивали его и шутили с ним, как раньше на пароходе во время переезда из Америки, Фонтлерой не совсем понимал, почему они иногда так смеялись его ответам, но он так привык к тому, что его серьезные речи встречались смехом, что и не обращал на это особенного внимания. Он был чрезвычайно доволен вечером.

Богатые комнаты были так ярко освещены, столько было цветов, мужчины казались такими веселыми, а на дамах были такие чудесные платья, и в волосах и на шее столько блестящих украшений! В числе гостей находилась одна молодая особа, которая, как он слышал из разговоров, только что приехала из Лондона, где провела «сезон»; она была так очаровательна, что он не мог отвести от нее глаз. Это была довольно высокая девушка, с маленькой, горделиво державшейся головкой и очень мягкими черными волосами; глаза ее цветом походили на незабудки, а на щеках и губах играли розы. Одета она была в прекрасное белое платье, а ее шею охватывала жемчужная нить. Одно казалось Кедрику странным в этой молодой особе. Около нее стояло столько мужчин, старавшихся, повидимому, ей понравиться, что Фонтлерой счел ее за нечто вроде принцессы. Он так заинтересовался ею, что, сам того не замечая, пододвигался к ней все ближе и ближе, так что, наконец, она обернулась и заговорила с ним.

— Подойдите сюда, лорд Фонтлерой, — сказала она улыбаясь, — и скажите мне, почему вы на меня так смотрите.

— Я думал, какая вы красивая, — отвечал маленький лорд.

Все мужчины расхохотались; слегка засмеялась и молодая дама, и розы еще ярче расцвели на ее щеках.

— А, Фонтлерой, — сказал один из мужчин, смеявшийся громче других, — пользуйся временем! Когда будешь старше, то не осмелишься говорить так.

— Но ведь никто не мог бы не сказать этого, — заметил Фонтлерой. — Вы разве могли бы? По-вашему, разве она не красива?

— Нам не позволено говорить то, что мы думаем, — сказал мужчина, тогда как остальные продолжали все громче и громче смеяться.

Между тем молодая красавица — ее звали мисс Вивиана Герберт — положила руку на плечо Кедрика и притянула его к себе. В эту минуту она казалась как будто еще красивее.

— Пусть лорд Фонтлерой говорит, что думает, — сказала она, — я ему очень благодарна. Я уверена, что он думает то, что говорит.

И она поцеловала его в щеку.

— Я думаю, что никого не видал красивее вас, — сказал Фонтлерой, смотря на нее невинно восторженными глазами, — кроме Милочки. Конечно, я бы не мог подумать, чтобы кто-нибудь был так же красив, как Милочка. Я думаю, что она самая красивая на свете.

— В этом я не сомневаюсь, — сказала мисс Вивиана Герберт.

Она засмеялась и снова поцеловала его в щеку. Она держала его около себя большую часть вечера, и собиравшаяся около них группа была самою веселою. Он не знал, как это случилось, но через несколько времени он уже рассказывал им про Америку, про собрание республиканцев, про м-ра Хоббса и Дика, и под конец гордо извлек из кармана прощальный подарок Дика — красный шелковый платок.

— Я положил его сегодня в карман, потому что у нас нынче гости, — сказал он. — Я думал, что Дику приятно будет, что я ношу его подарок при гостях.

Но как ни забавно было появление этого оригинального, красного с пунцовыми пятнами, платка, в глазах мальчика выражалась такая серьезность и нежность, что слушатели невольно сдержали свой смех.

— Вы видите, я люблю его, сказал он, — потому что Дик мой друг.

Несмотря на то, что с ним так много разговаривали, он, как перед тем выразился граф, никому не надоедал. Он мог сидеть тихо и слушать, когда говорили другие, так что никто им не тяготился. Легкая улыбка не раз появлялась на лицах гостей, когда он проходил и становился рядом с креслом своего деда, или сидел рядом с ним на стуле, наблюдая за ним и каждому произносимому им слову внимал с самым живым интересом. Раз он стал так близко к креслу, что коснулся щекою плеча графа, и старик, подметив общую улыбку, слегка улыбнулся и сам. Он знал, что думали люди, смотревшие на него, и втайне был доволен, что они видят, какие они с внуком хорошие друзья.

М-р Хавишам ожидался тоже к вечеру, но, к удивлению, опоздал. Такого случая с ним никогда еще не бывало за все долгое время с тех пор, как он стал посещать Доринкурский замок. Он приехал, когда уже гости встали, чтобы идти к столу. Когда он подошел к хозяину, граф с недоумением посмотрел на него. Видно было, что он сильно торопился и был взволнован; его сухое, с резкими чертами лицо было совершенно бледно.

— Меня задержали, — сказал он тихим голосом графу, — по чрезвычайному делу.

Не в привычке методичного старого адвоката было волноваться, тем более такими пустяками, как опозданием к обеду; тем не менее он, очевидно, был расстроен. За обедом он почти ничего не ел, и два или три раза, когда с ним заговаривали, он вздрагивал, как будто мысли его были очень далеко. За десертом, когда вошел Фонтлерой, он несколько раз как-то нервно и тревожно взглянул на него. Фонтлерой заметил этот взгляд и удивился. С м-ром Хавишамом они были на дружеской ноге и обыкновенно обменивались улыбками. Но теперь адвокат, повидимому, забыл улыбнуться.

Дело в том, что он забыл все, кроме странной и прискорбной новости, которую должен был сообщить графу в ту же ночь и которая, он знал, произведет такой страшный удар, что отзовется решительно на всех. Смотря на роскошно убранные комнаты и блестящее общество — собравшееся, как ему было известно, главным образом, для того, чтобы увидать светло-кудрого ребенка рядом с креслом графа — смотря на гордого старика и стоявшего рядом с ним и улыбающегося маленького лорда Фонтлероя, он действительно чувствовал себя потрясенным, несмотря на свою закаленную адвокатскую натуру. Он знал, какой жестокий удар он должен был нанести им обоим!

Он не сознавал хорошенько, как кончился длинный, великолепный обед. Он сидел за ним точно во сне, но несколько раз заметил на себе недоумевающий взгляд графа.

Но вот обед кончился, и мужчины присоединились к дамам в гостиной. Они нашли Фонтлероя сидящим на софе с мисс Вивианой Герберт — первой красавицей последнего лондонского сезона; они рассматривали какие-то картинки, и мальчик благодарил свою собеседницу.

— Я вам очень, очень благодарен, что вы были так добры ко мне! — говорил он. — Я еще никогда не бывал при гостях, и мне так было весело!

Ему так было весело, что, когда кавалеры собрались снова около мисс Герберт и начали разговаривать с нею, а он стал слушать и стараться понять их сопровождавшиеся смехом разговоры — веки его начали падать. Они падали, пока два или три раза совсем не закрыли его глаза; по временам тихий, красивый смех мисс Герберт пробуждал его, и он на несколько секунд снова открывал их. Он был вполне уверен, что не засыпает, но сзади его была большая желтая подушка, на которую невольно склонилась его головка, так что через минуту веки его упали в последний раз. Они даже не совсем раскрылись, когда, повидимому, уже много времени спустя, кто-то тихонько поцеловал его в щеку. То была мисс Вивиана Герберт, собиравшаяся уходить и тихо сказавшая ему:

— Прощай, маленький лорд Фонтлерой. Спокойной ночи.

На следующее утро он не мог припомнить, что пробовал, при этих словах мисс Герберт, открыть глаза и сонным голосом бормотал:

— Прощайте… я так… рад… что видел вас… Вы такая… красивая.

У него осталось лишь слабое воспоминание о том, что мужчины снова засмеялись, а он не понимал, чему они смеются.

Как только последний гость вышел из комнаты, м-р Хавишам встал со своего места у камина и, подойдя к софе, стал глядеть на спящего Кедрика. Маленький лорд спал самым крепким, безмятежным сном. Одна нога перекинулась через другую и свешивалась за край дивана; рука была свободно закинута над головою, и горячий румянец здорового, счастливого детского сна играл на его спокойном лице; перепутавшиеся пряди светлых волос рассыпались по желтой ткани подушки. Это была картина, достойная созерцания.

Посмотрев на нее, м-р Хавишам поднял руку и начал тереть свой гладко выбритый подбородок; лицо его изобразило тревогу.

— Ну, Хавишам, — послышался сзади него резкий голос графа, — в чем дело? Очевидно, что-то случилось. Какое же это чрезвычайное событие, смею спросить?

М-р Хавишам отошел от софы, все продолжая тереть подбородок.

— Дурная новость, — отвечал он, — прискорбная новость, мой лорд… самая дурная новость. Мне очень грустно быть ее вестником.

В течение вечера граф испытывал беспокойство, глядя на м-ра Хавишама, а, будучи встревожен, он всегда начинал сердиться.

— Почему вы так смотрите на мальчика? — воскликнул он раздражительно. — Вы весь вечер смотрите на него, как будто… а теперь опять; что вам далось смотреть на него, Хавишам, точно какая-то зловещая птица! Какое отношение имеет ваша новость к лорду Фонтлерою?

— Мой лорд, — сказал м-р Хавишам, — я не стану тратить слов. Моя новость всецело касается лорда Фонтлероя. И если нам верить ей, — то перед нами спит не лорд Фонтлерой, а лишь сын капитана Эрроля. Настоящий же лорд Фонтлерой есть сын вашего сына Бевиса и находится в эту минуту в одной из лондонских гостиниц.

Граф стиснул ручки кресла обеими руками так сильно, что на них выступили вены; так же сильно выступили они у него и на лбу; свирепое лицо сделалось почти багровым.

— Что вы хотите сказать! — закричал он. — Вы сошли с ума! Чья это ложь?

— Если это ложь, — отвечал м-р Хавишам, — то она ужасно походит на истину. Сегодня утром в мою квартиру явилась женщина. Она сказала, что ваш сын Бевис женился на ней шесть лет тому назад в Лондоне. Она показала мне свое свидетельство о браке. Через год после свадьбы они поссорились, и он заплатил ей за то, чтобы она ушла от нее. У нее сын пяти лет. Она американка низшего класса — личность необразованная — и до последнего времени хорошенько не знала, на что может претендовать ее сын. Она посоветовалась с адвокатом и узнала, что сын ее действительно лорд Фонтлерой и наследник Доринкурского графства; теперь она, конечно, настаивает на признании его прав.

В эту минуту кудрявая головка на желтой подушке пошевелилась. Глубокий, продолжительный вздох вырвался из раскрытых губ, и маленькое тело сделало легкое движение во сне. Но это не было движением тревоги или беспокойства под влиянием факта, что он оказался обманщиком, что он совсем не лорд Фонтлерой и никогда не будет графом Доринкуром. Он только еще больше склонил головку на бок, как будто для того, чтобы лучше дать ее разглядеть так торжественно смотревшему на нее старику.

Горькая улыбка неподвижно остановилась на мрачном от гнева, но все-таки красивом, лице старого вельможи.

— Мне не следовало бы верить ни одному слову из этого, — произнес он, — если бы это не было настолько низким, презренным делом, что оно становится вполне возможным, будучи связано с именем моего сына Бевиса. Он был для нас постоянным бесчестьем. Всегда слабый, вероломный, порочный мальчишка с грязными наклонностями — и это мой сын и наследник! Вы говорите, что эта женщина необразованная, вульгарная особа?

— Я должен сказать, что она вряд ли в состоянии написать свое имя, — отвечал адвокат. — Она безо всякого воспитания и, очевидно, продажная; заботит только о деньгах. Она очень красива в грубом смысле, но…

Притязательный в своих вкусах старик не договорил и как-то брезгливо содрогнулся.

Вены на лбу графа выступили, как красные веревки. На нем показались даже капли холодного пота. Он вынул платок и стер эти капли. Улыбка его стала еще горче.

— А я, — сказал он, — я обвинял… другую женщину, мать этого ребенка (показывая на спящую на софе фигуру); я отказывался признать ее. А ведь она умела написать свое имя. Я думаю, что это возмездие.

Вдруг он вскочил с кресла и начал ходить взад и вперед по комнате. Неистовые, страшные слова полились из его уст. Бешенство, ненависть и жестокое разочарование потрясли его, как буря потрясает дерево. На ярость его было страшно смотреть, но, тем не менее, м-р Хавишам заметил, что в самом разгаре своего гнева он не упускал из вида спящую фигурку ребенка на желтой атласной подушке и ни разу не поднимал настолько высоко своего голоса, чтобы он мог разбудить мальчика.

— Я мог бы знать это, — сказал он. — Они служили бесчестием для меня с первых своих дней! Я ненавидел их обоих, и они ненавидели меня! Бевис был худший из них. Но все-таки я не хочу этому верить! Я буду оспаривать это до конца. Но это так похоже на Бевиса, так на него похоже!

И он снова впадал в ярость и задавал вопросы насчет женщины, насчет ее доказательств, и, шагая по комнате, то бледнел, то багровел, сдерживая свое бешенство.

Когда он, наконец, узнал все, что можно было узнать, м-р Хавишам посмотрел на него с чувством беспокойства. Старик казался сильно изменившимся; он был угрюм и, видимо, подавлен. Припадки ярости всегда дурно отзывались на нем, а на этот раз они сказались еще хуже, потому что в них была не одна ярость.

Наконец, он медленно приблизился к софе и остановился около нее.

— Если бы кто-нибудь сказал мне, что я могу полюбить ребенка, — произнес он своим резким, но на этот раз тихим и нетвердым голосом, — я бы этому не поверил. Я всегда питал отвращение к детям, и к собственным больше, чем к чужим. Этого ребенка я люблю, и он меня любит (с горькою улыбкой). — Я не пользуюсь расположением людей; я никогда им не пользовался. Но он меня любит. Он никогда не боялся меня — всегда верил в меня. Он бы занимал мое место лучше, нежели занимал его я. Я это знаю. Он был честью для нашего имени.

Он наклонился и с минуту простоял, глядя на счастливое спящее лицо ребенка. Его мохнатые брови были по-прежнему яростно сдвинуты вместе, но в нем самом ярости, видимо, уже не было. Он протянул руку, сдвинул со лба ребенка золотистые волосы, затем отошел и позвонил в колокольчик.

Когда явился самый крупный лакей, он указал ему на софу.

— Возьми, — произнес он, и затем голос его несколько изменился, — отнеси лорда Фонтлероя в его комнату.